500

Мэтью Квирк

500

THE FIVE HUNDRED

by Matthew Quirk

Copyright © 2012 by Rough Draft Inc.

This edition published by arrangement with Little, Brown and Company, New York, New York, USA.

All rights reserved

© Н. Флейшман, перевод, 2012

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус"»,

2012 Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Посвящается Хизер

Пролог

Мирослав с Александером впихнулись на передние сиденья поджидавшего через дорогу «рейнджровера». Даже тесные английские костюмы, черные, как крепкий кофе, – обычная для дипкорпуса униформа – нынче не скрадывали вечно клокотавшую в обоих сербах злость. Напоследок Александер демонстративно приподнял правую руку, и я заметил блеснувший в ней «зиг-зауэр». Прямо гений хитроумия – этот Алекс! Надо сказать, два амбала спереди никакого мандража у меня не вызывали: самое скверное, что они могли со мной сделать, – это убить, и такой исход казался сейчас едва ли не лучшим вариантом.

Между тем стекло на задней дверце опустилось, и в окошке нарисовалась кровожадная физиономия Радо. Этот решил пригрозить мне обычной салфеткой: многозначительно поднеся ее ко рту, старательно промокнул уголки губ. Прозванный Сердцеедом, этот кадр и впрямь употреблял в пищу человеческие сердца. Я слышал, однажды он наткнулся в «Экономисте» на статью о некоем девятнадцатилетнем либерийском военачальнике с подобными вкусами и, сочтя, что это дьявольское пристрастие добавит к его криминальному имиджу новую грань и повысит его востребованность на перенасыщенном международном рынке, перенял сию привычку.

Меня, собственно, не очень-то пугала перспектива того, как этот тип вонзится зубами в мое сердце. Это было неизбежно и, как я уже сказал, сильно упростило бы стоявший передо мной выбор. Проблема в том, что он знал об Энни. И возможность того, что еще одного дорогого для меня человека грохнут из-за моих промахов, была куда страшнее вилки Сердцееда.

Я кивнул Радо и двинулся по улице. Над столицей стояло чудесное майское утро, небо сияло фарфоровой голубизной. Проступившая сквозь рубашку кровь потихоньку подсыхала на солнце, и заскорузлая ткань болезненно шваркала по коже. Колено распухло до размеров регбийного мяча. Приволакивая ногу по асфальту, я пытался сосредоточиться мыслями на коленке, дабы отвлечься от жуткой раны в груди, потому что стоило о ней подумать – и я мог вырубиться в любой момент, хотя боль, в принципе, была терпимой.

Наконец я добрался до конторы. Трехэтажный правительственный особняк, утопающий среди зелени Калорамы в компании с разными посольствами и канцеляриями, смотрелся, как всегда, изысканно. Там размещался офис «Группы Дэвиса», самой что ни на есть уважаемой вашингтонской фирмы в сфере стратегического консалтинга и государственных дел, в штате которой, надо полагать, я формально еще числился. Я выудил из кармана ключи и в нерешительности помахал ими над серым ковриком перед дверным замком. «Не заходи», – екнуло внутри.

Однако меня ждал Дэвис. Я поднял взгляд на камеру слежения. Замок, открываясь, зажужжал.

Оказавшись в фойе, я поздоровался с начальником охраны, отметив, как тот извлек из кобуры и прижал к бедру «беби-глок». Затем я повернулся к своему шефу Маркусу и кивнул ему, изобразив приветствие. Тот ожидал меня по другую сторону металлодетектора. Махнув мне ладошкой – проходи, мол, – он обшарил меня руками от шеи до колен, ища оружие и прослушку. Убивая этими самыми руками, Маркус сделал неплохую карьеру.

– Раздевайся, – велел он.

Я подчинился, стянул рубашку и штаны. Даже Маркуса, многое на своем веку повидавшего, передернуло при виде моей груди со сморщившейся вокруг степлерных скоб кожей. В поисках «жучков» он быстро заглянул мне под исподнее и лишь тогда удовлетворенно кивнул. Теперь я мог облачиться снова.

– Конверт, – протянул он руку к пакету из манильской бумаги, который я цепко держал при себе.

– Сперва сделка. – Этот конверт был единственным, благодаря чему я еще держался на белом свете, и мне, понятное дело, никак не хотелось его упустить. – Если я исчезну, содержимое получит огласку.

Маркус снова кивнул. Такая подстраховка была в порядке вещей. Он сам же меня этому и научил. Шеф препроводил меня вверх по лестнице к кабинету Дэвиса, запустил внутрь и стражником застыл у дверей.

Там, у окна, бесстрастно обозревая деловой центр округа Колумбия, стоял тот единственный человек, что внушал мне действительно серьезную тревогу, – этот вариант выбора представлялся мне куда страшнее, нежели угодить на вскрытие к Сердцееду Радо, – Генри Дэвис собственной персоной.

– Рад тебя видеть, Майк, – повернулся он ко мне с отеческой улыбкой. – Очень славно, что ты решил-таки к нам вернуться.

Он хотел заключить со мной сделку. Хотел снова подмять меня под башмак. И больше всего на свете я боялся, что отвечу «да».

– Как же это так скверно вышло с твоим отцом… – посетовал он. – Мне очень жаль.

Минувшей ночью отца не стало. Маркуса рук дело.

– Хочу, чтоб ты знал: мы не имеем к этому никакого отношения.

Я промолчал.

– Поинтересуйся-ка об этом у своих сербских друзей. – Он придвинулся ко мне ближе. – Ты ведь знаешь, мы можем защитить тебя, Майк. И защитить тех, кого ты любишь. Только скажи – и дело решено. Возвращайся к нам, Майк. Всего одно слово: «да».

Странное дело – при всех его грязных играх со мной, при всех мучениях, что он мне доставил, Дэвис, похоже, и впрямь полагал, что осыпает меня благами. Он искренне желал моего возвращения, он думал обо мне как о сыне, о юном воплощении самого себя. И сейчас ему надо было во что бы то ни стало меня подкупить, подчинить себе – иначе все его убеждения, вся его подлая, продажная империя катились к чертям.

Отец предпочел погибнуть, лишь бы не плясать под Дэвисову дудку. Решил, что лучше умереть гордым, нежели жить купленным. Его убрали. Чисто и аккуратно. Мне такая роскошь явно не светила. Моя смерть явилась бы только началом страданий. Передо мной не было достойного выбора. Потому-то я и оказался здесь и сейчас готов был пожать руку дьяволу.

Подняв конверт, я двинулся к окну. В этом пакете было то единственное, чего боялся Генри: доказательства уже позабытого всеми убийства. Его единственная в жизни оплошность. Единственный беспечный шаг за всю долгую карьеру. Частица его самого, утерянная сорок лет назад, – и эту частицу Дэвис теперь жаждал заполучить обратно.

– Вот это и есть настоящее доверие, Майк, – усмехнулся он. – Когда два человека, вызнав тайны друг друга, припирают друг друга к стенке. Взаимоуничтожение с обоюдной гарантией. Все остальное – лишь сентиментальная чушь. Я горжусь тобой, мальчик. Так и я играл в начале своего пути.

Генри частенько мне говорил, что каждый человек имеет свою цену, и вот он нащупал мою. Если я скажу «да», то получу взамен жизнь – дом, деньги, друзей, респектабельный фасад, о котором всегда мечтал. Скажу «нет» – и все кончено. И для меня, и для Энни.

– Назови свою цену, Майк. Ты должен ее знать. Всякий, продвигаясь вверх, когда-либо вступает в такую сделку. Это правила игры. Что скажешь?

Сделка старая как свет: продать свою душу за «все царства мира и славу их»[1]. Придется, конечно, поторговаться об отдельных пунктах: я вовсе не собирался продать себя задешево. Ну да этот вопрос недолго уладить.

– Я отдаю вам улику и гарантирую, что больше никогда этот скелет в шкафу вас не потревожит, – сказал я, ткнув пальцем в конверт. – В обмен на это Радо убирают, полиция оставляет меня в покое. Я получаю назад свою жизнь и становлюсь полноценным партнером.

– И с этого момента ты мой, – сказал Генри. – Партнер во всех делах, в том числе и «мокрых». Когда мы найдем Радо, ты собственноручно перережешь ему горло.

Я кивнул.

– Что ж, договорились, – произнес Генри.

И дьявол протянул мне руку. Я пожал ее и передал вместе с конвертом свою душу…

Впрочем, чушь собачья – я затеял совсем другую авантюру. Умереть в бесславии, обнесенным почестями – или, продавшись, жить в полном довольстве, купаясь в славе? Я не выбрал ни то и ни другое. Я подсунул ему лишь конверт. На сделку с дьяволом я заявился с пустыми руками, так что выход у меня на самом деле оставался один – сразить подлеца его же оружием.

Глава первая

Годом ранее…

Я припозднился. Прежде чем зайти в аудиторию, оглядел себя в одном из огромных золоченых зеркал, что висели в корпусе повсюду. Под глазами от недосыпа темнели круги, на лбу краснела ссадина от приземления на жесткий ковролин. Во всем же прочем я ничем не отличался от других грезящих о карьерном росте индивидов, что, как и я, грызли гранит знаний в Лангделл-холле[2].

Семинар назывался «Политика и стратегия». Допускали туда лишь самых прилежных студентов – всего шестнадцать светлых голов, – и имел он репутацию стартовой площадки для будущих «верховодителей» финансов, дипломатии, военного ведомства и правительственной сферы. Ежегодно в округе Колумбия и Нью-Йорке Гарвард избирал для ведения семинара солидных мужей, дошагавших до средней или высокой ступени карьерной лестницы. По сути, для студента с большими профессиональными амбициями – а недостатка в таких ребятах у нас в кампусе не было – оказаться в этой группе было неплохим шансом проявить свое умение широко и ясно мыслить в надежде на то, что кто-нибудь из сильных мира сего, какая-нибудь шишка ткнет в него пальцем и даст весомый толчок в блестящей карьере. Я огляделся за столом: несколько умников из законоведов, несколько – из экономистов и философов, даже парочка магистров с медицинского. Самомнение арией разливалось по аудитории.

Я третий год уже учился на юридическом – корпел над дипломом на стыке политики и юриспруденции – и при этом не имел ни малейшего представления, как удалось мне не просто пролезть в Гарвард, но еще и попасть на этот семинар. Впрочем, такое везение было вполне типично для последних десяти лет моей жизни, так что я перестал уже ему удивляться. Может, это была всего лишь долгая череда каких-то канцелярских ошибок? Я обычно считал, что чем меньше задаешь вопросов, тем лучше. В пиджаке консервативного покроя цвета хаки я выглядел как все, разве что чуть более потрепанным и обношенным.

Был самый разгар дискуссии на тему: «Первая мировая война», и профессор Дэвис выжидательно уставился на нас, вымучивая ответы, точно инквизитор.

– Итак, Гаврило Принцип выходит вперед и бьет свидетеля рукояткой своего маленького браунинга образца тысяча девятьсот десятого года. Он стреляет эрцгерцогу в шею, попадая в яремную вену, затем – его супруге в живот, поскольку та заслоняет собой эрцгерцога. И так выходит, что тем самым он дает толчок к развязыванию мировой войны. Вопрос: зачем?

Профессор сердито оглядел сидевших у стола.

– Не повторяйте тупо то, что прочитали. Думайте.

Я наблюдал, как ерзают остальные. Дэвис, несомненно, относился к персонам значимым. Другие студенты с завидной одержимостью изучали подробности его карьеры. Я слышал о нем не так много, но вполне достаточно. Старый вашингтонский волк, он знал не только всякое весомое лицо в государстве за последние сорок лет, но и чиновников на два эшелона ниже и, что особенно важно, был в курсе всех закулисных тайн. Он работал на Линдона Джонсона, затем перекинулся к Никсону. Потом занялся «частной практикой», выступая посредником в неких сомнительных делах. Ныне он возглавлял высококлассную фирму, занимающуюся «стратегическим консалтингом» и именуемую «Группой Дэвиса» – что неизменно ассоциировалось у меня с «Кинкс»[3] (видите, насколько я был готов за столичную карьеру вгрызаться в глотки конкурентам!). Дэвис был влиятельным господином и, со слов одного из парней с семинара, мог позволить себе все – и особняк в Чеви-Чейзе, и местечко в Тоскане, и ранчо в десять тысяч акров на калифорнийском побережье. Уже несколько недель, как его пригласили вести у нас семинар, и мои однокашники буквально вибрировали от волнения – никогда не наблюдал в них такого рвения охмурить препода. Так что я охотно верил, что где-то на высоких орбитах Вашингтона Дэвис сиял большой яркой звездой.

Обычно преподавательские методы Дэвиса сводились к тому, чтобы сидеть неподвижно, с тоскливой миной на лице, как будто перед ним сборище сопливых второклассников изливает чудовищную чушь. Не будучи человеком шибко крупным – где-то пять футов и десять-одиннадцать дюймов, – он был каким-то, я бы сказал, видным. Он обладал особой притягательностью, которая ощутимо расходилась от него волной по комнате. Где бы он ни появлялся, все переставали разговаривать, все глаза обращались к нему, и довольно скоро люди собирались вокруг него, точно металлическая стружка у магнита.

А его голос – это вообще было нечто странное. При виде Дэвиса от него можно было ожидать рокочущего баса – однако говорил он всегда глухо, словно шелестя. На шее, как раз в том месте, где челюсть подходит к уху, у него имелся шрам, и кое-кто из студентов предполагал, что эта старая рана и есть причина такого тихого голоса, но о том, что с ним произошло, никто ничего не знал. Да и какое это имело значение, если все вокруг умолкали, стоило ему открыть рот.

В нашей же группе, напротив, все отчаянно хотели быть услышанными и замеченными Мастером, и тот выстраивал строгий порядок ответов на свои вопросы, каждому давая высказаться. В том-то и состоит искусство ведения семинара: когда дать волю болтовне, а когда в нее вмешаться. Это как бокс… ну, может, фехтование, или сквош, или другие излюбленные университетские забавы. Вот парень, который неизменно был среди нас первым и которому ничего бы не стоило начать распространяться о «Младе Босне»[4], под взглядом Дэвиса стушевался и начал что-то в страхе лепетать. Неистовое соперничество привело к тому, что студенты один за другим, почуяв слабину сидящих рядом, начали рьяно перекрикивать друг друга, прямо фонтанируя информацией о противостоянии Великой Сербии другим южнославянским странам, о гонениях против боснийских мусульман, о сербских ирредентистах, об Антанте и о политике двойных стандартов.

Я испытал благоговение. И не из-за того дикого числа выплеснутых фактов (некоторые ребята знали буквально всё, хотя вытянуть из них что-то на-гора не всякому было под силу), а из-за самой манеры дискуссии. Здесь каждый жест был наполнен смыслом! Казалось, будто, пока мои однокашники учились ходить и набирались ума-разума, их отцы вершили судьбы мира, потягивая дорогой виски, и что последние лет двадцать пять эти умники долбили историю дипломатии лишь в ожидании того часа, когда папаши, притомившись править миром, дадут им немного порулить. Они были такими… респектабельными, черт подери. С великим удовольствием я наблюдал за их подпрыгиванием. Я-то радовался всякой точке опоры в этом мире – и мне приятно было думать, что в конечном счете кого-то из этих везунчиков я смогу и обскакать.

Вот только не сегодня. Сегодня у меня возникла серьезная проблема, и я никак не мог сосредоточиться, чтобы вклиниться в словесную перепалку одногруппников с их острыми выпадами и парированиями, и лишь следил за ними со стороны. Бывали и у меня лучшие дни, но вот теперь, пытаясь направить мысли к малой политике на Балканах вековой давности, я видел лишь пылающее число, написанное крупными красными цифрами в моем блокноте, вдобавок подчеркнутое и обведенное кружком, – $83,359. А возле него номер – 43 23 65.

Минувшую ночь я совсем не спал. После работы (я прислуживал в баре «Барлей», в местечке, где любила собираться преуспевающая молодежь, вашингтонские яппи) я заскочил в заведение, где работала Кендра. Я решил, что снять в баре эту сексапильную малышку будет куда полезнее, нежели полтора часа поспать, прежде чем закопаться в тысячестраничную, мелким шрифтом, распечатку материалов по теории международных отношений. В черных волосах Кендры можно было утонуть, ее формы будоражили самые похотливые желания. Но главное в том, что девчонки вроде нее, работающие за чаевые и в постели не глядящие тебе в глаза, были полной противоположностью девушки моей мечты, как я ее себе представлял.

Проведя остаток ночи у Кендры, я к семи утра был уже у себя. Еще на подходе к дому я почуял недоброе, увидев несколько своих футболок на крыльце и отцовское старое, задрипанное кресло, лежавшее на боку на тротуаре. Парадная дверь была вскрыта, причем так, будто медведь вломился. В итоге я лишился: кровати, большинства предметов мебели, светильников и мелкой кухонной техники. Оставшееся мое барахло валялось в основном на улице.

Прохожие недоуменно пробирались через мой хлам по тротуару, точно это была распродажа ветхого скарба где-то на заднем дворе. Я отогнал людей подальше и побыстрее собрал то, что валялось. Отцовское кресло не пострадало. Весило оно едва ли не с легковушку, и, чтобы выпереть его наружу, требовалась смекалка и как минимум два дюжих молодца.

Поднявшись в дом, я заметил, что коллекторская служба Креншоу не прониклась ценностью «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида или пятидюймовой стопки чтива, которое мне требовалось одолеть за два часа, оставшихся до семинара. На кухонном столе мне оставили маленькое любовное послание, гласившее: «Меблировка изъята в качестве частичной уплаты долга. Оставшаяся задолженность составляет 83 359 долларов».

Оставшаяся! Ишь ты! На сегодняшний день я уже достаточно знал законы, чтобы с одного взгляда выявить семнадцать грубейших ошибок в подходе этих деятелей к процедуре взимания долгов. Но эти коллекторы были безжалостны, как постельные клопы, к тому же я слишком поиздержался, платя за учебу, чтобы грамотными судебными исками раздавить их в тюрю. Ну да ничего, однажды придет и день расплаты!

Предполагается, что долги родителей умирают вместе с ними. Но только не у меня. Недостающие восемьдесят три штуки баксов ушли на лечение маминого рака желудка. Теперь ее не стало. Смею поделиться советом: когда ваша мать умирает, не вздумайте оплачивать ее счета по собственной чековой книжке. Потому что мерзкие кредиторы – типы вроде Креншоу – сочтут это хорошим предлогом, чтобы приходить к вам снова и снова уже после ее смерти, утверждая, будто вы автоматически унаследовали долги. Но это не совсем законно. Хотя как раз о букве закона и не задумываешься, когда тебе всего шестнадцать, когда один за другим приходят счета за лучевую терапию и ты хоть как-то пытаешься продлить маме жизнь, работая сверхурочно на фабрике мягкого мороженого в Милуоки, а отец при этом тянет двадцатичетырехлетний срок в федеральном исправительном заведении в Алленвуде.

Напряги вроде сегодняшнего случались у меня довольно часто, потому я даже не стал тратить время и беситься понапрасну. Чем больше все это дерьмо тянуло меня вниз, тем сильнее я лез из кожи, чтобы над ним подняться. А значит, мне надо было окружить свои заморочки непроницаемой стеной и всеми силами корпеть над учебой, чтобы не сидеть потом полным болваном на семинаре у Дэвиса. Я вышел со своим чтивом на тротуар, поправил кресло, уселся и, откинувшись на спинку, погрузился в статьи Черчилля, не обращая ни малейшего внимания на пешеходов вокруг.

К тому времени как я подготовился к семинару, мой запал изрядно выдохся. Всю ночь бившая ключом энергия, подпитанная сексом с Кендрой, успела иссякнуть, равно как и злобное рвение однажды мастерски прижать к ногтю поганца Креншоу.

Чтобы попасть на семинар, нужно было на входе в Лангделл-холл сунуть в считывающее устройство свою идентификационную карту. Я пристроился в длинную очередь студентов, проходящих турникеты и торопливо расходящихся по аудиториям. Однако на мою карту устройство отреагировало неожиданно: под надписью «Проходите» вместо зеленого вспыхнул красный. Металлический барьер заблокировался перед самыми моими коленями. Верхняя же часть тела по инерции продолжала двигаться, и я, не успев сообразить, что происходит, полетел башкой вперед, уткнувшись лбом в колючий ковролин на бетонном полу.

Симпатичная студенточка, сидевшая за столом с журналами, любезно объяснила, что мне следует справиться в Студенческой дебиторской службе, не числится ли за мной долгов за обучение. Затем с азартом обмазала мне ссадину антибактериальным гелем и выпроводила меня наружу. Креншоу, должно быть, подобрался к моему банковскому счету и перекрыл мои учебные платы, а Гарвард желает убедиться в платежеспособности своего питомца и, как и Креншоу, все получить сполна. Я обогнул Лангделл и прокрался с заднего, хозяйственного, входа вслед за студентом, выглянувшим покурить.

Похоже, в аудитории мое полуотсутствующее состояние бросалось в глаза. Дэвис будто буравил меня взглядом. И вот началось: я всеми силами пытался побороть зевоту, но ничего не мог с ней поделать. Я начал зевать – да так широко, по-кошачьи разевая рот, что и ладонью не прикроешь.

Дэвис буквально пригвоздил меня взглядом, заостренным бог знает сколькими меткими бросками, – таким зырком он сбил с ног, поди, немало профсоюзных боссов и агентов КГБ.

– Мы вам наскучили, мистер Форд? – прошелестел он.

– Нет, сэр. – Внутри у меня нарастало жуткое ощущение невесомости. – Я думаю.

– Так, может, вы поделитесь своими соображениями по поводу убийства?

Остальные так и расплылись от удовольствия: еще бы, одним зубрилой станет меньше!

Меня же отвлекали от темы мысли куда более приземленные: я не смогу избавиться от Креншоу, покуда не получу степень и не устроюсь на хорошо оплачиваемую работу, – и я не смогу получить ни то ни другое, покуда не стряхну Креншоу. При этом восемьдесят три штуки баксов я должен Креншоу и сто шестьдесят – Гарварду, и добыть их абсолютно неоткуда. И теперь все то, ради чего я десять лет драл задницу, вся вожделенная респектабельность, заливавшая сейчас аудиторию, навеки ускользали у меня из рук. А закрутил всю эту безнадежную круговерть мой сидящий в тюряге отец, который первым связался с Креншоу, который на меня, двенадцатилетнего, оставил дом, который всему миру готов был оказать покровительство и за это пострадать, но только не маме – от нее он, можно сказать, отпихнулся. Передо мной возник его образ, его обычная ухмылка, и все, о чем сейчас я мог думать, – это…

– Месть.

Дэвис поднес к губам дужку очков, выжидая, что я выдам дальше.

– В смысле, Принцип – жалкий бедняк, верно? Шесть его братьев-сестер перемерли, а его самого родители вынуждены были отдать на сторону, будучи не в состоянии прокормить. И по его мнению, в том, что он не может никак пробиться в жизни, виноваты были единственно австрийцы, чьи притеснения он видел с самого рождения. Он был неимоверно костлявым, этаким доходягой, так что даже партизаны уржались и послали его подальше, когда он попытался к ним прибиться. Это было убогое ничтожество, замахнувшееся на сенсацию. Другие убийцы теряли самообладание, но этот… Его, как никого другого, все на свете достало. Он жаждал мести, реванша. Двадцать три года обид и унижений! Да он готов был пойти на все, лишь бы сделать себе имя. Даже на убийство. И особенно – на убийство. Ибо чем опасней цель, тем больше она стоит.

Одногруппники брезгливо отворотили носы. Обычно я мало говорил на семинаре, но если уж открывал рот, то старался, как и остальные, использовать безупречный, выхолощенный язык Гарварда, теперь же я пустил в ход привычные для меня словечки и интонации. Я говорил как уличный пацан, а не подающий надежды кандидат в правительственные круги. И был готов, что Дэвис разорвет меня в клочки.

– Неплохо, – молвил он. Подумал мгновение, обвел глазами аудиторию. – Мировая война – это великая стратегия. Все вы так или иначе становитесь пленниками абстракций. Никогда не упускайте из виду, что в конечном счете все упирается в конкретных людей: кто-то ведь нажимает пальцем на курок. Желая вести за собой массы, вы должны начинать с каждого отдельного человека, с его страхов и желаний, с тех тайн, в которых он ни за что не признается, – и должны знать о нем едва ли не лучше его самого. Лишь пользуясь этими рычагами, можно управлять миром. Каждый человек имеет свою цену. И как только вы нащупаете ее – он ваш, душой и телом.

После семинара я собирался поскорее разделаться с делами и отправиться домой – разбираться со своим незадачливым тылом. Внезапно я почувствовал чью-то руку на плече. Я ожидал, что это Креншоу, готовый изничтожить меня при всем честном гарвардском народе…

Лучше бы это был Креншоу. За спиной у меня оказался Дэвис с его буравящим взглядом и тихим, шуршащим голосом.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал он. – В десять сорок пять в моем кабинете. Сможете?

– Как штык, – кивнул я со всей невозмутимостью, на какую только был способен.

Может, этот монстр предпочел сожрать меня при частной беседе? Просто класс!

Организм требовал еды и сна, а кофе с успехом компенсировал бы и то и другое. Возвращаться домой времени не было, и я непроизвольно двинул к «Барлею» – бару, где я работал. В голове, вытеснив прочие мысли, засели долг в 83 359 баксов и безысходная уверенность, что я ни в жизнь не смогу его погасить.

Бар представлял собой претенциозного вида помещение с чрезмерным числом окон. Единственным человеком там на этот час оказался менеджер Оз, который по несколько смен в неделю прирабатывал тут барменом. И лишь пригнувшись к дубовой стойке и сделав добрый глоток кофе, я поймал себя на мысли: явился я сюда вовсе не за порцией кофеина, в голове у меня крутились комбинации цифр – 46 79 35, 43 23 65 и так далее. Кодировка здешнего офисного сейфа.

Оз, пасынок хозяина бара, был сильно нечист на руку. Причем приворовывал он не от случая к случаю – усушка там, утруска, – а постоянно обносил заведение. Некоторое время я присматривался к его игре, к тому, как он «не продает» напитки, прикарманивая за них наличные: обслуживая своих клиентов, Оз по полсчета не проводил чеком через кассу. Ежевечернее выуживание такого количества бабок из ящика с выручкой неминуемо превращалось для него в некоторую проблему – ведь мы-то, официанты, в ожидании чаевых вечно топтались рядом. А потому я был чертовски уверен – зуб бы дал! – что этот кретин держит свои денежки в сейфе. Возможно, потому, что действия Оза были топорным вариантом того, что сам бы я делал на его месте, если б еще очень давно не дал зарок никогда не брать чужого. Говоря научным языком, во мне сидел некий «бдительный оппортунизм»: если глядеть на мир глазами преступника, то видится все совсем иначе – подумаешь, подтибрить оставленную без присмотра жестянку леденцов!

В последнее время я уже начал за себя опасаться, поскольку остро нуждался в деньгах. Хуже того – мне как назло постоянно бросались в глаза незакрытые машины, незапертые двери, забытые где-то сумочки, дешевенькие замки и темные лестничные площадки. Как ни старался, я не мог забыть годы ученичества, свой нечистый опыт и весьма сомнительное мастерство. Я не мог не замечать все эти назойливые приглашения свернуть на кривую дорожку.

Люди почему-то склонны думать, что воры-домушники вскрывают замки, карабкаются по водосточным трубам или морочат головы доверчивым вдовам. Обычно же им достаточно, что называется, разуть глаза. Денежку так или иначе оставляют в свободном доступе сами добропорядочные граждане, которым и в голову не приходит, что рядом могут случиться темные личности вроде меня. Спрятанный под коврик ключ, незапертый гараж или пин-код, знаменующий некую годовщину. Берите кто хочет! И вот ведь забавная штука: чем честнее я становился, тем проще мне было попасться: передо мной словно постоянно повышали уровень соблазна, все проверяя и проверяя меня после стольких лет безупречной жизни. Абсолютно безобидным с виду студентиком, застегнутым на все пуговицы, я мог бы, пожалуй, беспрепятственно выйти из Кембриджского банка сбережений и кредита с потасканной сумкой, набитой сотенными купюрами, и с револьвером на ремне – причем охранник услужливо придержал бы мне дверь и пожелал приятного уик-энда.

Со своим «бдительным оппортунизмом» я и вычислил, что Оз на день запирает деньги в сейф, – и, чтобы открыть его, только и требовалось, что подобрать последние цифры кода. А потом просек, что заканчивается комбинация на 65. Даже если Оз «сбросил» цифры, сейфы «Сентри», насколько я помнил, поступали от производителя с установленным в них небольшим числом кодов – их называют еще проверочными, – и если код Оза заканчивается на 65, то, скорее всего, кому-то было очень лениво менять оригинальную фабричную комбинацию 43 23 65. Еще я заметил, что Оз едва бывал в состоянии отсчитать чаевые, не говоря уж о его способности ровно ходить, и что его пьянство все больше усугублялось: в десять тридцать утра он в течение пяти секунд набулькивал себе в кружку виски «Джемесон», слегка полируя его кофейком. А если он и заметит, что у него что-то пропало, – кому он скажет? Воришки-то не в чести.

Оз выложил ящики с наличными на барную стойку. Потом вместе с ними удалился в кабинет. Послышалось, как открылся и закрылся сейф. Вернувшись, Оз бросил:

– Сгоняю за сигаретами. Приглядишь за местом?

Случай постучался.

Я кивнул, и Оз ушел.

Прямо с кружкой кофе в руке я зашел в кабинет, подступил к сейфу. Он оказался открыт. Господи, он прямо просил, чтобы его обчистили! Оценивая содержимое, я насчитал сорок восемь тысяч долларов в банковских пачках и еще где-то штук десять наличности, сложенной стопкой. Похоже, банки Оз обходил стороной.

Сценариев теперь было два: я мог свистнуть эти деньги вполне в духе Оза, прибиравшего к рукам все, что плохо лежит, а потом, надолго очистив свой тыл от Креншоу, закончить Гарвард. Или мог справиться сейчас с искушением, явиться сюда перед рассветом и обчистить сейф. Задняя дверь бара была надежна, как Форт-Нокс[5], а вот парадную дверь можно просто забавы ради вскрыть за полторы минуты – что вполне типично. Страховка выплачивается лишь при наличии следов взлома. К тому же никто при этом не пострадает.