Я и Он

      – Ты и впрямь думаешь, что в один прекрасный день я смогу считать себя революционным интеллигентом? Дошел! Сломленный, покорный, зачарованный, валяюсь у ног Маурицио! А он придавил мне голову каблуком. Чуть ли не радуясь своему отказу, я отказался от режиссуры. Теперь же слезно прошу оставить меня хотя бы подручным сценариста. Маурицио тем временем встал. Поправляя очки, он сдержанно замечает: – Это будет зависеть от тебя.
      – Или от группы? – Нет, от тебя, только от тебя.
      Я тоже встал. Маурицио кладет мне на плечо руку и добавляет: – Так что мне передать группе? Что ты требуешь обратно свои пять миллионов? Что больше не желаешь работать над сценарием? – Передай им, что я не стану забирать пять миллионов и что продолжу писать сценарий.
      Мы смотрим друг на друга. Этакий стоп-кадр крупным планом в середине фильма: я пристально смотрю на Маурицио, Маурицио пристально смотрит на меня, рука Маурицио застыла на моем плече. В этом кадре запечатлен момент моего краха, а может, если придать значение едва заметной левитации, вызванной у «него» прикосновением руки Маурицио, моего окончательного совращения. Затем неподвижность рассеивается, кадр оживает, фильм снова приходит в движение.
      Реплика Маурицио: – Когда же мы опять засядем за работу? – Хоть завтра.
      – Ладно, давай завтра.
      Я так рассеян, смущен, сбит с толку, что почти не замечаю, как выхожу с Маурицио в прихожую, а когда закрывается дверь, с удивлением обнаруживаю, что я один. Машинально иду в конец коридора, где зазвонил телефон. Снимаю трубку. Это Фауста. С ходу спрашивает меня: – Так что, мы едем вечером к Протти? – Я еду, а ты – нет.
      – А почему я – нет? – Тебе лучше посидеть дома. Твое присутствие будет лишним. – Решил уединиться с Проттихой? – Так точно.
      Долгое молчание. Наконец в трубке раздается жалобный вопрос: – После заедешь ко мне? Я «наверху». Весь день без вариантов копошился «внизу», сначала с Флавией, затем с Маурицио, и вот хоть теперь полегчало.
      – На кой ляд я к тебе поеду? Этим делом я займусь с Мафальдой, так что можешь губы не раскатывать.
      – Почему ты такой злой, такой жестокий? Может, мне просто захотелось побыть с тобой? Я же ни о чем тебя не прошу. Только будь со мной чуточку поласковей.
      Чувствую, что поддаюсь соблазну и раскисаю. И все-таки отвечаю со злорадством: – Нечего, нечего, ложись спать, хватит зудеть. Созвонимся завтра.
      – Пока.
      – Пока.
      Бедная Фауста!
 

XIII КАСТРИРОВАН!

 
      Вечером того же дня еду в направлении виллы Протти и говорю «ему»: «- Видел? Вот что значит сублимация. Сначала Флавия заигрывает со мной, дразнит меня, делает вид, будто на все готова, но как только я даю тебе волю – шмяк! шмяк! – отвешивает пару таких затрещин, что хоть стой, хоть падай».
      «Он» не отзывается. Настроение у «него» паршивое, я знаю. После прокола с Флавией предстоящее общение с Мафальдой лишь усиливает «его» недовольство. Тем более что, выходя из дома, я, так сказать, официально «ему» подтвердил: «- Час настал. На сегодняшний вечер я временно приостанавливаю мой «возвышенческий» эксперимент. У тебя будет возможность установить с Мафальдой, как ты выражаешься, «прямой контакт». Предоставляю тебе полную свободу действий, без каких-либо ограничений».
      Это торжествующее заявление я попытался произнести с таинственным и многообещающим видом, точно отец, говорящий сыну: «Ты уже в том возрасте, когда я могу доверить тебе ключи от дома: на, держи и развлекайся за милую душу». Однако, судя по гробовому молчанию, с которым «он» воспринял мой посул, тот «его» нисколечко не прельстил. Хоть «он» меня и уверял, что возраст для «него» не имеет значения, перспектива установить с Мафальдой «прямой контакт», как видно, не очень-то «ему» улыбается. Желая понять, что скрывается под «его» молчанием, я настаиваю: «- Выходит, визит Флавии оказался самым настоящим уроком сублимации».
      Задетый за живое, «он» наконец отзывается, точнее огрызается: «- И в чем, интересно знать, заключался этот урок? – В том, что Флавия предпочла низменному наслаждению, которое предлагал ей ты, возвышенное наслаждение, которое вытекало из отказа от самого наслаждения.
      – Какое же можно испытывать наслаждение, отказываясь от наслаждения? – Наслаждение властью.
      – Ну и где тут власть? – У тебя на бороде. В первую очередь это власть над тобой. А следовательно, и над остальными. Подчеркиваю: власть, а н е властность. Первая присуща «возвышенцам», вторая – «униженцам». Ты – существо властное, но именно потому, что ты такой властный, я начисто лишен всякой власти. Тебе интересно знать, в чем заключается урок Флавии? Отвечаю. Флавия поступилась своей властностью, но взамен обрела полную власть надо мной. Я же не отрекаюсь от властности, по крайней мере ты делаешь все, чтобы я не отрекся, и, естественно, теряю власть над Флавией. Коль скоро дело обстоит именно так, мне остается извлечь из моей властности хотя бы практическую пользу, иными словами, прибегнуть к твоим услугам ради чисто материальной выгоды. Вот и весь урок.
      – А чисто материальной выгодой, – ехидничает «он», – попросту говоря, будет режиссура? – Попросту говоря, да. Только не надо ничего упрощать.
      – Почему это? – Потому что власть начинается там, где кончается просто болтовня.
      – Какое мне дело до власти? Я твердо знаю одно.
      – Что? – А то, что после шести месяцев воздержания ты подсовываешь мне старуху.
      – Да какая она старуха? Вполне подходящий возраст.
      – Во-во. Для кладбища.
      – А хоть бы и так? – отвечаю я сквозь смех. – Не ты ли постоянно убеждал меня в том, что увядающая плоть зрелой женщины способна возбуждать не меньше, чем возбуждала ее же терпкая незрелость лет тридцать – сорок назад? Говорил ты это или не говорил? – Говорил, но… – Говорил. А когда я спросил тебя: «Никак на старушек потянуло?» – что ты мне ответил, помнишь? Ты ответил: «Ну, потянуло, а что тут такого?» – Не стану отрицать: было дело. Только многое зависит от обстоятельств. Скажем, в тот вечер, когда под столом ты взял Мафальду за руку, я сразу изготовился. Тогда, в силу обстоятельств, мне захотелось Мафальду. А теперь… – А теперь? – Теперь все как-то заранее известно. Запрограммировано. Да и делается ради одной практической пользы.
      – Ну и тогда, если вдуматься, тоже была своя польза – цель, которой я добивался.
      – Да, но это было чем-то новеньким. А любая новизна, как тебе известно, всегда кажется бескорыстной и ненадуманной.
      – Слушай, может, хватить ворчать? Я же знаю, что ты и на этот раз покажешь класс. Разве нет?» Не отвечает. Все еще дуется на меня. Надо бы дать «ему» возможность излить чувства, а в остальном – довериться «его» неотразимой, почти машинальной готовности. Молча еду дальше. В темноте на дороге ослепительно вспыхивают фары, затем гаснут, снова зажигаются и совсем рядом проносятся мимо. На десятом километре мои фары выхватывают из мрачной размытой перспективы прямой участок черного асфальта, разделенного барьером с красными полосками светоотражающей разметки; а посредине этого участка, там, где к главной дороге примыкает поперечная, – сидящую на барьере женщину. Это проститутка. Одна нога свесилась, другая согнута и уперлась в перекладину. При ярком свете мимолетном замечаю, что на ней мини-юбка; мой взгляд скользит все выше и выше, как шпага, вонзается прямо у нее меж ног – в густую тень, а может, и не тень. Все это я отмечаю про себя с холодной ясностью, затем включаю ближний свет и прогоняю прочь дорогу, красные полосы разметки, асфальт, перекладину, барьер и женщину в сумерках ночи. «Он» тут же вопит нечеловеческим голосом: «- Назад, назад, давай!» Поначалу я, признаться, решил, что на кого-то наехал или что от машины отвалилась деталь. Но вскоре сообразил: я чуть было не упустил девицу на перекладине. Всего-то навсего. Как бы то ни было, даю задний ход: сейчас не стоит «его» сердить, ведь совсем скоро, на вечере у Протти, «он» должен оказать мне известную услугу. И все же я замечаю: «- Ты что, белены объелся? Подумаешь, какая-то шлюшка.
      – Нет, она не похожа на других. Ты обратил внимание, как она сидела?» Вот она. Молодая – лет двадцати. Останавливаю машину и высовываюсь из окошка, чтобы получше ее рассмотреть. Брюнетка с черными, слегка раскосыми глазами, напоминающими две бойницы. Скуластое худое лицо, узкогубый рот и резко очерченный нос. Внешне – настоящая индианка. На голове молочно-белый берет, из-под которого торчат темные блестящие волосы. Я уже слишком долго стою, чтобы уехать просто так. Ладно, думаю: поторгуюсь с ней для вида, лишь бы не выводить «его» из себя. Однако не успеваю я и рта раскрыть, как «он» грубо приказывает: «- Нечего тут ля-ля разводить. Сажай ее в тачку и жми домой.
      – Совсем, что ли, того? – Сказано тебе: нечего языком трепать! Хочешь, чтобы я участвовал в твоих шашнях с Мафальдой, – подавай мне эту девку, и без разговоров. Не то – шиш! – Что значит «шиш»? – Шиш тебе, а не Мафальда.
      – Погоди, погоди. Уж не собираешься ли ты… – Прикинуться в решающий момент дохляком? Именно.
      – Послушай, давай рассуждать здраво: ну, сделаю я потвоему, притащу эту деваху домой – и какой от тебя потом будет прок с Мафальдой? Смех, да и только.
      – Спокуха: положись на меня».
      Тяжелый случай: ярко выраженная мания величия. С чего начали, к тому и пришли. Сначала наобещает с три короба, а потом расхлебывай за него. Не колеблясь отвечаю: «- Даже и не заикайся.
      – Ну будет тебе вместо Мафальды шиш с прицепом.
      – Да ты сам рассуди… – Ха-ха-ха: рассуди! Судить да рядить – это по твоей части. А я для другого пригожусь».
      Спорить не стану: рассуждать – действительно мое право, и я незамедлительно к нему прибегаю, заявляя с твердостью: «- Меня ждет Протти. Кроме того, твоя властность тоже не безгранична. Знай: сядешь с Мафальдой в лужу – все кончено, и в первую очередь для тебя, а проколешься с этой девкой – ни от кого не убудет – ни от меня, ни от тебя. Я не собираюсь рисковать. Поэтому предлагаю тебе: сейчас я дам этой римской индианке задаток и назначу ей встречу на потом, она пойдет у нас вторым номером, после Мафальды.
      – На это я могу в свою очередь ответить: даже и не заикайся.
      – Но почему? – Потому что я хочу индианку. И немедленно.
      – Ну уж нет.
      – Ну уж да.
      – Тогда вот что: ни вашим ни нашим. Я поехал. А с Мафальдой управляюсь как-нибудь без тебя.
      – Это как же? – Сам знаешь: способов достаточно».
      Угроза обойтись без «него» срабатывает. «Он» идет на попятную: «- Не-не-не. Будь по-твоему: снимай ее на потом… А ну, как она бабки загребет и тю-тю? – Я дам ей половинки двух десятков с условием, что две другие она получит у меня дома.
      – А если мы задержимся у Протти и она никого не застанет? – Верно мыслишь. Кроме двух половинок, я дам ей и ключи. Понимаю, это безумие, но, чтобы сделать тебе приятное, я готов пойти и на безумие».
      Весь диалог длится не более секунды; дело в том, что наше с «ним» время совершенно не соответствует общепринятому времени. Поэтому с момента, когда я остановился около индианки, и до момента, когда обратился к ней с предложением, прошли считанные мгновения. Девица выслушивает меня без тени удивления: видно, она привыкла слышать и не такое. Так слушают рыночные торговки, стоящие за лотками с яйцами или фруктами, – внимательно, но не глядя на меня, обратив взгляд куда-то вдаль, на вереницу уносящихся по дороге машин. Одной рукой она обхватила коленку, второй упирается в перекладину: маленькая, припухшая ладошка налилась кровью; овальные, багрового цвета ноготки утонули в подушечках пальцев. В конце концов она говорит: – А ты, я вижу, с чудинкой? Голос у нее низкий и хриплый; в нем звучит больше равнодушие, чем изумление.
      – А хоть и с чудинкой. Ну так что, по рукам? – настаиваю я.
      – Ну, по рукам.
      Без лишних слов вынимаю бумажник, достаю из него две десятки и рву их пополам; затем выдираю из записной книжки листок и наскоро пишу свое имя, адрес и номер телефона. Заворачиваю в листок ключи от дома и протягиваю его девице вместе с половинками десяток. Все это она преспокойно берет, опускает в карман куртки и спрашивает: – А в доме-то есть кто? – Никого. Как войдешь, дуй прямо в спальню, ложись в постель и жди меня. Позвоню – откроешь.
      – По мне, так пожалуйста. Только нет ли тут подвоха? – Успокойся, все чин чинарем. Просто у меня срочная встреча и времени в обрез. А с тобой повидаться все равно охота.
      В итоге она бросает: – Ну тогда пока.
      И, уже нимало не заботясь обо мне, соскакивает с барьера и просовывает голову в окошко притормозившей рядом машины. Я отъезжаю. Обращаясь как бы к самому себе, а на самом деле – к «нему», изрекаю: «- Ведь кому рассказать – наверняка решат, что свихнулся.
      – А без этого разве жизнь?» Наконец показались ворота виллы. Они, как обычно, распахнуты. Впрочем, на сей раз в них есть и кое-что необычное: на тумбах, по обе стороны центрального подъезда, бесшумно полыхают два факела – неоспоримые приметы празднества. Сворачиваю и еду по главной аллее в череде других машин. Меж олеандров мелькают факельные огни. В сумерках за деревьями мерцают многочисленные огоньки машин, беспорядочно припаркованных на лужайке. А вот и площадка перед порталом. Как адмиральский флагман, бросивший якорь в иностранном порту, вилла сплошь украшена горящими факелами, обозначающими красным пунктиром ее очертания на фоне черного неба. Площадка забита машинами. Отъезжаю чуть дальше и ставлю машину на лужайке. Выхожу и направляюсь к вилле. Парадный вход ярко освещен. Приглашенные толпятся в прихожей, повернувшись ко мне спиной и на что-то воззрясь. Потерянным взглядом смотрю по сторонам. Спины гостей полностью меня игнорируют, исключают из своего круга: одного этого уже достаточно, чтобы пробудить вечно дремлющий во мне комплекс социальной неполноценности. К счастью, рядом оказывается Кутика. Я говорю «к счастью», ибо в некоторых случаях даже такой заклятый враг, как Кутика, все-таки лучше, чем ничего. Напустив на себя важность, делаю вид, будто мне тоже интересно; встаю на Цыпочки и тут буквально подпрыгиваю от сильного удара в спину: Кутика стоит сзади и ухмыляется.
      – Руки вверх! Пойман с поличным в момент судорожного любопытства.
      – Ну, так уж и судорожного… А что, собственно, там происходит? – Как, ты не знаешь? – Извини, я не в курсе последних новостей дома Протти.
      Снова ухмылка и снова тычок в спину.
      – Насчет последних новостей ты обратился точно по адресу. Организацией вечера занимался как раз я.
      – Поздравляю. Это еще одно направление твоей многогранной деятельности? – Значит, так: в доме имеет место быть то, что когдато называли tableaux vivants – живые картины и что теперь я бы определил как хеппенинг. Несколько хеппенингов на заданную тему.
      – И какая же тема? – Рабыни.
      На ум невольно приходит один из онанистических фильмов Ирены.
      – Великолепная тема, – замечаю я. – И как проходят эти твои хеппенинги? Кутика опять расплывается в развязной улыбочке: – Сегодняшнее представление – это все, что осталось от фильма о работорговле в Африке. Когда-то Протти собирался снять такой фильм, но так и не сумел. Многие из присутствующих здесь дам скоро поднимутся на специальный помост. Их подразденут, «закуют» в кандалы, как в старые добрые времена, и выставят на торжище. При необходимости тюремщик с вымазанным сажей лицом попотчует хлыстом самых брыкастых. Когда несчастные рабыни будут выходить на помост, безжалостный работорговец в деталях продемонстрирует их прелести. После этого из зала посыплются предложения. Но не в наших занюханных лирах – это было бы слишком пресно, – а в монетах эпохи работорговли: в талерах, цехинах, испанских дублонах, дукатах, луидорах и так далее. Само собой разумеется, все предложения будут делаться на полном серьезе, а суммы будут выплачиваться позже, в пересчет на лиры. Угадай-ка, куда пойдут эти деньги? В фонд помощи африканским беженцам. Насколько мне известно, по всей Африке разбросано несметное количество лагерей беженцев. Так что мы затеяли представление в чисто африканском духе и на благо самих же африканцев.
      Кутика в третий раз скалится и хлопает меня по спине. Теперь, когда приступ социальной неполноценности прошел, мне страсть как хочется запихнуть Кутику «вниз» и прочно обосноваться «над» ним. Что и говорить, схватка двух недомерков, однако я никогда не был и, надеюсь, не буду таким затюканным, как Кутика.
      – Полная безвкусица, – сухо цежу я в ответ.
      С особым наслаждением наблюдаю, как ухмылка сползает с его губ; при этом рот остается полуоткрытым, напоминая зубастую пасть заглушенного экскаватора.
      – Это почему? – Я слишком уважаю женщину, чтобы получать удовольствие от представления, в котором ее унижают, оскорбляют и оскверняют.
      Жах! Я так врезал ему по башке, что вогнал в землю по самый кадык. В полном замешательстве Кутика пытается выиграть время и восклицает: – Ха-ха-ха, ну, рассмешил! – Не вижу ничего смешного.
      Он уже пришел в себя и совершенно беззастенчиво разыгрывает крайнее удивление: – Рико, ты это серьезно или как? – Мне вовсе не до шуток. Я говорю, что думаю, и думаю, что говорю.
      С озадаченным и одновременно умным видом, точно врач, обследующий необычного больного, он пристально смотрит на меня оценивающим взглядом: – Слушай, Рико, ты себя хорошо чувствуешь? – Хорошо, хорошо, лучше не бывает.
      – А то я уж было подумал, что… – Я почувствовал бы себя плохо, если бы оказался на сомнительных представлениях, где торжествует порнограф, дремлющий в глубине души каждого мужчины. А посему извини, но ты не увидишь меня среди зрителей твоих хеппенингов.
      – Я тебя умоляю, Рико! И это говоришь мне ты? Скажи, ты, часом, задницу во сне не застудил? – Ни задницу, ни передницу. И вообще, вот что я тебе скажу: я ненавижу подхалимов, лизоблюдов и лакеев.
      Да, он актер, даже не актер, а бессловесный шут из нехитрой комедии масок или пустого фарса, угодливо готовый нацепить любую маску. Потешно разыграв роль человека, повстречавшего на людной вечеринке закадычного друга, затем роль невинного простачка, он так же деланно и жеманно изображает теперь благородный гнев: – Полегче на поворотах, сударь мой. Не забывай, где ты находишься и с кем говоришь.
      – Ненавижу сводников.
      – Это кто же, интересно знать, сводники? – Сутенеры.
      – И где ты видишь сутенеров? – А заодно и тянулы.
      – Ну и словечки.
      – Тянулами, к твоему сведению, называли когда-то подручных у палачей. И называли их так потому, что они должны были в буквальном смысле оттягивать повешенных за ноги.
      После такого историко-филологического экскурса Кутика полностью выпадает в осадок. Он нелепо таращит глаза сквозь толстые линзы, беззвучно хлопает ртом, как рыба, выброшенная на берег, бестолково размахивает руками и задыхается. Какое это наслаждение – быть «сверху»! С каким сладострастием я удерживаю его «внизу». Однако Кутика быстро очухивается. С неиссякаемой энергией он принимается играть новую роль, причем столь же смешно и неумело, – роль благонравного паиньки, не только покорно задравшего лапки кверху, но и готового тут же переметнуться на сторону несправедливого обидчика. С растерянным, вопросительным видом он вкрадчиво произносит: – Ну что ты на меня взъелся, Рико? Может, я чем-то обидел тебя или сделал тебе больно? Поверь, я не нарочно.
      Слегка оторопев от столь неожиданного поворота, я даже не сразу нахожу что ответить. Ну и пройдоха! Как ловко перешел от обороны к атаке! Тихой сапой перевернул под самым моим носом яичницу, да так, что она и не подгорела! С досадой признаю: – Да нет, обидеть ты меня вроде не обидел.
      – Извини, наверно, я чересчур резко отреагировал на твой нелестный отзыв о хеппенингах. Ей-богу, извини. Надеюсь, мы, как и прежде, останемся друзьями? Он прочно застрял «внизу», даже слишком прочно: у меня возникает подозрение, что все это сплошное притворство, а на самом деле он каким-то чудом вывернулся и забрался «наверх». Теперь он протягивает мне руку. Растерявшись, машинально жму ее. Так как же понять, кто из нас выше? Очень просто: Кутика был любовником Мафальды, и я должен подбить его на роль сводника, иначе говоря, попросить свести меня с женой Протти. Таким образом я всерьез поставлю его в «униженное» положение, и не на словах, а на деле. Вполголоса спрашиваю: – А где Протти? – Его нет.
      – Вот те раз! Назвал гостей, а сам того.
      – Это он любит. Сегодня утром сорвался в Париж.
      – А синьора Протти? – Мафальда? Она-то дома, только раньше часа-двух обычно не показывается.
      – И где она сейчас? – Поди, у себя наверху, прихорашивается.
      – Как ты думаешь, могу я к ней заглянуть? – Что это ты у нее забыл? – Одна киностудия попросила меня переговорить с ней. Они хотят взять ее на роль женщины средних лет.
      – Ты же знаешь, что Мафальда лет тридцать как не снимается и не собирается возвращаться в кино. Подыщи когонибудь еще.
      – Ладно, от тебя все равно ничего не утаишь: понимаешь, я, как бы это сказать, увлекся Мафальдой, что ли.
      – Увлекся Мафальдой? – Да, а что в этом особенного? Мафальда мне нравится.
      – И ты ей тоже? – Ну, у меня есть кое-какие основания так думать.
      – Допустим, только при чем здесь я? – Ты имеешь на нее некоторое влияние.
      – Да с чего ты взял? – Ой-ой-ой: всем известно, что ты тоже там отметился.
      – Она – жена Протти. Для меня это свято.
      – Свято? – Слушай, чего ты от меня хочешь? – Я хочу, чтобы ты… извини за прямоту, но коль скоро мы друзья, скажу как есть… чтобы ты свел меня с ней.
      Уф, выложил! Как-то он поведет себя после такого бесцеремонного и оскорбительного предложения. Всего лишь секундное колебание – и его шутовской инстинкт берет верх: нет, он не будет моим сводником, зато исполнит роль сводника, исполнит преувеличенно, карикатурно. Он уже вошел в роль и нашептывает мне игриво: – Свести тебя с Мафальдой? Охотно. Только как? Не думаешь же ты, что я попросту брошу тебя в ее объятия? – Давай для начала пойдем наверх, а? Здесь слишком людно. Наверху обо всем и узнаешь.
      Услужливо и расторопно, как это и требуется по роли, он поднимается по лестнице. За лестничной площадкой тянется длинный, узкий, слабо освещенный коридор, наподобие гостиничного. Здесь тоже все выдержано в деревенском, отчасти иберийском стиле: терракотовый пол, резные двери, тонкие потолочные балки.
      Останавливаемся и смотрим друг на друга. Мы с Кутикой одинакового роста, и увидь нас кто-нибудь в это мгновение в полумраке коридора стоящими друг против друга с заговорщическим видом, украдкой – как пить дать принял бы за персонажей классической комедии, одновременно смешных и зловещих, внешне несхожих, а в сущности одинаковых.
      – Ну, здесь нас никто не видит, – произносит Кутика. – Выкладывай, что хотел.
      Прежде чем ответить, спрашиваю себя, а не напрасно ли я все это затеял? Ведь я хорошо понимаю, что преспокойно обойдусь и без помощи Кутики. Я мог бы пойти к Мафальде один и наверняка был бы встречен с распростертыми объятиями. Но мне во что бы то ни стало надо подмять Кутику под себя и прочно расположиться «над» ним. В напускной задумчивости признаюсь: – Честно говоря, я пока не очень-то в этом уверен. Мафальда и вселила в меня некоторую надежду, но разве женщинам можно в чем-либо доверять? Кутика иронично усмехается и смотрит на меня снизу вверх.
      – Кому ты это говоришь! Так как же мы поступим? – Вот что: неплохо бы тебе замолвить за меня словечко.
      – Словечко? В каком это смысле? – Извини, наверное, я не очень ясно выразился. В общем, желательно, чтобы ты сказал Мафальде… всю правду обо мне.
      – И в чем заключается эта правда? Пора, момент вполне подходящий. Слегка наклоняюсь вперед и шепчу ему на ухо: – Правда обо мне заключается в том, что я исключительно одарен природой.
      Кутика снова пялится на меня сквозь линзы. Потом открывает рот и в два приема ухмыляется своей ехидной ухмылкой: – Одарен? Что значит «одарен»? – А то и значит, что природа наделила меня небывалыми половыми возможностями.
      – Это и есть твоя правда? – Да.
      – И ты хочешь, чтобы я рассказал о ней Мафальде? – Именно.
      Очередная ухмылка. Берет меня под локоть и вполголоса, точно заправский сводник, спрашивает: – Ну хорошо, одарен. Хорошо – исключительно. А какие размеры? – Непомерные.
      – Ха-ха-ха, непомерные! Как у бизона, что ли? – Нечего тут зубоскалить.
      – А я вовсе и не зубоскалю, – парирует он уже серьезно. – Должен же я буду как-то расписать тебя перед Мафальдой? – Значит, ты готов оказать мне такую услугу? – Что за вопрос! Если речь идет только об этом.
      – Тебе не трудно? Я, конечно, понимаю, что предлагаю роль сводника, но настоящего друга… – Можно попросить и о таком. Еще бы. Так и должно быть. А иначе для чего вообще друзья? Слушай, подожди меня здесь немного.
      Не давая вставить слово, он отходит, стучит в одну из дверей, ждет и затем исчезает. С некоторым разочарованием думаю, что так и не сумел встать «над» ним. Кутика, хитрая лиса, почуял, что я решил унизить его, и отразил удар, карикатурно разыграв роль комедийного сводника, вместо того чтобы на самом деле стать сводником. В результате он избежал расставленной мною ловушки, прикинувшись, как бы забавы ради, тем, кем он не был и быть не собирался.
      А вот и он – подлетает ко мне и шепчет: – Пошли, тебя ждут. – И ведет меня к двери Мафальды.
      Входим. Это будуар с несколькими стенными шкафами резного дерева, все в том же испанском стиле. Мафальда сидит в глубине комнаты перед туалетным столиком, повернувшись к нам спиной. Волосы замотаны в тюрбан из белой ткани. Головка совсем маленькая, шея кажется шире головы, плечи – шире шеи, бедра – шире плеч. В зеркале отражается ее лицо – мордочка старой болонки или пожилой тигровой кошки; по-детски широко распахнутые глаза утонули в больших, помятых глазницах; носик торчит пуговкой; огромный рот надулся обиженными, пухлыми губами. На ней какой-то восточный балахон с просторными рукавами и глубоченным вырезом; такой прозрачный, что у самого основания спины отчетливо просвечивает темная щель, разделяющая белизну грузных ягодиц.
      Кутика решительно становится у окна напротив Мафальды. Я скромно останавливаюсь чуть поодаль в притворной растерянности.
      Паясничая, Кутика продолжает играть роль сводника: – А вот и наш общий знакомец Рико. У него к тебе разговор, Мафальда.
      Из зеркала болонка устремляет на меня любопытный взгляд своих огромных глаз. Крайне непринужденно Кутика продолжает: – Засим могу и откланяться. Дорожку Рико я, что называется, проторил, теперь пора, как говорится, и честь знать. Правда, Рико уж больно просил оказать ему кое-какую услугу. А для друга чего только не сделаешь! Глазищи рассматривают меня с неослабным любопытством, затем обращаются в сторону Кутики.
      – Вся услуга-то, собственно, в том, чтобы быть тебе представленным, Мафальда. Но как? Обычно, представляя кого-то, мы выделяем его духовные и умственные достоинства. Так вот, в данном случае ничего подобного нет. Рико – человек естественный и предпочитает, чтобы выделялись его естественные, природные достоинства. На мой взгляд, в этом следует усматривать прежде всего благодарность по отношению к природе. Ты спросишь меня: за что же Рико так благодарен природе? Отвечу: Рико благодарен природе за то, что природа обошлась с ним необычайно щедро. Что я подразумеваю под этими словами? Может, я намекаю на упомянутые выше духовные или умственные достоинства? Нет. Разумеется, и они даются нам от природы, Но не прямо: чтобы развиться, они нуждаются в постоянном совершенствовании. В случае с моим приятелем щедрость природы должно понимать как дар, который не требует по отношению к даримому особенного внимания или, если хочешь, заботы. Именно поэтому мы можем говорить о щедрости. Одним словом, Мафальда, наш друг Рико обладает редкими, исключительными мужскими достоинствами.
      Там, в зеркале, на пухлых, потрескавшихся, мрачноватонадутых губах Мафальды мелькает почти зловещая улыбка. Затем губы приходят в движение, и сквозь них прорывается на удивление мелодичный голос: – Благодарю за представление. Только в нем не было никакой нужды. Я знаю Рико уже давно.
      – Но не с той стороны, о которой я сейчас говорил. По крайней мере, мне так кажется.
      – Я еще не одета. Вы можете пока присесть.
      В ответ на это приглашение Кутика шарахается к двери: – Нет-нет, я никак не могу. Мне нужно поскорее в зал, проверить, все ли там в порядке. Так что я пошел, меня уже нет. Зато Рико останется. Пока, Рико. Общий привет.
      Кутика до конца выдерживает стиль клоунады, как актер, отбарабанивший свою роль и вприпрыжку покидающий сцену. Теперь мы с Мафальдой с глазу на глаз.
      В продолжение всей этой трескотни болонка ни на секунду не отрывала от меня пристального взгляда. Как только дверь закрывается, Мафальда спрашивает: – Это правда? – Очень может быть.
      – Весьма любопытно. В прошлый раз я так и подумала. Хотя и не догадывалась, что речь идет прямо-таки о природном даре.
      – И тем не менее.
      – Ну что ты там встал как вкопанный? Мог бы и поцеловать для начала.
      Послушно подхожу и наклоняюсь к ней из-за спины. Мафальда поворачивается, подобно змее, лебедю или другому животному с длинной, гибкой шеей; ее голова принимает такое положение, что рот тютелька в тютельку совпадает с моим. Полные, сухие, похотливые губы Мафальды прижимаются к моим губам, раскрываются все шире и шире, расползаются по моему лицу, будто собираясь его заглотить. Одновременно шершавый, необыкновенной толщины язык, как у теленка или иной рогатой скотины, пролезает мне в рот и неподвижно вытягивается на моем языке, словно на мягком ложе. Выдавливаю из себя стон, как бы в наслаждении от подобного поцелуя; на самом деле постанываю от боли, ибо Мафальда притянула меня и не дает шелохнуться, надавив рукой на затылок и мучительно выкручивая шейные позвонки. Поцелуй затягивается надолго; шею начинает сводить судорогой; чувствую, что задыхаюсь. Наконец, к моему несказанному облегчению, Мафальда ослабляет зажим и выпускает жертву.