Золотой адмирал

Наконец прибыла отсутствующая артиллерия и ее по частям втащили на борт. Группа оружейников из военно-морской верфи в Дептфорде позаботилась о том, чтобы пушки как следует установили и отладили для стрельбы. Они завидовали тому времени, когда занимались вооружением кораблей, которые строил сэр Джон Хоукинс на тот случай, если английскому военному флоту придется выйти в море для защиты своей державы.

Почти каждый день в порт входили суда и следовали впечатляющие описания приготовлений, предпринимаемых адмиралами Филиппа, особенно искусного и любящего сражения маркиза де Санта-Крус. Во всех испанских и португальских колониях, крупных и мелких городах был объявлен набор рекрутов. Кроме того, закипела бурная деятельность на верфях Лиссабона, Кадиса и Барселоны. Там у воды вырастали кили, шпангоуты и остовы гигантских каракк, галионов и галеасов.

Уайэтту дел хватало по горло. Штурман «Бонавентура» Хамфрис, способный, умный и энергичный, страдал ревматизмом, и нередко у него случались странные приступы лихорадки, которую он подцепил, побывав в рабстве на восточном побережье Африки.

Вскоре после поступления на королевскую службу Уайэтт подружился с капитаном Томом Муном. Грубоватый, славящийся своим сквернословием, он сопровождал Дрейка в его историческом кругосветном плавании на «Пеликане», переименованном в ходе этого события в «Золотую лань».

Теперь он командовал личным капером[50] Дрейка и по вечерам ублажал таращившихся от изумления завсегдатаев портовых таверн фантастическими байками об антропофагах — расе безголовых людей, видящих посредством глаз, расположенных в виде сосков на груди, а питающихся через пупки Далее он описывал здоровенных ревущих морских слонов и злонравных морских коней, которые при случае раскусывали человека пополам. Он говорил и о тех по характеру добрых и мягких, но ленивых аборигенах, которых мореплаватели обнаружили в месте их обитания — в огромном закрытом заливе на западном побережье Северной Америки.

Слушая его, Уайэтт думал о Питере Хоптоне и о встрече их в «Красном рыцаре». Что случилось с сильным и беззаботным его кузеном?

— Да. Когда мы завидели острова Пряностей[51], — рассказывал Мун, — их можно было почуять носом за пять лье[52], так они сильно пахнут своими рощами деревьев гвоздики, перцем и сахаром. — Травя свои байки, Мун брызгал слюной, как маленький водопад, и она разлеталась во все стороны, особенно когда он воодушевлялся, хватив крепкого эля, предложенного ему его восхищенными слушателями.

— Капитан, а на тех островах Пряностей женщины есть? — вопрошали горячие его поклонники.

— А как же, деревня ты неотесанная, — фыркал Мун. — Хоть жители Ост-Индии и чудные, дети у них все же рождаются бабами — точно так же, как здесь, — а не вылупляются из яиц, как, я слышал, болтают некоторые путешественники.

— А они симпатичные?

— Лопни мои глаза, да. Они кроткие, зрачки у них как ягоды терновника, а кожа коричневая, как цыганская задница. Видели бы вы нашего адмирала на острове Моко в тот день, когда туземцы замыслили предательство. Именно там местные дикари зарезали, а потом и совсем сожрали бедняг Тома Флуда и Тома Брюера. Да, напоролись тогда. Самому адмиралу попали стрелой в лицо. Если приглядеться как следует, можно заметить шрам прямо под правым глазом возле ноздри. Около двух тысяч их было, — продолжал Мун, — завывали, как оборотни. Из-за противного ветра и отлива нам пришлось стоять у берега и наблюдать, как наших бедных товарищей раздели догола и связали по рукам и ногам. Потом дикари распевали, выплясывая вокруг них; и наконец эти чудовища склонились над пленниками и стали отрезать куски мяса прямо от живого тела. Они подбрасывали куски плоти в воздух, а те, что плясали, хватали и съедали.

— Надо же! Но вы, наверное, могли что-нибудь сделать? — допытывался капрал.

— Конечно, мы стреляли бортовыми залпами, но расстояние было чересчур велико, а когда мы попытались высадиться, они нас встретили ливнем стрел, плотным, как при грозе. Поэтому в ярости адмирал приказал поднять якорь, и мы ушли, не наполнив ни бочки из-под воды, ни желудки.

— Действительно ли существуют такие чудеса на свете, как русалки? — поинтересовался запачканный дегтем такелажник.

— Да, дорогой, существуют. Собственными глазами видел таких, большей частью в устьях великих рек Южной Америки, впадающих в море. По правде говоря, эти твари не так уж красивы, как будут уверять тебя некоторые, они почти безволосые, с серовато-коричневым цветом кожи. Но все равно своих детишек они носят с собой под мышками и, даже плавая, кормят их грудью.

— Расскажите нам о том корабле с сокровищами, который вы захватили у берегов Перу.

Блеснули серьги из чистого золота, когда Мун задрал косматую голову, чтобы удобней было принять в свою глотку щедрый глоток эля.

— Сказать по правде, друзья, дело это — не такой уж геройский подвиг, как писал бы об этом в балладе поэт. Испанские суда в Тихом океане плавают почти невооруженные: мы нашли на борту только семь аркебуз, когда взяли на абордаж «Nuestra Senora de la Concepcion», известный нам, англичанам, под именем «Касафуэго». Мы перелезли через борт этого здоровенного судна с сокровищами, визжа как демоны, которых испугали ливнем святой воды, и пришлось лишь несколько раз помахать туда-сюда палашами, после чего испанцы бухнулись на колени и запросили пощады.

— Вы их, конечно, всех закололи?

Томас Мун окинул говорившего взглядом, исполненным сожаления.

— Неотесанный ты невежда. Того и не знаешь, олух, что наш адмирал — джентльмен, отличающийся редким милосердием. Он ни разу не продал пленника в рабство, не подверг его пыткам и истязаниям. Когда мы грабили захваченное судно, он обычно устраивал для его офицеров пир у себя в каюте, а потом, сделав им подарки из их же собственного добра, вежливо возвращал на судно.

— Но, скажите, ради Бога, почему? — спросил чей-то голос сзади. — Разве проклятые испанцы не сжигают и не мучают наших, захваченных ими в плен? Разве бедняга Джон Оксенхэм не страдал от ужасных пыток, прежде чем наместник Перу повесил его в Лиме?

— Твоя правда, — прорычал Мун. — Что до меня, никогда не пойму, почему сэр Френсис так мягок с папистами.

Это и много чего еще слушал Генри Уайэтт, опечаленный воспоминаниями о Питере, но, как и у всех остальных, глаза у него сузились и участилось дыхание, когда капитан Мун рассказывал, как трюмы «Касафуэго» слиток за слитком отдавали чистейшее золото и серебро, как в сундуках «Золотой лани» исчезали в великом множестве маленькие мешочки жемчуга, изумрудов и тех больших желтоватых алмазов, которыми славились прииски Южной Америки.

Что именно в тот момент заставило Уайэтта поднять глаза над головами сидящих, он бы не мог объяснить, но, как бы то ни было, он заметил группу из трех человек, спокойно входящих с конюшенного двора. Один, одетый в темно-зеленое платье, отделанное алыми полосами, казался довольно высокопоставленной персоной, а двое других были рангом пониже, хотя и не принадлежали к классу служивых.

В поведении этого энергичного темноволосого молодого дворянина замечалась какая-то отчужденность и что-то было знакомое в том, как выглядела его светло-коричневая борода, подстриженная на итальянский манер. И вдруг он вспомнил тот день во дворце королевы в Хэмптон-Корте, как Дрейк говорит ему приглушенным голосом: «А вон там стоит образец совершенства сэр Филипп Сидней — солдат, поэт и в данное время любимец королевы».

Но был еще один факт, который врезался в сознание Уайэтта: королевский любимчик был также главным над артиллерией и потому в военных вопросах стоял наверху. Почему это начальник артиллерии королевы вот так, чуть ли не тайно, появляется в Плимуте? Быстро и не привлекая к себе внимания, сэр Филипп прошел через заднюю часть пивной, направляясь в приватную комнату в сопровождении хозяина заведения, который весь рассыпался в поклонах и восторженно улыбался.

Не сформулировав в уме никакого определенного плана, Уайэтт натянул на голову свою круглую кожаную шляпу, потихоньку выбрался из толпы и вышел во двор, где стояло с полдюжины разгоряченных верховых лошадей, от которых шел пар, и тройка слуг, видимо, из той же компании сэра Филиппа охлаждала их пыл. Уайэтту с его наметанным глазом стало совершенно ясно, что этих животных гнали сюда очень быстро и издалека.

На ум пришла мысль, которая показалась ему очень важной. Как и все другие, служащие на «Бонавентуре», он понимал, что сэр Френсис Дрейк смертельно боится, как бы присутствие на корабле какого-нибудь любимчика королевы, подобного этому бойкому, бросающемуся в глаза сэру Филиппу Сиднею, не смутило бы его и не лишило бы авторитета в глазах всей команды.

На берегу Уайэтт, подчиняясь внутреннему побуждению, заплатил лодочнику два фартинга за то, чтобы он отвез его на флагманский галион, который великолепно смотрелся ярко окрашенным корпусом и снастями, четко выделявшимися на желтоватой мути воды и на фиолетово-синем темнеющем небе.

Адмирал играл в шашки со своим флагманским капитаном Феннером, когда адъютант доложил ему, что некий член экипажа настоятельно просит переговорить с сэром Френсисом. Дрейк, гордящийся тем, что всегда доступен офицерам и людям низшего ранга, кивнул, выражая согласие.

— Так это снова вы, мастер Уайэтт? — отрывисто проговорил он. — Похоже, всегда, когда мы встречаемся, в воздухе пахнет грозой.

Уайэтт стоял перед ним и нервно мял шляпу.

— Точно, сэр, но на этот раз, может, я и напрасно вас беспокою.

Взгляд синих холодных глаз посуровел.

— Помогай вам Бог, если это действительно так. Ну, говорите, что там такое стряслось?

— Помните, сэр, когда мы были во дворце, вы показали мне одного дворянина?

— Там их было навалом.

— Но этот был очень красивый молодой человек с раздвоенной каштановой бородой. — Генри бросил взгляд в сторону, на капитана Феннера. — Вы еще назвали его любимчиком королевы.

Челюсти Дрейка так резко сомкнулись, что клацнули зубы.

— Сэр Филипп Сидней! Он в Плимуте? — Слова прозвучали как удары палочек по туго натянутой коже барабана.

— Так точно, сэр. Я только что видел, как он приехал. Он остановился в таверне «Трезубец».

Феннер разразился крепким проклятием:

— Горящие глаза Иисуса! Это как раз то, чего мы боялись!

Дрейк окинул Уайэтта проницательным взглядом.

— Сэр Филипп прибыл с помпой? Много с ним сопровождающих?

— Нет, сэр. Он, должно быть, гнал изо всех сил, это видно по лошадям. И с ним только двое джентльменов.

Нетрудно было заметить, что Дрейк напряженно думает. Он вскочил на ноги и сделал несколько быстрых шагов взад и вперед, тогда как Феннер ворчал себе в бороду и жаловался, что эскадра все еще торчит у мыса Рейм Хед.

Вдруг адмирал щелкнул пальцами.

— Я уверен, что эта жаждущая романтики горячая голова выскочила из шелковых пут королевы и примчалась сюда, чтобы участвовать в экспедиции. — Он дернул себя за остроконечную бороду. — Подождите здесь, — приказал он Уайэтту и, проорав команду вверх по сходному трапу, позвал своего секретаря.

Когда Фульк Гревиль спустился к нему в каюту, Дрейк продиктовал расчетливое, но в скромных выражениях, письмо сэру Френсису Уолсингему, настаивая на том, чтобы немедленно отозвали во дворец этого человека, представляющего собою вызов его личному авторитету.

«Я просто не могу потерпеть, чтобы сэр Филипп Сидней стал одним из членов моей компании, — писал он в заключение, — особенно в изложенных мною обстоятельствах. Ее милостивое величество ни за что не поверит, если только вы не убедите ее как можно скорее, что я не уговаривал ее любимца принять участие в своей экспедиции».

— Вы, мастер Уайэтт, будете нашим посыльным. Отвезите это Гренвиллю в Гринвичский дворец и не жалейте никаких расходов. Гоните туда во всю мочь. Я не испытываю никакого желания смотреть на белый свет из темницы Тауэра.

Глава 4

В ДОМИКЕ МИССИС ФОСТЕР

— …Итак, куколка, я передал послание адмирала в руки сэра Френсиса Уолсингема. Когда этот большой человек прочитал письмо, его лицо вспыхнуло как вечерняя заря.

Уайэтт, сидя на табурете, согревал руки у крошечного камелька в этой довольно просторной спальне миссис Фостер, которая стала теперь их единственным домом.

— Видишь ли, Кэт, дело это было чрезвычайно щекотливое. Сэр Филипп Сидней женат на дочери Уолсингема, Франсуазе. «Дурак! — гремел милорд советник. — Ну что за романтический идиот!»И он обложил своего зятя такими крепкими словами, что мне и подумать-то о них стыдно.

— Еще бы, неудивительно, — комментировала Кэт, неторопливо расчесывая свои светлые, с медовым оттенком пряди, всегда бывшие для ее мужа главным источником восхищения.

Королеве, объяснил Уайэтт, еще предстоит узнать, что ее любимчик не только не подчинился приказу, повелевающему отправиться на службу под начало графа Лестера, но подобно шкодливому школьнику в обиде сбежал с урока, потому что королева считала его чересчур драгоценным для такой суровой и грубой морской экспедиции, которую намерен предпринять адмирал.

После двухдневного пути, осунувшись и загорев, Уайэтт был вознагражден за свои труды: при расставании Уолсингем бросил ему небольшой кошелек, говоря: «Возьмите это, мой добрый друг, и передайте мою благодарность адмиралу. Думаю, ваша скорость и его проворство спасли и сэра Филиппа, и меня от самой большой беды».

— А как выглядит сэр Френсис Уолсингем? — Кэт явно была довольна, что ее Генри фигурирует в делах государственной важности. Ее широкие серые глаза горели прелестным огнем.

— Ему за пятьдесят; длинноносый и малость согнутый ревматизмом.

— А кошелек? — проговорила она, улыбнувшись и протягивая руку. — Это подарок судьбы, мой милый, а тот золотой фунт, что дал тебе адмирал, ну… это меня не касается.

— Увы, в кармане адмирала было почти что пусто, — вздохнул он. — Единственная золотая монета и несколько серебром. — Он притянул ее к себе на колени. — Надеюсь, что в кошельке милорда Уолсингема окажется достаточно, чтобы расплатиться с этим проклятым долгом Нику Спенсеру и дать тебе возможность продержаться до моего возвращения. — Он огляделся вокруг. — А где мой добрый зеленый плащ? И где твои ожерелье и расческа?

Его жена принужденно улыбнулась.

— Вести о гибели «Катрины» быстро достигли Лондона. Николас Спенсер был очень добр, но другие кредиторы привели судебных приставов — и у нас все забрали. Фактически, Генри, они не оставили почти ничего, кроме этой рубашки, которая сейчас на мне.

Уайэтт медленно постучал кулаком о кулак.

— Бедняжка моя! Скверно, конечно, что так рано нам выпало это невезение.

Сидя у него на коленях, Кэт вытянула ногу и не слишком-то белым пальчиком подтолкнула конец хворостины в огонь.

— Жизнь, душа моя любезная, как мне говорили, не что иное, как везение и невезение, которые выпадают попеременно. Может, оно и лучше, что наше невезение явилось, когда мы молоды. И у нас бывают удачи. — Она повернула голову и заглянула в его честные синие глаза.

— Бывают удачи, — невесело повторил он.

— Да, милый. — Губы ее коснулись жесткой его щеки. — Когда ты вернешься из экспедиции, которая, я уверена, будет успешной с твоим замечательным адмиралом, нас уже тут будет двое, чтобы любить тебя и восхищаться тобой.

— О Кэт! Кэт! Ты и правда в этом уверена?

— Вне всякого сомнения, — просто отвечала она. — Так говорит матушка Фостер, а она в такого рода делах имеет большой опыт.

Расцеловав ее, он грустно вздохнул.

— О Боже, только подумать, что я должен уплыть от тебя так далеко и оставить тебя почти без гроша. Ты, наверное, Кэт, должна сожалеть о той ночи, когда я постучал тебе в ставни?

— Никогда! — горячо возразила она. — Ни на одно мгновение! Ты уезжаешь утром?

— Да, — неохотно признался он. — Адмиралу нужно быть уверенным в том, что я виделся с сэром Френсисом Уолсингемом.

— Это и хорошо, — пробормотала она. — Знай твои кредиторы, что ты возвратился, нам бы могло быть плохо. Так что поезжай-ка ты лучше завтра пораньше. Но до этого… — Она развязала свою рубашку, и та соскользнула ей на колени. Глянув поверх сияющего белизной плеча на их узенькую и неудобную постель, она улыбнулась безмятежной улыбкой.

Глава 5

14 СЕНТЯБРЯ 1585 ГОДА

Не много потребовалось времени жителям городишка Плимут в графстве Девон, чтобы все узнать о нарочном, прискакавшем галопом из Лондона. Сообщали, что он загнал двух лошадей — такова была срочность его поездки. Ходили слухи, будто этот адъютант привез три письма: одно, адресованное этому бравому юному дворянину сэру Филиппу Сиднею, с требованием немедленно вернуться к королевскому двору; другое — адмиралу сэру Френсису Дрейку, со вздохом огромного облегчения воспринявшему непосредственный приказ ее величества, чтобы ни при каких обстоятельствах сэр Филипп Сидней не сопровождал его экспедицию; и третье — его милости мэру Плимута с инструкцией упечь любимчика королевы в тюрьму, если только он проявит нерешительность и задержится с отъездом в Лондон.

Бедный сэр Филипп пришел в замешательство. Каким это образом королева так быстро узнала о его попытке сбежать? Говорили, что молодой дворянин, этот бедняга-романтик, неистовствовал как безумный, прочтя короткое и властное распоряжение Глорианы немедленно явиться в Гринвичский дворец.

Как только сэр Френсис Дрейк и подчиненные ему адмиралы благополучно проводили в путь, назад в Лондон, «цвет рыцарства», удрученного и все время при этом проливающего крокодиловы слезы, гавань Плимута стала ареной какой-то судорожной, почти нелепой спешки. Одно за другим к причалам подтягивали или прибуксировали суда разных видов; те, что служат для перевозки провианта: каравеллы, береговые суда, боты и кромстеры, — и на них сваливали в беспорядке первое, что попадалось под руку из припасов. Только отходило одно нагруженное судно, как уже другое подставляло свои борта причалу. Адмирал так торопился, что никто не знал, какие именно припасы шли на те или иные суда. Он не стал даже медлить, чтобы наполнить бочонки водой, истощившиеся за время бесконечных проволочек. Простые моряки и джентльмены — последние стали уже соблюдать строгое предписание Дрейка «тянуть и тащить вместе с матросами» — работали до седьмого пота.

На самом деле адмирал пошел даже на то, чтобы выставить вдоль лондонской дороги дозоры из моряков, а у Ярмута — сторожевое судно с приказом предупреждать его и мешать проезду любого посланника королевы. Весь день на протяжении 12 и 13 сентября эскадра Дрейка заглатывала в свои трюмы орудия, продовольственные припасы и прочее снаряжение.

Возможно, это была лишь ложная тревога, но когда дозорные Дрейка на лондонской дороге примчались что есть мочи в Плимут — это было на утренней заре 14-го — и, еще не отдышавшись, сообщили, что в Тейвистоке остановился перекусить гонец королевы, собираясь заодно поменять лошадей, адмирал повернулся к капитану своего флагмана. Чувствуя, что задул свежий ветер, хотя небо и было пасмурным с дождевыми облаками, он коротко отчеканил:

— Срочно передайте сигнал поднять якорь. Клянусь Богом, им меня не остановить!

Жители городка столпились на барбикане, большой проходной башне, стояли рядами у различных причалов и даже вышли на еще не достроенный мол. Те, кто находился на каперских и других судах, не сопровождающих экспедицию, смотрели, как распускаются паруса одного за другим двадцати семи кораблей, входящих в эскадру Дрейка. Большинство из них выглядели совсем крошечными и на самом деле такими и были, ведь тоннаж их не дотягивал до ста тонн.

В сущности, в поход уходили только три действительно крупных корабля: шестисоттонный флагманский корабль «Бонавентур»с вымпелом Дрейка и флагом с крестом Святого Георгия, четырехсоттонный галион «Лестер»с флагом контр-адмирала Ноллиса — кузена самой Глорианы, а также двухсотпятидесятитонный корабль «Подспорье», принадлежавший королеве и находившийся под командованием сварливого капитана Уильяма Винтера. Слаба и ничтожно мала эта эскадра, чтобы с нею бросать вызов мощи Испании и Португалии, неоспоримо властвующих на Семи Морях — так мрачно брюзжало претенциозное дурачье. Любая из этих больших каракк, поправлявших теперь такелаж в Лиссабоне и Кадисе, могла выставить больше пушек, чем любая шестерка самых мощных военных кораблей Дрейка.

— Да, корабли его маловаты, — заметил один суровый капитан купеческого судна, — но обратите внимание на имена людей, которые командуют ими: Фробишер, Винтер, Ноллис, один Хоукинс и два Дрейка! — Он был прав. С этой эскадрой в поход отправлялись люди, чье постоянство, сила духа и выносливость определяли судьбу не только Европы, но и всего мира на протяжении многих последующих веков.

Один за другим их корабли выскальзывали из гавани с поднимающимися и опускающимися парусами до тех пор, пока дующий с берега ветер не наполнял их ровно и до краев, одновременно развевая белые флаги с кроваво-красным крестом Святого Георгия. Береговой бриз сносил в море и дым салютов, зажигаемых каждым кораблем при прохождении мимо сторожевого форта, мимо Барбикана, охраняющего Плимут и часть рейда.

На борту кораблей люди с жадностью смотрели в открытое море, и только немногие еще поглядывали назад на крутые холмы и зеленые луга Девона, все уменьшающиеся за кормой. Разве не ждали их впереди за бушпритами богатства Испании и Индии? Если им позволяли обязанности, матросы и благородные господа устремляли глаза к шканцам «Бонавентура», где в ярко-синей одежде стоял невысокий прямой человек. Наконец-то отплыли они с Золотым адмиралом, отплыли, чтобы узнать, какая их ждет судьба в тех далеких землях за горизонтом.

Глава 6

К БУХТЕ ВИГО

Под все более палящим солнцем армада сэра Френсиса Дрейка — люди сухопутные постоянно удивлялись, как часто на судах королевы употреблялись испанские и португальские морские термины, — пробороздила вечно изменчивый Бискайский залив. За два дня перед этим она попала в жестокий шторм, разметавший эскадру и угнавший пинассу «Спидуэлл» назад в Плимут.

Наступило воскресенье, и корабль ее величества «Бонавентур» поднял все флаги, а адмирал прочел со шканцев очень яркую проповедь.

Среди слушающих ее дворян находился некий сквайр Хьюберт Коффин. Его сотоварищи считали этого молодого джентльмена веселым, остроумным и проницательным, потому что, по его оценке, Золотой адмирал лишь совсем незначительно по всемогуществу отличался от самого Господа Бога.

Возможно, потому, что сквайр и Уайэтт были почти ровесниками и жадно поглощали все, что могли узнать о навигационном искусстве, между ними возникло взаимоуважение. По большей части именно от молодого Коффина Уайэтт приобрел ценные знания, касающиеся артиллерийского дела и умения поддерживать дисциплину. Например, Коффин объяснил ему, что, когда начинается сражение, солдаты с аркебузами и пиками посылаются на возвышающиеся полубак и полуют галиона, тогда как здоровенные бомбардиры, вооруженные гранатами, забирались на боевые марсы, которые едва ли больше, чем бочки из-под солонины.

— На этом военном корабле и большинстве других морские офицеры, — Коффин вытянул длинный загорелый палец, — это капитан, на торговом судне ты бы называл его «мастер», потом ответственный за хозяйство боцман и помощник боцмана, затем канонир и помощник канонира. — Хотя Генри Уайэтт давно уже это знал, он промолчал, не желая перебивать своего приятеля. — Затем идут старшие моряки; обычно они делятся на младших офицеров и тех моряков, которые управляют парусами. Они все получают по десять шиллингов в месяц. Ниже стоят йонкеры, или обыкновенные матросы; затем кренгельсы, или корабельные ученики, и, наконец, эти бедолаги, которых зовут юнгами.

— Хорошо. Но меня больше всего интересует артиллерия, — признался Уайэтт, когда они помедлили у основания бизань-мачты с латинским треугольным парусом. Был там и второй бизань, поменьше, расположенный от первого ближе к корме, а потому, что это был первый из кораблей королевы, на котором поднимали второй бизань, он стал известен под названием «бизань Бонавентура».

Подчиняясь движению палубы вверх и вниз, они пересекли ее поперек, чтобы видеть другие корабли эскадры или «армады», как настоятельно рекомендовал называть эскадру Коффин, растянувшиеся в длинный неровный строй. Они бороздили синие воды Бискайского залива, и их паруса казались неестественно чистыми в этом ярком солнечном свете.

— Артиллерийское дело? Друг Уайэтт, ты обратился к кому следует, — рассмеялся Коффин. — Я целиком и полностью за порох. Что бы там старики ни говорили, длинный лук и даже арбалеты уже свое отжили. Войны будущего будут выигрываться порохом.

Он похлопал по длинному пушечному стволу и, перейдя на серьезный тон, стал объяснять:

— Перед нами полу пушка, способная выбросить тридцатифунтовое железное ядро на расстояние тысячи семисот ярдов. Конечно, точно не угадаешь, куда оно попадет при такой дальности орудийного огня, — добавил Коффин, ослабляя простой суконный воротник, который он носил вместо брыжей. — Но для ядра это громадное расстояние, ведь так?

— Верно. Сколько людей требуется для обслуживания этого орудия? — Уайэтт пробежал глазами по сбивающей с толку путанице талей и канатов, которыми орудие крепилось к палубе и борту.

— Четверо канониров, — последовал незамедлительный ответ. — Разумеется, для самого тяжелого орудия, которое мы сейчас устанавливаем, потребуется шесть канониров. — Он повернулся и указал рукой. — Вон там, друг Уайэтт, у нас кулеврина, отличнейшее орудие, бьет семнадцатифунтовыми ядрами примерно на две тысячи пятьсот ярдов.

— Ого, это же больше чем полмили! — удивился Уайэтт, затем в его ярко-синих глазах появилась подозрительность. — Уж верно, друг Коффин, ты меня разыгрываешь?

— Да нет же. Завтра получишь доказательство тому, что я говорю, так как ручаюсь, что к тому времени сэр Френсис распорядится насчет учебной стрельбы. По этому поводу другие капитаны наверняка разворчатся как голодные медведи, а джентльмены будут ругаться и кукситься. Хотя наше судно и не так хорошо вооружено, как те новые корабли, которые, как мы слышали, строятся в Дептфорде, однако мы устанавливаем восемь полупушек по каждому борту.

— А как называются те небольшие пушки, установленные у нас на юте и на полубаке?

— Это камнеметные орудия, они стреляют каменными ядрами. Следующие по величине — полукулеврины. Все они называются осадной артиллерией, обладая небольшой дальностью огня, но мощным выстрелом. Затем у нас есть убойные орудия, стреляющие исключительно картечью, такие, как вон те пушки, что стоят вдоль поручня, а двухфунтовые фальконеты охраняют наш шкафут. Эти орудия заряжаются с казенной части, и дальность огня у них очень небольшая, потому что главное их назначение — отражать идущих на абордаж; мощность выстрела у них теряется из-за плохо подогнанных замков на казенной части.

Коффин все рассказывал и рассказывал до тех пор, пока голова у Уайэтта не закружилась от незнакомых слов; тем не менее он приготовился запомнить их все до одного.

Этот сентябрьский денек был таким, о каком обычно мечтают выходящие в плавание моряки: теплый, но не переходящий в зной воздух; наверху поскрипывали реи, создавая мягкий аккомпанемент ветру, тренькающему в брасах, фалах и вантах. Правильно или ошибочно, но поговаривали, что завтра на горизонте покажется берег Испании. Поэтому будут учения по внедрению автоматизма действий при орудии и стрельба по мишени.

— Подожди, пока не послужишь на каком-нибудь другом из наших кораблей, — заметил Коффин. — Вот тогда убедишься, что сэр Френсис поступает умно, когда настаивает на том, чтобы люди, несущие разные обязанности, держались своего места на корабле и чтобы строгое подчинение приказам стало неукоснительным правилом. Боже! Почти на всех других кораблях ты услышишь пререкания и игру словами, если приказ не нравится; бывает, матросы просто-напросто игнорируют такую команду и это им сходит с рук. Так было на «Черном медведе», на нем я ходил к западному побережью Африки по заданию сэра Джона Хоукинса. Джентльмены на судне избегали простых матросов и держались в сторонке, отказываясь выполнять какую-либо работу, связанную с навигацией. Их дело воевать, говорили они. Что еще хуже, большинство из них держали слуг, которым запрещалось пальцем пошевелить в деле управления судном, даже если их собственная жизнь висела на волоске.

На юте зазвучали трубы, и группы блестяще одетых джентльменов удалились, чтобы принять участие в послеполуденной трапезе. В этой эскадре, как и в большинстве других, еда подавалась только два раза в день, тогда как те, кто состоял в низшем ранге, сами готовили суточные рационы, склоняясь над огнем, разведенным на ящиках с песком в районе полубака.

Как обычно, если позволяла морская погода, сэр Френсис Дрейк обедал с помпой. Он откровенно наслаждался тем фактом, что сын бедного приходского священника может потчеваться, имея двух мальчиков на подхвате: один передавал ему еду или подставлял медный таз, в который он сплевывал воду при полоскании рта, другой готов был наполнить кубок из чистого золота сию же минуту, как тот становился пустым.

В большущем кресле с деревянной резьбой, обитом тисненой кожей, адмирал казался почти малышом, особенно если справа от него возвышалась фигура восседающего за столом старшего сержанта Энтони Пауэлла, великана валлийца со смуглым лицом. Последующим поколениям старшина будет известен как генерал-майор Пауэлл. Присутствовали также два полевых капрала Дрейка — позже ставших бригадирами. Генерал-лейтенант Карлейль с интересом отметил, что сегодня к адмиральскому столу приглашены в основном армейские офицеры. Дрейк, разумеется, получал немалое удовлетворение от того, что под его командованием оказались как флотские, так и армейские элементы.

Какое-то время адмирал молча старался разжевать кусок определенно жесткой говядины, задаваясь вопросом, догадываются ли другие о его беспокойстве относительно следующих нескольких дней. Они конечно же видели мощь Испании на суше и на воде, продемонстрированную ею в Средиземном море и Нидерландах, и все как один знали, какая ужасная доля поджидает еретиков, воюющих против самого его католического величества, если они попадают в плен. Едва ли нашелся бы за этим столом человек, не потерявший родственника или близкого друга по вине Святой инквизиции.