— Все кончено! — кричит. — Расходитесь по домам! А мне лучше бы провалиться в тартарары!
Оказалось, что наши автоматы на Марсе начали строить ту загадочную башню. Вроде бы так оно и должно быть, но скоро выяснилось, что конкуренты делают то же самое. Чудеса да и только! Мы все обмерли, близкие к шоку. Дело в том, что башня эта не требовалась по проекту, ее и строить начали просто проверки ради. Но там, как видно, решили, что если уж им удалось скопировать целый плавильный комбинат, то почему бы не прихватить заодно и проект этой самой башни?
Как они ухитрились это сделать? Над этой загадкой мы бились до конца дня, а между тем погода хмурилась не на шутку. Гроза нависла над городом. Все сотрудники заспешили по домам, институт опустел. Я тоже собрался уходить, как вдруг зазвонил телефон. И, как вы думаете, кто авонил? Угадали! Та самая красотка, больничная сестра!
— Послушному больному все дозволено, — пропела она вместо приветствия.
— Бегу! Лечу на крыльях! — радостно закричал я.
— Но вы еще не знаете, куда лететь, — прошептала она.
— Говорите скорее свой адрес! На сегодняшний вечер я — вольная птица.
Сестричка назвала адрес — по счастью, жила она недалеко от института, — и я помчался. Едва успел освоиться в уютном гнездышке, как за окном разразилась гроза.
Что вы сказали? Нельзя ли конкретнее? Можно, конечно, хотя ничего принципиально нового вы не услышите. Да, красотка была дивная и сложена, как богиня… Нет, извините, конкретнее не могу, по-моему, все это сугубо личное. Упомяну только, что оба ми были так увлечены друг другом, что забыли обо всем иа свете и даже свет не выключили… Как она была одета? А вы шутник! Помню точно: шубы на ней не было и сапог тоже, ха-ха-ха!..
Минуту терпения, давно пора допить пиво, не то мы за разговором забыли о деле. А потом я расскажу вам, чем все кончилось. Можно и в двух словах, но дальше пойдет уже фантастика чистой воды! А-а, при чем здесь любовь! Если желаете знать, мы и двух слов не успели сказать, как за дверью раздался звонок. Звонили настойчиво, громко, как могут звонить только официальные лица. У меня и в другом глазу потемнело. А крошка моя накинула халатик и порхнула к двери. И знаете, кого мы увидели на пороге?
— Откуда мне знать? Выкладывайте побыстрей!
— Попробуйте угадать!
— Хватит с меня загадок. После четырех кружек пропадает охота решать головоломки… Предположим, ревнивый муж.
— Моя жена там стояла! А с нею целый взвод полицейских.
— Черт побери, вот это удар!
— Да, положение — хуже некуда. Я окаменел, стою перед полицейскими, как Адам перед богом! Ну, ладно, не стану вас дольше томить; короче говоря, во всем был виноват проклятущий профессор, который раздолбил мне черепушку, хотя никакой нужды в этом не было. Этот тип ухитрился вмонтировать мне в башку крошечный телепередатчик — в том самом месте, где импульс глазного нерва преобразуется нашим мозгом в зрительный образ. Глаз мой превратился в телекамеру, а платиновая проволочка, скрепляющая шов, служила антенной. Ну, каков хитрец!
— Действительно фантастика!
— Я лично ничего этим глазом не видел, но сам по себе глаз видел все: какие чертежи ни попадут в поле его зрения, он по телепередатчику отсылает информацию на приемное устройство. А в соседнем доме установили специальный телеэкран и хитроумную фотоаппаратуру, которая переснимала все наши материалы. Конечно, никто об этом ни сном, ни духом не ведал. Не вздумай я в тот вечер приголубить сестричку, возможно, мой глаз и по сей день транслировал бы передачи. Но тут сама судьба вмешалась! Когда началась гроза, жена моя сидела дома перед цветным телевизором. Она собралась было выключить телевизор, как вдруг на экране замелькали кадры совершенно другой программы — во время грозы случаются такие помехи. Телекамера бесцеремонно демонстрировала крупным планом: какую-то обнаженную красотку обнимала за плечи мужская рука, а на той руке красовались часы с рубиновым циферблатом!
Часы меня и погубили! О, вы не знаете мою жену! Она вмиг развила бешеную деятельность — точь-в-точь полководец перед сражением! Обзвонила моих приятелей, сообщила в полицию. В стране имеются одни-единственные такие часы, твердила она, да и те — у моего мужа. Полиции большего и не требовалось, там мигом смекнули, что к чему. Очередной звонок — в институт. Конечно, меня в лаборатории не оказалось. Тогда где же искать? Вызвали технарей с частотными искателями и со всей прочей аппаратурой… И вышли на мою сестричку. Как выяснилось, она тоже входила в шпионскую группу и в тот вечер должна была завербовать меня.
— И что дальше?
— Дальше? Ясное дело, с тех пор я зажмуриваю глаз перед тем, как выпить. Чтобы жена не увидела.
— Да, вот это история…
— Вижу, вы мпе не верите. Благодарю за пиво.
— Полно, старина, не обижайтесь,! Не настолько я пьян, чтобы спорить! Верю всему… даже тому, чего не было…
— Спасибо.
— Верю, что существуют и этот ваш институт исследования Марса, и солнечные печи. И эти, как их там… фотонные капсулы. Отчего не поверить хорошему человеку! Хотя не так уж легко меня провести…
— Благодарю вас.
— Не за что меня благодарить! После четырех кружек пива становишься легквверным. Признаться, только одного я не понимаю!
— Только одного? Вы редкий человек!
— Так вот, если все в вашей истории истинная правда, тогда я не понимаю, где же фантастика?
— Тонко подмечено! Снимаю шляпу перед вашей мудростью… Эй, чего это вы побледнели? Вам плохо?
— Нет, ничего… Только эта проволочка торчит, как антенна… Вы бы ее хоть волосами прикрывали, чтобы людей не пугать!
Дюла Хернади
Homo Protesiensis
Он задумчиво брел по мостовой; ему надоело жить. Он не знал в точности, сколько ему лет, а зайти в Центр ленился; единственное, что осталось в памяти, это что со времени последнего капитального ремонта прошло полторы тысячи лет.
Дважды он пытался покончить с собой.
Первый раз подорвал себя динамитом, но уже через полчаса он опять новехонький, как с иголочки, пришел в себя на месте взрыва.
В Центральном архиве, в разделе белков, хранились все исходные данные на каждого человека, на складах можно было найти протезы любой части тела, а стоило только выйти из строя тому или иному органу, как в течение четверти часа на месте происшествия оказывалась Ремонтная бригада.
Если кто-то подвергался уничтожению, взрывался или распылялся, радарные установки тотчас же информировали Центр о самоубийстве или несчастном случае, и тогда Центр запрашивал из отдела Памяти точный генетический код погибшего индивида, объем его мозга, молекулярное строение органов и без промедления подбирал соответствующий комплект запасных частей, соединял их воедино, снабжал организм необходимым запасом энергии и знаний и доставлял новое существо на место.
Однажды в порыве отчаяния К. пробрался в кодовый зал, исправил в своем двоичном генетическом коде два нуля на единицы и после этого взорвал себя.
Через пять минут его снова вернули к жизни; беспрерывный, дублированный контроль приборов обнаружил подделку, и К., водворенный на прежнее место, продолжал тоскливо загорать у плавательного бассейна.
Невеста бросила его, и он чувствовал себя несчастным, хотя и знал, что где-то в бескрайнем будущем девушка обязательно вернется к нему, нужно только подождать. Он ждал и томился от скуки.
К. достал древние книги и погрузился в чтение. Ему попались стихи, написанные еще в давние, доисторические времена.
Он рассеянно перелистывал страницы, пока не наткнулся на строчку, которая неожиданно ему понравилась:
И сегодня живу я в завтрашнем дне вчерашнего.
Еще в древности, в ту формацию, которую называли "двадцатым веком", какой-то безумец сочинил эти строки.
К. понравился запутанный текст.
После обеда он, прогуливаясь, направился в центр столицы и все твердил про себя запомнившуюся фразу.
В конце какого-то переулка он остановился перед громоздким сооружением, напоминающим гигантских размеров микрофон, и, улыбаясь, повторил в диктофон непонятную фразу:
И сегодня живу я в завтрашнем дне вчерашнего.
Громадный темпоральный компьютер, казалось, с давних времен ждал именно такой композиции символов. Противоположные временные протяженности — прошлое и будущее — К. одной фразой направил навстречу друг другу и, столкнув два энергопотока, вызвал цепную реакцию. В результате все кванты будущего и прошлого Земли, соединившись при взрыве, превратились в своеобразный темпоральный конгломерат фотонных впадин антиреальности.
В ничтожно малую долю секунды возник непроницаемый пласт, и на К. рухнуло плотное, шероховатое вещество.
Третья попытка оказалась удачной.
Йожеф Черна
Пересадка мозга
Хотя я начинаю свой дневник в связи с чрезвычайными обстоятельствами в первый день нового 101 года по нынешнему летоисчислению (по-старому 17 ноября 2018 года), необходимо вернуться к событиям, которые произошли значительно раньше. Мне трудно объяснить, почему я раньше отрицательно относился к дневникам — вероятно, меня отпугивало позерство, которое, как мне казалось, за этим таится. Однако нынешняя ситуация объяснить будущему читателю, если таковой найдется, что ведение этого дневника по праву можно считать делом первостепенной важности, а не рисовкой.
Если я напишу, что мое имя известно всему миру, это не будет дешевым хвастовством, тем более что именно из-за своей популярности я попал в положение, которого не знало человечество за всю свою историю.
Одну из важнейших проблем науки составляет регенерационная способность нервных клеток, вернее — отсутствие этой способности. Как известно, при повреждениях не все составные части человеческого организма способны к возрождению. Большинство клеток в течение определенного времени обновляется — в одних органах медленнее, в других быстрее, за исключением нервных клеток, которые, не изменяясь, служат человеку до самой своей гибели.
Именно мое — далеко не первое — открытие в этой области получило мировую известность. Оно заключалось в том, что в результате многократных опытов с ферментами эмбриона, развивающегося из яйцеклетки, я наконец обнаружил агента роста нервных клеток. Дальнейшие опыты привели к открытию антител, образующихся в период развития нервной клетки, заключающих ее эволюцию и тем самым обеспечивающих консервацию. Все это позволило ученым заняться грануляцией нервной клетки и фиксированием данного явления. Благодаря этому открытию мое имя записано на скрижалях науки в одном ряду с именами Пастера и Павлова.
Все сказанное объясняет то особое положение, которое я занимаю в общественной жизни страны. Всем известны мои левые убеждения и политическая роль, которую я играл до того, как власть захватили представители нынешнего государственного строя. И все же главари нового режима, полностью противоречащего моим взглядам, не только оставили меня на должности руководителя Института регенерации нервов, уже тогда пользовавшегося всемирной известностью, но и дали возможность мне и моим сотрудникам усовершенствовать институт и сделать его самым авторитетным в мире учреждением подобного рода.
И вот вчера в четверть четвертого дня к нам привезли президента Страны, диктатора, у которого во время автомобильной катастрофы был серьезно поврежден головной мозг. Президента доставила свита взволнованных адъютантов и генералов, глядевших подозрительно и враждебно.
Я был дома, когда меня срочно вызвали в институт. Там я застал вице-президента; министра обороны по прозвищу Дикий Кабан. Он заявил, что весь персонал института головой отвечает за президента, а на меня возложил особую ответственность. Я только рукой махнул и поспешил к больному. Дежурные сотрудники доложили, что повреждение тяжелое, потерпевший без сознания, однако непосредственной угрозы жизни нет, а первая помощь больному уже оказана. Осмотрев президента, я вернулся к нетерпеливо ожидавшему меня генералу. Не стану подробно описывать, что я ему сказал, но смысл сводился примерно к следующему: между человеческим организмом, в особенности его нервной системой, и армией огромная разница. В армии стоит только прозвучать словам команды, как солдат бросается ее выполнять, хотя отступления от правил случаются и на военной службе… Тут вице-президент метнул на меня злобный взгляд, но я на него не отреагировал. Медицина не всесильна, продолжал я, он и сам прекрасно знает, что от смерти лекарств нет. Я врач и обязан поступать в соответствии с клятвой: делать ради спасения жизни и здоровья больного все, что возможно, невзирая на то, нищий он или император… Но, когда силы природы оказываются сильнее, приходится сдаваться. Если мне не доверяют, в столице есть другой — и не один! — клинический институт, можно отвезти президента туда, хотя, впрочем, в данный момент его жизни не грозит непосредственная опасность.
Обвешанный орденами вице-президент гневно завращал глазами и удалился, заявив, что мы еще с ним встретимся! Один офицер из свиты остался у постели больного, несмотря на наши протесты. Я решил не обращать на него внимания. Уходя из института, я видел, как личная охрана диктатора заняла входы и выходы, а тем, кто пытался войти, предлагали удалиться. Вокруг стояли вооруженные часовые, в один из павильонов вселился целый отряд солдат.
Несколько часов спустя меня пригласили на чрезвычайное заседание государственного совета. По дороге я обратил внимание на необычное скопление полицейских на улицах, тут и там встречались группы слоняющихся без дела людей. Когда я, сопровождаемый присоединившимися ко мне в воротах охранниками, вошел в зал, шум голосов смолк. Члены совета уставились на меня, не скрывая неприязни. После нескольких мгновений тишины вице-президент предложил мне сесть рядом с ним, после чего, поднявшись, изложил точку зрения правительства. Он не скрыл, что я известен им как явный враг режима и, разумеется, самого президента, и они предполагают, что, если бы представилась возможность, я не только утопил бы президента в ложке воды, но и с радостью приветствовал бы падение режима. А потому они будут следить за мной с особой бдительностью и для контроля за лечением президента назначат одного из выдающихся профессоров-хирургов, не придерживающихся столь левых взглядов. В продолжение его речи я согласно, даже одобрительно, кивал головой, а потом попросил, чтобы профессора срочно вызвали во дворец, так как состояние больного требует немедленного созыва консилиума.
Затем я обратился к присутствующему на совете министру пропаганды, которого знал по портретам. Этот сущий дьявол, "серый кардинал" диктатора, несмотря на всю гнусность своей натуры, обладал весьма привлекательной внешностью и приятными манерами и, видимо, пользовался большим авторитетом среди своих единомышленников. Ходили слухи, будто разумная сдержанность, проявляемая в последнее время и позволившая предотвратить, по крайней мере временно, взрыв народного гнева — результат его влияния. Поэтому я обратился прежде всего к нему.
— Полагаю, мои слова о врачебной этике для вас мало значат, — сказал я. — Но хочу обратить ваше внимание на следующее. Да, я считаю ваш режим в основе своей крайне отрицательным явлением, в борьбе с которым кровно заинтересован весь народ. Однако в истории бывают моменты, когда попытка свержения существующего строя может принести больше вреда, чем пользы. В частности, сейчас переворот имел бы гибельные последствия для внешней политики страны и нанес бы только ущерб движению, посягнувшему на режим. Я не фанатик, который настолько глух и слеп ко всему, что ради немедленного проведения в жизнь собственной идеи способен рискнуть на разгром движения. Дело, которому мы служим, лишь пострадает от провала внешней политики президента.
Очкастый идеолог слушал меня внимательно, а когда я кончил, заявил, что лично он мне доверяет, и предложил остальным последовать его примеру. Дикий Кабан ерзал и крутился, но возразить не посмел, остальные тоже промолчали. Между тем прибыл профессор Корнелиус. Ему сообщили, чего от него хотят. Он возмущенно запротестовал, сказав, что считает подобное требование не только недостойным наскоком на медицину, но и недопустимой несправедливостью по отношению к авторитету профессора Клебера и репутации возглавляемого им института, а посему он отказывается принимать участие в этом фарсе. Профессор выразил свое сожаление по поводу инцидента и заверил меня в своем глубоком уважении. Мы пожали друг другу руки под смущенное покашливание присутствующих. Я потребовал у членов совета для нормальной работы института оставить охрану только в том здании, где находилась палата президента, и удалился, разумеется, в сопровождении почетного эскорта.
Однако всего рассказанного было бы мало, чтобы заставить меня писать дневник. Прошлую ночь я почти не спал, но не потому, что волновался за судьбу диктатора — он был в надежных руках моих сотрудников. Больше всего надежд я возлагал на своего заместителя — доктора Маттиаса Фельсена, с которым работал долгие годы и которого считал не менее опытным, чем самого себя. Спать я не мог по другой причине: голова раскалывалась от одной мысли, которая не давала мне покоя. Чтобы понять ее, надо вспомнить о некоторых физиологических проблемах, вызвавших ранее большой шум, и о связанном с ними открытии.
Мы знаем, каким неоценимым фактором в практике переливания крови было определение ее группы и какую огромную, неодолимую трудность в области пересадки и замены органов представляла специфика белка: она не допускала присутствия в организме чужеродного белка. Не стану ссылаться на те, кстати ныне уже известные, эксперименты — большая часть их проходила при моем непосредственном участии, — которые в конце концов разрешили проблему, привели к успеху и внедрению ранее немыслимых методов.
Однако есть в этой области нечто, еще неизвестное миру, о чем знаем лишь я и Фельсен. После кропотливых исследований и серии длительных опытов в прошлом году нам удалось разгадать — чтобы было понятнее, я выражаюсь популярным языком — «изотопные» импульсы нервных проводников. Попытаюсь в самых общих чертах объяснить суть этого явления. Вероятно, многие видели, как укладывают и чинят телефонные провода. Кабель состоит из пучка проводов в изоляционной оболочке различных цветов. Если, скажем, подключить ток к концу красного провода, раздражение можно наблюдать на противоположном его конце, иными словами, когда я набираю номер, мне отвечает нужный абонент, сколько бы других проводов ни было в пучке…
В своих, опытах мы попытались воспользоваться тем же принципом. Действуя изотопами на нервные окончания в различных точках организма, мы заставили эти окончания направлять изотопы в центр нервной системы. В итоге они так насыщаются изотопами, что, пересекая нервное волокно, — состоящее из множества нервных клеток, и подвергаясь регенерационному гранулированию, о котором я уже писал, отдельные перерезанные нервные окончания вновь срастаются с другими нервными окончаниями, но лишь с теми, которые пропитаны тождественными изотопами, подобно тому как — я вновь обращаюсь к очень грубым сравнениям — в поврежденном телефонном кабеле один конец красного провода соединяют с другим концом того же провода.
После многочисленных опытов на собаках, у которых нервная система очень развита, когда нам удалось произвести полную пересадку мозга, три месяца назад мы испробовали наш метод на людях. Произошло это при следующих обстоятельствах. В институт доставили двух пострадавших — это были жертвы железнодорожной катастрофы; для спасения их жизни требовалось немедленное хирургическое вмешательство. У одного был настолько тяжело поврежден головной мозг, что жить ему оставалось считанные минуты, прочие же раны опасности для жизни не представляли. У другого повреждение мозга было не столь тяжелым, хотя и критическим, но можно было надеяться, что он выживет после применения методов лечения, апробированных в нашем институте. Однако у этого несчастного была раздавлена грудная клетка, и состояние его признали безнадежным — он тоже мог вот-вот умереть.
Когда пострадавших внесли на носилках, мы о Фельсеном находились в институте. Одного взгляда на них было достаточно, чтобы нам стало ясно: вот он, долгожданный миг! Мы приказали немедля доставить больных в мою экспериментальную лабораторию, оснащенную самыми современными кибернетическими приборами, — здесь мы ставили опыты. Оборудование лаборатории позволяло без помощи подсобного персонала, вдвоем — а при желании и одному — проводить самые сложные операции. Так, «грубую» работу по вскрытию черепной коробки вместе со всеми необходимыми побочными операциями с величайшей точностью выполняла специальная операционная машина. Это достигалось всего лишь установлением особых индексов, поворотом рукоятки и нажатием кнопок.
В лаборатории, обменявшись несколькими фразами, мы установили, что есть лишь одна возможность: необходимо произвести замену мозга, чтобы хоть одного больного, у которого меньше телесных повреждений, вырвать из лап неминуемо приближавшейся смерти. Введя раненым препараты, поддерживающие жизненный процесс, мы почти одновременно с этим приступили к регенерации нервов и насыщению нервных окончаний изотопами. Минуты казались нам часами…
В момент помещения раненых в параллельные автоматические конструкции, производящие операции на черепе, человек с поврежденной грудной клеткой скончался. Надо было спешить, чтобы произвести замену мозга, уложиться в «срок», допустимый после клинической смерти. Никогда в жизни я так не волновался: ведь в наших руках была не только возможность спасти человеческую жизнь, но и судьба величайшего открытия!
В считанные секунды машинка выполнила задание: не только вскрыла черепные коробки, но и почти сразу же перерезала ведущие к мозгу кровеносные сосуды, нервные сплетения и обработала нервные окончания, как это сделал бы опытный хирург. Мы торопились восстановить жизненный процесс, не нанеся «новому» мозгу больших травм. Вынув два дрожащих мозга, мы поменяли их местами и снова включили аппарат, который теперь сращивал и соединял сосуды и нервы. Для того чтобы охарактеризовать чрезвычайную чувствительность аппарата, достаточно сказать, что, обнаружив разницу в размерах мозга, он способен — разумеется, в определенной мере — самостоятельно произвести коррекцию, отрегулировать объем и давление мозговой жидкости и так далее. По окончании операции с помощью автоматов мы переложили на носилки оба тела, которые казались одинаково безжизненными. Только опытный взгляд хирурга мог констатировать, что больной с повреждением грудной клетки был мертв. Мы прикрыли его простыней, мысленно отдавая дань услуге, невольно оказанной беднягой человечеству. Затем сели возле оперированного и, не глядя друг на друга, стали ждать.
Нам пришлось провести у постели больного около полутора часов, полных надежд и страха. Но вот наконец сердце больного начало нормально работать, и лицо его исказилось от боли. Мы тотчас же ввели ему болеутоляющие средства и снова потянулись бесконечные минуты ожидания…
Не знаю — и тогда не знал — сколько прошло времени, пока больной открыл глаза. Мы с Фельсеном одновременно спросили:
— Как вас зовут?
— Фишер, — ясно произнес он, но вдруг захрипел, глаза у него запали.
Мы прибегли к возбуждающим препаратам, и наши усилия были вознаграждены, Агония продолжалась несколько минут, но потом сердечная деятельность возобновилась. Медленно и слабо, но сердце билось.
Обессиленные от пережитых волнений, мы сидели друг против друга. Неожиданно Фельсен вскочил.
— Как он себя назвал? — вскричал он так громко, что я вздрогнул. — Фишер?
— Да, — машинально ответил я, не понимая, что его так встревожило.
Фельсен наклонился, обшарил одежду больного — необходимость срочного хирургического вмешательства не позволила нам раздеть раненых — и вынул из верхнего кармана удостоверение железнодорожника. Оно было выдано на имя Вейлера. Фельсен посмотрел на меня, подбежал к неподвижному телу, накрытому простыней, обыскал его карманы, затем начал рыться в бумажнике. Он вытащил несколько документов, заглянул в них и дрожащей рукой протянул мне. Говорить он не мог. В документах стояло имя Фишера.
Мы оба разом рухнули на стулья, и в тишине я услышал, как Фельсен выдохнул:
— Победа!..
Измученные, мы вышли из лаборатории, предоставив живого и мертвого попечению персонала…
Наутро мне позвонил Фельсен и сообщил, что наш больной, несмотря на все усилия врачей, в три часа скончался. Вскрытие показало, что смерть наступила в результате повреждения мозга.
— Да, — сказал я. — Жаль беднягу.
В ночь после несчастного случая с диктатором я почти не сомкнул глаз. Все время думал о Вейлере-Фишере. Меня и теперь неотвязно мучает мысль о той операции. А теперь президент страны лежит без сознания в институте, и шансы на его спасение весьма сомнительны. На заседании государственного совета я говорил совершенно откровенно, ибо настолько презираю эту банду, что не считаю нужным притворяться. Я ненавижу диктатора за подлость и злодеяния, которые совершили его палачи во главе с Диким Кабаном и от которых пострадали мои друзья и люди, придерживающиеся демократических взглядов.
18 ноября
Продолжаю дневник, датируя его для удобства по старому летоисчислению. Так привычнее.
Диктатор все еще без сознания. Не нахожу себе покоя. Мысль точит, грызет меня, перед глазами плывут черные круги, хотя внешне я кажусь спокойным. Не знаю, что делать, меня охватывает тревога: состояние больного в любой момент может стать критическим, и тогда будет поздно. Все члены государственного совета днюют и ночуют в институте, они заняли самую большую аудиторию и прилегающие к ней помещения. Сегодня к вечеру с немалым трудом мне удалось проникнуть туда и вызвать для переговоров министра пропаганды и вице-президента. Ни для кого не секрет, что эти двое являются главной опорой диктатора; один олицетворяет грубую силу, другой — интриги и хитрую осторожность. Диктатору удается поддерживать равновесие, опираясь на эти силы, что, во всяком случае, свидетельствует о его политической изворотливости.
Мы расположились в одном из соседних помещений. Прежде всего я потребовал строжайшего соблюдения тайны, в чем они меня тотчас заверили. Постараюсь по возможности точно воспроизвести наш разговор.
— Господа, — сказал я, — в данный момент состояние президента стабильно, но в любую минуту оно может измениться к лучшему или худшему. Мы делаем все, что в наших силах, однако в интересах больного я вынужден обратиться к вам с просьбой.
Оба внимательно слушали, министр пропаганды сделал рукой знак, призывавший меня продолжать.
— Вы, разумеется, не специалисты, но, вероятно, и вам приходилось слышать об области науки, занимающейся регенерацией нервов. — Оба кивнули головой, Кабан несколько нерешительно и с опозданием. — Суть этого явления заключается в том, что до определенной степени мы способны побуждать нервную систему формировать новые клетки. Однако эти новые нервные области «пусты», в них отсутствуют тот опыт и те знания, которыми заполнялись старые клетки с самого начала нашей жизни. Разумеется, мы не в состоянии наполнить их новым содержанием, но можем в какой-то степени влиять на характер сознания, "частоту колебаний", если мне будет позволено так выразиться, — вот, пожалуй, наиболее близкое сравнение. Но для этого необходимо детально знать прошлое.
— Что вы имеете в виду? — спросил министр пропаганды.
— В этом и заключается моя просьба: я должен знать самым подробным образом личную жизнь президента.
— Это немыслимо! — побагровев от гнева, прохрипел Кабан.
Очкастый теоретик успокоительно поднял руку.
— Я думаю, вы понимаете всю трудность выполнения вашей просьбы, поэтому прошу мотивировать ее основательнее.
— Охотно, — ответил я. — Думаю, вам будет не трудно меня понять. Вероятно, каждый из нас бывал под хмельком, и нам знакомо это состояние.
Оба согласно кивнули.
— Ну-с, мы также имели возможность заметить, как различно проявляется это состояние у разных людей. Одни озлобляются, начинают грубить, другие просто засыпают. Одни становятся милыми, общительными, другие мрачнеют, замыкаются в себе. Существует масса вариантов. И все же несколько главных типов можно перечислить в соответствии с их "частотой колебаний". Ясно?
Они снова наклонили головы, генерал тревожно, идеолог с выжидательным интересом.
— Если человек находится в бессознательном состоянии, частоту колебаний нельзя установить никакими исследованиями или анализами. Вывести о ней заключение — и то лишь приблизительное — можно только, с помощью исчерпывающего знания окружающей больного обстановки и среды.
Тут вице-президент снова сделал протестующее движение, и ордена на его мундире зазвенели. Я понял в чем дело: уже долгое время поговаривали о своеобразных отношениях, которые сложились между ним, диктатором и любовницей диктатора, официально именуемой «домоправительницей» резиденции президента. По мнению одних, дама была близкой родственницей Кабана, другие считали ее его бывшей возлюбленной, которую диктатор отбил, пользуясь своей властью. Как бы там ни было, но чемуто с этим связанному Кабан был обязан своим положением… На лице могущественного идеолога, словно в подтверждение гривуазных слухов, промелькнуло ехидное выражение, однако оно свидетельствовало и о том, что оба правителя — яростные соперники и смертельные враги, и лишь безжалостная рука диктатора удерживает их от того, чтобы они не вцепились друг другу в глотку.
Министр пропаганды искоса глянул на вице-президента. Потом он сказал:
— Будь по-вашему, ничего не поделаешь… А когда вы намерены этим заняться, господин профессор?
— Чем раньше, тем лучше, — ответил я. И мы договорились завтра рано утром — сегодня было уже поздно — втроем поехать во дворец президента. Кабан удалился с кислой физиономией.
Еще до начала переговоров я вновь осмотрел президента и пришел к убеждению, что его положение безнадежно и очень скоро все наши усилия могут оказаться тщетными. Следовательно, надо торопиться.
19 ноября
Сегодня утром в сопровождении броневиков мы отправились во дворец.
