500

Мэтью Квирк

500

THE FIVE HUNDRED

by Matthew Quirk

Copyright © 2012 by Rough Draft Inc.

This edition published by arrangement with Little, Brown and Company, New York, New York, USA.

All rights reserved

© Н. Флейшман, перевод, 2012

© ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус"»,

2012 Издательство АЗБУКА®

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

Посвящается Хизер

Пролог

Мирослав с Александером впихнулись на передние сиденья поджидавшего через дорогу «рейнджровера». Даже тесные английские костюмы, черные, как крепкий кофе, – обычная для дипкорпуса униформа – нынче не скрадывали вечно клокотавшую в обоих сербах злость. Напоследок Александер демонстративно приподнял правую руку, и я заметил блеснувший в ней «зиг-зауэр». Прямо гений хитроумия – этот Алекс! Надо сказать, два амбала спереди никакого мандража у меня не вызывали: самое скверное, что они могли со мной сделать, – это убить, и такой исход казался сейчас едва ли не лучшим вариантом.

Между тем стекло на задней дверце опустилось, и в окошке нарисовалась кровожадная физиономия Радо. Этот решил пригрозить мне обычной салфеткой: многозначительно поднеся ее ко рту, старательно промокнул уголки губ. Прозванный Сердцеедом, этот кадр и впрямь употреблял в пищу человеческие сердца. Я слышал, однажды он наткнулся в «Экономисте» на статью о некоем девятнадцатилетнем либерийском военачальнике с подобными вкусами и, сочтя, что это дьявольское пристрастие добавит к его криминальному имиджу новую грань и повысит его востребованность на перенасыщенном международном рынке, перенял сию привычку.

Меня, собственно, не очень-то пугала перспектива того, как этот тип вонзится зубами в мое сердце. Это было неизбежно и, как я уже сказал, сильно упростило бы стоявший передо мной выбор. Проблема в том, что он знал об Энни. И возможность того, что еще одного дорогого для меня человека грохнут из-за моих промахов, была куда страшнее вилки Сердцееда.

Я кивнул Радо и двинулся по улице. Над столицей стояло чудесное майское утро, небо сияло фарфоровой голубизной. Проступившая сквозь рубашку кровь потихоньку подсыхала на солнце, и заскорузлая ткань болезненно шваркала по коже. Колено распухло до размеров регбийного мяча. Приволакивая ногу по асфальту, я пытался сосредоточиться мыслями на коленке, дабы отвлечься от жуткой раны в груди, потому что стоило о ней подумать – и я мог вырубиться в любой момент, хотя боль, в принципе, была терпимой.

Наконец я добрался до конторы. Трехэтажный правительственный особняк, утопающий среди зелени Калорамы в компании с разными посольствами и канцеляриями, смотрелся, как всегда, изысканно. Там размещался офис «Группы Дэвиса», самой что ни на есть уважаемой вашингтонской фирмы в сфере стратегического консалтинга и государственных дел, в штате которой, надо полагать, я формально еще числился. Я выудил из кармана ключи и в нерешительности помахал ими над серым ковриком перед дверным замком. «Не заходи», – екнуло внутри.

Однако меня ждал Дэвис. Я поднял взгляд на камеру слежения. Замок, открываясь, зажужжал.

Оказавшись в фойе, я поздоровался с начальником охраны, отметив, как тот извлек из кобуры и прижал к бедру «беби-глок». Затем я повернулся к своему шефу Маркусу и кивнул ему, изобразив приветствие. Тот ожидал меня по другую сторону металлодетектора. Махнув мне ладошкой – проходи, мол, – он обшарил меня руками от шеи до колен, ища оружие и прослушку. Убивая этими самыми руками, Маркус сделал неплохую карьеру.

– Раздевайся, – велел он.

Я подчинился, стянул рубашку и штаны. Даже Маркуса, многое на своем веку повидавшего, передернуло при виде моей груди со сморщившейся вокруг степлерных скоб кожей. В поисках «жучков» он быстро заглянул мне под исподнее и лишь тогда удовлетворенно кивнул. Теперь я мог облачиться снова.

– Конверт, – протянул он руку к пакету из манильской бумаги, который я цепко держал при себе.

– Сперва сделка. – Этот конверт был единственным, благодаря чему я еще держался на белом свете, и мне, понятное дело, никак не хотелось его упустить. – Если я исчезну, содержимое получит огласку.

Маркус снова кивнул. Такая подстраховка была в порядке вещей. Он сам же меня этому и научил. Шеф препроводил меня вверх по лестнице к кабинету Дэвиса, запустил внутрь и стражником застыл у дверей.

Там, у окна, бесстрастно обозревая деловой центр округа Колумбия, стоял тот единственный человек, что внушал мне действительно серьезную тревогу, – этот вариант выбора представлялся мне куда страшнее, нежели угодить на вскрытие к Сердцееду Радо, – Генри Дэвис собственной персоной.

– Рад тебя видеть, Майк, – повернулся он ко мне с отеческой улыбкой. – Очень славно, что ты решил-таки к нам вернуться.

Он хотел заключить со мной сделку. Хотел снова подмять меня под башмак. И больше всего на свете я боялся, что отвечу «да».

– Как же это так скверно вышло с твоим отцом… – посетовал он. – Мне очень жаль.

Минувшей ночью отца не стало. Маркуса рук дело.

– Хочу, чтоб ты знал: мы не имеем к этому никакого отношения.

Я промолчал.

– Поинтересуйся-ка об этом у своих сербских друзей. – Он придвинулся ко мне ближе. – Ты ведь знаешь, мы можем защитить тебя, Майк. И защитить тех, кого ты любишь. Только скажи – и дело решено. Возвращайся к нам, Майк. Всего одно слово: «да».

Странное дело – при всех его грязных играх со мной, при всех мучениях, что он мне доставил, Дэвис, похоже, и впрямь полагал, что осыпает меня благами. Он искренне желал моего возвращения, он думал обо мне как о сыне, о юном воплощении самого себя. И сейчас ему надо было во что бы то ни стало меня подкупить, подчинить себе – иначе все его убеждения, вся его подлая, продажная империя катились к чертям.

Отец предпочел погибнуть, лишь бы не плясать под Дэвисову дудку. Решил, что лучше умереть гордым, нежели жить купленным. Его убрали. Чисто и аккуратно. Мне такая роскошь явно не светила. Моя смерть явилась бы только началом страданий. Передо мной не было достойного выбора. Потому-то я и оказался здесь и сейчас готов был пожать руку дьяволу.

Подняв конверт, я двинулся к окну. В этом пакете было то единственное, чего боялся Генри: доказательства уже позабытого всеми убийства. Его единственная в жизни оплошность. Единственный беспечный шаг за всю долгую карьеру. Частица его самого, утерянная сорок лет назад, – и эту частицу Дэвис теперь жаждал заполучить обратно.

– Вот это и есть настоящее доверие, Майк, – усмехнулся он. – Когда два человека, вызнав тайны друг друга, припирают друг друга к стенке. Взаимоуничтожение с обоюдной гарантией. Все остальное – лишь сентиментальная чушь. Я горжусь тобой, мальчик. Так и я играл в начале своего пути.

Генри частенько мне говорил, что каждый человек имеет свою цену, и вот он нащупал мою. Если я скажу «да», то получу взамен жизнь – дом, деньги, друзей, респектабельный фасад, о котором всегда мечтал. Скажу «нет» – и все кончено. И для меня, и для Энни.

– Назови свою цену, Майк. Ты должен ее знать. Всякий, продвигаясь вверх, когда-либо вступает в такую сделку. Это правила игры. Что скажешь?

Сделка старая как свет: продать свою душу за «все царства мира и славу их»[1]. Придется, конечно, поторговаться об отдельных пунктах: я вовсе не собирался продать себя задешево. Ну да этот вопрос недолго уладить.

– Я отдаю вам улику и гарантирую, что больше никогда этот скелет в шкафу вас не потревожит, – сказал я, ткнув пальцем в конверт. – В обмен на это Радо убирают, полиция оставляет меня в покое. Я получаю назад свою жизнь и становлюсь полноценным партнером.

– И с этого момента ты мой, – сказал Генри. – Партнер во всех делах, в том числе и «мокрых». Когда мы найдем Радо, ты собственноручно перережешь ему горло.

Я кивнул.

– Что ж, договорились, – произнес Генри.

И дьявол протянул мне руку. Я пожал ее и передал вместе с конвертом свою душу…

Впрочем, чушь собачья – я затеял совсем другую авантюру. Умереть в бесславии, обнесенным почестями – или, продавшись, жить в полном довольстве, купаясь в славе? Я не выбрал ни то и ни другое. Я подсунул ему лишь конверт. На сделку с дьяволом я заявился с пустыми руками, так что выход у меня на самом деле оставался один – сразить подлеца его же оружием.

Глава первая

Годом ранее…

Я припозднился. Прежде чем зайти в аудиторию, оглядел себя в одном из огромных золоченых зеркал, что висели в корпусе повсюду. Под глазами от недосыпа темнели круги, на лбу краснела ссадина от приземления на жесткий ковролин. Во всем же прочем я ничем не отличался от других грезящих о карьерном росте индивидов, что, как и я, грызли гранит знаний в Лангделл-холле[2].

Семинар назывался «Политика и стратегия». Допускали туда лишь самых прилежных студентов – всего шестнадцать светлых голов, – и имел он репутацию стартовой площадки для будущих «верховодителей» финансов, дипломатии, военного ведомства и правительственной сферы. Ежегодно в округе Колумбия и Нью-Йорке Гарвард избирал для ведения семинара солидных мужей, дошагавших до средней или высокой ступени карьерной лестницы. По сути, для студента с большими профессиональными амбициями – а недостатка в таких ребятах у нас в кампусе не было – оказаться в этой группе было неплохим шансом проявить свое умение широко и ясно мыслить в надежде на то, что кто-нибудь из сильных мира сего, какая-нибудь шишка ткнет в него пальцем и даст весомый толчок в блестящей карьере. Я огляделся за столом: несколько умников из законоведов, несколько – из экономистов и философов, даже парочка магистров с медицинского. Самомнение арией разливалось по аудитории.

Я третий год уже учился на юридическом – корпел над дипломом на стыке политики и юриспруденции – и при этом не имел ни малейшего представления, как удалось мне не просто пролезть в Гарвард, но еще и попасть на этот семинар. Впрочем, такое везение было вполне типично для последних десяти лет моей жизни, так что я перестал уже ему удивляться. Может, это была всего лишь долгая череда каких-то канцелярских ошибок? Я обычно считал, что чем меньше задаешь вопросов, тем лучше. В пиджаке консервативного покроя цвета хаки я выглядел как все, разве что чуть более потрепанным и обношенным.

Был самый разгар дискуссии на тему: «Первая мировая война», и профессор Дэвис выжидательно уставился на нас, вымучивая ответы, точно инквизитор.

– Итак, Гаврило Принцип выходит вперед и бьет свидетеля рукояткой своего маленького браунинга образца тысяча девятьсот десятого года. Он стреляет эрцгерцогу в шею, попадая в яремную вену, затем – его супруге в живот, поскольку та заслоняет собой эрцгерцога. И так выходит, что тем самым он дает толчок к развязыванию мировой войны. Вопрос: зачем?

Профессор сердито оглядел сидевших у стола.

– Не повторяйте тупо то, что прочитали. Думайте.

Я наблюдал, как ерзают остальные. Дэвис, несомненно, относился к персонам значимым. Другие студенты с завидной одержимостью изучали подробности его карьеры. Я слышал о нем не так много, но вполне достаточно. Старый вашингтонский волк, он знал не только всякое весомое лицо в государстве за последние сорок лет, но и чиновников на два эшелона ниже и, что особенно важно, был в курсе всех закулисных тайн. Он работал на Линдона Джонсона, затем перекинулся к Никсону. Потом занялся «частной практикой», выступая посредником в неких сомнительных делах. Ныне он возглавлял высококлассную фирму, занимающуюся «стратегическим консалтингом» и именуемую «Группой Дэвиса» – что неизменно ассоциировалось у меня с «Кинкс»[3] (видите, насколько я был готов за столичную карьеру вгрызаться в глотки конкурентам!). Дэвис был влиятельным господином и, со слов одного из парней с семинара, мог позволить себе все – и особняк в Чеви-Чейзе, и местечко в Тоскане, и ранчо в десять тысяч акров на калифорнийском побережье. Уже несколько недель, как его пригласили вести у нас семинар, и мои однокашники буквально вибрировали от волнения – никогда не наблюдал в них такого рвения охмурить препода. Так что я охотно верил, что где-то на высоких орбитах Вашингтона Дэвис сиял большой яркой звездой.

Обычно преподавательские методы Дэвиса сводились к тому, чтобы сидеть неподвижно, с тоскливой миной на лице, как будто перед ним сборище сопливых второклассников изливает чудовищную чушь. Не будучи человеком шибко крупным – где-то пять футов и десять-одиннадцать дюймов, – он был каким-то, я бы сказал, видным. Он обладал особой притягательностью, которая ощутимо расходилась от него волной по комнате. Где бы он ни появлялся, все переставали разговаривать, все глаза обращались к нему, и довольно скоро люди собирались вокруг него, точно металлическая стружка у магнита.

А его голос – это вообще было нечто странное. При виде Дэвиса от него можно было ожидать рокочущего баса – однако говорил он всегда глухо, словно шелестя. На шее, как раз в том месте, где челюсть подходит к уху, у него имелся шрам, и кое-кто из студентов предполагал, что эта старая рана и есть причина такого тихого голоса, но о том, что с ним произошло, никто ничего не знал. Да и какое это имело значение, если все вокруг умолкали, стоило ему открыть рот.

В нашей же группе, напротив, все отчаянно хотели быть услышанными и замеченными Мастером, и тот выстраивал строгий порядок ответов на свои вопросы, каждому давая высказаться. В том-то и состоит искусство ведения семинара: когда дать волю болтовне, а когда в нее вмешаться. Это как бокс… ну, может, фехтование, или сквош, или другие излюбленные университетские забавы. Вот парень, который неизменно был среди нас первым и которому ничего бы не стоило начать распространяться о «Младе Босне»[4], под взглядом Дэвиса стушевался и начал что-то в страхе лепетать. Неистовое соперничество привело к тому, что студенты один за другим, почуяв слабину сидящих рядом, начали рьяно перекрикивать друг друга, прямо фонтанируя информацией о противостоянии Великой Сербии другим южнославянским странам, о гонениях против боснийских мусульман, о сербских ирредентистах, об Антанте и о политике двойных стандартов.

Я испытал благоговение. И не из-за того дикого числа выплеснутых фактов (некоторые ребята знали буквально всё, хотя вытянуть из них что-то на-гора не всякому было под силу), а из-за самой манеры дискуссии. Здесь каждый жест был наполнен смыслом! Казалось, будто, пока мои однокашники учились ходить и набирались ума-разума, их отцы вершили судьбы мира, потягивая дорогой виски, и что последние лет двадцать пять эти умники долбили историю дипломатии лишь в ожидании того часа, когда папаши, притомившись править миром, дадут им немного порулить. Они были такими… респектабельными, черт подери. С великим удовольствием я наблюдал за их подпрыгиванием. Я-то радовался всякой точке опоры в этом мире – и мне приятно было думать, что в конечном счете кого-то из этих везунчиков я смогу и обскакать.

Вот только не сегодня. Сегодня у меня возникла серьезная проблема, и я никак не мог сосредоточиться, чтобы вклиниться в словесную перепалку одногруппников с их острыми выпадами и парированиями, и лишь следил за ними со стороны. Бывали и у меня лучшие дни, но вот теперь, пытаясь направить мысли к малой политике на Балканах вековой давности, я видел лишь пылающее число, написанное крупными красными цифрами в моем блокноте, вдобавок подчеркнутое и обведенное кружком, – $83,359. А возле него номер – 43 23 65.

Минувшую ночь я совсем не спал. После работы (я прислуживал в баре «Барлей», в местечке, где любила собираться преуспевающая молодежь, вашингтонские яппи) я заскочил в заведение, где работала Кендра. Я решил, что снять в баре эту сексапильную малышку будет куда полезнее, нежели полтора часа поспать, прежде чем закопаться в тысячестраничную, мелким шрифтом, распечатку материалов по теории международных отношений. В черных волосах Кендры можно было утонуть, ее формы будоражили самые похотливые желания. Но главное в том, что девчонки вроде нее, работающие за чаевые и в постели не глядящие тебе в глаза, были полной противоположностью девушки моей мечты, как я ее себе представлял.

Проведя остаток ночи у Кендры, я к семи утра был уже у себя. Еще на подходе к дому я почуял недоброе, увидев несколько своих футболок на крыльце и отцовское старое, задрипанное кресло, лежавшее на боку на тротуаре. Парадная дверь была вскрыта, причем так, будто медведь вломился. В итоге я лишился: кровати, большинства предметов мебели, светильников и мелкой кухонной техники. Оставшееся мое барахло валялось в основном на улице.

Прохожие недоуменно пробирались через мой хлам по тротуару, точно это была распродажа ветхого скарба где-то на заднем дворе. Я отогнал людей подальше и побыстрее собрал то, что валялось. Отцовское кресло не пострадало. Весило оно едва ли не с легковушку, и, чтобы выпереть его наружу, требовалась смекалка и как минимум два дюжих молодца.

Поднявшись в дом, я заметил, что коллекторская служба Креншоу не прониклась ценностью «Истории Пелопоннесской войны» Фукидида или пятидюймовой стопки чтива, которое мне требовалось одолеть за два часа, оставшихся до семинара. На кухонном столе мне оставили маленькое любовное послание, гласившее: «Меблировка изъята в качестве частичной уплаты долга. Оставшаяся задолженность составляет 83 359 долларов».

Оставшаяся! Ишь ты! На сегодняшний день я уже достаточно знал законы, чтобы с одного взгляда выявить семнадцать грубейших ошибок в подходе этих деятелей к процедуре взимания долгов. Но эти коллекторы были безжалостны, как постельные клопы, к тому же я слишком поиздержался, платя за учебу, чтобы грамотными судебными исками раздавить их в тюрю. Ну да ничего, однажды придет и день расплаты!

Предполагается, что долги родителей умирают вместе с ними. Но только не у меня. Недостающие восемьдесят три штуки баксов ушли на лечение маминого рака желудка. Теперь ее не стало. Смею поделиться советом: когда ваша мать умирает, не вздумайте оплачивать ее счета по собственной чековой книжке. Потому что мерзкие кредиторы – типы вроде Креншоу – сочтут это хорошим предлогом, чтобы приходить к вам снова и снова уже после ее смерти, утверждая, будто вы автоматически унаследовали долги. Но это не совсем законно. Хотя как раз о букве закона и не задумываешься, когда тебе всего шестнадцать, когда один за другим приходят счета за лучевую терапию и ты хоть как-то пытаешься продлить маме жизнь, работая сверхурочно на фабрике мягкого мороженого в Милуоки, а отец при этом тянет двадцатичетырехлетний срок в федеральном исправительном заведении в Алленвуде.

Напряги вроде сегодняшнего случались у меня довольно часто, потому я даже не стал тратить время и беситься понапрасну. Чем больше все это дерьмо тянуло меня вниз, тем сильнее я лез из кожи, чтобы над ним подняться. А значит, мне надо было окружить свои заморочки непроницаемой стеной и всеми силами корпеть над учебой, чтобы не сидеть потом полным болваном на семинаре у Дэвиса. Я вышел со своим чтивом на тротуар, поправил кресло, уселся и, откинувшись на спинку, погрузился в статьи Черчилля, не обращая ни малейшего внимания на пешеходов вокруг.

К тому времени как я подготовился к семинару, мой запал изрядно выдохся. Всю ночь бившая ключом энергия, подпитанная сексом с Кендрой, успела иссякнуть, равно как и злобное рвение однажды мастерски прижать к ногтю поганца Креншоу.

Чтобы попасть на семинар, нужно было на входе в Лангделл-холл сунуть в считывающее устройство свою идентификационную карту. Я пристроился в длинную очередь студентов, проходящих турникеты и торопливо расходящихся по аудиториям. Однако на мою карту устройство отреагировало неожиданно: под надписью «Проходите» вместо зеленого вспыхнул красный. Металлический барьер заблокировался перед самыми моими коленями. Верхняя же часть тела по инерции продолжала двигаться, и я, не успев сообразить, что происходит, полетел башкой вперед, уткнувшись лбом в колючий ковролин на бетонном полу.

Симпатичная студенточка, сидевшая за столом с журналами, любезно объяснила, что мне следует справиться в Студенческой дебиторской службе, не числится ли за мной долгов за обучение. Затем с азартом обмазала мне ссадину антибактериальным гелем и выпроводила меня наружу. Креншоу, должно быть, подобрался к моему банковскому счету и перекрыл мои учебные платы, а Гарвард желает убедиться в платежеспособности своего питомца и, как и Креншоу, все получить сполна. Я обогнул Лангделл и прокрался с заднего, хозяйственного, входа вслед за студентом, выглянувшим покурить.

Похоже, в аудитории мое полуотсутствующее состояние бросалось в глаза. Дэвис будто буравил меня взглядом. И вот началось: я всеми силами пытался побороть зевоту, но ничего не мог с ней поделать. Я начал зевать – да так широко, по-кошачьи разевая рот, что и ладонью не прикроешь.

Дэвис буквально пригвоздил меня взглядом, заостренным бог знает сколькими меткими бросками, – таким зырком он сбил с ног, поди, немало профсоюзных боссов и агентов КГБ.

– Мы вам наскучили, мистер Форд? – прошелестел он.

– Нет, сэр. – Внутри у меня нарастало жуткое ощущение невесомости. – Я думаю.

– Так, может, вы поделитесь своими соображениями по поводу убийства?

Остальные так и расплылись от удовольствия: еще бы, одним зубрилой станет меньше!

Меня же отвлекали от темы мысли куда более приземленные: я не смогу избавиться от Креншоу, покуда не получу степень и не устроюсь на хорошо оплачиваемую работу, – и я не смогу получить ни то ни другое, покуда не стряхну Креншоу. При этом восемьдесят три штуки баксов я должен Креншоу и сто шестьдесят – Гарварду, и добыть их абсолютно неоткуда. И теперь все то, ради чего я десять лет драл задницу, вся вожделенная респектабельность, заливавшая сейчас аудиторию, навеки ускользали у меня из рук. А закрутил всю эту безнадежную круговерть мой сидящий в тюряге отец, который первым связался с Креншоу, который на меня, двенадцатилетнего, оставил дом, который всему миру готов был оказать покровительство и за это пострадать, но только не маме – от нее он, можно сказать, отпихнулся. Передо мной возник его образ, его обычная ухмылка, и все, о чем сейчас я мог думать, – это…

– Месть.

Дэвис поднес к губам дужку очков, выжидая, что я выдам дальше.

– В смысле, Принцип – жалкий бедняк, верно? Шесть его братьев-сестер перемерли, а его самого родители вынуждены были отдать на сторону, будучи не в состоянии прокормить. И по его мнению, в том, что он не может никак пробиться в жизни, виноваты были единственно австрийцы, чьи притеснения он видел с самого рождения. Он был неимоверно костлявым, этаким доходягой, так что даже партизаны уржались и послали его подальше, когда он попытался к ним прибиться. Это было убогое ничтожество, замахнувшееся на сенсацию. Другие убийцы теряли самообладание, но этот… Его, как никого другого, все на свете достало. Он жаждал мести, реванша. Двадцать три года обид и унижений! Да он готов был пойти на все, лишь бы сделать себе имя. Даже на убийство. И особенно – на убийство. Ибо чем опасней цель, тем больше она стоит.

Одногруппники брезгливо отворотили носы. Обычно я мало говорил на семинаре, но если уж открывал рот, то старался, как и остальные, использовать безупречный, выхолощенный язык Гарварда, теперь же я пустил в ход привычные для меня словечки и интонации. Я говорил как уличный пацан, а не подающий надежды кандидат в правительственные круги. И был готов, что Дэвис разорвет меня в клочки.

– Неплохо, – молвил он. Подумал мгновение, обвел глазами аудиторию. – Мировая война – это великая стратегия. Все вы так или иначе становитесь пленниками абстракций. Никогда не упускайте из виду, что в конечном счете все упирается в конкретных людей: кто-то ведь нажимает пальцем на курок. Желая вести за собой массы, вы должны начинать с каждого отдельного человека, с его страхов и желаний, с тех тайн, в которых он ни за что не признается, – и должны знать о нем едва ли не лучше его самого. Лишь пользуясь этими рычагами, можно управлять миром. Каждый человек имеет свою цену. И как только вы нащупаете ее – он ваш, душой и телом.

После семинара я собирался поскорее разделаться с делами и отправиться домой – разбираться со своим незадачливым тылом. Внезапно я почувствовал чью-то руку на плече. Я ожидал, что это Креншоу, готовый изничтожить меня при всем честном гарвардском народе…

Лучше бы это был Креншоу. За спиной у меня оказался Дэвис с его буравящим взглядом и тихим, шуршащим голосом.

– Я хотел бы с вами поговорить, – сказал он. – В десять сорок пять в моем кабинете. Сможете?

– Как штык, – кивнул я со всей невозмутимостью, на какую только был способен.

Может, этот монстр предпочел сожрать меня при частной беседе? Просто класс!

Организм требовал еды и сна, а кофе с успехом компенсировал бы и то и другое. Возвращаться домой времени не было, и я непроизвольно двинул к «Барлею» – бару, где я работал. В голове, вытеснив прочие мысли, засели долг в 83 359 баксов и безысходная уверенность, что я ни в жизнь не смогу его погасить.

Бар представлял собой претенциозного вида помещение с чрезмерным числом окон. Единственным человеком там на этот час оказался менеджер Оз, который по несколько смен в неделю прирабатывал тут барменом. И лишь пригнувшись к дубовой стойке и сделав добрый глоток кофе, я поймал себя на мысли: явился я сюда вовсе не за порцией кофеина, в голове у меня крутились комбинации цифр – 46 79 35, 43 23 65 и так далее. Кодировка здешнего офисного сейфа.

Оз, пасынок хозяина бара, был сильно нечист на руку. Причем приворовывал он не от случая к случаю – усушка там, утруска, – а постоянно обносил заведение. Некоторое время я присматривался к его игре, к тому, как он «не продает» напитки, прикарманивая за них наличные: обслуживая своих клиентов, Оз по полсчета не проводил чеком через кассу. Ежевечернее выуживание такого количества бабок из ящика с выручкой неминуемо превращалось для него в некоторую проблему – ведь мы-то, официанты, в ожидании чаевых вечно топтались рядом. А потому я был чертовски уверен – зуб бы дал! – что этот кретин держит свои денежки в сейфе. Возможно, потому, что действия Оза были топорным вариантом того, что сам бы я делал на его месте, если б еще очень давно не дал зарок никогда не брать чужого. Говоря научным языком, во мне сидел некий «бдительный оппортунизм»: если глядеть на мир глазами преступника, то видится все совсем иначе – подумаешь, подтибрить оставленную без присмотра жестянку леденцов!

В последнее время я уже начал за себя опасаться, поскольку остро нуждался в деньгах. Хуже того – мне как назло постоянно бросались в глаза незакрытые машины, незапертые двери, забытые где-то сумочки, дешевенькие замки и темные лестничные площадки. Как ни старался, я не мог забыть годы ученичества, свой нечистый опыт и весьма сомнительное мастерство. Я не мог не замечать все эти назойливые приглашения свернуть на кривую дорожку.

Люди почему-то склонны думать, что воры-домушники вскрывают замки, карабкаются по водосточным трубам или морочат головы доверчивым вдовам. Обычно же им достаточно, что называется, разуть глаза. Денежку так или иначе оставляют в свободном доступе сами добропорядочные граждане, которым и в голову не приходит, что рядом могут случиться темные личности вроде меня. Спрятанный под коврик ключ, незапертый гараж или пин-код, знаменующий некую годовщину. Берите кто хочет! И вот ведь забавная штука: чем честнее я становился, тем проще мне было попасться: передо мной словно постоянно повышали уровень соблазна, все проверяя и проверяя меня после стольких лет безупречной жизни. Абсолютно безобидным с виду студентиком, застегнутым на все пуговицы, я мог бы, пожалуй, беспрепятственно выйти из Кембриджского банка сбережений и кредита с потасканной сумкой, набитой сотенными купюрами, и с револьвером на ремне – причем охранник услужливо придержал бы мне дверь и пожелал приятного уик-энда.

Со своим «бдительным оппортунизмом» я и вычислил, что Оз на день запирает деньги в сейф, – и, чтобы открыть его, только и требовалось, что подобрать последние цифры кода. А потом просек, что заканчивается комбинация на 65. Даже если Оз «сбросил» цифры, сейфы «Сентри», насколько я помнил, поступали от производителя с установленным в них небольшим числом кодов – их называют еще проверочными, – и если код Оза заканчивается на 65, то, скорее всего, кому-то было очень лениво менять оригинальную фабричную комбинацию 43 23 65. Еще я заметил, что Оз едва бывал в состоянии отсчитать чаевые, не говоря уж о его способности ровно ходить, и что его пьянство все больше усугублялось: в десять тридцать утра он в течение пяти секунд набулькивал себе в кружку виски «Джемесон», слегка полируя его кофейком. А если он и заметит, что у него что-то пропало, – кому он скажет? Воришки-то не в чести.

Оз выложил ящики с наличными на барную стойку. Потом вместе с ними удалился в кабинет. Послышалось, как открылся и закрылся сейф. Вернувшись, Оз бросил:

– Сгоняю за сигаретами. Приглядишь за местом?

Случай постучался.

Я кивнул, и Оз ушел.

Прямо с кружкой кофе в руке я зашел в кабинет, подступил к сейфу. Он оказался открыт. Господи, он прямо просил, чтобы его обчистили! Оценивая содержимое, я насчитал сорок восемь тысяч долларов в банковских пачках и еще где-то штук десять наличности, сложенной стопкой. Похоже, банки Оз обходил стороной.

Сценариев теперь было два: я мог свистнуть эти деньги вполне в духе Оза, прибиравшего к рукам все, что плохо лежит, а потом, надолго очистив свой тыл от Креншоу, закончить Гарвард. Или мог справиться сейчас с искушением, явиться сюда перед рассветом и обчистить сейф. Задняя дверь бара была надежна, как Форт-Нокс[5], а вот парадную дверь можно просто забавы ради вскрыть за полторы минуты – что вполне типично. Страховка выплачивается лишь при наличии следов взлома. К тому же никто при этом не пострадает.

Я проверил ящики стола, затем пошарил взглядом по пробковой обшивке стен. Тут как тут! Вот он, пришлепанный к стене листок, на котором Оз своими каракулями вывел 43 23 65. Нате вам комбинацию – милости просим!

Мне, хоть тресни, требовалось внести деньги за учебу – хотя бы за последнюю неделю. Иначе не видать мне никакой степени. Все старанья псу под хвост! Кровь бешено застучала в висках. Дрожь прошла по телу…

Потом стало легче. Меня отпустило. Момент ушел. Десять лет я был безупречно чист, десять лет уверенно поднимался на ноги. И ведь ни разу не сбился с пути, не стащил и карамельки в магазине.

А все ж приятно было, черт возьми, стоять перед чужим открытым сейфом! Даже чересчур приятно. Воровское начало все же прочно сидело у меня в крови. И я знал, что это дерьмо уничтожит меня, как уничтожило отца, как разрушило нашу семью, – если я дам ему хоть мало-мальский шанс. Я глянул на свою старательно отглаженную рубашку, на кожаные ботинки, на глядевшего на меня с обложки Фукидида.

– Вот бли-ин! – с досадой выдохнул я.

Кого я пытаюсь одурачить? Я был уже достаточно приличным человеком, чтобы попасться на искус воровства, – и все ж таки слишком искусным вором для человека приличного.

Я глотнул остатки кофе, поглядел в пустую кружку. Давным-давно ради того, чтобы выжить, я выбрал честность и намерен был держаться ее, даже если эта честность однажды мне выйдет боком.

И я с чувством захлопнул дверцу сейфа.

Прежде кабинет Дэвиса рисовался мне как кадр из фильма о Второй мировой: сплошь завешанная картами комната с глобусами в человеческий рост – и он сам, водящий армейские соединения лопаточкой крупье. Вместо этого администрация Гарварда засадила его в тесный, забитый разной офисной канцелярией кабинетик в Литтауэр-холле[6], весь обшитый вишневым шпоном и без единого окна.

Сидя напротив Генри Дэвиса, я испытал состояние дежавю. Изучающе взиравший на меня, он словно разросся в размерах, и из глубин памяти у меня всплыло, как когда-то я замер в зале заседаний под тяжелым взглядом судьи.

– У меня есть несколько минут – надо успеть на самолет в округ Колумбия, – сказал Дэвис. – Но мне хотелось с вами переговорить. Летом вы были на стажировке в компании «Дэмрош и Кокс»?

– Да, сэр.

– И после университета планируете работать у них?

– Нет, – ответил я.

Это было нечто из ряда вон. Реальная работа в школе права предоставляется студентам в первые полтора года, когда их распределяют по фирмам на летнюю стажировку. В фирме стажера кормят и поят и переплачивают за ничегонеделание, рассчитывая, что затраченное окупится через семь чертовых лет, когда, сделавшись зрелым специалистом, он воздаст сторицей уже как полноценный сотрудник. И если уж ты попал куда на лето, то более или менее получил гарантию в трудоустройстве после окончания универа – если ты, конечно, не полный дебил. В «Дэмрош и Кокс» меня назад не ждали.

– Почему нет? – спросил Дэвис.

– Жесткая экономия, – усмехнулся я. – Я ж знаю, что я не типичный кандидат.

Дэвис извлек из стола несколько листков бумаги и быстро проглядел их. Я узнал свое резюме. Раздобыл, видать, в службе по трудоустройству.

– Управляющий из «Дэмрош и Кокс» сказал, вы проявили блестящие знания и волевую натуру.

– Очень любезно с его стороны.

Дэвис подровнял листки и положил на стол.

– Дэмрош и Кокс – парочка чертовых снобов-белоботиночников[7], – процедил он.

Я и сам придерживался того же мнения, видя в этом главную причину того, что они от меня отказались, однако не сразу переварил услышанное от Дэвиса. Его-то фирма имела репутацию самой что ни на есть крутой из всех «чертовых снобов-белоботиночников».

– В девятнадцать вы поступили на флот, в то время как большинство ваших нынешних товарищей по семинару проводили свободный от учебы год в Европе, гуляя и пьянствуя. Служили старшим сержантом. Затем год проучились в колледже в Пенсаколе, перевелись в штат Флорида и, закончив двухгодичный курс, выпустились в числе первых. И, черт возьми, поступили в Гарвардскую школу права с почти превосходными результатами тестирования! Теперь вы претендуете на двойную степень магистра – Института Кеннеди и школы права. И… – Он сверился с другой бумагой. – Вы заканчиваете четырехлетнюю программу за три года. Как, позвольте узнать, вам удается за все это платить?

– Взял ссуду.

– В полтораста тысяч долларов?

– Ну, где-то так. Еще подрабатываю в баре.

Дэвис, похоже, отметил круги у меня под глазами.

– Сколько часов в неделю?

– Сорок. А когда и пятьдесят.

– И притом лучший на курсе. – Он покачал головой. – Я спрашиваю об этом потому, что вы великолепно разгадали мотивы, двигавшие Гаврилой Принципом: под вами-то что раздувает пламя?

Судя по всему, я попал на собеседование по найму. Я попытался припомнить избитые фразы о воспитательной колонии, призвать к ответу сидящего во мне отличника-зубрилу – но не представлял, как это получше изложить. Дэвис упростил мне задачу:

– Я бы предпочел, чтоб вы не несли тут чушь собачью. Я позвал вас сюда потому, что, судя по сказанному вами на семинаре, вы, похоже, знаете о реальном мире что-то такое, что способно двигать людьми. Что движет вами?

Рано или поздно он все равно бы выяснил мою подноготную, так что я решил разделаться с этим вопросом раз и навсегда. Сей факт моей биографии в досье был обойден, но вовсе не изжит из памяти. А люди вроде партнеров из «Дэмрош и Кокс» всегда все разнюхают. Они на дух чуют таких, как я.

– Будучи совсем юным, я вляпался в переделку. И судья поставил передо мной простой выбор: поступить на военную службу или закончить жизнь в тюрьме, если раньше не подохну. Флот меня исправил, научил дисциплине. Мне нравились там и жесткий распорядок, и всеобщая напористость, и я привнес все это в учебу.

Дэвис поднял со стола папки, закинул в свой портфель, затем поднялся:

– Вот и хорошо. Я люблю знать, с кем работаю.

Я поглядел на него, слегка озадаченный этим «с кем работаю». Обычно работодатели, уловив намек о моем прошлом, указывали мне на дверь – «жесткая экономия», мол, или «человек не нашего типа». Дэвис повел себя иначе.

– Поступите ко мне на работу, – сказал он. – Для начала положу две сотни в год. И тридцать процентов премии по исполнении работы.

– Да, – услышал я свой голос, даже не успев толком ничего обдумать.

Этой ночью я спал в своей пустой квартире на подтравливающем надувном матрасе и каждые два часа вставал, чтобы его подкачать. Рассвет все не наступал, я крутился с боку на бок, и в какой-то момент, помнится, до меня дошло, что, когда Дэвис сказал насчет моей работы в округе Колумбия, он выдал это в утвердительной форме, а вовсе не как вопрос.

Глава вторая

Шкафчик из красного дерева гробом, конечно, не являлся, но, проторчав в нем битых четыре часа, я чувствовал себя точно в могиле. Зато я понял, как тяжело, оказывается, столько времени оставаться неподвижным. А ведь многие люди в подобном вместилище подолгу лежат на спине, причем мертвые. Скоро я, впрочем, обнаружил, что, если чуть наклонить вперед голову и уткнуться в угол шкафчика, то можно даже малость вздремнуть.

История того, как я оказался в этом шкафчике, несколько запутанна. Если вкратце, то я упорно преследовал одного мужика по имени Рэй Гулд, потому что был влюблен – в чудесную девушку Энни Кларк в частности и в мою новую работу вообще.

Уже почти четыре месяца я работал в «Группе Дэвиса». Странная это была фирма, совершенно непонятно чем занимающаяся. Кого спросить – так государственными делами и стратегическим консалтингом. Обычно эти слова используют как эвфемистическое обозначение лоббизма.

При слове «лоббист» у вас перед глазами, пожалуй, нарисуется этакий мерзавец в мокасинах с кисточками, уверенный, что все на свете можно купить и продать, который подкупает политиков, пробивая корпоративные или какие-то личные интересы, и в конечном счете превращает мир в рассадник рака легких или отравленных рек. В сущности, таковы они и есть. Вот только те времена – семидесятые-восьмидесятые годы минувшего века, – когда процветали откаты и откровенный порок, давно ушли. Нынешние лоббисты целыми днями сидят в программе «Пауэр-пойнт», кликая «мышкой» по слайдам сомнительных презентаций, в то время как унылые парнишки из младшего персонала конгресса втихаря проверяют свои смартфоны.

Так вот, те деятели – просто сброд. Ставить их рядом с людьми из «Группы Дэвиса» все равно что сравнивать брюлики «Зейлс» с алмазами от «Тиффани» или «Картье». Фирма Дэвиса на самом деле была одной из множества контор, официальным лоббизмом как раз не занимавшихся. Такого рода фирмы создаются вашингтонскими тяжеловесами от политики – бывшими хаус-спикерами, бывшими статс-секретарями, экс-советниками по делам безопасности – и оказывают куда большее давление на вашингтонские политические круги, нежели обычные лоббисты, получая от этого немалую выгоду. Они нигде не значатся как лоббистские, не создают вокруг себя шумихи. Им вовсе не нужна реклама – у них имеются связи. Существуют эти фирмы весьма обособленно. И еще они очень и очень дорогие. Если вы действительно хотите чего-то добиться в Вашингтоне, и у вас есть деньги, и вы в курсе, что даже очень честные и достойные люди добывают рекомендации в ведущие фирмы каким-то левым путем, – вот сюда-то вам и дорога.

«Группа Дэвиса» существовала как раз на пике этого непростого мирка. Она занимала красивый особняк в Калораме, в окружении разросшихся деревьев и старых европейских посольств, подальше от деловой части города и Кей-стрит[8], где и растопыривали пальцы большинство лоббистов.

Еще в первые дни моего пребывания в Ди-Си[9] я начал понимать, что «Группа Дэвиса» меньше всего озабочена собственно бизнесом, а позиционирует себя скорее как тайное общество или даже теневое правительство. Известнейшие личности, которых я привык видеть на первой полосе «Пост» и даже в книгах по истории, расхаживали себе по фирме или, как любой из нас, материли зажевавший бумагу принтер.

Дэвис, как и прочие начальники, изо дня в день занимался, по сути, тем же, чем и в бытность свою в правительстве, – десятки лет он верховодил бюрократической верхушкой, точно зная, где какую струну подтянуть, на какого функционера поднажать. Я, словно чудо, наблюдал, как он заставляет всесильный, но вялый, неуклюжий, с трудом работающий аппарат – федеральное правительство – пробуждаться к жизни и претворять его, Дэвиса, прихоти в реальность.

Когда-то ему приходилось отчитываться перед избирателями, жертвователями и политическими партиями. Теперь же он отчитывался только перед самим собой. Дэвису предлагали намного больше дел, нежели он в состоянии был осуществить, и он пользовался преимуществом отбирать лишь тех клиентов, которые вписывались в его потаенные планы.

Естественно, никто обо всем этом открыто не говорил. Чтобы уловить распорядок работы и внутренние правила фирмы, нужно было просто внимательно за всем наблюдать и задавать верные вопросы. «Группа Дэвиса» была старой закваски. Многие фирмы еще пытаются удержать некий налет аристократизма – костюмы там, библиотеки, отделка из дорогой древесины. Но все их претенциозные замашки давно уже выдавились «цифродробилкой»: теперь каждый измеряет свою жизнь ячейками электронной таблицы – количеством оплаченных часов. Задача каждого сотрудника – набрать этих часов побольше, и с первого же дня работы он как белка в колесе.

У Дэвиса все было совсем иначе. Не было никакого координирования, никаких руководств и нормативов. Только с полдюжины новопринятых кадров – а в отдельные годы не было и таковых. Каждого из нас вводили в курс дела, назначали помощника и еженедельно вручали авансом чек на сорок шесть сотен долларов. Все, что выше этой суммы, зависело от нас – причем работу себе требовалось найти. Начальники и партнеры обитали на третьем этаже – который был для меня точно крыло Версаля, – старшие сотрудники занимали второй. Мы были младшими, салагами, и нас держали на первом этаже рядом с администратором, отделом кадров, бухгалтерией и аналитиками. Младший сотрудник брался лишь на испытательный срок. Ему давали полгода – а кому-то и год, – и либо он доказывал свою значимость для компании, либо его увольняли. И никто не наставлял его, что и как делать. Чтобы узнать правила игры, приходилось сунуть нос к каждому сотруднику – но притом без малейшего нахальства и бесцеремонности. Такт и осмотрительность были главными добродетелями в «Группе Дэвиса».

Поначалу ты побирался каким-нибудь маленьким дельцем и тебя использовали для изучения жертвы (прошу прощения за мой давний лексикон!) – то есть «лица, принимающего решения», на которого фирма рассчитывала надавить. Это означало, что тебе следовало разнюхать о своей жертве все, что только можно, включая подробности частной жизни, и отобрать из найденного самое существенное в каждом конкретном случае – ни больше ни меньше. Результат излагался в докладной записке – максимум страница.

Это называлось «море кипятить». Так что из того? Мы, салаги, и понятия об этом не имели, но чертовски были уверены, что сделать все надо на «отлично».

Это было самое сложное. И партнеры, и старшие сотрудники знали, что чем больше тебе дадут покорячиться в работе, тем больше станешь лезть из кожи вон, лишь бы потом погладили по головке. А потому никто и никогда не говорил конкретно, что правильно, а что нет. Только сложат у рта пальцы домиком и со словами: «Давай-ка еще разок попробуй» – переправят к тебе по столу плод твоих нескончаемых ночей и выходных в офисе, всякий раз требуя большего. Если повезет, то получишь редчайший подарок в виде куцего «неплохо» – в «Группе Дэвиса» это означало высшую точку удовлетворения. А если добываешь из моря не ту соль – тебя уволят. В общем, или плыви, или потонешь.

Я настраивался плыть. Новичком на флоте я отработал бессчетно суровых нарядов, и если здесь сидеть пялиться в компьютер считалось тяжким трудом, я готов был стать умницей. Так что едва я просыпался, как садился за работу.

Денег хватало и на оплату Гарварда, и на то, чтоб держать на расстоянии вымогателя Креншоу. И даже при том, что я откладывал пятую часть на черный день (а я по-прежнему был уверен, что однажды коврик у меня из-под ног таки выдернут), у меня оставалось больше, нежели я мог потратить. Я мог теперь позволить себе обедать не по талонам и снимать более или менее приличную квартиру, куда не стыдно приводить людей.

И деньги были не единственным моим выигрышем. За то короткое время, что поработал у Дэвиса, я начал получать льготы, о которых прежде и представления не имел, которые мне даже и не снились.

На прежнее мое жилье в Кембридже послали перевозчиков, чтобы я мог оттуда съехать. Эти молодые ребята оказались достаточно воспитанны, чтобы не умереть со смеху при виде моих обчищенных коллекторами апартаментов. Полчаса они вежливо убеждали меня, что им не стоит помогать. Все, что мне нужно было сделать, – это собрать в сумку личные вещи и отогнать мой пятнадцатилетний «джип-чероки» в округ Колумбия. Всякий раз, как я втапливал больше пятидесяти пяти миль в час, из моих спутников выбивался липкий страх, точно из тугих почек листья по весне.

Дэвис поселил меня в принадлежащем фирме доме со швейцаром и консьержкой на Коннектикут-авеню, в квартире аж на девятьсот квадратных футов со спальней и балконом.

– Живите там, пока не присмотрите для себя жилье, – сказал он мне в первый же день. – Мы сведем вас с риелтором, но, если вы настроены работать, вместо того чтобы ездить осматривать квартиры, мы оценим ваши старания.

Даже если бы я не экономил деньги, мне все равно нечего было покупать. У фирмы имелся парк машин для обслуживания сотрудников, и завтракали, обедали и ужинали мы ежедневно в офисе.

В первую же рабочую неделю я познакомился со своей помощницей Кристиной, миниатюрной венгеркой. Она была такая аккуратная, пунктуальная и рациональная, что я едва не заподозрил в ней робота. Она шефствовала надо мной во всем: у нее я мог узнать, где находится почта, а где химчистка. Она не давала мне ни малейшей возможности самостоятельно выполнить какое-либо задание, делая за меня самую нудную и кропотливую работу.

– Извините за столь назойливую привязанность, мистер Форд. И не сочтите за чрезмерную роскошь. Считайте, для Дэвиса это гарантия того, что вы будете думать лишь о своем задании и принесете ему финансовую отдачу.

Это немного упростило мне жизнь. Будучи в разъездах по поручениям, мне все время приходилось разрешать какие-то досадные проблемы – то стоять в очереди в отдел транспортных средств, то дожидаться кабельщика. И сам собой напрашивался вывод, что вся жизнь – это череда тех или иных мелких препятствий. Тогда-то я и начал кое-что понимать. Прежде деньги мне нужны были, чтобы выживать, чтобы из месяца в месяц удовлетворять жизненно необходимые потребности. Я никогда, в сущности, не думал, что именно они привносят в нашу жизнь те неисчислимые преимущества, что люди вкладывают в слово «достаток».

Все это поначалу внушало некоторую неловкость, даже как-то начало меня изнеживать. Мне привычнее было видеть себя голодным и измотанным. Но когда у тебя в день двенадцать интервью и надо осилить тысячу четыреста страниц документов, когда еженедельно требуется делать по два отчета, которые могут тебя или вознести, или уничтожить, и когда партнеры могут в любой момент свалиться на голову с «проверочкой», которая может оказаться для тебя последней, у тебя совсем нет времени на то, чтобы изнежиться. И постепенно начинаешь понимать, что Кристина права: заказанная в конференц-зал тайская лапша и машина до дома далеко не разорительная для Дэвиса цена, чтобы поддерживать работников в деятельном состоянии за две-три сотни баксов в час при семидесяти часах в неделю.

Разумеется, мне нужны были деньги, и мне очень нравились предоставляемые сотрудникам «Группы Дэвиса» льготы, но вовсе не это каждое утро в пять сорок пять вытягивало меня из постели. На ноги меня поднимал любимый ритуал надевания сияющих начищенных ботинок и хрустящей накрахмаленной рубашки. Мне нравилось уже до девяти утра вычеркнуть из списка дел восемь заданий. Мне нравилось, как подошвы моих ботинок от «Джонстон и Мерфи» стучат по мраморному полу вестибюля Дэвисовой фирмы, эхом отражаясь от дубовых панелей. Мне нравилось, проходя по коридорам, наблюдать мудрых мужей, занятых чрезвычайно важной работой, видеть Генри Дэвиса и экс-директора ЦРУ, смеющихся во внутреннем дворике, точно давние соседи по общаге, и осознавать, что если я и дальше буду пахать так, что дым из ушей, то в один прекрасный день вольюсь-таки в их круг. Что-то вроде этого двигало мной еще с той поры, когда судья поставил передо мной выбор. Мне требовалось обрести нечто большее, нежели я собой представлял, стать частью чего-то значительного, раствориться в честном труде – чтобы все это «большое и значительное» сдержало преступные начатки в моей крови.

Я готов был делать что угодно в фирме Дэвиса, лишь бы удержаться в этом респектабельном мире. Так вот я и оказался закрытым в шкафчике красного дерева.

Те первые несколько месяцев были для меня своего рода вступлением в общину. Никто не говорил, как именно, но каждый твой шаг был под контролем. Периодически тот или иной испытуемый сотрудник исчезал – как будто накануне вечером где-то в узком кругу «Группы Дэвиса» прошло тайное голосование и против неугодного лица каждый поставил черную метку. Так, по крайней мере, поговаривали среди салаг. Конечно, тут было некоторое преувеличение, однако я все же усвоил этот намек и сделал вывод, что первое свое реальное задание надо выполнить, хоть умри.

В бизнесе, касающемся «правительственных дел», когда какого-то бюрократа или политика понуждают сделать то, чего желает клиент, рано или поздно приходит момент под названием «запрос». И сколь бы запутанным ни было дело в целом, оно так или иначе сводится к единственному вопросу: выдаст ли этот человек то, чего от него требуют? Да или нет?

Запрос делает один из партнеров – величественное лицо компании. Реальная же работа ложится на сотрудника. И когда берешь первое свое дело, то всецело зависишь от результата «запроса». Если «жертва» говорит «да» – ты в золоте. «Нет» – и ты ушел.

Первое дело мне поручил Уильям Маркус. Его кабинет был рядом с кабинетом Дэвиса, на третьем этаже. Это был «президентский коридор»: по одну его сторону располагался дубовый зал заседаний, по другую шли шесть или семь апартаментов, каждый размером с мою квартиру, из окон которых открывался живописный вид на округ Колумбия с вершины холма в Калораме. Когда я шел по этому коридору, у меня точно шерсть вставала на загривке – максимально концентрируясь, я как будто возвращался к давней военной муштре и строевому тридцатидюймовому шагу.

Люди, бывавшие в этом коридоре, буквально правили миром. Они ежедневно, без малейших колебаний, делали или губили карьеру шустряков-яппи вроде меня. Большинство начальников фирмы имели длинный и насыщенный послужной список – за что клиенты, собственно, и платили. Прошлое же Маркуса было загадкой. Насколько мне известно, я был единственным из молодых сотрудников, за кем он приглядывал. Это было и очень хорошо, и очень плохо, и, как оказалось впоследствии, столкнулся я с недюжинным талантом.

Маркусу было уже за сорок пять, может, и больше – по нему трудно было сказать. На первый взгляд я бы принял его за троеборца или за видного «белого воротничка», который всякий раз после работы молотит по кожаной груше в боксерском зале. У него были коротко стриженные рыжевато-каштановые волосы, могучая бульдожья челюсть и отвислые щеки. Он всегда как будто пребывал в хорошем расположении духа, что делало его чуть менее страшным – но лишь до того момента, пока не окажешься с ним один на один в его кабинете. Там все его улыбки и простецкие манеры точно испарялись.

Маркус дал мне в разработку и первый «запрос». Мультинациональный гигант со штаб-квартирой в Германии (которого мне, пожалуй, не стоит называть открыто, а потому обозначу его так, как мы именовали его в офисе: Кайзер) исхитрился найти лазейку в налоговом законодательстве и использовал это, чтобы резко занизить цены и выдавить американские компании из бизнеса. Это было типичное межнациональное налоговое разбирательство, но в конечном счете все свелось к тому, что заокеанские компании, продающие американцам услуги, платят заметно меньше налогов и пошлин, нежели компании, которые действительно отгружают товары. Кайзер, естественно, делал вид, что это те продают Штатам товары. А те утверждали, что они всего лишь выступают посредниками между американским потребителем и заокеанскими поставщиками и производителями и потому должны платить малый налог лишь за свои посреднические услуги. «Как раз мы всего лишь посредники, – оспаривал это Кайзер, – мы даже и не касаемся товаров». Если посмотреть на эту цепочку поставок со стороны, становилось ясно, что они продавали товары в точности как и все прочие, просто уклонялись при этом от высоких налогов.

Ну что, включаетесь в тему? Браво! В общем, те ребята, которых выдавили из бизнеса, наняли «Группу Дэвиса». От нас хотели, чтобы мы заткнули ту налоговую лазейку и выровняли их с Кайзером игровое поле. Это означало отыскать в недрах Вашингтона нужного чиновника, который подписал бы бумажку, гласящую, что Кайзер продает именно товары, а не услуги.

Всего одно словечко – но за это «Группе Дэвиса» отстегивалось ни много ни мало пятнадцать миллионов долларов, что, как болтали среди моих коллег, было минимальной суммой контракта, способной привлечь внимание нашей фирмы.

Маркус изложил мне ситуацию, сообщив несколько деталей, но совсем не много: все ж таки первое задание. Он даже не сказал мне, что конкретно хочет получить на выходе – каков, так сказать, ожидаемый «продукт». Теперь моя задница официально была поставлена на карту – а я даже и понятия не имел, что надо делать.

Хотя за последние десять лет я, пожалуй, впервые почувствовал, что могу не справиться с работой. И на удивление, это неплохо сработало: я решил, что буду делать то же, что и всегда, – брать свое напором. Сто пятьдесят часов работы – и десять дней спустя, поговорив с каждым экспертом, что отозвался на мой призыв о помощи, перечитав все соответствующие своды законов и газетные статьи, которые хоть каким-то боком касались моего дела, я «дистиллировал» дело Кайзера сперва до десяти страниц, потом до пяти, наконец до одной. Так я выпаривал свое море. Осталось лишь восемь наиважнейших пунктов, и каждый из них был достаточно мощным, чтобы уничтожить Кайзера. Это был бумажный эквивалент чистого героина, и я весь дрожал от гордости и недосыпа, передавая доклад Маркусу и ожидая, что мой результат его проймет.

С полминуты он глядел в мою писанину, потом тихо рыкнул и сказал:

– Все это хрень собачья. Ты не можешь знать ответ на вопрос «зачем?», пока не знаешь «кто». Все это замыкается на одном конкретном человеке. И не трать мое время, пока не нащупаешь точку воздействия.

Для меня это был как сигнал о новом выступлении. Вооружившись мудростью Конфуция[10], я с удвоенным рвением вгрызся в дело. Среди таких же, как я, молодых сотрудников, толкающихся за место под солнцем в фирме Дэвиса, был сын министра обороны, который в свои тридцать лет уже побывал замом руководителя предвыборной президентской кампании, прошедшей с успехом; еще были два родсовских стипендиата[11], один из которых являлся внуком бывшего директора ЦРУ. Наша работа сводилась фактически к изучению Вашингтона и, разумеется, местной прессы. Но куда важнее было исследовать антропологию этого места: изучить верхние эшелоны власти, узнать объекты их любви и ненависти, выявить те потайные узлы, куда стекались сила и могущество, выяснить, кто на кого влиял, кто кого снабжал деньгами. Целая жизнь требовалась, чтобы изучить досконально элиту округа Колумбия, погрузившись с головой во все ее связи и взаимоотношения. У остальных наших ребят таковой багаж имелся – у меня же его не было. Но это не могло меня остановить. Моим высшим козырем была воля.

Я вышел из офиса – подальше от «Лексис-Нексиса» и бескрайнего «Гугла», – чтобы пообщаться с реальными человеческими существами. Надо сказать, для многих моих конкурентов это было столь же немыслимо и загадочно, как искусство левитации или заклинание змей. Для начала я допустил, что официальный Вашингтон во всем своем своеобразии в конечном счете, как ничто другое, является некой единой общностью.

Около шести различных правительственных ведомств, в принципе, имели право окончательного вердикта по вопросу, может ли Кайзер и дальше пользоваться своей лазейкой. Однако все застопорилось обычной вашингтонской бюрократией: решение было спущено в этакую «поддевку», именуемую Временной межведомственной рабочей группой Министерства торговли по производству.

Эту рабочую группу я окучивал битую неделю. Причем главное было не переборщить: Маркус объяснил – никто пока не должен засечь, что над этим делом работаем мы. Я переговорил с четырьмя-пятью штатными сотрудниками из тех, что помоложе, потом набрел на какого-то напыщенного пустомелю, который на самом деле не знал ровным счетом ничего для меня интересного. Он, впрочем, навел меня на помощника юриста – молодую особу, которая по ночам забавы ради прирабатывала барменшей в баре «Стетсонс» на Ю-стрит, в который частенько хаживали многие сотрудники Белого дома в пору Клинтона и который теперь пришел в запустение. Рыжая, с обаятельным задором девчонки-сорванца, она оказывала свое расположение настолько, насколько тебе того хотелось, хотя и храпела как бензопила и имела привычку вечно что-то «забывать» в моей квартире.

Эта девица мне все и объяснила. Там были два номинальных главы, которые лишь ставили, где надо, свои подписи. На деле же окончательное решение принимали трое из рабочей группы. Двое были типичные ведомственные мужи – этакие человеческие пресс-папье, которые ничего не значили. Третий – некий господин по имени Рэй Гулд – являлся действительно ЛПР[12], и он-то как раз и держал лазейку для Кайзера открытой. Был он секретарем помощника заместителя министра (иначе говоря, сидел в подчинении у помощника секретаря, подчиненного помощнику министра, который в подчинении у заместителя министра, который подчинялся непосредственно министру торговли, – ну, просто обхохочешься!). Я поймал себя на том, что на полном серьезе произношу эту бюрократическую белиберду. Чтобы не воспринимать все это лишь как забавный казус из мира политики, я напомнил себе, что расковыривание этого нароста означало для моего босса как минимум пятнадцать миллионов доларов и – что куда более важно – могло избавить меня от того, чтобы всю оставшуюся жизнь прибираться в баре и бегать от Креншоу.

Кроме того, все это начало меня изрядно забавлять – и не столько действующие лица, сколько денежная сторона вопроса. Во всем остальном я ничем не выделялся из своих ловких коллег, которые, как я знал, быстро идут в рост. Это в равной степени и подогревало меня, и тревожило.

Итак, у меня имелась точка воздействия. Маркус ничуть не умилился, когда я принес ему в клювике имя Гулда, но, по крайней мере, казался уже не таким сердитым. Он велел мне начать подкапываться под этого субъекта, с тем чтобы закрыть для Кайзера налоговую лазейку. Мне следовало свести все свои старания к единственной цели: изменить решение Гулда.

Я ознакомился с выпускными работами Гулда в колледже и магистратуре. Я выяснил, какие газеты и журналы он выписывал, куда и сколько жертвовал, какие и когда принимал официальные решения. Вернувшись к нулевой отметке, я начал настраивать каждый аргумент против лазейки Кайзера так, чтобы он задел индивидуальные склонности и убеждения Гулда. Я сокращал и сжимал эти аргументы до тех пор, пока они не вписались в одну-единственную страницу. И если предыдущая докладная записка была чистым героином, то здесь был уже наркотик с измененной химической формулой. С ним-то Гулд должен был выдать нам именно ту резолюцию, что нам требовалась.

– Что ж, это уже вселяет надежду, – сказал Маркус.

Даже при всем изучении материалов и многочисленных интервью я слабо представлял этого мужика и то, что им двигало, пока не увидел его воочию. Я мог бы долго распространяться о Гулде. Я знал, в какую школу ходят его дети, на какой машине он разъезжает, где он устраивает банкет по случаю своего юбилея и куда катается обедать. Разумеется, откушивал он в самых престижных заведениях: в «Централе» у Мишеля Ришара, в «Прайм-Рибе» и «Пальме». Хотя регулярно, через вторник, Гулд посещал «Файв гайз» – заведение, специализирующееся на гамбургерах.

Когда спустя неделю я положил перед Маркусом новую записку, он сказал, что я определенно расту, после чего проводил меня в апартаменты Дэвиса. Тот велел Маркусу подождать снаружи. Примерно такой кабинет университетского препода я и ожидал увидеть у него в Гарварде, хотя, конечно, вкус у Дэвиса оказался куда утонченнее, нежели могло предложить мое воображение. Три стены от пола до потолка были заполнены книгами – причем не кожаными муляжами корешков, а явно прочитанными томами. Вся мебель была красного дерева. На «стене почета» красовались вашингтонские мандаты, а также фотографии с улыбками и рукопожатиями всех влиятельных персон, каких я когда-либо видел. Там были снимки с главами государств, сделанные десятилетия назад, – причем не фотки типа «два парня в дорогих костюмах занимаются благотворительностью». На одном Дэвис – моложе меня нынешнего – катает в боулинге шары на пару с Никсоном, на другом рыбачит с маленькой лодочки с Джимми Картером, на третьем катается на лыжах с…

– Это римский папа? – непроизвольно брякнул я, не успев сдержать удивление.

Дэвис стоял за своим столом. И выглядел отнюдь не радостно.

– Гулд не реагирует, – сказал он мрачно.

Мою докладную записку с «заточенными» на Гулда доводами они передали торговой группе, воюющей против Кайзера, и те изложили свое дело рабочей группе Гулда. У Дэвиса имелись свои люди в Министерстве торговли, которые тут же сообщили бы ему, если б лед тронулся. Гулд не отступился ни на йоту.

– Я поработаю еще, – сказал я.

Он поднял со стола мою записку:

– Работа твоя безупречна, – произнес он таким тоном, каким обычно комплименты не говорят, и выдержал минутную паузу. – Но у меня этажом ниже уже есть сто двадцать человек, способных выдать безупречный результат, и больше таких мне не требуется. Тебе известна стоимость данного контракта?

– Нет.

– Мы подписали соглашения с каждым производством в отдельности и связанной с ними торговой группой. Сорок семь миллионов.

У меня кровь отлила от лица. Несколько мгновений Дэвис изучающе глядел на меня.

– Мы тут не за часы деньги получаем, Майк. Выиграем – получим сорок семь миллионов. Нет – не получим ничего. И мы не должны проиграть.

Он подступил ближе, вперил в меня взгляд:

– Я изрядно рискую с тобой, Майк. Я нанял тебя вовсе не из тех соображений, по которым беру остальных. Ты весьма необычный кандидат. И я опасаюсь, что дал с тобой маху. Докажи мне, что я не ошибся. Что ты можешь мне предложить, чего не могут другие? Покажи мне нечто большее, чем безупречную работу. Удиви меня.

Лучше вообще не иметь ничего, нежели что-то обрести и внезапно упустить из рук. Работая у Дэвиса, я постоянно думал, что все получаемые мною деньги и привилегии – всего лишь ошибка, которую вот-вот исправят. Я не смел и помыслить, что все это – мое, что теперь это – часть моей жизни. Порой человеку случается набрести на что-то, чего ему хотелось всей душой, в чем он действительно нуждался. И если все вдруг полетит в тартарары, второй раз такое ему уже не светит.

Я в этом смысле не явился исключением. Такой момент наступил для меня где-то в августе, спустя три месяца после переезда в Ди-Си. Я шагал по Маунт-Плезанту в десяти минутах ходьбы от офиса компании. В этом районе была одна главная улица с восьмидесятилетней пекарней и скобяной лавкой, которой тоже стукнул уже не один десяток лет. Там обретались итальянцы, греки, потом латиносы нашли там для себя первое пристанище в округе Колумбия – так что это местечко казалось маленькой деревней. Чуть в стороне от главной улицы уже высились леса, и я ощущал себя как за городом. Проходя мимо маленьких жилых домишек, я увидел один, сдающийся внаем, на две комнаты, с терассой и задним двором, откуда открывалась чудесная перспектива парка Рок-Крик – пояса лесов и речушек, разрезающего округ Колумбия с севера на юг. Как-то вечером, прогуливаясь мимо того самого дома, я увидел за ним, во дворике, целое семейство оленей – ничего не боясь, они спокойно провожали меня взглядом.

Это решило все. Собственного дворика у меня не было с двенадцати лет. У отца имелся какой-то постоянный доход – хотя я понятия не имел, откуда поступали эти деньги. И вот однажды мы переехали из квартирного комплекса в Арлингтоне, где я вырос, – который выглядел как мотель и в котором, помнится, постоянно воняло газовыми горелками и чьей-то стряпней – в Манассас, где поселились в небольшом одноэтажном загородном доме. Знаю, это немного сентиментально, но там, во дворике, у нас были качели, сделанные когда-то из алюминиевых трубок, драные и обшарпанные, об которые, неудачно схватившись, можно было ссадить ладони. Жили мы там не так уж долго, но я помню те летние вечера, когда мои родители с парой друзей сидели вокруг кострища, беспечно смеясь и попивая пиво. Я весь вечер проводил на качелях, раскачивая их, точно двигателем, своими маленькими ножками, – и я подлетал высоко вверх, выше перекладины, и выглядывал над верхушками деревьев. В какой-то момент я оказывался в невесомости, и цепочки качели провисали – и, могу поклясться, тогда я едва не улетал в темное ночное небо…

А потом отца застукали на том, что он полез грабить чей-то дом, – и мы очутились в прежнем болоте, в пропахшем газом мотеле.

Заканчивая работу в фирме Дэвиса – в десять-одиннадцать часов вечера, а то и позднее, – я частенько прогуливался по этому району и воображал себя хозяином того заднего дворика. Я представлял, как развожу огонь в очаге, а рядом стоит пара складных кресел и на одном из них улыбается симпатичная девчонка… Я словно начинал свою жизнь сначала, возвращая все на свои места.

Эта постоянная мысль о потерянном рае и раздувала подо мной огонь. Спустя неделю после встречи с Дэвисом в его «покоях» я снова пришел к Маркусу и положил перед ним на стол еще два отчета. В одном содержались данные о наставнике Гулда в Министерстве внутренних дел, где тот проработал девять лет до перехода в Министерство торговли. В другом была информация о приятеле Гулда, выступившем даже шафером на его свадьбе, с которым он делил жилье еще в пору учебы в Гарвардской школе права и который теперь занимался частной юридической практикой. Он до сих пор являлся советником Гулда по правовой части, с ним Гулд ужинал где-то раз в две недели и считал старого друга одной из немногих своих отдушин.

– Ну и? – поднял брови Маркус.

– Эти двое – наиболее удачные… – я чуть было не ляпнул «жертвы», – точки воздействия. Если взглянуть на их принципы принятия решений, вы увидите, что они полностью созвучны нашим аргументам. Доводы против налоговой лазейки я смоделировал под каждого из этой парочки. Первый, кстати, уже связан с «Группой Дэвиса». Если нельзя повлиять непосредственно на Гулда, то можно использовать его ближайшее окружение. Если мы настроим их на нужную волну, то сможем перенастроить и Гулда, так что он и сам не протюхает, что действует по нашей указке.

Маркус молчал. Я чувствовал, что надвигается буря. Я выдал ему на Гулда куда больше, чем он рассчитывал, – разве что не пробрался еще в квартиру этого козлины, что, впрочем, собирался проделать следующей ночью.

Маркус пошевелился в кресле. Я весь замер, ожидая разгрома, но вместо этого шеф улыбнулся:

– Кто же тебя этому научил?

Метод я перенял у папиного старого приятеля Картрайта. В молодые годы тот использовал подобную технику, чтобы выуживать у богатеньких одиноких наследниц бальзаковского возраста их сбережения.

– Ко мне пришло озарение, – ответил я.

– Что-то вроде этого мы у себя называем «формованием кроны» или «обрезкой верхушек». Ты не спеша, очень тонко воздействуешь на каждого человека из окружения нужного тебе объекта – на жену, шефа по благотворительной деятельности, даже на подросших детей, – пока он не переменит свое мнение.

– «Обрезка верхушек»?

– Мы не можем вызвать у «корней» всестороннюю, глубокую поддержку наших интересов – но мы можем обвести их вокруг пальца. И нет надобности терять время на «корешки», если нужный нам законотворец способен видеть одни «верхушки».

– Хотите, чтобы на следующем этапе я взялся за окружение Гулда?

– Нет, – отрезал Маркус. – Я поручу это своим людям.

В его голосе я уловил нечто, что мне не понравилось.

– Мы не уложились во времени? – спросил я.

Маркус помолчал. Он вообще был малоразговорчив и всегда, прежде чем что-то произнести, взвешивал каждое слово. Сейчас он явно не хотел загружать меня какой-то лажей – возможно, из некоторого уважения ко мне.

– Да, – коротко ответил он.

Неделю спустя был признан непригодным один из родсовцев. Это был славный юноша со светлыми, зачесанными назад, волнистыми волосами и видом старательного приготовишки. Поговаривали – и я охотно в это верю, – что у парня не было даже своей пары джинсов. Кого-то другого на его месте сильно задевало бы любое подчеркивание получаемых им льгот, но малый с юмором относился к самому себе, и это мне в нем нравилось.

Он был «охотником» вроде меня, и он первый в нашей группе новичков получил задание. Его ЛПР не повелся – и это был приговор. Выходя из игры, родсовец сделал вид, будто хочет попытать счастья на иных просторах, но, когда он с нами прощался, в его голосе слышался надрыв, словно он готов был разреветься. Тяжкое было зрелище. Надо думать, мальчик прежде не знал неудач. Он сделал все, что было в его силах, но дело свое все же завалил.

Вообще, мне как-то не очень верилось, что эти многомиллионные контракты напрямую зависели от горстки бестолковых салаг, которые и представления не имели о том, чем занимаются. Но, судя по всему, действительно зависели. Скажете, несправедливо? Положим, тебе дают заведомо безвыигрышное дело. Ты ограничен в возможностях – и задание неминуемо выходит у тебя из-под контроля. Может, и так. Но мне, знаете ли, трудно делать выводы о какой-то несправедливости. Такова жизнь. Можно задрать лапки кверху и молить о снисхождении – однако мой путь был иным. Я должен был победить во что бы то ни стало. Я так долго принюхивался к ароматам хорошей жизни, так долго она была для меня лишь эфемерной мечтой. Теперь я подобрался к ней так близко, что мог обонять ее и пробовать на вкус. И чем реальнее становилась моя мечта, тем мучительнее было думать о том, что меня могут ее лишить.

Кстати, о мечте: на работе я познакомился с Энни Кларк, старшим сотрудником «Группы Дэвиса». Прежде я вообще без проблем заговаривал со слабым полом, я даже об этом как-то не задумывался. Но возле этой особенной девушки обычная непринужденность общения меня оставляла. С первого мгновения, как я увидел ее на втором этаже, голова у меня забилась сентиментальным вздором.

Всякий раз, как мы с ней разговаривали – а нам частенько доводилось работать вместе, – я ловил себя на мысли, что в этой девчонке есть все, что привлекает меня в женщинах: черные локоны, чистое лицо и озорные голубые глаза. Но, кроме того, было в ней что-то еще, о чем я прежде и не задумывался. Понаблюдав целый день за Энни – как она вертится на переговорах вокруг самодовольных типов и спонтанно на трех-четырех языках отвечает на телефонные звонки, – я готов был выскочить вслед за ней после работы и выпалить то, что вертелось на языке: что она именно та девушка, которую я всегда искал, что именно в ней воплощена та жизнь, о которой я столько грезил. Это было просто сумасшествие!

Я начал уже думать, что, может быть, Энни чересчур хороша для меня, что она избалованна и высокомерна и добиться ее невозможно. При первом нашем знакомстве мы остались на «ночные бдения»: Энни, я и еще несколько младших сотрудников – причем она как старшая нами верховодила. Мы все расселись за столом переговоров. О чем-то глубоко задумавшись, она толкнулась назад в катающемся кресле. И не успев прояснить нам очередной нюанс игры «в воздействие», Энни Кларк, опрокинувшись у нас на глазах – медленно и неотвратимо, – исчезла за краем стола и грянулась плашмя на ковер.

Я был готов к тому, что она завопит от боли или поднимется к столу в бешеной злости… Но вместо этого я впервые услышал, как она смеется. И этот ее хохот после падения – искренний, простодушный, беззастенчивый и абсолютно беспечный – вмиг отсек всю ту чушь, что я наплел себе про якобы зеленый виноград. Теперь всякий раз, слыша ее смех, я понимал, что эта женщина не распыляется на никому не нужное притворство, что она принимает жизнь такой, какова она есть, и наслаждается ею в полной мере.

Этот ее смех завел меня на опасную дорожку. Теперь всякий раз, заскакивая к Энни с отчетом, я едва удерживался, чтобы не вышвырнуть в окошко свой опус, над которым прокорпел битый месяц, и опуститься перед ней на колено, умоляя ее сбежать и провести со мной всю оставшуюся жизнь… Возможно, это был бы и лучший вариант, нежели то, что в дальнейшем случилось.

После какого-то очередного совещания я отправился в комнату для кофе-брейков и попытался обсудить с оставшимся в группе вторым родсовским стипендиатом стратегию своих взаимоотношений с Энни Кларк, тщетно стараясь не выглядеть совсем уж обезумевшим от страсти болваном. К несчастью, сама Энни оказалась за колонной в восьми футах от нас, когда родсовец по имени Так, с которым я успел сдружиться, дал мне совсем не глупый совет по поводу офисного романа:

– Мужик, не гадь, где кушаешь.

– Просто прелесть! – сказала она и указала бутылочкой на кулер. – Вы об этом?

Так я еще больше понизился в рейтинге перед Энни Кларк. Но как я уже говорил: воля – высший козырь. Мне просто надо было набраться сил. И когда воображение начало рисовать мне ее чудесным июльским вечером на заднем дворе того домика в Маунт-Плезанте, что я мечтал купить, я решил упрямо идти к той достойной жизни, которая станет мне призом, если я возьму последнее дыхание и прижму Рэя Гулда к ногтю.

В следующий раз увидев Маркуса – он сидел в столовой, попивая кофе и что-то читая, – я, немного поболтав ни о чем, спросил напрямик:

– Когда сделают «запрос»?

– А что, кто-то выносит сор из избы? – отозвался он.

Проверка на выживание в первый год у Дэвиса была своего рода черным ящиком. Спрашивать, что там внутри, считалось изрядной наглостью – и все же, думаю, партнеры понимали, что молодые сотрудники уже начали сводить воедино все ниточки, касавшиеся наших судеб.

– Три дня, – сказал Маркус. – Дэвис предполагает лично нанести Гулду визит. Мы потихоньку обработали его наперсников.

– А если это не сработает? Если он все же не переменит решение насчет Кайзеровой лазейки?

– Ты сделал все, что в твоих силах, Майк. И надеюсь, на твое счастье, он скажет «да».

«Взялся за гуж…» – прочел я в глазах Маркуса. Что ж, бизнес есть бизнес.

Я вовсе не собирался рассиживаться без дела и скрещивать пальцы, уповая на удачу. Генри меня выбрал, полагая, что я знаю нечто большее о том, что движет людьми. Он сказал, у каждого человека есть своя цена, свой рычаг, которым можно его ворочать по собственной воле. У меня имелось три дня, чтобы нащупать этот рычаг у Гулда.

Я отстранился от политиков и их стратегий, от кучи докладов Министерства торговли – от всей мутотени официального Вашингтона, которую, мне кажется, я достаточно уже изучил, разрабатывая вопрос. Я задумался о самом Гулде, об этом унылом бюрократе, живущем где-то в Бетезде[13], о том, чего хочет лично он, а чего боится.

Наблюдая за ним в последние недели, я заметил какие-то дурацкие нестыковки, о которых не стал упоминать своим боссам, поскольку сам не до конца понял, в чем тут дело. У Гулда был скромный по меркам Бетезды дом, ездил он на пятилетнем «Саабе 9–5». Притом мужик определенно был тряпичником: два-три раза в неделю он занимался шопингом в «Джей-Пресс», или в «Брукс-Бразерз», или у Томаса Пинка. Одевался он в точности как великосветский мерзавец из комедии Билли Уайлдера[14]: весь в твиде, с подпрыгивающим на подтяжках животом и резко выделяющимся галстуком-бабочкой. Еще Гулд был известным гурманом и даже постил на интернет-форуме «Дон Рокуэлл» под именем Лафит-для-Короля, брюзжа в основном на официантов, что не знают своего места. Еженедельно он по несколько сотен баксов просаживал только на обеды: у него имелся постоянный столик в «Централе», и любимым блюдом был гамбургер с омаром.

И при всем при том каждый второй вторник, точно по часам, этот разборчивый гурман отправлялся в «Файв гайз» – замызганную, богом забытую фастфудовскую кафешку. Сеть этих заведений зародилась здесь, в округе Колумбия, теперь же расплодилась по всему Восточному побережью. Гулд неизменно заказывал всего лишь чизбургер… и уносил его с собой в бумажном пакете – в «собачьей радости». Я отнюдь не склонен попрекать кого бы то ни было в столь дикой страсти к булочкам, но что-то в этом, согласитесь, было не то. Из самых крутых ресторанов мистер Гулд остатков трапезы не забирал. Да и несметная куча денег, что он спускал на еду и тряпки, с этим совершенно не вязалась. Разумеется, это вызвало у меня подозрения – и какую-то безрассудность отчаяния. Я словно гонялся за тенями, хватаясь за все, что могло бы меня спасти.

Но теперь от встречи Дэвиса с Гулдом – от «запроса» – меня отделял всего один день. И мне ничего не оставалось, как следовать за Гулдом, цепляясь за свой последний шанс. Я перехватил его на выходе из офиса, когда он – точно по расписанию – двинул в «Файв гайз». Я отправился за ним в кафешку и внимательно проследил за всеми его действиями, проявляя прямо-таки изумительные способности детектива. Коломбо, да и только! И то, как Гулд глядел все это время в стол, и тот факт, что я впервые видел, чтобы в «Файв гайз» дали навынос такой не заляпанный жиром до полупрозрачности пакет, натолкнули меня на одну догадку. Возможно, это были лишь отчаяние и надежда на удачу. А может, честная жизнь до того стала меня давить, что мне захотелось показать ей кукиш и выкинуть какой-нибудь финт. Как бы то ни было, теперь мне кровь из носу надо было выяснить, что же такое нес Гулд в этом коричневом пакете.

Прямо после ланча он направился в свой клуб – в «Метрополитен-клаб», располагавшийся в массивном кирпичном здании в следующем квартале за Белым домом. Основан он был еще в пору Гражданской войны, и, начиная с Линкольна, всякий, за несколькими исключениями, президент являлся его членом. Этакий центр светской жизни для представителей казначейства, Пентагона и крупного бизнеса. Народ из более либеральных гуманитарных сфер – ученые, писатели да журналисты – кучковался вокруг «Космос-клаба», что на Дюпонсеркл. Членство в «Мет-клабе» было безоговорочным доказательством важности чьей-то персоны, а поскольку я был никем – пришлось импровизировать.

Гулд прошагал через вестибюль, миновав стойку администратора, и повернул влево, к гостиным. Я попытался было последовать за ним. Тут же бодрая четверка стюардов, коренастых южноазиатов, слонявшихся у ресепшена, преградила мне путь, точно кирпичная стена:

– Могу я вам чем-то помочь, сэр?

За секунду я сообразил, что выгляжу все ж таки вполне к месту. Еще на второй неделе моей службы у Дэвиса помощница привела ко мне в кабинет итальянского портного: не принимай, мол, близко к сердцу, но пара добротных костюмов тебе не помешают. Если честно, я в жизни не встречал итальянских портных, полагая, что еще в семидесятые все их конторы переродились в корейские химчистки, – и вдруг таковой субъект обмеряет мне задницу! На последней примерке он даже расшаркался: «Ах, как чудненько сидит костюмчик!» Так что выглядел я натуральным членом «Метрополитен-клаба». Это дало мне еще полсекунды, чтобы сымпровизировать с этими новоявленными гуркхами[15].

Я быстро оглядел плакаты и фотографии на стене за стойкой, оценивая, кто из вывешенных там особ является всеми признанным титаном правительства или индустрии. Некий Брекинридж Кэссиди показался мне экземпляром достаточно преклонного возраста (на плакате значилось «1931—…»), чтобы не присутствовать здесь, в клубе. Я даже надеялся, что он вообще на этом свете не присутствует, – может статься, у клуба просто не нашлось времени, чтобы внести в плакат пометку о его кончине.

Я сверился с часами и, как мог искуснее, изобразил из себя аристократа.

– Скажите, а Брекинридж Кэссиди уже здесь? – важно вопросил я.

– Адмирал Кэссиди еще не приехал, сэр.

– Вот и славно. Мы условились с ним о коктейле. Я подожду в библиотеке.

Я прошагал в клуб, и… ничего. Никто не погнался за мной, никто не ухватил за воротник, не сцапал за ремень. Увы, Кэссиди был жив. И не просто жив – он оказался еще и адмиралом, а значит, мог возникнуть тут в любой момент. Я занял место в гостиной – и вскоре заметил, что один из стюардов взглядывает на меня едва ли не ежеминутно. В клубе был сделан открытый дворик с красивой двойной лестницей. Вообще, все, что здесь имелось, – лепнина вдоль стен, сорокафутовые коринфские колонны, тихие служки при каждой двери – не оставляло сомнений: здесь обитают сильные мира сего.

Я даже как будто успел заметить Гулда в бельэтаже – но тут, оглянувшись к стойке администратора, увидел, как стюард показывает в мою сторону и что-то говорит весьма озадаченному мужчине очень грозного вида.

Адмирал Кэссиди! Пора делать ноги.

На втором этаже я выхватил взглядом затылок Гулда и устремился за ним вниз по лестнице. Судя по слабому запаху хлора и визгливому скрипу резины по деревянному полу, направлялся я к спортзалу. Затем увидел соответствующую табличку. Разумеется, там играли в сквош – официальное времяпрепровождение всех шишек в округе Колумбия.

Вслед за Гулдом я зашел в раздевалку. Околачиваться возле компании полуголых правителей мира сего можно совсем недолго – лишь до того момента, пока не вызовешь у них вполне объяснимое недоумение. А потому я шустро разделся, обернулся полотенцем и нашел себе уютное местечко в сауне между главой Объединенного комитета начальников штабов США и очень словоохотливым мужичком, которого я не узнал, но скоро вычислил как финансового директора корпорации «Экксон Мобил».

Через окошки сауны я не видел, чтобы Гулд прошел мимо, а потому решил, что насиделся достаточно, и отправился к раздевалкам. Все шкафчики были красного дерева, с именными латунными табличками, указывающими на своего владельца. Я нашел шкафчик Рэя Гулда – прямо напротив Генри Дэвиса. Пользоваться замками в таком месте, как «Метрополитен-клаб», было бы полной глупостью – разве что кому приспичит спереть часы «Ролекс», подменив их часами от «Картье», – и только у Рэя Гулда висел замочек фирмы «Сарджент и Гринлиф». Такими вот железяками в Министерстве обороны любят скрывать свои секреты – а Гулду, похоже, надо было запрятать свою недоеденную картошку фри.

Никогда не знаешь, в какой момент ты пересек грань дозволенного. Когда я это сделал? Выслеживая Гулда? Или когда соврал стюарду? Или когда скользнул в шкафчик для гостей спортзала в дальнем углу раздевалки? Или когда я проторчал в нем несколько часов, пока не услышал, как прокашлялся в дверях последний посетитель, пока не увидел сквозь вентиляционные отверстия, как погасили свет, и до меня донеслось, как захлопнулась дверь, пустив по кафельным стенам эхо, и провернулся ключ в замке?

Как бы то ни было, теперь я точно знал, что перешел границу. И совершил я вовсе не грабительский налет на школьную витрину. Я представил типов из Трехсторонней комиссии, которые частенько сюда наведывались, – едва ли они по-доброму воспримут мое бессовестное вторжение. Однако по некоторым причинам я не испытывал внутренней потребности послать все это к чертям, оставшись на тропе честности, с которой я не сошел, оказавшись перед открытым сейфом в «Барлее». Что-то все же было такое в солидном прикрытии фирмы Дэвиса! Как будто мои сомнительные средства теперь имели вполне законное обоснование. Да, я хитростью прорвался в клуб – но если правильно раскину карты, то, возможно, сумею в дальнейшем обернуть свое нынешнее вторжение реальным принятием в этот мир.

Или, может, за пять-шесть часов сидения в проклятом шкафчике я успел себя уболтать?

За полчаса до полуночи я решил, что теперь я уж точно в безопасности, и выбрался наружу. Вскрыть замок «Сарджент и Гринлиф» – по крайней мере, не имея при себе жидкого азота – в принципе невозможно. Запертый до утра в цокольном этаже, я имел предостаточно времени, чтобы измыслить другие варианты. Шкафчик Гулда граничил задней стенкой с другим шкафчиком, открытым и пустым. Тот, кто все это строил, определенно думал не о безопасности, а о внешнем лоске и витиеватой резьбе по красному дереву. Вроде бы какой пустяк – выкрутить тридцать шесть шурупов! Но сказать это куда проще, нежели сделать, когда ковыряться вынужден пальцами да кончиком ключа.

Возился я пять часов. От этого занятия кончики пальцев покраснели и опухли. Всякий раз, когда в старых стенах разносился громкий скрип или я видел у входа в раздевалку внезапный проблеск света, я нырял в безопасное укрытие шкафчика. Я знал, что эти вертящие миром типы любят просыпаться ни свет ни заря. В «Группе Дэвиса», к примеру, неизменно предлагали завтрак в шесть утра – сами понимаете, после сквоша. Когда сквозь цокольное окно начали просачиваться в раздевалку предрассветные голубоватые сумерки, у меня уже выступил пот. Наконец послышалось знаменующее приход стюарда бряканье ключей, и сердце у меня отчаянно заколотилось, как у крохотной птички колибри. От долгого выковыривания шурупов кутикулы кровоточили. Когда я уже выдернул последний шуруп и выставил заднюю панель, с лестницы донеслись голоса.

В шкафчике у Гулда лежали трусы с защитной «ракушкой» и старая, потертая сумка-даффл для сквоша. В даффле обнаружились двенадцать коричневых пакетов. В сумме сто двадцать тысяч баксов аккуратными пачечками. Не мудрено, что я не смог его переубедить.

Никогда не возвращайся на место преступления. Это, конечно, хороший совет – но к тому времени, когда я высвободился из «Метрополитен-клаба» и приехал на работу, у меня уже не было выбора.

Я спросил у Маркуса, где планируется встреча Дэвиса с Гулдом.

– В «Метрополитен-клабе», – ответил тот.

У меня сильно екнуло внутри.

– За обедом?

– За завтраком, – ответил он, глядя на телефон у себя на столе. – Возможно, прямо сейчас.

И вот, воняя потом после ночного бдения у шкафчика, я шуровал по 17-й, а затем по Эйч-стрит в северозападном направлении под неусыпным оком секретной службы, что следила за происходящим с окружавших Белый дом высоток. Камеры видеонаблюдения понатыканы там на каждом углу. С задней стороны «Метрополитен-клаба» – как раз там, где я выбрался пару часов назад, – полицейский изучал сломанную оконную защелку. В вестибюле было около полудюжины копов и, естественно, давешний стюард.

На меня он поглядел совсем не дружелюбно. Я сообщил ему, что должен повидаться с Генри Дэвисом, и пристроился в библиотеке. Не спуская с меня глаз, он отошел переговорить с копами. С моего места хорошо просматривалась столовая. Размером она была с футбольное поле, так что я не сразу углядел Дэвиса – сидя напротив Гулда, он неспешно намазывал джемом круассан.

Что мне было делать? Выйти на середину клуба, публично обвинить Гулда во взяточничестве, а затем вежливо объяснить и Дэвису, и разным высокопоставленным лицам, и толстошеим представителям городской полиции, что на эту косвенную улику я натолкнулся, выслеживая указанного господина, – причем не просто вломившись в эти благословенные стены, но и беспрепятственно их покинув? Надо сказать, Дэвис при этом беспокоил меня больше остальных. Он предложил мне достойное существование – а я отплатил ему преступлением. Очередной мошенник на его пути. Конечно, это же сидело у меня в крови. И все мои попытки начать честную жизнь были просто большой ошибкой, которую вскоре надлежало исправить.

Я попытался следить за разговором Дэвиса с Гулдом по их жестам и понял, что светская болтовня за столиком плавно перетекает к разговору по существу: Дэвис чуть придвинулся к столу, даже малость над ним навис. У меня перед глазами происходил «запрос»: «да» или «нет», что решит мою судьбу. Дэвис еще больше наклонился над столом, затем выпрямился… И ничего. Гулд как будто о чем-то задумался. Оба замолчали. Что это значит?

Я так сосредоточенно за ними наблюдал, что не сразу заметил, как уставились на меня двое копов. Я отвлекся на них лишь на мгновение – а когда вернулся взглядом к столику, Гулд изобразил на лице болезненную гримасу и согнул в локтях руки, выставив ладони. Все ясно. Он ответил «нет». Это так же ясно, как то, что достойная, респектабельная жизнь в это самое мгновение от меня безвозвратно ускользала.

И что, черт возьми, мне было тогда терять?

Уже три копа оживленно переговаривались, не спуская с меня глаз. Я выудил из кармана телефон и позвонил в «Метрополитен-клаб». Спустя мгновение у администратора затрезвонил аппарат. Я представился помощником шефа Гулда и сказал, что мне срочно нужно с ним переговорить. Один из стюардов, спешно протопав по шашечным плиткам, прервал беседу Дэвиса с Гулдом.

Едва Гулд покинул столовую, я влетел туда, прошмыгнув мимо копов. Один кинулся было мне вслед и встал в дверях, отрезав меня от выхода.

Дэвис немало изумился, когда я как из-под земли нарисовался перед его столиком. Я наклонился над столом и прошипел:

– Гулд в деле. – И показал ему картинку на своем мобильнике: открытую сумку с пачками купюр.

Дэвис не задал ни единого вопроса, даже в лице не переменился.

– Уходи, – лишь бросил он.

Полицейский был начеку. Он сцапал меня за предплечье, недвусмысленно давая понять, чтоб я не рыпался, и потянул обратно в библиотеку, где нас ожидали другой коп со все тем же стюардом.

– Ты был вчера в этом здании, сынок? – спросил меня детектив в штатском, явно руководивший парадом.

– Да.

– Обожди-ка тут немного.

Полицейские велели стюарду найти номер телефона адмирала Кэссиди. К зданию, вспыхивая мигалками, подъехали еще несколько патрульных машин. Копы обступили меня с боков.

Итак, я прокололся. В голове уже вырисовывался каждый дальнейший шаг: наручники, полицейская тачка, пересыльная тюрьма с очком посреди камеры, толпа всякого отребья, допросы, отвратительный кофе, безразличный государственный защитник, предъявление обвинения. И вот судья взирает на меня так же, как и десять лет назад. Только теперь у меня нет второго шанса. И все наконец увидят, кто я есть на самом деле: прохвост в халявном костюмчике. Из-за синей полиэстеровой стены полицейской униформы я не мог даже разглядеть, что произошло дальше между Дэвисом и Гулдом.

– Я могу быть вам чем-то полезен, господа? – прошелестел у меня за спиной голос Дэвиса.

Стюард под его взглядом сразу скис. Копы малость от меня отступили.

– Вы знаете этого человека? – спросил один.

– Разумеется, – ответил Дэвис. – Он сотрудник моей фирмы. Причем один из лучших.

– А он состоит в знакомстве с адмиралом Кэссиди?

– Я собирался представить их друг другу вчера за коктейлем, но задержался в офисе. Я подумывал ввести этого джентльмена в состав членов клуба. Так что позвольте отрекомендовать: Майкл Форд.

– Рад знакомству, – кивнул стюард. Нетрудно было увидеть, как он весь ощетинился под своей вышколенной улыбкой.

– Взаимно, – буркнул я.

– Так и в чем тут дело? – поинтересовался Дэвис.

– Небольшое недоразумение, сэр, – сказал стюард.

– Тогда, с вашего позволения, господа, мы пойдем.

– Разумеется, – ответил детектив.

При всем своем вежливом обращении Дэвис определенно тут командовал.

Я же наконец получил возможность заглянуть в столовую. Гулд по-прежнему сидел за столом, глядя в кофейную чашку, словно пытался разглядеть там свое будущее. Вид у него был совершенно раздавленный.

– Наверное, тебе лучше уйти, – тихо сказал мне Дэвис с загадочно-непроницаемым лицом.

Я так и не понял, спасло ли мое форточничество наше нынешнее дело и отразилось ли это как-то на моей карьере. Очень может быть, Дэвис спас меня от копов, чтобы самолично меня наказать. Уже развернувшись, чтобы уйти, я услышал:

– В три будь в моем кабинете.

Апартаменты Дэвиса были в самом конце коридора, показавшегося мне в тот день бесконечно длинным. Я понимал, что слегка драматизирую ситуацию, но никак не мог стряхнуть наваждение, раз за разом рисующее мне последний путь в камеру смертников. До трех двадцати мне пришлось прождать в маленькой прихожей возле его кабинета. Уже почти тридцать четыре часа я был на ногах, и усталость давила на тело, точно свинцовый фартук в кресле у дантиста.

Наконец прибыл Дэвис. Пройдя сразу в кабинет, он пригласил меня войти. Я зашел следом и остановился, едва босс развернулся ко мне у стола.

Некоторое время он буравил меня своим таинственным взглядом, затем что-то извлек из кармана, зажав между большим и указательным пальцем. Это был шуруп, причем досадно знакомый. Прикрепляя на место заднюю стенку шкафчика, я ввернул достаточно шурупов, чтобы она не болталась, а пустые дырки присыпал опилками. Этот, похоже, и был из тех, неприкрученных.

– Ты, Форд, играл в последнее время в сквош?

Я решил не раскрывать рта, покуда не пойму, к чему он клонит. Шеф между тем стоял, неторопливо вертя между пальцами шуруп. Внезапно Дэвис подбросил его в воздух. Я поймал шуруп в футе от груди.

– Гулд ответил «да», – сообщил шеф.

– А полиция?

Дэвис только отмахнулся.

– Да, и насчет адмирала тоже не беспокойся. Старик в последнее время малость тронулся – представляется собственному отражению в зеркале.

– Прошу меня извинить…

– Забудь. Я б, конечно, не стал выкидывать таких безбашенных фортелей, но самое главное, что Гулд дал согласие. А это – пятьдесят восемь миллионов долларов.

– Пятьдесят восемь? – охнул я.

Он кивнул.

– На этой неделе я подписался еще на нескольких субъектов.

– А что с Гулдом? Вы обратитесь к генеральному инспектору Министерства торговли или в полицию?

Дэвис помотал головой:

– Девяносто девять процентов таких дел кладут под сукно. Конечно, если бы в той сумке оказались куски тел, был бы совсем другой разговор. Но, видишь ли, как ни печально, в этом городе «подмазыванье» на каких-то сто двадцать штук баксов – сущая мелочь. Хотя я очень рад, что ты их нашел.

– И как вы его обработали? Пригрозили, что выведете на чистую воду? Это пахнет… – Я замялся, подбирая подходящее слово.

– Шантажом?

– Нет, сэр! Я вовсе не это…

– Что ты! Ты, парень, нисколько не задел моих чувств! – довольно хохотнул Дэвис. – Шантаж – всего лишь грубоватое, упрощенное наименование того, чем мы на самом деле занимаемся. Хотя это, я б сказал, свежая и очень прямолинейная альтернатива. Только вообрази! Ты показываешь некоему деятелю фотографию, где он в мотеле жарит раком какую-нибудь шлюху, и требуешь: давай-ка немедленно проводи кампанию финансовых реформ, а не то тебе крышка! – Он сделал паузу, как будто всерьез над этим раздумывая. – Все же, думаю, это чересчур откровенно. Нет, Гулд хороший мужик, и надо-то было всего лишь ему сказать: слышал я, дескать, что вляпался ты, парень, по самые уши, да намекнуть, что можешь помочь ему избежать неприятностей. Как правило, тут и говорить-то больше ничего не надо – он и так сразу начинает к тебе прислушиваться, с тобой соглашаться. Люди не прибегают к силе, желая остаться в тени, – по крайней мере, до тех пор, пока это согласуется с их интересами. И в выигрыше обе стороны. Как правило, субъект уничтожает ту дрянь, на которой его поймали, гораздо быстрее, нежели до нее доберется расследование должностных злоупотреблений. А мы взамен получаем нужную нам стратегическую линию. Так что их дурное поведение мы используем самым что ни на есть наилучшим образом.

Я стоял у окна, держа в распухших пальцах маленький шурупчик и молча его разглядывая.

– Просто ты слишком неожиданно столкнулся с жесткой игрой, Майк. В газетах такого не вычитаешь. Но именно так делаются дела. Надеюсь, ты уже отошел?

Мне не казалось это правильным. То, что Дэвис мне вещал, вызывало какое-то необъяснимое отвращение. Так бывает, когда долгое время к чему-то всей душой, неистово стремишься – и вдруг шарахаешься в испуге, когда наконец-то можешь это желаемое получить. Или, может быть, мне просто хотелось разделить все на черное и белое? Ведь я желал достойной жизни без всяких там серых лоскутков. И вот теперь я обнаружил, что то, к чему я так стремился, оказывается, тесно сопряжено с тем, от чего я убегал.

– Кое-что, думаю, вам следовало бы знать, сэр. Я хочу, так сказать, полностью раскрыть карты… Это связано с моим давним преступлением…

– Я знаю о тебе все, что мне необходимо знать, Майк. И нанял я тебя, ты знаешь, не вопреки этому, а рассчитывая извлечь из этого пользу. Ну что, ты по-прежнему в команде? – Он протянул руку.

В окне за его спиной виднелась изломанная небесная линия столицы. «Все царства мира и слава их».

– Да, сэр.

И мы пожали друг другу руки.

– Вот и хорошо, – сказал он. – С этой минуты можешь звать меня Генри. А то, когда ты называешь меня сэром, я чувствую себя инструктором по строевой подготовке. Да, и скажи риелтору, что поселишься в том чудном местечке в районе Инглвуд-Террас.

Тот самый дом в Маунт-Плезанте!

– Пожалуй, я все-таки воздержусь. Сниму пока что-нибудь подешевле, подкоплю немного денег…

– Снимешь? Если тебе нравится этот дом – купи его себе. Пойми, наконец, Майк, ты больше не будешь нуждаться в деньгах.

– Да, но у меня остались кое-какие долги. За учебу, например. Может, сейчас не самое…

– Вот гражданский иск против коллекторской службы Креншоу, – подвинул он ко мне лежавшую на столе папку. – Готов к подаче. Обвинение будет выдвинуто в среду. Мы порвем их как тряпку.

И он подвел меня, еще не до конца въезжающего в происходящее, к французским дверям.

– Наставником твоим по-прежнему будет Маркус, но теперь я хотел бы представить тебя остальной компании.

Он распахнул дверь в свой роскошный конференц-зал, который дал бы сто очков вперед даже выпендрежному «Метрополитен-клабу». Там меня ожидали директора фирмы – наивлиятельнейшие персоны округа Колумбия.

– Прошу внимания, господа. Я хочу представить вам нашего нового старшего сотрудника Майкла Форда.

Собравшиеся шишки зааплодировали, затем все по очереди пожали мне руку и похлопали по плечу. У Дэвиса я работал всего четыре месяца – с мая по август. Кто-то обмолвился, что в истории фирмы это самое резвое восхождение по служебной лестнице.

Дэвис поднял руку, и в зале воцарилась тишина.

– А теперь давайте-ка отсюда выбираться, – прошелестел он своим еле слышным голосом. – Увидимся через полчаса в «Брассери-Бек», у нас там заказан банкетный зал.

Напоследок еще раз меня поздравив, директора потихоньку покинули конференц-зал. Дэвис же проводил меня на второй этаж в мой новый кабинет – красивый и уютный, как оксфордская библиотека.

– Займешь его в понедельник, – сказал он.

Я тут же оценил расстояние до кабинета Энни Кларк – не более пятидесяти футов. Поймав мой взгляд, Дэвис слабо улыбнулся, но не проронил ни слова. Мужик явно знал толк в средствах воздействия.

– Чего ты еще хочешь, Майк? Назови.

Я растерялся. Я получил все, на что нацеливался. Достойную жизнь, хорошую работу, уважение. И даже больше – о чем я даже не мечтал. Выслеживая Гулда, я чересчур увлекся – такого азарта я не испытывал уже долгие годы, с тех самых пор, как отказался от грязных делишек. Причем Дэвису это вполне даже понравилось: честная работа и не очень-то честные замашки, которые всегда останутся при мне. Здесь я могу быть весьма востребованным человеком – и мне не придется скрывать свое происхождение.

– Я на самом деле счастлив, сэр. Я и так слишком много получил.

– Так все же? – не отступал он.

Я прекрасно понимал, что Дэвис не просто упражняется, пытаясь меня раззадорить. Он говорил вполне серьезно.

С минуту я молчал, не отваживаясь поймать его на слове.

– Не знаю, правильно ли… – выдавил я наконец.

Он, наверно, решил, что я судорожно прикидываю в уме вполне выполнимые запросы: «Мерседес-бенц SLK-230», личная уборная в офисе… Однако то единственное, о чем я мог сейчас думать, было куда замысловатее, поскольку я скрывал это очень долго, и, сказать по правде, какая-то часть меня этого вовсе не желала.

– У меня есть отец… Он…

– Я знаю про твоего отца.

– Он подал прошение об условно-досрочном освобождении. Шестнадцать лет он отсидел, и восемь еще осталось. Вы можете помочь его оттуда вытащить?

– Я сделаю все, что смогу, Майк. Все.

Глава третья

Вскоре после моего повышения меня стали назначать на те же дела, над которыми работала и Энни Кларк. Я уж начал думать, не стоит ли за этим сам Дэвис. Хотя наша совместная работа едва ли походила на известную игру «Семь минут в раю».

Теперь мы оба являлись старшими сотрудниками, но все же в каждом проекте руководила она. В фирме Энни работала уже четыре года, и поговаривали, что она метит стать первой женщиной-партнером. Она много времени проводила с Генри один на один, что в конторе воспринимали как неоспоримое доказательство ее влияния.

В «Группе Дэвиса» витал ощутимый дух мужского соперничества, что сильно напоминало мне семинары в Гарвардской школе права. Однако Энни Кларк умела выбиться в лидеры, причем делала это очень сдержанно, с бесстрастным юмором – и очень качественно. А притом насколько она была привлекательна, это создавало просто убийственный эффект. И – увы для меня! – это была не та красотка, с которой можно просто флиртовать. Многие наши ребята боялись ее до полусмерти.

Проработав бок о бок столько часов, мы пришли к прекрасному взаимопониманию и сделались добрыми друзьями-коллегами. И нередко, сидя в конце конференц-зала уже в одиннадцать вечера и в последний раз проверяя отчет для клиента, я словно улавливал исходящие от нее флюиды. От нее катилась такая волна тепла, что казалось самым естественным придвинуться к ней ближе, коснуться ее руки, плеча, заглянуть ей в глаза. У меня появлялось странное чувство, будто Энни чего-то ждет, словно испытывая меня на смелость.

Я бы с легкостью повелся на это свое заблуждение, для меня это было суровое испытание на прочность. Однако теперь, когда я наконец пробился к хорошей жизни, работая в «Группе Дэвиса», мне казалось не самой лучшей затеей приударить за женщиной, которая не то чтобы была моим начальником, но определенно стояла выше по служебной лестнице и являлась приближенным лицом самого Генри. К тому же нас постоянно поджимали сроки и всегда окружали коллеги – и на все это мне было совсем не наплевать.

И все же мой интриганский мозг не мог не раскаляться докрасна, изобретая все новые способы свести нас вместе. Однако Энни первая поймала меня. В подвале здания фирмы располагался спортзал. Открываешь ничем не примечательную дверь в углу подземного паркинга – и вдруг оказываешься в невообразимом фитнес-центре, занимающем больше гектара площади, где поблескивают всевозможные новенькие тренажеры, горят телевизионные панели и тебя поджидают аккуратно сложенные спортивные костюмы с логотипом «Группы Дэвиса».

Около полуночи или в час ночи, когда уборщики уходят и здание фирмы пустеет, а ты все сидишь за работой и оттого, что долго пялишься в монитор, начинаешь уже сходить с ума, спортзал – это просто рай.

Однажды ночью, спустившись в спортзал, я решил размяться после шестнадцатичасового сидения перед компьютером. Вся скопившаяся за это время энергия плеснула из меня наружу, и я, похоже, немного перебрал, упражняясь на беговой дорожке, подтягиваясь, отжимаясь, вскидывая штангу, потея, задыхаясь – и при этом врубив на полную громкость айпод. Изматывал я себя всевозможными нагрузками буквально до самозабвения.

За тот порядочный срок, что я проработал у Дэвиса, я не встречал там ни единого человека в такое время. В самом деле, это ж каким надо быть маньяком, чтобы на рассвете таскаться в служебный спортзал. Да ладно – какие уж там оправдания! В разгар тренировки известная песня Ареты Франклин «Respect» вдруг всплыла среди свалки музыки в моем айподе, и я, не удержавшись, заголосил во всю силу легких, пританцовывая среди тренажеров. Эндорфины, черт бы их побрал!

Не обращая внимания ни на что вокруг, я уже выводил кульминацию песни:

О-о-о, твои поцелуи-и,

Они слаще меда-а

И дороже всех денег!

И все, что мне надо-о,

Когда ты приходи-ишь…

…когда вдруг в десятке шагов увидел Энни, с напускной безучастностью занимающуюся на эллиптическом тренажере. Уже второй раз она подкралась ко мне незамеченной!

Я замер на самой середине рулады: «Подари-и же мне это!»

Энни изобразила вежливый аплодисмент.

– О-о, мой мальчик! – закончил я.

Энни подошла ко мне, заглянула в экран айпода:

– Неужто Арета? Вот уж чего никак от тебя не ожидала.

– Чего? – удивился я.

– Такой душевной музыки.

– Ну извини.

– В смысле, именно соула не ожидала, – попыталась объяснить она. – В общем, такого саундтрека я как-то не ждала услышать, когда ты тут… Кстати, что это ты отрабатывал тут на полу?

Упражнение это называется «бурпи», но я вовсе не собирался просвещать Энни на сей счет.

– Ничего. У меня, кстати, много есть соула.

– Хочу заметить – потрясающе двигаешься.

– Спасибо. – Я затаил дыхание. Сейчас или никогда. – Слушай, может, встретимся как-нибудь вне работы? Ты что делаешь на выходных?

– Я занята, – нахмурилась она.

Еще не поздно спасти ситуацию.

– Жаль. Ну, может, в какой-то другой день?

– На самом деле, было бы неплохо. – Она накинула на шею полотенце. – Кстати, а как ты относишься к пешему туризму?

Даже если б она спросила, увлекаюсь ли я охотой за металлами, я бы, разумеется, ответил «да».

– Положительно.

– Мы с друзьями собираемся в субботу за город. Присоединяйся, если свободен.

И вот я карабкаюсь по гранитным валунам в парке Шенандоа. Впереди меня в туристских ботинках и шерстяных гетрах, навевающих стойкое ощущение, будто я очутился где-нибудь в Швейцарии, пыхтит Энни.

Всякий раз, когда я пытался представить ее вне работы, воображение рисовало мне сцены великосветской жизни с высокопарными беседами и вальсами. И теперь я не мог избавиться от удивления, когда Энни Кларк – голубая кровь, с Йельским университетом в резюме – вела меня по сказочно живописным местам к купальне в горной впадине.

Друзья Энни сказали, что вода, должно быть, чересчур холодная для плавания, она же пожала плечами и вопросительно посмотрела на меня. По мне, так пусть хоть там Северное море!

И вот мы вдвоем двинулись вниз. В узком ущелье, пробившем древние леса, падал с сорокафутовой высоты водяной каскад. Стояло начало сентября, и было еще довольно-таки тепло, но вода там оказалась просто ледяной. Энни разулась, стянула футболку с длинными рукавами, оставшись в спортивном топе и шортах, и прыгнула в воду первая. Даже сейчас, вспоминая, как она скользила тогда в прозрачной воде, как улеглась потом на берегу, как по ее гладкой коже скакали солнечные зайчики, потому что ветер качал над ней ветви деревьев, у меня замирает сердце.

Я разделся до трусов и тоже прыгнул в купальню. Будь Энни сиреной, я бы с радостью последовал бы за ней под воду, даже не рассчитывая вернуться на берег. Хотя я и не надеялся, что она позвала бы меня за собой.

– Хочешь пройти под водопадом? – спросила Энни, когда я выбрался на берег рядом с ней.

– Конечно хочу, – ответил я вместо мелькнувшего в голове: «Слушаюсь!.. Ах ты господи…»

– Там может быть немножко страшно.

– Думаю, обойдется. – И в самом деле, что ж такого может быть припасено у прячущейся здесь лесной феи, что меня могло бы испугать?

Энни подошла к крутому склону, образованному двумя огромными – не меньше тридцати футов, – притершимися друг к другу скалами.

– Сюда, – показала она на то, что и расселиной было не назвать. Трещина в камне! А внутри – непроглядная темень.

Энни втиснулась в эту щель и поползла во мрак. Я последовал за ней. На протяжении восьми футов было вообще ничего не видно. Щель оказалась ужасно тесной: от стенок отражалось дыхание, и очень отчетливо слышалось, как наверху шумит водопад.

– Поворачивай сюда, – сказала она во мраке, точно бесплотный дух.

Я пошарил в темноте – девушка взяла меня за руку и провела мимо острого каменного выступа.

Мы оказались в глубоком кармане в толще горы. Откуда-то сверху капала вода и струилась у меня по лицу.

– А теперь – вниз!

Земля точно уплыла из-под ног, и я по пояс ухнул в ледяную воду. Потолок пещеры пошел вниз, водоем сделался заметно глубже – и вскоре осталось всего на фут воздушного пространства. Разом накатили приступ клаустрофобии, страх утонуть. Надо заметить, на флоте мне довелось немало посидеть в трюмах без единого иллюминатора, и я задыхался даже на самых лучших судах нашего военно-морского учебно-тренировочного центра на Великих озерах.

Я только успел подивиться, сколько же храбрости у этой женщины, и тут ее приятный голос сообщил:

– Отлично. А теперь мы нырнем и проплывем подводным тоннелем. Он небольшой, всего двенадцать футов, а потом тебя подхватит потоком и вынесет в пещеру под водопадом.

– Ну-у… хорошо.

Ничего себе – хорошо! Я не настолько горд, чтобы не признать: звучало это предложение чертовски жутко.

– Ты мне доверяешь?

– Все меньше и меньше.

Она рассмеялась.

– Просто задержи дыхание и не противься течению. Готов? Пошел!

Услышав напоследок, как она набрала воздуха, я упал в воду. Нырнув глубже, я скользнул вдоль гладких каменных стен. Постепенно меня начала охватывать паника. В ширину тоннель был не больше двух футов – слишком узким, чтобы работать руками, – и полностью заполнен водой. Подвсплыть и глотнуть воздуха там было невозможно. Оставалось только, толкаясь ногами, двигаться вперед. Наконец меня подхватило течением, спустя мгновение сбоку буквально ударила стена воды. После долгого пребывания в темноте солнце ослепило глаза, точно фотовспышка. Нас выкинуло с десятифутового ската в воздух, и мы плюхнулись в воду в каменном углублении за оглушительно рокочущей стеной главного водопада. Тяжело дыша и распахнув глаза, мы поднялись из воды. Я так перенервничал и так был рад спасению, что сгреб свою спутницу в медвежьи объятия и выкрикнул:

– Ох ты, едрическая сила, здорово-то как!

– Правда?

Я, надо думать, не единожды помянул эту самую силу, пока до меня наконец дошло, что мы с Энни оказались в гроте. После смертельного броска нас обоих колотил адреналин, и едва ли это было подходящее время для решительных действий – чрезмерной пылкостью я мог легко разрушить любую надежду завоевать девчонку своей мечты. Но все же… В гроте… под водопадом… Разве мог я удержаться?

Мы посмотрели друг другу в глаза. Ничего в ответ – ее взгляд не был ни отталкивающим, ни призывным. В нем не читалось ни дерзкой храбрости, ни торжества. Я придвинулся к ней ближе… еще чуть ближе… Ничего. Энни ни потянулась ко мне, ни отпрянула. В глазах – стопроцентная непроницаемость!

Держи себя в руках, парень!

Я сократил расстояние между нами наполовину. Потом на три четверти. На девяносто процентов… На девяносто пять…

Когда ты уже на полпути к поцелую, когда еще пара дюймов – и ваши лица соприкоснутся, все же ожидаешь, что более или менее приличная девушка должна подать хоть какой-то знак – то ли тебе использовать свой шанс, то ли убираться восвояси.

Ничего. Никакой реакции. Такое я встречал впервые.

Я чувствовал себя точно между линиями фронта – ничем не защищенным и без малейшей надежды на чью-то помощь. Я вовсе не собирался овладеть мисс Энни Кларк без хотя бы ничтожного, еле заметного знака поощрения с ее стороны.

А потому остановился – в дюйме от наслаждения. Ставка была слишком высока: девушка, о которой мечтаешь, с которой каждый день видишься на работе и так далее… Я отстранился. Энни по-прежнему смотрела на меня. Все с тем же совершенно непроницаемым лицом.

– В таком романтическом месте очень трудно удержаться, чтобы тебя не поцеловать.

– Я бы вернула тебе поцелуй, – произнесла она. – Мне просто любопытно было посмотреть, как далеко ты можешь зайти.

Вмиг обмыслив ее слова, я провел пальцами по волосам у нее над ухом, нежно обхватил затылок и поцеловал ее – пронизывающим все тело, вырывающим из земного бытия, уверенным, властным мужским поцелуем.

Уже поздним вечером, когда Энни подбросила меня до дома, я, прощаясь, спросил, когда мы увидимся снова.

– Посмотрим, – ответила она и усмехнулась. – Я, знаешь ли, стараюсь не гадить, где кушаю.

Но все равно у меня от счастья кружилась голова. Я до сих пор не мог поверить, что так быстро сблизился с Энни. В уме никак не увязывалась та девчонка-оторва, шастающая по горам, с рафинированной вашингтонской фифой, которую я знал по работе. Так легко и естественно между нами случился роман – и заканчиваться он явно не собирался.

Поначалу, как принято, мы назначали свидания, и я пытался всячески ее обворожить: мы дегустировали разные кухни и вина, ходили после работы в «Собрание Филлипса»[16] с непременным коктейлем в музейной кафешке. Но, к удивлению, очень скоро мы превратились в стабильную, нагулявшуюся по свиданиям пару. Когда не было срочной работы, мы могли все выходные бродить рука об руку по живописным окрестностям вблизи моего дома, или по полдня сидеть, болтая обо всем на свете, в каком-нибудь кафе, или читать рядышком на террасе. Нам ни на миг не хотелось расставаться. Я с огромным удовольствием наблюдал, как она оккупирует мою ванную, мало-помалу – то зубной щеткой, то флаконом с шампунем, – столбит отвоеванное пространство. Мое жилище было больше, чем ее, к тому же гораздо ближе к работе, а потому ей не было нужды каждый вечер возвращаться в свое однокомнатное пристанище в Гловер-парке. Как и в большинстве апартаментов вашингтонских трудоголиков, в ее квартире был минимум мебели и целые стопки нераспакованных коробок по кладовкам и шкафам.

Однажды вечером, месяца три спустя после того первого поцелуя, Энни приехала ко мне прямо с работы, прихватив тюк одежды из химчистки возле офиса. Мы поздно поужинали и устроились на диване почитать. Я сидел с краю, она же вытянулась, положив ноги на подлокотник, а голову – мне на колени, и я гладил ее по волосам. Через некоторое время Энни отложила книжку и, кивнув на свои костюмы, что висели в пластиковых пакетах на дверной ручке кладовки в передней, спросила:

– Ты не против, если я их оставлю здесь? Это будет проще, чем каждую ночь убегать домой переодеться.

Я задумчиво посмотрел на ее одежки. Все это время я что было сил старался не испугать ненароком свою подругу, выпалив фатальное: «Выходи за меня замуж», что просилось на язык всякий раз, как она заглянет мне в глаза. Я надеялся, мы с каждым днем будем все ближе и ближе друг к другу, что нам все комфортнее будет вместе – и в один прекрасный день я смогу захватить ее без долгого и сомнительного выяснения наших взаимоотношений. Наконец мой план сработал. Это был один из немногих моментов, когда я счел за лучшее промолчать. Хотя, сказать по правде, я влюбился в нее безумно и был бы беспредельно счастлив, если бы Энни перебралась ко мне в первый же день.

– Мне бы не хотелось тебя как-то стеснять, – произнесла она.

– Ну что ты, – отозвался я. – Ты лучшее, что когда-то случалось в моей жизни.

Я наклонился к ней и поцеловал в губы. Энни пробежала пальцами по моим волосам и посмотрела в глаза долгим, обволакивающим, нежным взглядом, явно обещавшим, что эта наша тихая вечеринка в гостиной вот-вот переберется в спальню.

Но тут зазвонил ее телефон. Он лежал на столе, ближе ко мне.

Я глянул на экран:

– Это Генри Дэвис.

– Не возражаешь? – спросила она и как бы невзначай обмолвилась: – Это по делу, очень важно. Я готовлю завтрашний запрос руководителю SEC[17].

– Держи, – передал я ей мобильник и мысленно выругался.

Она ответила Дэвису и вышла поговорить на террасу. Около пяти минут она стояла там на холоде.

– Извини, – вернувшись, сказала Энни и виновато улыбнулась. – А теперь… – провела она ладонью мне по груди. – Как насчет…

Я решил это не обсуждать. Просто взял ее за руку и повел наверх, в спальню.

Да, Энни, это работа. Благодаря ей у меня теперь было все, о чем я когда-либо грезил. И казалось, будто все это получилось как-то уж слишком просто. Хотя, конечно же, так оно и было.

Глава четвертая

Добро пожаловать в округ Колумбия, где отнюдь не место для веселых развлечений! Не счесть, сколько раз в первый год моего пребывания в Ди-Си разные субъекты в крахмальных воротничках на пустопорожних посиделках мне говорили: мол, хочешь иметь друга в Вашингтоне – заведи собаку, после чего ухохатывались над своей остротой. Предположительно афоризм этот пошел от Трумэна. Слыша его, я просвещался сразу по двум направлениям: во-первых, в Ди-Си недостаток искусства общения извращенно почитали за предмет гордости, а во-вторых, очередной мой собеседник полагал очень удачной шуткой объявить, что готов нагреть меня при первой же возможности. Зато, по крайней мере, честно.

Обзавестись друзьями в столице нетрудно – куда сложнее обрести хороших друзей, поскольку там полным-полно неотличимых друг от друга перелетных двадцати-двадцатипятилеток, работающих в тех сферах индустрии или политики, где больше всего ценятся фальшивое очарование и улыбчивая расторопность. Из всех новых знакомцев, что я обрел в округе Колумбия, особенно выделялся Так – работавший у Дэвиса родсовский стипендиат.

Этот парень являлся потомком целой династии госслужащих, давно обосновавшихся в Джорджтауне: дедушка его некогда был директором ЦРУ, отец являлся какой-то шишкой в Госдепартаменте. Родсовец так же быстро, как и я, продвигался по службе в «Группе Дэвиса», хотя, в отличие от остальных наших именитых ровесников, не был одержим ни политикой, ни властью – видимо, потому, что среди этого вырос.

Над парой проектов мы работали вместе. Нередко, засиживаясь вечерами, мы делали короткий перерыв и, чтобы выпустить пары, выходили погонять мяч на газоне перед зданием фирмы. Как-то раз около полуночи Так зафутболил мяч прямо на территорию посольства Сирии. У меня имелся некоторый опыт лазанья через ограды, а потому вернуть обратно мяч было не вопросом. И вот мы на пару вскарабкались на забор и спрыгнули по другую сторону. Пожалуй, только в Калораме можно сбегать за мячиком на территорию враждебного государства! Едва мы сцапали мяч, как из-за гаража выстрелила вспышка света. Я быстро подсадил Така и сам успел вовремя перемахнуть через забор.

Этот случай нас сдружил, мы начали общаться и во внерабочее время. Знал Так в высшем обществе буквально всех и каждого (ходили слухи, что он спит с дочкой вице-президента) и всем меня представлял.

Когда я только попал в этот город, то думал, что вечеринки там – ого-го! И если хорошей компанией вы нацелились чудесно отдохнуть, все будет просто здорово: друзья танцуют, кто-то целуется на пожарной лестнице, и до самого рассвета все сидят, болтая, у камина. Красота, да и только! Но на вечеринках в Вашингтоне даже двадцатилетние выглядят как разменявшие полтинник скучные женатики: вместо того чтобы веселиться, они завязывают контакты.

Как-то раз Так решил провести выходной дома с родителями и пригласил меня на барбекю. У них оказалось большое имение в Джорджтауне, с бассейном за домом. Был уже поздний вечер – а пили мы едва ли не с полудня, – и уж не помню, Так или я, но кто-то завел тему о нырянии. Недолго думая, я скинул одежду и, оставшись в одних трусах, прыгнул в воду. Помнится, летя в воздухе, я еще подумал, какая это классная идея: прохладная водичка отлично взбадривает. Но когда я вынырнул в конце бассейна и выбрался наружу – мокрый и одинокий, – я не увидел в воде ни одного купающегося. Только пьяно гудела у другого конца водоема компания, наполовину составлявшая европейский штаб Совета национальной безопасности. Я получил тогда урок: никогда не развлекайся на вечеринке.

Тот случай я как раз припомнил, собираясь нынче на коктейль. Приглашал издатель, парень с хорошими связями по имени Чип. Для меня это был шаг вверх в жестокой конкуренции за право оказаться среди наиболее известных васпов[18], о которых я слышал и в Гарварде, и в Ди-Си. (Кстати, приятель мой Так на самом деле, как выяснилось, именовался Эверетт Таккер Штраус Четвертый. Как обычно в частной школе перечисляют по списку богатеньких подготовишек? Берут ужасно занудное имя типа Уинтроп – и укорачивают его до комичного Уинни.)

Всякий раз, подъезжая к парадной двери такого дома, как у Чипа, – а тот обитал возле Военно-морской обсерватории и британского посольства, в громаднейшем джорджтаунском поместье, – я испытывал давно мучившее меня чувство, что я тут совершенно неуместный тип, этакий чужак-контрабандист. Пока я тянулся к звонку, то успел даже проникнуться ощущением, что я снова тот воришка-тинейджер, который пришел убедиться, что в доме нет ни хозяев, ни собак, и у которого в руке горсть побитых керамических «юбок» от свечей зажигания. (В нашем ремесле их называли «камни ниндзя». Если эти легкие, как орешки, осколки швырнуть в окно, оно разобьется, как от увесистого шлакобетонного блока, но при этом так тихо, будто дождь простучал по стеклу. Волшебная штука!)

Однако те дни остались в далеком прошлом. Когда служанка-филиппинка открыла дверь, я быстро оглядел себя, чтобы увидеть не давние свои холщовые штаны и грязную толстовку с капюшоном, а серый костюм от Канали в тонкую синюю полоску, с идеальной стрелочкой на брюках.

Вы, наверно, мне уже сочувствуете, думая, что на этих светских посиделках с крахмальными воротничками, с четко рассчитанным количеством напитков и со взвешиванием каждого слова, я умирал от скуки? Поначалу – да. Но мало-помалу я узнал, что в этих тихих гостиных царит своего рода веселье. Под невозмутимой гладью беседы, за передаваемыми друг другу закусками и вежливыми смешками идет реальная игра со взаимоукалыванием в уязвимые места, ловлей друг друга на слове, с выуживанием информации, уклонением от обязательств, с посевом зерен соперничества и взращиванием ростков сомнений. Невинная с виду болтовня была тут почище корриды. Все зависело лишь от того, кто матадор, а кто бык. И день за днем я изучал искусство этой игры. Конечно, это было не так весело, как сигать в воду под луной, но чем дальше, тем все сильнее меня захватывал азарт этих тихих баталий.

Сборище вашингтонских шишек и светских львов лишь по прибытии устрашает. Но чем глубже я проникала в это гудящее собрание, тем больше видел там знакомых лиц и вскоре уже непринужденно болтал и пошучивал, полностью затерявшись в толпе. Стоял апрель, а значит, я уже десять месяцев жил в Ди-Си, и благодаря «Группе Дэвиса» для меня открылись многие двери. Теперь этот мир аристократов стал обычным моим окружением.

Кстати, нынешняя компания была совсем неплохим итогом моего короткого и счастливого взлета. Здесь, к примеру, в цветнике моложавых дамочек соловьем разливался сенатор Майкл Рёблинг, с убедительной скромностью возглашавший, что «один лишь взгляд этих детских глаз – и никакой не нужно благодарности, достаточно всего лишь спасибо». Разумел он, похоже, Центральный детский фонд, который мы «помогли» ему организовать.

Существуют десятки вполне легальных способов купить политика. «Мягкими деньгами» через комитет политических действий, сбором «твердых денег»[19]… Перечислять могу часами. Однако для Рёблинга всего этого оказалось недостаточно. Большей частью эти денежки все же уходят на расходы по проведению кампании, которые можно расписать очень щедро – но все равно недостаточно щедро для аппетитов сенатора.

Когда он не смог снять свой банк с этой легальной взятки, мы предложили Рёблингу консультации и руководство по созданию его маленькой некоммерческой организации, которая занималась бы всем понемногу: тут и лагеря для малолетних правонарушителей, и поездки в Диснейленд для больных ребятишек, и детский зоопарк с ручными зверьками для умственно отсталых – да все, что угодно. Пожертвования на такую некоммерческую деятельность не лимитируются, они освобождены от любых отчетных препон, что за последнее десятилетие превратило создание фондов в изрядную обузу. Засадив в руководство и штат Центрального детского фонда своих людей, Рёблинг получил возможность тратить на детишек ровно столько средств, сколько велит ему совесть, пуская оставшееся на собственные нужды: непыльная работенка для свояков, конференц-центры возле своих излюбленных мест флай-фишинга[20], путешествия по миру с полной компенсацией всех расходов и прочее. Совесть его, надо думать, много не просила.

Может, это и не то дело, коим можно гордиться, но в конце концов детишки (как и «Группа Дэвиса», и я сам) все же получали свою долю прибыли, которую сенатор так или иначе прибрал бы к рукам. Наша фирма просто направила его верным путем в дебрях политики. Я уже усвоил, как делаются дела в округе Колумбия. Честному наивному мальчику здесь точно ничего не выгорит.

Рёблинг тем временем выудил откуда-то фото малыша в инвалидной коляске, показал собеседницам и, глянув на него сам – о неподдельный гуманист! – прям оцепенел в переживании. Одна из дамочек принялась его утешать, он же приобнял ее за плечи. Я поскорее от них отошел, пока меня не вывернуло от этого спектакля.

И так по всему залу: тому надо избавить сына от страшной марихуанной зависимости (бедняжка Уинни был ведь страстным поклонником группы Phish), тот всего-навсего мечтает стать членом гольф-клуба «Сосновая долина», этой требуется отправить своего слабоумного сына в Сент-Альбанс; еще один плачущийся мерзавец имеет жену с гораздо большими претензиями, нежели он в силах потянуть, и теперь продает свою принципиальную позицию касательно билля об иммиграции за возможность заполучить на пятидесятилетний юбилей супруги саму Селин Дион. Там, в сторонке, кучка весельчаков травит анекдоты.

Обычно не трудно бывает выяснить, кто из законодателей, инспекторов, крупных директоров, групп «особых интересов»[21] или иностранных правительств в чьей поддержке нуждается, кто может эту поддержку предоставить и за какую цену. В половине случаев нам даже не приходилось искать влиятельных субъектов – они сами являлись к Дэвису, зная, что мы раздельными путями разрабатываем сделки между группами, которые ни за что бы не признались, что работают бок о бок. Наша фирма была точно огромный торговый зал, связывавший вашингтонские спрос и предложение и снимавший за свои услуги скромный процент.

Мало-помалу все эти грязные махинации и неприкрытая корысть делают тебя достаточно циничным в отношении всего города и вызывают сильное чувство гадливости, от которого хочется отмыться. Поэтому я немало обрадовался, когда в другом конце зала увидел симпатичного мужчину лет пятидесяти пяти, с пальто и шляпой в руке, чувствовавшего себя явно неуютно среди болтающих между собой «сливок общества».

Это был Малькольм Хаскинс – член Верховного суда и его решающий голос на закрытых совещаниях. Хаскинса крайне редко можно было встретить на вашингтонских светских мероприятиях. Выглядел он совершенно непритязательно – вылитый преподаватель-естественник в универе. Он избегал коктейльных посиделок в Джорджтауне и так ревностно радел о своей беспристрастности, что не мог себе позволить и крабовой котлетки на проплаченном приеме.

Появление этого человека сразу приподняло мне настроение: логроллинг[22], которым мы занимались у Дэвиса, был неотъемлемой частью политики – еще со времен «Записок федералиста»[23]. А поскольку я с головой погряз в устройстве этих сделок, мне приятно было сознавать, что есть еще на свете неподкупные люди – и даже целые ведомства, – стоящие в стороне от политической и денежной возни.

Ожидая возле барной стойки, когда освободится место за столиком, я разглядывал вывешенное на стену произведение модернизма – насколько я понял, изображалась там тетка с четырьмя буферами. Откуда ни возьмись, рядом со мной нарисовался коричневый кудрявый пес, который принялся с лаем наскакивать на меня то с одной стороны, то с другой. Не то чтобы я не люблю собак – просто стараюсь держаться от них подальше. Я кому угодно могу напустить пыли в глаза, но вот собаки нутром чуют во мне домушника. Довольно скоро к нам подошла дама с подтянутым лицом и, ухватив зверя за ошейник, одарила меня извиняющейся улыбкой.

В то же время кто-то незаметно подобрался ко мне сзади. Это был Маркус – явно получивший огромное удовольствие от сцены с облаивающей меня собакой, которая все никак не могла уняться.

– Это лабрадудель? – полюбопытствовал он у дамочки.

– Шнудель[24].

– Милый пудель!

Дамочка потянула скалящегося пса в соседний зал, а Маркус усмехнулся:

– Славная собачка.

– Чем могу быть полезен, шеф?

– На твоих восемь, – бросил он.

Я глянул поверх него и увидел конгрессмена от штата Миссисипи, Эрика Уокера, который в свои тридцать два сделался самым молодым членом палаты представителей.

Вот черт! Маркус высвистал меня на эту попойку, не удосужившись сказать, что предстоит работа. А я-то ломал голову, зачем он меня сюда зовет, – ведь здешняя публика на несколько порядков выше меня рангом. Теперь все становилось на свои места.

– А ты думал, я привел тебя сюда из-за твоей блестящей индивидуальности?

– Я решил – соскучились. – Я оглянулся на Уокера. – Не волнуйтесь, шеф, я уже на поле.

Я направился на просторную веранду, где был обустроен бар, и как бы случайно пристроился по соседству с Уокером. С немалой досадой я перезаказал вместо бурбона «Мейкерс Марк» тоник с лаймом, который полагается употреблять на службе, чтобы не терять бдительность тогда, когда у остальных ее вымывает алкоголем.

Как и ожидалось, получив шлепок ладонью по спине, я обернулся и, обнаружив Уокера, пожал ему руку.

Бык выходит на арену.

– Ну как дела? – спросил я.

– Не жалуюсь.

– Да уж, кому тут пожалуешься!

– Воистину!

Мы чокнулись стаканами.

Коррида!

Я уже несколько месяцев вертелся возле Уокера. По выходным он устраивал у себя покер со средними ставками и любил разделать в пух и перья этих джорджтаунских проституток от благотворительности.

Когда мы с Уокером выпили, я заметил, как в другом конце веранды в дверь вошел Маркус, явно следивший за нами боковым зрением. Шеф постоянно пас меня в деле и в моей растущей дружбе с представителем из Миссисипи играл роль кумушки. Уокер вроде бы ничем не отличался от большинства вашингтонских деятелей, но Маркус следил за ним достаточно долго и знал, что тот любит обхаживать юношей помоложе. Потому-то, собственно, меня на это дело и выбрали.

Уокер был подающим надежды политиком и уже почти присоединился к «пятистам». Это одно из немногих словечек профессионального жаргона в фирме Дэвиса. Обычно я слышал его, когда кто-нибудь из старших ненароком пробалтывался, официально такой термин не существовал. Впрочем, нетрудно было догадаться: это был список из пятисот влиятельных политических фигур – тех избранных, что правили балом не только в пределах Вашингтона, но и в масштабе всей страны. И «Группе Дэвиса» требовалось иметь прочный контакт буквально с каждым из них. В фирме я неуклонно рос по службе, и в моей работе было все больше риска, больше ответственности – но и все больше был натянут поводок. Уокер стал моим очередным назначением.

Спросите, в чем конкретно заключалась моя служба? Говоря упрощенно, работа, которую я выполнял у Маркуса, сводилась к злоупотреблению доверием.

Через несколько дней после того, как я сделался старшим сотрудником, он привел меня в свой кабинет.

– Не думай зазнаваться, – хмыкнул он.

– Конечно, – ответил я. – Дуракам везет. Мне просто чертовски подфартило прижучить Гулда.

Маркус как будто вздохнул с облегчением.

– Тогда пропущу ту часть, где я должен тебя в этом убеждать. Бизнес наш состоит в том, чтобы изменять чужое мнение. Как, по-твоему, мы этого добиваемся?

– Запускаем в кучу грязных денег?

– Если объект берет. Хотя для большинства это не прокатывает.

Так я начал свое долгое обучение ремеслу. На самом деле это было больше, чем переподготовка. Отец мой промышлял в основном мошенничеством. Его посадили, когда мне было двенадцать, так что я мало чему успел у него научиться: я ловил лишь обрывки разговоров, прежде чем он закрывал дверь, и успевал увидеть мельком фальшивые корочки, прежде он выпроваживал меня из комнаты, даже занеся руку, чтобы мне влупить, хотя никогда не давал выход чувствам.

Тяга к преступлениям передается по наследству – хотя я ни разу не встречал того, кто стремился бы это передать. Как говаривала матушка, все свои темные дела отец совершал лишь для того, чтобы я имел возможность никогда не пойти по его стопам. Но порок расползается повсюду, пропитывая жилище, точно застарелый запах курева. И как бы ни были хороши отцовские намерения, как бы ни пытался он от нас утаить постыдную сторону своей жизни, мы со старшим братом Джеком вобрали в себя все самое пакостное. И когда однажды отца с нами не стало, уже ничто не могло нас удержать.

Любой среднестатистический подросток сам по себе источник криминального озорства, так что трудно сказать, чтобы мы чем-то особо выделялись. Все та же садовая пиромания, те же мелкие магазинные кражи и лазанье втихаря по стройкам – обычные дворовые университеты. Компания наша состояла из мальчишек – в основном из отпрысков отцовских приятелей, – и каждый все время норовил других переплюнуть. Если однажды пятнадцатилетний Смайлс взял покататься папочкин «линкольн», то на следующий же день Льюис угнал соседский «БМВ». И так всякое дельце быстро обрастало снежным комом. Так что к той поре, когда мне стукнуло шестнадцать, а брату и его приятелям – по двадцать одному, было абсолютно ясно, что большинство из них неуклонно скатываются в бездну криминала. А куда им еще было идти – в «общинный» колледж или разносить еду в «Фуд Лайон»? Нет, конечно! У них уже были свои тачки и подружки, они понемногу пристрастились к наркотикам и втянулись в крупные азартные игры, сулившие легкие деньги, причем без всяких налогов.

Поначалу я пытался от этого отстраниться, поскольку не имел такой маниакальной тяги ко всему противозаконному, как остальные мальчишки в нашей компании. Хотя, когда меня к чему-то подстрекали – прыгнуть с крыши, например, – я куда больше боялся ударить в грязь лицом, нежели сломать себе шею. Но подспудно я все ж таки всегда думал о том, чтобы не разочаровать отца, и только ловил момент, когда приятели с меня «слезут». Страстно желая выделиться, я собирался примкнуть к какой-нибудь «миссии», как мы их называли, так же как нашу шайку мы гордо именовали «командой А». Хотя многие сверстники считали меня скорее чокнутым, нежели вором.

Моей криминальной страстью было разбирать замки, ковыряться в штифтах и «собачках» – это было увлекательно, я занимался этим скорее из любопытства, нежели для дела, и так, минуя учебные лаборатории, я и погружался в настоящий мир знаний.

Отец уже сидел в тюрьме, а брат все больше втягивался в мошенничество и воровство. Возможно, это в нем было от отца. Мне тоже нравился процесс выманивания денег у лохов, но я больше любил логическую сторону этого дела, изящные механизмы обмана, я обожал эту взведенную пружину хитрой мышеловки. Джеку же была свойственна дерзость, которой мне недоставало, – а без этого едва ли кого заставишь раскошелиться. Отец тоже этим качеством обладал в полной мере. Он в любой момент готов был устроить представление: выйти, к примеру, на середину ресторана и начать вопить, изображая обманутого и униженного в то время, как обман и унижение было собственных же его рук делом. Когда же брат выводил на «сцену» меня, я, пряча трясущиеся руки и боясь все ему испортить, отыгрывал, как мог, свою роль, крича на весь ресторан, что, дескать, дал этому парню полтинник и могу это доказать.

Я рос типичным младшим братом, готовым сделать все, о чем Джек ни попросит. Когда мать заболела, любые угрызения совести по поводу воровства полетели к чертям: без вопросов, надо было что-то делать, чтобы оплачивать счета. И вот однажды вечером – мне тогда было девятнадцать, и я куда лучше владел всевозможными отмычками, чем Джек или его друзья, – брат попросил сделать для него одно маленькое дельце. Я согласился… Это так капитально разрушило мою жизнь, что лишь сейчас, спустя десяток лет, я смог все же выбраться в люди.

И чем больше наставлял меня Маркус, тем больше я осознавал, что новое направление моей работы в огромной степени связано с нашим «семейным бизнесом».

В «Группе Дэвиса» вместо планирования грабежа мы оценивали имущество объекта. «Крючок» сменился «разработкой», прежние «игрок-приманка» и «подсадная утка» сделались «агентами доступа», вместо «взятия кассы» теперь был «запрос», а «хлопнуть цель» или «выпустить пары» означало уничтожение.

Должен сказать, жаргон тут отдыхает. Вместо ямайской разводки, наличных бабок и старого как мир «порося в мешке» теперь у нас есть статусы типа 501(с)3[25], комитеты политических действий и дочерние структуры.

Но при всем знании жаргона мошенников, знакомого мне еще с детства, я понял как факт, что у этих бизнесов одна и та же гнилая сердцевина: оба они состоят в том, чтобы, втершись в доверие к человеку, побудить его что-либо сделать. Отец старался держать меня в стороне от этих дел, полагая, наверно, что его изворотливость поможет мне остаться чистым. И потому, когда Маркус начал преподавать мне правильную теорию мироздания, от которой так оберегал отец, я оказался рьяным, жадным до новых знаний учеником.

Чего стоит один только «рекрутинг людских ресурсов» (на жаргоне Маркуса), проливающий свет на то, чем мы занимаемся. Это ДИКС: Деньги, Идеология, Компрометация/давление и Самомнение. И для достижения наших целей годятся любые средства. На этих четырех пунктах основывалось все, что поведал мне Маркус, и все нюансы того, что Генри Дэвис говорил о рычагах и о получении власти над людьми.

Маркус вывел эти словечки у себя на белой доске и спросил, понимаю ли я их смысл. Я пару минут глядел на его каракули, потом пожал плечами и сказал, что попробую уразуметь.

– Ну, скажем, есть один парень – как бы его назвать… ну, допустим, Генри, – который хочет прижать к ногтю одного олуха по имени Майк, – расхаживал я взад-вперед у стенда. – Самое простое – «Деньги». Майк вырос без гроша в кармане и по уши погряз в долгах. Дальше – «Идеология». Бедняк Майк все еще покупается на всякую бредятину вроде американской мечты горациоэлджеризма[26] и верит, что светлые мозги и усидчивая задница пропихнут-таки его в элиту общества. Дальше – «Самомнение»: напускная скромность «синего воротничка»-работяги Майка – всего лишь фантик, под которым скрывается глубокая убежденность, что он лучший парень во всей округе. В довершение всего он несет чудовищный крест из-за своего сидящего в тюрьме отца, да и собственное нездоровое прошлое не пускает его в ту хорошую жизнь, которой он, как никто, заслуживает. Короче, Майк – чертовски удобная жертва.

Это последнее определение Маркуса развеселило.

– Ты кое-что забыл, – заметил он.

– Ах да, «Компрометация»! И что у вас на меня есть, Маркус?

Напустив на себя загадочный вид, он отвернулся и стал вытирать доску.

– Продвижение билля Маккейна-Файнгольда две тысячи второго года о финансировании предвыборной кампании[27].

Что ж, не так уж и мало.

ДИКС – эти четыре пункта сделались моей библией.

Деньги – самое откровенное средство, действующее в лоб. И сколько бы мы ни препирались о разных жизненных философиях, подавляющему большинству людей оно помогает достичь желаемого – если это, конечно, позволяют их достижения и статус.

Идеология заставляет людей поверить в то, что нужно именно тебе. Приятно думать, будто у тебя в руках реальный козырь (и, как объяснил мне Маркус, американцам вообще это свойственно), когда на деле игра скорее идет в минус. Ты никак не заставишь кого-то что-либо сделать, если он сам не докажет себе целесообразность этого поступка. Вспомните, едва ли не в любом кинишке злодей видит в себе героя.

Компрометацией и давлением от кого-то можно добиться нужных результатов. Американцы, как правило, стараются избегать таких подходов: игра в компроматы якобы не по правилам (янки-то полагают, что кого угодно возьмут деньгами или идеологией!), но вот для русских и китайцев это гарантированный хлебушек с маслом.

Самомнение играет на убеждениях тех людей, которые были как-то обмануты жизнью. Они ведь умнее, чем все остальные, или гораздо больше вкалывают, чем другие, или куда честнее прочих, а потому заслуживают и работы попрестижней, и денег с уважением побольше, и супруги покрасивше, да и много чего еще. И таких людей, пожалуй, 99,9 процента населения.

Нетрудно заметить, что многие положения Маркусовой теории – и о русских с китайцами, и об «агентах доступа», и об «уничтожении» – звучат как-то жутковато применительно к работе в сфере государственных дел. Прежде я полагал, что лоббирование – это своего рода возня за местечко у кормушки. Да и насчет самого Уильяма Маркуса, человека без прошлого, у меня теперь зародилось смутное подозрение.

Однажды я решил это подозрение подтвердить. Маркус вышел покурить за домом, что мне, конечно, следовало бы воспринять как знак с ним не связываться, потому что «Кэмел» он распечатывал, лишь когда бывал сильно не в духе. Я подобрался к нему сзади так тихо, как только мог, – перекатом с пятки на носок, как учили на флоте, когда натаскивали снимать часового (хотя не скажу, чтобы я много часов потратил на ликвидацию караульных, – из службы большей частью мне запомнилось то, как я раз за разом пересматривал «Восьмую милю» и как пытался уснуть, несмотря на доносившиеся со всех сторон звуки мастурбации).

Я знал почти наверняка, что сейчас произойдет, и даже не ожидал, что подберусь к Маркусу так близко, – и все же молниеносность его действий меня сразила. Только я с коварной физиономией подступил к нему на цыпочках – и в следующее мгновение, словно из кино вырезали несколько секунд, я уже лежал, уткнувшись мордой в гравий, а Маркус стоял надо мной, цепко держа мою ладонь между большим и указательным пальцем. Он вывернул мне руку под таким жутким углом, что малейшее движение – даже дыхание – причиняло страшную боль, и, задыхаясь, я решил признать поражение. Я покосился на него снизу вверх – с кислой миной на лице, с безвольно свесившейся изо рта сигаретой, Маркус подвергал меня невыносимым мукам таким легким движением пальцев, словно переключал каналы на пульте телевизора.

Наконец он отпустил мою руку.

– Прости, дружище. Напугал меня.

– Ничего страшного, – сказал я, стараясь не показать, как болит наливающаяся краснотой рука от кисти до плеча. – Пожалуй, я все уяснил, что хотел.

– Вот и умница.

Я поднялся на ноги.

– Так кем, говоришь, ты работал до «Группы Дэвиса»?

– Торговым советником.

– А, ну разумеется.

А чего еще я хотел от бывшей церэушной шишки – крутого дядьки, у которого все есть? Я чертовски вовремя начал делать для себя выводы и набираться ума-разума.

Генри Дэвис очень ловко привлек к работе престарелых шпионов, используя их давнишние навыки по вербовке граждан Страны Советов для обрабатывания наших нынешних политиков. И это объясняло многие жаргонные словечки Маркуса. На флоте у нас немало крутилось ребят из разведслужбы, но я ни разу не встречал ни одного действующего кадра из особого отдела спецназа ВМФ США. Так что брать уроки у Маркуса казалось для меня круче некуда.

Однажды я спросил у него:

– А ты когда-нибудь научишь меня каким-нибудь фишкам… Ну, знаешь…

– Кривляться, что ли? Или как убивать людей конвертом и всякой такой хрени?

В общем-то, примерно это я и имел в виду.

– Нет уж.

Вместо этого он вручил мне журнальчик со статьей «Адаптивный и не поддающийся адаптации нарциссизм среди политиков» и конспект по психологии на двенадцать страниц. Потому что все виртуозные фишки годились лишь для развлечения публики – этакие фокусы для вечеринки. На самом же деле в моей работе требовалось великолепное знание человеческой природы и железное терпение – и для подготовки материала, и в выслеживании «жертвы».

Что касается Уокера, то было ясно, что до меня кто-то уже неплохо поработал над этим членом палаты представителей. Еще до нашего знакомства я узнал о нем из психопрофиля, что выдал мне Маркус: какие у него игорные предпочтения, какие из обсуждаемых в Джорджтауне вопросов он «поддержал», с кем якшается, что у него за хобби.

Маркус спросил, как я собираюсь взять под контроль Уокера.

– Ожидаешь, что великий форточник опять надыбает ценную информацию?

– Ну уж нет!

– Какие тогда предложения?

– Заделайся к нему в друзья.

Маркус выдал мне полторы тысячи баксов мелкими купюрами и отослал меня знакомиться с Уокером. И никакого тебе яда, никаких браш-пасов[28] и никаких шпионских примочек, которые мне так хотелось освоить! После изучения психологии и жаргона моя работа свелась к следующему: вызвать доверие Уокера, сделать так, чтобы он сам предложил помощь, сделать его своим другом. Только и весь труд, что ошиваться возле него с молоденькими красотками под ручку. Ох и тяжкая жизнь!

С самого начала я хорошо продвинулся в деле Уокера, потащившись вслед за ним в постоянное место обитания «подготовишек»[29] – закрытый бар, куда пускали только своих, на Висконсин-авеню в Джорджтауне. Публика в основном состояла из богатеньких бывших школяров-южан с косматыми головами, которых звали через одного Трип и Рид и которые круглый год щеголяли во вьетнамках. Носили они шорты с блейзером, подъезжали к бару в открытых джипах, и каждый имел при себе блондинку, словно сошедшую со сверхстервозного канала «Фокс ньюс».

Политики и уже в меньшей степени крупные директора не такие люди, как мы с вами. Если вы действительно хотите понять их образ мышления, идите в книжный магазин, к огромной полке с руководствами типа «помоги себе сам», где много опусов о том, как прикинуться некоей личностью, надев нужную маску. Одну маску политики носят для широкой аудитории – для ТВ, избирателей, а другую – для друзей и знакомых. Возможно, некая реальная индивидуальность и скрывается за этими масками, но я все же склонен считать, что после стольких лет выборных гонок и стольких народных анекдотов эти люди забывают, кто они есть на самом деле.

Доселе я знал Эрика Уокера только внешне: приятный джентльмен с наружностью южанина, в достаточной мере христианин, чтобы найти с ним общий язык, но и без настырной упертости фанатика. В папке с заключениями психологов, что дал мне Маркус, содержался полнейший бред: проблемы раннего самоутверждения, перекомпенсация чувства собственной неполноценности, гиперсексуальность. Скажем, весьма непривычный для успешного политика портрет. Нечто похожее, впрочем, я о нем и слышал.

Примечания

1

«Опять берет Его диавол на весьма высокую гору и показывает Ему все царства мира и славу их» (Евангелие от Матфея 4: 8).

2

Здание Гарвардской юридической школы, носящее имя знаменитого декана факультета Кристофера Лангделла (1826–1906).

3

The Kinks — британская рок-группа 1960—1970-х гг., в которой играли братья Рэй и Дейв Дэвисы.

4

«Млада Босна» («Молодая Босния») – сербская молодежная революционная организация, в 1912–1914 гг. выступавшая за освобождение Боснии и Герцеговины от австро-венгерской оккупации и присоединение их к Сербии. Запрещена после убийства входившим в нее Гаврило Принципом эрцгерцога Фердинанда.

5

Форт-Нокс — военная база в штате Кентукки, место хранения золотого запаса США.

6

Одно из зданий кампуса Гарвардского института государственного управления им. Джона Ф. Кеннеди, основанного в 1936 г. на пожертвование в размере 2 млн долларов, полученное от конгрессмена Луция Литтауэра.

7

«Фирма белого ботинка» – устаревшая характеристика некоторых брокерских фирм как очень респектабельных и не занимающихся сомнительной деятельностью, считающихся «аристократией» и «сливками» в таких операциях, как участие во враждебных поглощениях. Термин происходит от моды на белые лайковые ботинки в клубах элитных колледжей в США 1950-х гг.

8

Кей-стрит — улица в Вашингтоне, где расположены главные лоббистские компании, аналитические центры и адвокатские конторы США.

9

Ди-Си — разговорное обозначение федерального округа Колумбия (DC – District of Columbia).

10

«Величайшая слава не в том, чтобы никогда не ошибаться, но в том, чтобы уметь подняться каждый раз, когда падаешь» (Конфуций).

11

Стипендия Родса — международная стипендия для обучения в Оксфорде, учреждена в 1902 г. Сесилем Родсом, инициатором английской колониальной экспансии в Южной Африке.

12

«Лицо, принимающее решения» (ЛПР) – управленческий термин, обозначающий человека или группу людей, ответственных за принятие решения после рассмотрения какого-то официального сообщения, делающих выбор из нескольких альтернативных вариантов.

13

Бетезд — фешенебельный район в пригороде Вашингтона. Вариант названия: Вифезда.

14

Билли Уайлдер (1906–2002) – выдающийся американский сценарист и кинорежиссер, мастер комедии, снявший более 60 кинокартин (в том числе фильмы «Бульвар Сансет», «В джазе только девушки», «Квартира»).

15

Гуркхи — британские колониальные войска, набирающиеся с начала XIX в. из потомков кочевых племен, живущих на территории Непала и отличающихся воинственностью.

16

Музей современного искусства в Вашингтоне, основанный Дунканом Филлипсом в 1921 г.

17

SEC (Securities and Exchange Commission) – комиссия по ценным бумагам и биржам США.

18

От «WASP», слова, обозначающего белых англосаксов-протестантов, имеющих абсолютное господство на политической арене США.

19

В избирательной системе США различаются «твердые деньги», то есть пожертвования в пользу кандидатов (с пределом в 2000 долларов), и «мягкие деньги» (не более 100 долларов) – средства в пользу политических партий на «партийные» цели.

20

Флай-фишинг — лов рыбы нахлыстом на искусственную мушку.

21

Группа, организованная с целью защиты особых итересов на политической арене, чаще всего путем лоббирования представителей законодательных органов.

22

Логроллинг — практика «торговли голосами» среди членов законодательных органов.

23

«Записки федералиста» — сборник из 85 статей в поддержку ратификации Конституции США. Вышедший отдельной книгой в 1788 г. (сборник «Федералист»), он считается не только ценнейшим источником толкования Конституции США (положения Конституции разъясняются там самими ее авторами, в частности А. Гамильтоном), но и выдающимся философским и политическим произведением.

24

Лабрадудель (лабрадудль) – гибридная порода, созданная путем скрещивания Лабрадора с пуделем, а шнудель (шнудел) – шнауцера с пуделем.

25

Некоммерческий статус благотворительной организации, который освобождает ее совсем или частично от налогов.

26

Горациоэлджеризм — популярная в Америке философия «бытового героизма» людей, которые сделали себя сами, в хорошем смысле «вышли из грязи в князи». Горацио Элджер – американский писатель XIX в., автор более ста книг для мальчиков. Первая из них, «Оборванец Дик», была издана в 1867 г. Большинство героев Элджера чудесным образом превращаются из бедняков в богачей.

27

В 2002 г. Дж. Маккейн совместно с Р. Файнгольдом добились принятия закона, ограничивающего размер пожертвований политическим партиям, поступающих от корпораций, профсоюзов и юридических фирм.

28

Браш-пас — термин настольного футбола, означающий совершенно непредсказуемый пас, когда до самого момента броска противник не может предугадать его направление.

29

Учащийся или выпускник дорогостоящей частной средней школы, готовящей к поступлению в престижный колледж.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.