Жизнь замечательных людей - Маяковский

глаза страниц...
И потянуло
порохом
от всех границ.
 
      Предстояла «Неделя обороны» (10-17 июля 1927 года). Стихи были единодушно одобрены и тут же отправлены в набор. А первое стихотворение Маяковского в «Комсомолке» («Четырехэтажная халтура») было опубликовано 5 мая 1926 года.
      Теперь уже сотрудники редакции, в случае срочной надобности, бежали на Лубянский к Маяковскому (благо редакция была в пяти минутах, в Черкасском переулке), просили Владимира Владимировича написать стихи, вооружая его письмами и различными материалами, как штатного корреспондента.
      Спешил жить Маяковский, очень спешил.
      И все время торопил себя, «быстроногого», торопил других, торопил всех.
      Начала победное движение первая пятилетка, и гул ее шагов отдается в стихах Маяковского. Ему не терпится поскорее увидеть будущее.
 
Шагай, страна, быстрей, моя -
коммуна у ворот.
Вперед, время!
Время, вперед!
 
      Но у времени свой счет. И свой счет у литературы. Свои «сюжеты».
      28 мая 1928 года вернулся в Москву из Италии Горький. Его приезд стал волнующим событием литературной и общественной жизни. Горький, живя в Италии, куда он уехал по совету В. И. Ленина лечиться, все эти годы вел активную переписку с многими писателями, выступал со статьями в советских газетах, был в курсе основных направлений развития Советской страны.
      Алексей Максимович сразу включился в литературную и общественную жизнь своего народа, с энтузиазмом затевал, возглавлял и поддерживал многие начинания - журналы «Наши достижения», «СССР на стройке», «Литературная учеба», серии книг «Жизнь замечательных людей», «История фабрик и заводов», «Библиотека поэта»... К Горькому потянулась литературная молодежь, видя в нем великий пример подвижнического служения литературе.
      Казалось бы, вот оно, свершилось то, чего хотел Маяковский, - ведь он в своем «Письме» хотел видеть Горького «на стройке наших дней». Теперь-то и объединить бы усилия, сотрудничать в общем деле строительства социалистической культуры, к чему оба стремились... Этого, однако, не произошло. Глубока была обида Алексея Максимовича от некоторых несдержанных пассажей «Письма», горька была отрава, которой недобрые люди отравили их отношения. А у лефов и кроме этого образовалась натянутость в отношениях с Горьким. Что было - то было. Утешение в том, что - разными путями, но Горький и Маяковский шли к одной общей цели, что их общественная деятельность служила социалистическому отечеству.
      А Маяковский в это время выступает перед читателями «Комсомольской правды». На вечере в Колонном зале Дома союзов от Федерации советских писателей приветствует Госиздат по поводу его десятилетия, на празднике детской книги читает только что написанное «Кем быть?», хлопочет о заграничной поездке в качестве корреспондента «Комсомолки» для кругосветных корреспонденции и для освещения в газете быта и жизни молодежи. Маршрут: Сибирь - Япония - Аргентина - САСШ - Германия - Франция - Турция.
      Много сил и времени отнимали «игры в литературные группировки». Путы Лефа сдерживают шаг поэта, затрудняют дыхание. Человек долга, он начинает тяготиться обязанностями редактора и отказывается от них совсем с августа 1928 года, передав журнал С. Третьякову. Разногласия внутри Лефа, все более резкие расхождения Маяковского с его теоретиками, Чужаком, Третьяковым, толкают поэта в сторону РАПП, объединившего основную массу пролетарских писателей и открыто объявившего о соблюдении принципа партийности литературы.
      26 сентября Маяковский выступил в Политехническом с докладом: «Левей Лефа!», где он призывал к отказу от литературного сектантства и где ратовал за сплочение литературных объединений вокруг газет, агитпропов, комиссий, организуемых к дням революционных праздников. «Комсомольская правда» в отчете о выступлении Маяковского так передавала содержание доклада, в котором он с лефовской точки зрения излагал свою позицию: «Из древней истории мы знаем случай, когда 300 греков засели в знаменитое Фермопильское ущелье и успешно отбивались от наседавшей армии персов. Мы, лефы, были в 1918-25 гг. такими вот фермопильцами, героически отбивающимися от наседающих полчищ эстетов, и прочих правых флангов искусства. По примеру лефовской группы, литераторы начади устраивать свои фермопилы и фермопильчики и обосновывались в них прочно и надолго. Борьба с «персами» приняла другие формы, сами «персы» стали другими, а мы еще сидим у себя по ущельям... Закисание в группах засасывало и Леф. Я сейчас борюсь против того, чтобы каждый лозунг, правильный на каждом данном отрезке времени, не превращать в догму,в сухую формулу и не бить ею живую жизнь...»
      Речь, конечно, идет о «лозунгах», а точнее говоря, о теориях Лефа, которые приходили в противоречие с «живой жизнью», с развитием искусства, которыми правоверные лефовцы побивали отступника Маяковского. Он еще не совсем отступник, нельзя еще сказать, что Маяковский порвал с лефовской догмой, в том же докладе он говорит о работе писателей на заказ не только для газет и журналов, «но и всех хозяйственных и промышленных учреждений, имеющих потребность в шлифованном слове».
      А самому ему тесно в газетно-производственном секторе действия, он уже заговорил «о разнице вкусов», что среди лефовского окружения было просто невероятным кощунством. Какие вкусы, когда все оценивается с точки зрения целесообразности и пользы! А Маяковский - в стихах! - рассказывает грустный анекдот про лошадь, которая, взглянув на верблюда, сказала: «Какая гигантская лошадь-ублюдок», и про верблюда, который «вскричал» в ответ: «Да лошадь разве ты?! Ты просто-напросто - верблюд недоразвитый».
 
И знал лишь
бог седобородый,
что это -
животные
разной породы.
 
      «Стихи о разнице вкусов» - это стихи в защиту художника, его творческого лица от лефовского «производственного» стандарта.
      Выступая в зале Академической капеллы в Ленинграде, Маяковский уже говорит о необходимости «раскрепостить писателя от литературных группировок и высосанных из пальца деклараций». Он говорит о недостаточности газетной работы писателя, о том, что нельзя превращать ее в фетиш. «Левей Лефа» (все-таки Лефа!) - это, по Маяковскому, «диалектически включать свою тенденцию... и в большие формы литературы...». «Лефы пойдут на приступ книги, внося в нее принципы, отвоеванные на опыте газетного листа». Драматургия «отступничества» лефовца Маяковского находит отражение в его творчестве, где несомненную победу одерживали принципы реалистического искусства.
      Собираясь в кругосветное путешествие, Маяковский вместе с «Комсомольской правдой» устраивает вечер в Красном зале МК ВКП(б): «Заграница. (Разговор перед отъездом за границу)». В отчете о вечере («Комсомольская правда», 12 сентября 1928-го) говорится, что открыл его редактор Тарас Костров, он сказал, что «Маяковский хочет побеседовать со своими читателями о том, что и как ему писать о загранице, хочет получить задание... «наказ» от своей аудитории...».
      У этой встречи, кроме естественного желания поэта встретиться с молодой аудиторией, есть и другая причина, которую Маяковский не держал в секрете. В августовской книжке «Красной нови» появилась статья критика Тальникова, подвергнувшая грубому разносу стихи и очерки Маяковского об Америке с эстетских позиций. Поэт порвал отношения с «Красной новью», направив в редакцию короткое письмо:
      «Изумлен развязным тоном малограмотных людей, пишущих в «Красной нови» под псевдонимом «Тальников». Дальнейшее мое сотрудничество считаю лишним».
      Встреча с молодыми читателями ему нужна была и чтобы дать ответ Тальникову (он прочитал стихотворение «Галопщик по писателям», в котором разгромил своего оппонента) и получить их поддержку. Собрание единогласно приняло резолюцию «командировать тов. Маяковского за границу».
      Кругосветное путешествие совершить не удалось, за границу Маяковский поехал через месяц, но до этого произошло событие, имевшее далекие и важные последствия.
      Еще в начале мая 1928 года Владимир Владимирович получил от Мейерхольда из Свердловска телеграмму с просьбой срочно ответить, может ли он, Мейерхольд, рассчитывать получить пьесу от Маяковского в течение лета. Театр «погибает» без пьес, жаловался он в телеграмме.
      По природе своего таланта Маяковский должен был обратиться к театру, ведь он постоянно общался с массовой аудиторией. Ему необходим был живой отклик на слово. Провал постановки юношеской трагедии «Владимир Маяковский» не охладил его пыл. Не остыла память о «Мистерии-буфф». И Маяковский откликнулся на предложение Мейерхольда: «Если договориться, обсудить тобой предварительно, думаю, хорошая пьеса выйдет. Привет. Маяковский».
      А 26 декабря этого же года, вернувшись из заграничной поездки, где он продолжал работу над пьесой, Маяковский читал ее дома друзьям, 28-го пьеса была прочитана труппе театра в репетиционном зале верхнего этажа здания, где ныне Концертный зал имени Чайковского. Через несколько дней театр приступил к репетициям.
      С 15 октября Маяковский был во Франции. Здесь, в Париже, и произошло его знакомство с Татьяной Алексеевной Яковлевой. И с первого дня знакомства возник новый «пожар сердца», и засветилась «лирики лента» новой любви. Это сразу увидели и поняли те, кто был близок Маяковскому и кто был прямым свидетелем этого события.
      Виктор Шкловский: «Владимир Владимирович поехал за границу. Там была женщина, могла быть любовь». «Могла быть».
      Художник В. И. Шухаев и его жена В. Ф. Шухаева:
      «Маяковский сразу влюбился в Татьяну».
      И дальше:
      «...Когда Маяковский бывал в Париже, мы всегда видели их вместе. Это была замечательная пара. Маяковский очень красивый, большой. Таня тоже красавица - высокая, стройная, под стать ему. Маяковский производил впечатление тихого, влюбленного. Она восхищалась и явно любовалась им, гордилась его талантом».
      О том, что они внешне составляли хорошую пару, говорили и другие. Глядя на них, люди в кафе благодарно улыбались, на улице - оборачивались вслед им. Маяковского восхищала ее память на стихи, ее «абсолютный слух» и то, что она не парижанка, а русская парижской чеканки... элегантная и воспитанная, способная постоять за себя.
      Вот что рассказывает о знакомстве с Маяковским Яковлева в письме к матери:
      «Познакомились мы так. Ему здесь, на Монпарнасе (где я нередко бываю), Эренбург и др. знакомые бесконечно про меня рассказывали, и я получала от него приветы, когда он меня еще не видел. Потом пригласили в один дом специально, чтобы познакомить. Это было 25 октября. И до 2 ноября (дня его отъезда)  я видела его ежедневно и очень с ним подружилась. Если я когда-либо хорошо относилась к моим «поклонникам», то это к нему, в большой доле из-за его таланта, но еще в большей из-за изумительного и буквально трогательного ко мне отношения... Я до сих пор очень по нему скучаю. Главное, люди, с которыми я встречаюсь, большей частью «светские», без всякого желания шевелить мозгами или же с какими-то мухами засиженными мыслями и чувствами. М. же меня подхлестнул, заставил (ужасно боялась казаться рядом с ним глупой) умственно подтянуться, а главное, остро вспомнить Россию...
      Он всколыхнул во мне тоску по России и по всем вам буквально, я чуть не вернулась. И сейчас мне все кажется мелким и пресным. Он такой колоссальный и физически и морально, что после него буквально пустыня. Это первый человек, сумевший оставить в моей душе след».
      Очень важное для понимания их взаимоотношений: «Ты не пугайся! - пишет она матери в Россию. - Это во всяком случае не безнадежная любовь. Скорее наоборот. Его чувства настолько сильны, что нельзя их не отразить хотя бы в малой мере».
      Письмо, написанное вскоре после отъезда поэта из Парижа, написанное под свежим впечатлением более чем месячного знакомства и ежедневных встреч, не требует комментариев. Но кто она, эта «русская парижанка», покорившая сердце поэта?
      Т. А. Яковлева родилась в 1906 году в России, жила в Пензе. В 1925 году, по вызову своего дяди, художника Александра Яковлева, уехала в Париж. Письма к матери - Любови Николаевне Орловой (по второму мужу), а также письма Маяковского к Яковлевой и проливают свет на историю взаимоотношений Татьяны Алексеевны и Владимира Владимировича. Ее письма к Маяковскому не сохранились, они были уничтожены после смерти поэта.
      Остались поэтические свидетельства любовной драмы.
      Во время пребывания в Париже Владимир Владимирович написал и посвятил Яковлевой два замечательных стихотворения: «Письмо товарищу Кострову из Парижа о сущности любви» и «Письмо Татьяне Яковлевой» (беловые автографы этих стихотворений в блокноте были подарены Татьяне Алексеевне). После значительного перерыва Маяковский снова заговорил о любви - и как!
 
Любить -
это с простынь,
бессонницей рваных,
срываться,
ревнуя к Копернику,
его,
а не мужа Марьи Иванны,
считая
своим
соперником.
 
      Это из первого стихотворения. А в «Письме» он сам весь нараспашку, как в юные годы. И так же нетерпелив, так же вздыблен. И тут любовь-«ревность» напоминает грозу «в небесной драме» и «в черном небе молний поступь...». Сила страсти и её бессилие, ревность и достоинство, боль и радость возвышают эти строки над обыденностью.
 
Ты не думай,
щурясь просто
из-под выпрямленных дуг.
Иди сюда,
иди на перекресток
моих больших
и неуклюжих рук.
Не хочешь?
Оставайся и зимуй,
и это
оскорбление
на общий счет нанижем.
Я все равно
тебя
когда-нибудь возьму -
одну
или вдвоем с Парижем.
 
      Яковлевой не нравилось, что он читал стихи в русском обществе Парижа: их отношения получили широкую огласку. И в то же время ей были лестны внимание и ухаживание знаменитого поэта. Уговоры Маяковского стать его женой и ехать в Москву она встретила уклончиво. Однако вопрос этот не был решен окончательно. Вернувшись в Москву, Владимир Владимирович почти тут же посылает Яковлевой первый том своих сочинений с такой надписью: «Дарю моей мои тома я. Им заменить меня до мая». (В мае он собирался снова ехать во Францию.) Из Москвы в Париж летят телеграммы, письма - просящие, умоляющие, нежные, требовательные... «Твои строки - это добрая половина моей жизни вообще и вся моя личная жизнь». В ответ на письмо Яковлевой: «Что ты пишешь про новый год? Сумасшедшая! Какой праздник может быть у меня без тебя. Я работаю. Это единственное мое удовольствие». «Я бросил разъезжать и сижу сиднем из боязни хоть на час опоздать с чтением твоих писем. Работать и ждать тебя это единственная моя радость».
      В другом письме: «Я не растекаюсь на бумаге (профессиональная ненависть к писанию), но если бы дать запись всех, моих же со мной же, разговоров о тебе, ненаписанных писем, невыговоренных ласковостей, то мои собрания сочинений сразу бы вспухли втрое и все сплошной лирикой».
      И уже готовясь к новой поездке во Францию, пишет:
      «Подумай и собирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезть к нам, к себе в Москву. Давай об этом думать, а потом говорить. Сделаем нашу разлуку проверкой. Если любим - то хорошо ли тратить сердце и время на изнурительное шаганье по телеграфным столбам?»
      Маяковский в письмах очень откровенен. Все прошлые увлечения для него - в прошлом, им уже нет места в сердце поэта, он увлечен Яковлевой искренне, сильно... В письмах ни разу не сказано: «Люблю...» Но - «если любим...» - говорит о том, что слово это могло звучать во время их встреч. По крайней мере, из уст Маяковского.
      А Татьяна Алексеевна жалуется в это время матери в Пензу, что не все ее письма доходят до Маяковского...
      В этот приезд в Париж произошла его встреча с Арагоном (»...та минута, которая должна была изменить мою жизнь», - сказал потом Арагон). В этот же раз Цветаева приветствовала его со страниц «Евразии». А чем кончилось для нее газетное приветствие, мы уже знаем. Наконец, чрезвычайно важная для понимания очень запутанных отношений Маяковского и Пастернака запись последнего на фотографии в альбоме Крученых, относящаяся, видимо, к этому пребыванию Маяковского в Париже:
      «Когда Маяковского в Париже спросили: «Ну, а как Пастернак?» - он ответил: «Провожал меня». - Попутно свидетельствую (из того же источника), что поэма «Хорошо!» произвела там на слушателей потрясающее и неизгладимое впечатление, как это бывало с первоначальными вещами Маяковского, и представители левейшего крыла эмиграции... были счастливы пожать руку этому первому мировому пролетарскому гению (собственные слова одного из них, до меня дошедшие). Чувства последнего разделяю, с вечной растравой, для чувств к Маяковскому неизбежной».
      Хотя по приезде в письме к Л. Ю. Брик Маяковский жаловался на то, что Париж ему «надоел до бесчувствия, тошноты и отвращения», - последовавшие затем встречи и события изменили его настроение. Уже из Москвы в Париж наряду с просьбами купить «чулки» и «автомобильчик» идут тревожные запросы: «Отчего не пишешь? Мне это интересно!»
      В Москву Маяковский возвратился захваченный новым чувством, полный надежд, планов и нетерпения. Таким он предстал перед своими знакомыми. Таким же, не остывшим от сильных переживаний, читал труппе театра Мейерхольда «Клопа». Читал с блеском.
      Для каждой сценки, для каждого персонажа Маяковский находил свою интонацию, щедро используя богатства своего гибкого, послушного голоса, словно бы подкрепляя прочитанное редким, но твердым и законченным жестом. Чтение автора действительно было настолько выразительным, что Мейерхольд потом просил Игоря Ильинского, исполнителя роли Присыпкина, послушать самого Маяковского, поскольку Ильинский отсутствовал во время читки в театре. Мейерхольд, очевидно, полагал, что авторское чтение поможет Ильинскому-актеру лучше понять, почувствовать характер своего «героя».
      Пьеса покорила актеров.
      Была и вторая читка - для художественно-политического совета театра, куда были приглашены писатели, журналисты, деятели искусств, представители различных организаций, Красной Армии. Маяковский на этот раз читал со сцены.
      После окончания чтения, несмотря на приглашение председателя совета, никто не решился сразу выступать. Совет только принял резолюцию, признающую пьесу «Клоп» значительнейшим явлением советской драматургии с точек зрения как идеологической, так и художественной и приветствующую включение ее в репертуар театра.
      Обсуждение все-таки состоялось, но уже в неофициальной обстановке, когда почти все присутствующие на чтении перешли в репетиционный зал и словно бы сняли с себя гипноз неповторимого первого впечатления. (Содержание выступлений записал А. Февральский.) Выступавшие отмечали в пьесе новые законы драматургического построения, прекрасный язык, высокую смеховую культуру. Тарас Костров сказал: «Эта пьеса - острая, хорошая, сильная. Комедий, равных этой, я не видел ни в одном театре». Армейский политработник Дорохов назвал пьесу «советским Ревизором».
      Некоторые спорили по частностям, высказывали критические суждения и пожелания автору. Сам автор дважды брал слово в ходе обсуждения, кое с чем спорил, но говорил, что если бы пьеса всем понравилась, то он бы решил, что написал гадость. Некоторые критические замечания и пожелания решительно отвел. В ответ на реплику о нестреляющем ружье полемически заявил: «По-моему: если в первом действии есть ружье, то во втором оно должно исчезнуть. Делается вещь только тогда, когда она делается против правил».
      Критика О. Литовского Маяковский на обсуждении прокомментировал так: «Литовский предлагает мне выступать со вступительным словом перед каждым спектаклем. Вещь спасает то, что после каждого спектакля не будет послесловия Литовского; зрители прочтут его статьи на следующий день, когда уже отхохочутся».
      На этом обсуждении, видимо, вдохновившем его, Маяковский между прочим сказал, что он вообще перейдет на пьесы, так как делать стихи ему стало слишком легко. Интересно, что эту мысль - насчет легкости писания стихов - высказывал, так же уже в зрелом возрасте, - Блок. И в том и в другом случае подспудно таится какое-то беспокойство, позволяющее предположить, что поэты, достигнув высочайшего искусства владения словом, боялись утратить эмоциональную свежесть, непосредственность и открытость самовыражения. Но это, конечно, лишь догадка...
      Маяковский устроил несколько публичных чтений «Клопа» с последующими обсуждениями. Теперь он взял за правило новые, этапные для него, произведения представлять на суд того читателя, от которого его всячески старались отделить противники, упрекая в непонятности, недоходчивости. Так же, несколько позднее, Маяковский поступил с пьесой «Баня».
      Он прислушивался к реакции присутствующих на чтениях, к их замечаниям, репликам, пожеланиям и уже в ходе репетиций приходил в театр с добавлениями и поправками. Иногда добавления и поправки рождались тут же, в театре, в работе над спектаклем. Работа шла весело, в атмосфере взаимопонимания, влюбленности актеров в пьесу.
      Мейерхольд, который в своей режиссерской практике не допускал авторов пьес к постановке, охотно сделал исключение для Маяковского. Даже в программе спектакля автор пьесы значился и как ассистент режиссера. И это был не формальный акт, не рекламный трюк, - Маяковский в ходе репетиций постоянно работал с актерами над текстом, над каждой репликой, над словом, «Все слова Маяковского должны подаваться как на блюдечке, курсивом, он это любит», - говорил впоследствии Мейерхольд.
      Маяковский придавал пьесе - и стало быть, спектаклю - политическую направленность, претворяя им же выдвинутый тезис-вывод: «Из бытового мещанства вытекает политическое мещанство».
      К работе над спектаклем были привлечены Кукрыниксы и давний друг Маяковского А. Родченко как художники-оформители, молодой, начинающий композитор Дмитрий Шостакович.
      Шостакович уже на репетициях познакомился с Маяковским. «Мое представление об авторе «Облака в штанах» не совпало с реальным человеческим обликом поэта, - признается он. - Маяковский поразил меня мягкостью, обходительностью, просто очень большой воспитанностью... Это был очень мягкий, приятный, внимательный человек. Он любил больше слушать, чем говорить. У меня состоялось несколько бесед с Маяковским по поводу моей музыки к «Клопу»... Он спросил меня: «Вы любите пожарные оркестры?»... и сказал, что следует написать к «Клопу» такую музыку, которую играет оркестр пожарников».
      Работа над постановкой «Клопа» велась с огромным энтузиазмом и была завершена в короткий для театра шестинедельный срок. Премьера состоялась 13 февраля 1929 года. На следующий день Маяковский уехал за границу. С дороги прислал телеграмму, где предлагал изменить одну из реплик в последней картине...
      «Клоп» воинствующе антимещанская пьеса. Главный ее персонаж, «бывший рабочий», бывший партиец, ныне жених Присыпкин, проделавший «культурную революцию на дому» и в результате назвавший себя более «изящно» - Пьер Скрипкин («это уже не фамилия, а романс!») - типичный перерожденец, оторвавшийся от своего класса, с головой погрузившийся в нэповскую трясину. Своими репликами с первого же появления на сцене он обнаруживает невежественный снобизм и амбициозность, которым умело подыгрывает Олег Баян, «самородок, из домовладельцев».
      Присыпкин потерял здравый рассудок, решив «у тихой речки отдохнуть» (здесь и в других местах Маяковский анонимно цитирует высмеянное им в свое время стихотворение Ивана Молчанова «У обрыва»), завести себе жену, дом и «настоящее обхождение». Он разрывает отношения с девушкой-работницей Зоей Березкиной и женится на нэпманской дочке Эльзевире Ренессанс. Реплики-объяснения Присыпкина с Зоей Березкиной пошлы и уморительны. На слова Зои: «Жить хотели, работать хотели... Значит, все...» - Присыпкин отвечает: «Гражданочка! Наша любовь ликвидирована. Не мешайте свободному гражданскому чувству, а то я милиционера позову».
      Присыпкин представляется этаким механическим человечком, которому Баян помогает усваивать искусство демагогии и пересыпать речь такими псевдореволюционными фразами:
      «Какими капитальными шагами мы идем вперед по пути нашего семейного строительства! Разве когда мы с вами умирали под Перекопом, а многие даже умерли, разве мы могли предположить, что эти розы будут цвести и благоухать нам уже на данном отрезке времени? Разве когда мы стонали под игом самодержавия, разве хотя бы наши великие учителя Маркс и Энгельс могли бы предположительно мечтать или даже мечтательно предположить, что мы будем сочетать узами Гименея безвестный, но великий труд с поверженным, но очаровательным капиталом? (Присыпкина с Эльзевирой. - А. М.)».
      Дерзкая новизна «Клопа» была в том, что Маяковский попытался взглянуть на перерожденца, на мещанина двадцатых годов из будущего, из 1979 года, то есть перенестись на пятьдесят лет вперед, избрав эту дату точкой для ретроспекции.
      Еще в поэме «Про это» фантазия Маяковского, уносясь в будущее, рисовала образ «мастерской человечьих воскрешений». Но вопрос - кого воскрешать? - сводился к поискам ярких лиц. В «Клопе» он решил его с обратным знаком - «воскресил» через пятьдесят лет того, кто проходит под биркой «обывателиус вульгарис». Воскресил зауряднейшего обывателя, мещанина двадцатых годов Пьера Скрипкина, он же Присыпкин. Воскресил того, кто представлял собою опасную бациллу приспособленчества, разлагавшую общество двадцатых годов.
      Вторая половина пьесы - то недалекое будущее, приход которого так торопил Маяковский, будущее через пятьдесят лет. «Институт человечьих воскрешений». Решается вопрос о воскрешении замороженной человеческой фигуры, найденной на глубине семи метров под землей в обледеневшем погребе. На руках этого существа просвечивание обнаружило мозоли, признаки трудящегося человека, и хотя санитарно-контрольная служба возражает против воскрешения, так как боится распространения бактерий подхалимства и чванства, имевших место в двадцать девятом году, но большинство представителей «федерации земли» голосует за воскрешение. Практическая цель: «каждая жизнь рабочего должна быть использована до последней секунды». Научная: «Во имя исследования трудовых навыков рабочего человечества, во имя наглядного сравнительного изучения быта...»
      Воскрешают (размораживают) не кого-нибудь, а Присыпкина. Это у него, бывшего рабочего и бывшего партийца, мозоли на руках. И в институте ассистентка профессора - Зоя Березкина, постаревшая на пятьдесят лет, - возражает против эксперимента, она уже при виде «замороженного» стала проявлять признаки человека двадцатых годов - употребила слово «буза», вспомнила о своей попытке к самоубийству.
      Как бы то ни было, Присыпкина размораживают, и он возникает перед людьми будущего, перед людьми 1979 года, не знающими, что такое самоубийство, буза, рукопожатие («антисанитарный обычай»), что такое клоп. Присыпкин, поражая воображение людей будущего, предстает в своей пятидесятилетней нетронутости. Удивленный непривычной обстановкой, растерявшийся, он пытается ухватить уползающего с воротничка клопа, единственное живое существо, понятное ему в этом неузнаваемом мире.
      Появление воскрешенного «млекопитающего» моментально вызывает несколько эпидемий, у многих людей появляются привычные признаки подхалимства, загадочной болезни от употребления отравляющей смеси - пива, древней болезни, которая называлась «влюбленность»...
      Огромные силы брошены на поимку вымершего к тому времени и вместе с Присыпкиным воскресшего экземпляра «клопус нормалис». Растроганный директор зоосада благодарит участников его поимки.
      Присыпкин находит себе место в этом новом для него мире - он откликается на объявление директора зоосада и охотно предназначает себя «для постоянных обкусываний и для содержания и развития свежеприобретенного насекомого в привычных ему, нормальных условиях». И вот эти двое - разных размеров, но одинаковых по существу: знаменитые «клопус нормалис» и «обывателиус вульгарно», которые водятся «в затхлых матрацах времени», - объединяются в клетке как экспонаты.
      Присыпкин - редчайшее насекомое для зоосада. То же, что и «клонус нормалис». Вот что такое мещанин-приспособленец двадцатых годов во взгляде на него из будущего.
      В своих выступлениях Маяковский неоднократно ссылался на то, что его пьесы, в частности, «Клоп», теснейшим образом связаны с газетной работой, что именно громада обывательских фактов, попавших в руки через газету, прежде всего через «Комсомольскую правду», питала жизненным материалом его сатиру. Не отсюда, не от газеты ли и эта плакатная резкость, гротесковая завершенность в создании основных характеров: ведь, как и в сатирических стихах, публиковавшихся в газетах, Маяковский и в пьесах тоже прямо указывает, кто сволочь.
      Новизна драматургического построения пьесы состоит в том, что в ней совмещены гротесково-реалистический и фантастический планы. Этим резче подчеркивается контраст, ярче театрализуется идея полнейшей несовместимости мещанина-приспособленца-собственника с самою природой нового общества. Людям будущего воскрешенный Присыпкин представляется реликтовым насекомым, которое надо содержать в клетке.
      Феерическое зрелище в конце пьесы, когда смирившегося со своей новой ролью Присыпкина, в торжественно-праздничной обстановке демонстрируют толпе зрителей на сцене, когда его выпускают из клетки, - взрывается его криком, обращенным в зрительный зал:
      «- Граждане! Братцы! Свои! Родные! Откуда? Сколько вас?! Когда же вас всех разморозили? Чего ж я один в клетке? Родимые, братцы, пожалте ко мне! За что ж я страдаю?! Граждане!..»
      Это был рассчитанный, открытый, большой силы удар по мещанству.
      Но общество будущего в пьесе, его фантастическая картина не так просты для понимания, и не случайно вокруг этого идут споры. Маяковский на первом же обсуждении «Клопа» сказал: «Конечно, я не показываю социалистическое общество». Такой задачи он перед собой не ставил. Картины будущего в «Клопе» тоже окрашены иронией, и все же в них есть некая примесь идеального в представлении автора. Но поскольку Маяковский явно уклонялся от попытки придать картинам будущего характер предвидения, то он пользуется спасительным средством иронии: картины будущего в его вещественном виде как бы реализуют в себе мещанские представления о нем (искусственные деревья, на которых тарелки с мандаринами, яблоками, открытые флаконы духов и т. д.). А в отношениях людей, в образе человека будущего Маяковский, несомненно, воплощает какие-то свои представления. Недаром же Присыпкин на дух не приемлет этих людей, предпочитая их обществу общество клопа.