Город чудес

 – Он сорвался на фальцет и, заламывая руки над водруженным на голове цилиндром, завертелся волчком в тесной гардеробной. – А порядок торжественного выхода! Бог мой, кому только такое пришло в голову? – вопрошал он в полном одиночестве. – Сначала его величество, потом королевская семья, за ними королевский уполномоченный, сеньор епископ, сеньоры послы и папские посланники… А я? Где то чертово место, которое вы отвели мне? Прикажете плестись в хвосте процессии? – Алькальд устремлялся к двери, хватался за ручку, намереваясь выйти, застывал на месте, потом отпускал ручку и снова бежал, но уже в противоположном направлении. – Нет, – сказал он, вдруг утихомирившись. – Такое нарочитое пренебрежение не может быть случайным, не может объясняться неведением или некомпетентностью. Это заранее обдуманное действие с целью нанесения оскорбления моей должности и лично мне, а в моем лице – всей Барселоне. – Его монолог стал походить на бред сумасшедшего. – Я отомщу, клянусь всемогущим Господом, я жестоко отомщу, – говорил он тихо, в ярости стиснув зубы. – Когда начнется церемония открытия, я спущу штаны и орошу им сапоги. Тогда пусть меня расстреляют, если посмеют! – Приступы гнева чередовались с состоянием прострации, и тогда все мешалось в голове бедного алькальда. – А может, все это плод моего воображения? – сомневался он. – И у меня просто мания величия? Какое право я имею отождествлять себя с городом? Ведь я только его смиренный и жалкий слуга, самый последний в ряду чиновников, который даже не попытался протестовать против всего этого безобразия, так как был назначен самим Примо де Риверой. А теперь из-за моих действий может пострадать общее дело. Не знаю, что и думать: в голове сплошной кавардак.

Меж тем солнце прорвалось сквозь тучи и покончило с буйством красок зловещего рассвета: кровавые подтеки растворились на фоне сияющего голубого неба и наступило радостное весеннее утро.

– В чем же тогда смысл жизни? – горестно вздыхал алькальд.

Его величество дон Альфонс ХШ шел по бесконечным залам и коридорам дворца Педральбес, натягивая на ходу перчатки. «Какая нелепость! – думал он. – Отвести мне такой огромный дворец лишь для того, чтобы я смог провести тут пару ночей». Путь ему указывал камергер, а сзади трусили, приноравливаясь к его широкому шагу, придворные; только королева, эта англичанка, без видимых усилий шла с ним в ногу и при этом умудрялась отвечать на его реплики.

– Видишь ли, – говорил он, не умеряя хода, – я открываю уже вторую по счету Всемирную выставку в Барселоне. Во время предыдущей я был двухлетним сопляком и, естественно, ничегошеньки не помню, но мать мне про нее часто рассказывала. – Его воспоминания о детстве всегда носили официозный характер: его отец, дон Альфонс XII скончался до его рождении. – Я был королем Испании еще в утробе матери, – с гордостью говорил он. Принимавшие роды повивальные бабки и акушерки сначала воздали ему соответствующие почести и только потом отвесили шлепок по королевской попке, чтобы услышать его первый крик. Осознание своего величия очень сблизило его с матерью, которая умерла совсем недавно. – Когда человеку сорок четыре года, для него нет ничего нового: все идет своим чередом и, как минимум, по второму кругу, – пробормотал он, влезая в бронированный четырехдверный автомобиль, ждавший у входа, чтобы отвезти королевскую чету на Монжуик.

– Можешь говорить что угодно, – делал внушение Примо де Ривера своему денщику, – но я уверяю тебя: это был комедиант, а то, что ты видел, – просто сценка, поставленная в таверне специально для таких простаков, как ты.

– Если это говорите вы, значит, так тому и быть, мой генерал, – ответил денщик, – но на афише было черным по белому написано его имя. Я как сейчас его вижу: Буфало Билл, настоящий, живой!

– Вздор! – отрезал генерал. – Буфало Билл умер в семнадцатом году, точно тебе говорю. Давай рассуждать здраво. – Он хитро взглянул на денщика. – В этом спектакле индейцы были?

Автомобиль мчался по Барселоне во весь опор. Они опаздывали и очень спешили, чтобы попасть на территорию выставки раньше королевской четы. Если бы диктатор заставил себя ждать, то нарушил бы то хрупкое равновесие, которое существовало между отдельными политическими группировками и обеспечивало продвижение нации вперед; последствия этого, в сущности, банального происшествия могли стать необратимыми. Лицо денщика озарилось радостью.

– Индейцы? Конечно же индейцы, мой генерал! И какие вопли испускали эти сукины дети!

– A cowboys?

– И они тоже, мой генерал.

– Ты уверен? И эти cowboys бросали лассо?

– Клянусь Богом, мой генерал.

По краям дороги неплотной шеренгой стояли любопытные. В последний момент, когда завыли сирены мотоциклистов, мчавшихся впереди кортежа Примо де Риверы, ее ряды пополнили случайные прохожие. Однако народ безмолвствовал: никто не аплодировал, никто не махал платком, а те, кто ошибочно принял кортеж диктатора за королевский, не осмеливались высказывать свое разочарование вслух, опасаясь вездесущей полиции.

– А дилижанс ты видел?

На лице денщика появилось недоуменное выражение.

– Дилижанс? Какой такой дилижанс, мой генерал?

– Ага, я же тебе говорил…

В этот момент автомобиль резко затормозил, и генерал чуть было не упал на покрытый ковриком пол.

– Эй! Что происходит? – Он глянул в окно и увидел прилипшие к бронированному стеклу смеющиеся лица. – Да мы никак приехали? Слава богу! Похоже, его величество еще в дороге. Давай, вылезай! Чего ты ждешь? – заворчал он на денщика.

Генерала встретили аплодисментами и поклонами. Призывно звучали горны и выбивали дробь барабаны. Тем временем, затерянный в толпе людей, которые, напирая и вытягивая шеи, тесным кольцом окружили диктатора, барон де Вивер смотрел на своего заклятого врага налитыми кровью глазами, мутными от бессонницы и ненависти. «Он что-то плохо выглядит. Готов поклясться, он серьезно болен!» Барон де Вивер был в общем-то незлым человеком, и предубеждение, испытываемое им к диктатору, уступило место жалости. Кроме того, алькальда отвлек раздавшийся в этот момент оглушительный орудийный залп; за ним последовал другой, третий и так до бесконечности, пока все они не слились в единый мощный гул. Так артиллерийские батареи замка приветствовали появление короля на Монжуике. Толпа взяла барона де Вивера в клещи и потащила, к Национальному дворцу, где в торжественном зале велись последние приготовления к церемонии открытия. Из дворца можно было видеть только колышущееся море голов, до отказа забивших огромную территорию выставки. Когда церемония закончилась, королевская чета вышла на балкон, и толпа захлебнулась долгими приветственными криками. Потом, доверившись анонимным провокаторам, которые тут же ушли в кусты, освистала Примо де Риверу. В этих красноречивых симптомах маркиз де Ут усмотрел неминуемое падение своего покровителя. Ему удалось протиснуться сквозь свиту и стать рядом с королем, чье расположение он надеялся завоевать вновь. Театральным жестом он обвел открывавшуюся с балкона великолепную панораму.

– Посмотрите, ваше величество. Все, что вы видите сейчас перед собой, включая людей, их талант и произведения их рук, Каталония смиренно кладет к вашим ногам, – проговорил он утробным голосом.

– И бомбы, – ответил король, вспомнив про Матео Моррала.

Маркиз открыл было рот, чтобы ответить, но слова застряли у него в горле. Вниманием монарха и всех присутствующих завладел неожиданный и странный звук, доносившийся откуда-то справа. В глубине площади Универсо, там, где начинался проспект Риуса-и-Таулета, стоял павильон, напоминавший своей шатровой формой купол цирка. В отличие от всех других на нем не было ни флага, ни других опознавательных знаков. Как ни странно, но эта деталь, равно как и другие загадочные обстоятельства, сопровождавшие монтажные работы по его возведению, до сего времени оставались вне поля зрения организаторов выставки. Из этого павильона и доносилось настойчивое стрекотание, похожее на нарастающий гул мощного двигателя самолета. Скоро стрекотание переросло в оглушительный грохот; толпа онемела и застыла на месте. Организаторы выставки и охрана не знали, куда бросаться: их было столько, что никто толком не представлял, какие функции на кого возложены и где находится зона ответственности каждого. Они нервно переглядывались, даже не пытаясь выявить источник страшного шума, а самые ушлые попытались ускользнуть от начальственных глаз. В этих обстоятельствах генерал Примо де Ривера счел необходимым взять командование на себя и стал громогласно отдавать приказы высшим военным чинам; те спускали команды по цепочке вниз, поэтому, пока очередь дошла до офицеров соответствующих подразделений, была потеряна масса времени. Наконец к павильону выдвинулись следующие силы: отряд муниципальной полиции под командованием лейтенанта дона Альваро Планаса Гасульи, расчет пехотинцев из Бадахоса под командованием капитана дона Агустина Мерино дель Кордонсильо, рота жандармерии под командованием капитана дона Анхеля дель Ольмо Мендеса, эскадрон сил безопасности под командованием капитана дона Антонио Хульи Кубельса, рота охранников выставки под командованием лейтенанта дона Хосе Мария Пералеса Фауры, кавалерийский полк Монтесы[139] под командованием дона Мануэля Хименеса Сантамарии, отряд новобранцев под командованием сержанта дона Томаса Пиньоля-и-Мальофре, а также множество агентов национальной безопасности в штатском. Всего в операции приняли участие более двух тысяч человек, и сейчас они пытались пробить себе дорогу в обезумевшей от страха толпе. Началась паника. Люди вспоминали кровавые террористические акты предыдущих лет, в частности те бомбы, которые были брошены в религиозную процессию во время праздника Святой Евхаристии, и пытались спастись любым способом, думая, что происходит то же самое. В некоторых местах образовалась давка, более опасная, чем сами бомбы. Неожиданно прозвучал одиночный выстрел – видно, у кого-то просто сдали нервы, – сопровождаемый душераздирающими криками, и тут началось светопреставление. Сгрудившиеся на балконе представители власти не отрывали глаз от павильона: его стены вдруг начали вибрировать, и теперь все здание стало походить на огромный, готовый вот-вот взорваться снаряд. На пути полицейских, жандармов и солдат встала толпа, которая двигалась в противоположном направлении; люди лихорадочно искали способ выбраться из этого ада и отойти как можно дальше от павильона.

– Какой скандал! – хором кричали организаторы выставки. – И какой позор для Барселоны!

Они воображали себе тот шум, что не преминут поднять газеты всего мира на следующий день либо уже сегодня, и живо представляли, как в экстренном выпуске появятся заголовки приблизительно такого содержания: Барселона оделась в траур, а ниже: Трагедия произошла по недосмотру ответственных за безопасность мероприятия лиц, таких, как дон… и каждому виделось его имя, выделенное заглавными буквами. Однако стремительное развитие событий отвлекло их от печальных мыслей: купол павильона, который состоял из двух подвижных частей, вделанных в пазы боковых стен, стал медленно раскрываться при помощи гидравлического привода. Из образовавшегося отверстия хлынул поток горячего воздуха, образовав вибрировавший в солнечных лучах столб; этот столб стремительно поднимался и терялся в высоте. Потом боковые части купола полностью убрались в стены, и павильон принял вид открытого сверху цилиндра, напоминавшего грозное дуло старинной бомбарды. Уже ни у кого не оставалось сомнений: из цилиндра вот-вот вылезет наружу какая-нибудь диковинная машина. И действительно, через считаные минуты она показалась на поверхности, потом сама собой, словно космическое тело в невесомости, поплыла вертикально вверх. Теперь машину можно было наблюдать из любой точки выставки и за ее пределами. Толпа, еще недавно находившаяся во власти паники, ахнула, потом замерла и наконец разразилась громкими возгласами изумления и восхищения. И это того стоило: машина имела овальную форму; ее длина равнялась приблизительно десяти метрам, а максимальная ширина – метрам четырем. Размеры определили на глазок, и до сих пор по этому поводу существуют разные версии: их нельзя было ни подтвердить, ни опровергнуть, поскольку никто и никогда так и не увидел чертежей, по которым ее сконструировали. Задняя часть аппарата была изготовлена из гладкого блестящего металла, передняя – из стекла, защищенного стальными или деревянными нервюрами[140]. Обе части соединял обруч полуметровой ширины, похожий на те, какими обычно скрепляют бочки. Обруч искрился сотнями зажженных лампочек, образовывавших вокруг машины светящийся нимб. Было видно, что двигатель, который поддерживал аппарат в воздухе и сообщал ему движение, находился в заднем отсеке, а передний предназначался для пассажиров, чьи силуэты смутно обрисовывались в облаке пыли, поднятой машиной при взлете. Воодушевленная невиданным доселе зрелищем толпа не отрывала глаз от диковинного объекта, и даже его величество, настроенный в этот день на презрительно-скептический лад, вышел из дремотного состояния, восхищенно присвистнул и тихо прошептал:

– Чудны дела твои, Господи!

Все терялись в догадках о природе этого явления и давали волю воображению. У некоторых оно настолько разгулялось, что появились версии об инопланетянах:

– Несомненно, это марсиане. Для того чтобы показать миру неслыханные технические достижения, они выбрали Барселону, и теперь спесивые парижане, жители Берлина, Нью-Йорка и иже с ними будут кусать себе локти от зависти, – говорили барселонцы с ехидной улыбкой.

В ту пору существование жизни на других планетах не подлежало сомнению. Из уст в уста передавались невероятные истории, а ученые, казалось, не были заинтересованы в том, чтобы пресечь полет фантазии. Обитатели других планет, или инопланетяне, как их стали называть позже, чье изображение целиком и полностью отдали на откуп авторам комиксов, представлялись в виде неких мифологических существ с человеческим телом и рыбьей головой. Часто пришельцы изображались совершенно нагими, но это ни в коей мере не расценивалось как покушение на нравственность, поскольку у них отсутствовали гениталии, а вместо кожи была чешуя; в тех редких случаях, когда на них что-то надевали, дело ограничивалось короткой курткой и гамашами. В сороковые годы вошло в моду награждать несчастных инопланетян хоботом вместо носа. Такое представление о пришельцах было навеяно использованием кинематографа в комбинации с микроскопом, когда на экране появлялись многократно увеличенные комары и другие мельчайшие насекомые. Простой народ прозвал их всех «марсианами» и приписал им не в пример более развитый, чем у землян, интеллект; считалось, что у них были мирные намерения и добродушный характер. Толпа посудачила об инопланетянах и опять переключилась на объект: немного покружив над куполами Национального дворца, машина стала снижаться над знаменитым фонтаном, и тогда рассмотрели экипаж, который составляли обычные люди из плоти и крови. В те времена уже были известны летательные аппараты такого типа, и их называли по-разному: эликопланы, ортептеры, орнитоптеры и, наконец, эликоптеры, то есть самолеты с вертикальным взлетом и приземлением. Последние годы их подвергали интенсивным испытаниям, но без утешительных результатов. Так, 18 апреля 1924 года маркиз де Пескара смог вертикально взлететь и приземлиться в Исси-ле-Мулино[141], но слишком маленькое расстояние, равное всего лишь 136 метрам, не позволило маркизу увековечить себя в истории. В 1923 году испанский инженер Хуан де ла Сьерва изобрел менее претенциозную, но куда более практичную и эффективную машину, названную «автожир». Формой крыльев, хвоста, элерона и фюзеляжа она напоминала обычный самолет, но с одним маленьким отличием: к нему был прикреплен пропеллер с несколькими лопастями. Пропеллер крутился вокруг оси, установленной в верхней части самолета, и приводился в движение ветром, который возникал при полете. Чтобы совершить посадку, самолет выключал двигатель и камнем падал вниз, но перемещаемые им слои воздуха порождали вокруг него зону турбулентности, заставлявшей лопасти пропеллера вращаться с большей интенсивностью, за счет чего аппарат резко сбрасывал скорость и благополучно приземлялся. Позже, когда были найдены решения таких проблем, как трение, устойчивость и некоторых других, автожир превратился в настолько надежную и жизнеспособную машину, что ей доверяли совершать регулярные беспосадочные рейсы по маршруту Мадрид – Лиссабон. Однако между ним и аппаратом, способным осуществить вертикальный взлет и остановку в воздухе, была целая пропасть, и эту пропасть легко преодолела та самая машина, которая летала теперь над территорией Всемирной выставки. Послушная пилоту, она то стремительно взмывала вверх, то опускалась, застывая в воздухе на любой высоте, будто речь шла о регулировании положения свисавшей с потолка лампы, то перемещалась в горизонтальном направлении, не производя шума и не раскачиваясь в воздухе. Эта машина была чудом, но еще большим чудом был тот, кто заставлял ее выполнять все эти маневры, не прибегая к помощи пропеллера.

4

На примыкавших к территории выставки пустошах вырос целый барачный поселок; в этом скопище нищеты жили тысячи иммигрантов. Одному Богу известно, кто выстроил бараки таким образом, что они образовали улицы, и кто спланировал пересечение этих улиц под прямым углом. Перед входом в некоторые бараки стояли деревянные ящики с кроликами и курами; наружную стенку ящиков заменяли металлической сеткой, и можно было видеть, как в клетках, сбившись в кучу, копошилась живность; около других бараков дремали голодные собаки; иногда по их спинам пробегала судорога и они открывали мутные, полные тоски глаза. У одной из этих дверей остановился автомобиль, и из него вышли Онофре Боувила и Мария Бельталь. Собака тихо зарычала, потом успокоилась и снова положила морду на лапы. Заслышав шум автомобиля, хозяйка барака – одетое в лохмотья существо с всклокоченными волосами – откинула прикрепленную к притолоке рогожку. Барак был сооружен из четырех деревянных щитов, стоявших на земляном полу; через крышу, устланную тростником и сухими ветвями пальмы, проникал утренний свет. Когда Онофре с Марией вошли в барак, хозяйка опустила рогожку на место и тупо уставилась на гостей. Видимо, перед их приходом она крепко спала и сейчас плохо соображала.

– Где твой муж? – спросил Онофре. – Почему его нет дома?

Женщина уперлась руками в бока и откинула голову, но в этой позе не ощущалось ни агрессии, ни дерзкого вызова.

– Он ушел вчера днем и еще не вернулся, – ответила она с таким видом, будто собиралась презрительно расхохотаться. – Наверняка где-нибудь пьет: все твои деньги он тратит на водку и подзаборных шлюх, – прибавила она, искоса поглядывая на Марию Бельталь.

– Это дела семейные, сами разбирайтесь, – ответил Онофре, не обращая внимания на ее многозначительные взгляды. – Я здесь не для того, чтобы следить, как тратит деньги твой муженек.

Заменявшая дверь рогожка задрожала – это вошла собака. Она приблизилась к Марии Бельталь, обнюхала ее ботинки и шумно чихнула.

– Ладно. Так чего мы ждем?

Он повернулся к Марии, которую продолжал крепко держать за руку. Женщина опустилась на колени и стала ребром ладони разгребать землю, пока под ней не показался люк, потом отогнала от него собаку и, схватившись за кольцо, тяжело подняла крышку. Вниз вели земляные ступени. Онофре вынул из кармана несколько монет и протянул их хозяйке.

– Спрячь их подальше от мужа, – посоветовал он. Женщина криво усмехнулась.

– Разве тут можно что-нибудь спрятать? – спросила она, окинув взглядом свое убогое жилище.

Онофре не удостоил ее ответом: он начал спускаться по земляным ступенькам, осторожно ведя за собой Марию. Луч фонаря высветил узкий проход длиной около ста метров; пройдя по нему, они уткнулись в такие же, как наверху, земляные ступени, за которыми находился еще один люк. Онофре ручкой фонаря стукнул по крышке три раза, люк открылся, и они очутились в сводчатом зале, сооруженном из железобетонных конструкций. По виду он представлял собой точную копию шатра, еще недавно кипевшего жизнью, а теперь одиноко стоявшего в саду поместья, охраняя пустоту и безмолвие. Но в отличие от шатра сводчатый зал не имел ни окон, ни дверей, и в него можно было попасть только через подземный ход. Люк открыл немолодой уже человек с румяным лицом в белом, как у хирурга, халате, накинутом поверх обычной одежды. Увидев Онофре, он нахмурил брови и ткнул указательным пальцем в циферблат своих часов, как бы говоря: «И это вы называете точностью?» Онофре познакомился с ним во время мировой войны; тогда он считался высококлассным военным инженером, одним из лучших специалистов по баллистике. Разгром империи оставил его без работы, и он существовал за счет преподавания физики и геометрии в Тюбингене в колледже братства Святой Марии. За этим занятием в начале 1928 года его и застало письмо Онофре Боувилы, в котором он предлагал инженеру переселиться в Барселону, чтобы участвовать в проекте, имеющем непосредственное отношение к Вашей специальности. Далее в письме говорилось, что он перечислит в один из банков Тюбингена деньги на билет и расходы, связанные с путешествием. Сожалею, но не могу предоставить Вам более точные сведения ввиду секретного характера работ и некоторых других весьма весомых обстоятельств. Язык Онофре напомнил прусскому инженеру старые добрые времена. Он сел на поезд и прибыл в Барселону ровно через четыре дня и пять ночей безостановочного пути. Однако по мере того как инженер все глубже погружался в работу над проектом, его и без того дурной нрав становился все более раздражительным. Когда Онофре впервые посвятил его в конечные цели задуманного предприятия, показал чертежи и объяснил, что именно от него требовалось, пруссак швырнул очки на пол библиотеки, где состоялось совещание, и раздавил их ногой.

– Глуп сам проект, глуп тот человек, который его придумал, а вы глупее всех, вместе взятых. Глупее вас я не знал никого в жизни!

Онофре Боувила усмехнулся и дал ему выпустить пар. Он знал, что жизнь военного инженера в Тюбингене была горше крестного пути на Голгофу: студенты колледжа дразнили его «генерал Бум-бум» и делали объектом самых злых шуток. Однако именно благодаря ему бредовые идеи Сантьяго Бельталя получили научное обоснование. С легкой руки инженера-экспериментатора гениальные теоретические изыски обрели конкретную форму летательного аппарата. Онофре Боувила вынужден был пускать в ход все свое терпение и влияние, чтобы гасить ожесточенные споры, постоянно возникавшие между каталонским изобретателем и прусским инженером, и только ему одному было по плечу превратить вражду в плодотворное сотрудничество. Сейчас результат этого сотрудничества, покрытый строительными лесами, словно кружевной мантильей, стоял посреди павильона.

– Уникальная машина – другой такой нет! – воскликнул он. – Великолепно!

Инженер тяжело вздохнул: ему было невыносимо больно видеть, что огромный талант, неимоверный труд и масса денег ушли на создание безделицы для увеселения толстосума. Онофре Боувила прекрасно понимал причины этой удрученности, но отмахивался от инженера: сейчас не время вдаваться в академические дискуссии. Снаружи раздался грохот канонады, приветствовавшей прибытие на выставку короля и королевы.

– Пора! – проговорил он.

По павильону сновали люди в синих спецовках, перепачканных смазочным маслом; каждый выполнял порученное ему дело, не вникая в то, чем занимались другие; никто не болтал, не прерывал работу, чтобы выкурить сигаретку или опрокинуть стаканчик для бодрости, – пруссак приучил свою команду к железной дисциплине. А команда состояла из элиты рабочего класса, квалифицированных техников, которые ни на минуту не отрывали глаз от приборов и инструментов, даже когда мимо них прошла Мария Бельталь. В какой-то момент Мария поняла, зачем ее сюда привезли, и попыталась ускользнуть, но Онофре твердой рукой, не прибегая однако к грубости, повел ее за собой к аппарату. Когда они поднялись на борт, в глазах девушки появился ужас. «Мария не верит в изобретение своего отца – мелькнуло у него в голове, – а меня принимает за сумасшедшего. Может, она не так уж далека от истины. Кто знает?» Он посмотрел вниз: у его ног лежала вся территория выставки. «Как странно! – думал он. – Отсюда все кажется ирреальным. Бедная Дельфина была права: мир не существует на самом деле, и наша жизнь – это всего лишь иллюзия. Спущусь-ка я пониже посмотреть на лица людей», – подумал он немного погодя. Поменяв позицию рычагов на пульте управления, он снизился. Толпа успокоилась и пристально наблюдала за маневрами машины в воздухе. Когда расстояние между аппаратом и стоявшими внизу людьми уменьшилось настолько, что стало возможным разглядеть экипаж, раздались удивленные возгласы:

– Посмотрите! Нет, вы только гляньте – ведь это же Онофре Боувила! – Люди толкали друг друга в бока, радостно перемигивались. – Это он, это он! А кто эта девушка рядом с ним? Молоденькая и, кажется, красотка, но юбка – смотрите, как оголила лытки! Бесстыдница!

В замечаниях слышалось грубоватое умиление, переходящее в набожное преклонение перед этой неординарной личностью. Вокруг сказочного богатства Онофре ходили целые легенды, а те средства, к которым он прибегал, чтобы достичь своего положения, превратили его едва ли не в легендарного героя. Когда он шел по улице, люди замедляли шаг и украдкой разглядывали его с ног до головы, стараясь прочитать на лице своего кумира подтверждение либо опровержение слухов, сопровождавших каждый его шаг. Завидев его неказистую фигуру, выдававшую в нем черную кость, прохожие искали ответ на мучивший их вопрос: «Неужели он когда-то был анархистом, вором и бандитом? А правду говорят, что он во время войны занимался подпольной торговлей оружием, подкупал многих известных политиков и кабинеты министров в полном составе были у него на жалованье? Что он начал с нуля и добился всего сам, без чьей-либо помощи, а только благодаря собственной отваге и воле?» В глубине души все были в этом уверены, поскольку видели в нем живое воплощение той несбыточной мечты, которая теплилась в груди каждого бедняка. Он был олицетворением их мести за утраченные надежды. И будь он хоть дьяволом в человеческом обличье – какая разница! Разве в этой стране у кого-нибудь есть другой выбор? Поэтому, увидев Онофре Боувилу в летательном аппарате, толпа подбодрила его криками, а потом устроила такую же овацию, какой прежде удостоила его величество.

– Посмотри, как они мне рады, – сказал Онофре, обращаясь к Марии, не осмеливавшейся открыть глаза. – Люди в общем-то не так уж плохи. Слышишь? – Он повысил голос, чтобы перекричать шум мотора. – Люди очень добрые. Диву даешься, как безропотно они терпят все издевательства!

С этими словами он нажал какую-то кнопку; автоматически открылась задняя дверца, и из аппарата вылетели несколько десятков голубей. Почувствовав свободу, птицы собрались в стаю и взмыли вверх подальше от страшной машины. При виде этого зрелища толпа захлебнулась в восторженных криках; не удержался даже сам король. Довольный достигнутым эффектом, Онофре Боувила развернул машину, на медленной скорости подлетел к Национальному дворцу и завис в воздухе на уровне балконов, которые грозили обрушиться под тяжестью сгрудившихся там людей. Теперь он мог рассмотреть лицо каждого вплоть до мельчайшей морщинки.

– Посмотри! Это король. Да здравствует король! Да здравствует королева! Да здравствует дон Альфонс XIII! – кричал он, хотя знал, что никто, кроме Марии, его не услышит. – О! Да это Примо де Ривера собственной персоной! – продолжал он. – Эй, пьянчужка! Катись в ад – там тебя заждались черти со сковородками! – Он узнавал знакомые лица и с воодушевлением рассказывал о них Марии. – Видишь вон того верзилу, что смотрит на нас поверх голов? Это Эфрен Кастелс, единственный настоящий друг, который был у меня в жизни. Хотя нет, были, разумеется, и другие, но все они ушли в иной мир. Нам ли теперь унывать! – бодро крикнул он. – Прочь отсюда – тут нам уже нечего делать.

Онофре нажал до упора на один из рычагов, и машина, словно птица, взмыла по диагонали вверх. Под ними, как на ладони, распростерся весь город, потом поплыли Кольсерольская гряда, извилистые ленты Льобрегат и Бесос и, наконец, бескрайнее искрящееся под солнечными лучами море.

– О, моя Барселона! – крикнул он хриплым от волнения голосом. – Боже, как ты хороша! А ведь когда я увидел ее в первый раз, всей этой красоты, которой мы сейчас любуемся, и в помине не было! Вот тут начиналось поле, тут стояли маленькие домишки, а на месте жилых кварталов были деревни. – Он говорил сбивчиво, глотая слова, словно боялся не успеть высказать все то, что накопилось в его сердце. – Там, где теперь новостройки, раньше паслись коровы. Веришь? А в одном из этих переулков находился пансион, где я снимал комнату. Переулок остался, а пансиона давно уже нет. В мою бытность там подобралась живописная компания; помню одну старую Пифию, которая однажды ночью гадала мне по руке. Я, конечно, все уже забыл, – говорил он, а про себя подумал: «Даже если бы я помнил ее предсказание, разве это что-нибудь изменило бы в моей судьбе? Ничего, потому что мое будущее осталось в прошлом».

Те, кто следил за полетом аппарата с Монжуика, и те, кто, потревоженный шумом двигателя, выскочил на балкон и поднялся на крышу, увидели, как летающая машина резко повернула к морю, будто ее подхватило налетевшим восточным ветром. Удалившись от побережья на приличное расстояние, она вдруг стала терять высоту, потом выровнялась, но через несколько секунд рухнула в море. Находившиеся неподалеку рыбаки рассказывали, что заметили аппарат прямо у себя над головой и сильно струхнули, вообразив, будто на них падает метеорит в виде огненного шара. Никто из них не знал наверняка, действительно ли аппарат окутывало пламя или такое впечатление производили солнечные лучи, отражавшиеся от его металлической и стеклянной поверхностей. Однако все дружно уверяли: как только они дошли на своих суденышках до того места, куда рухнула машина, у всех, как по команде, заглохли моторы. Шум разом прекратился, и воцарилась вселенская тишина, нарушаемая едва слышным плеском волн.

– На нас снизошла вечность: все замерло и время остановилось, – рассказывали рыбаки газетчикам. – Потом аппарат ушел под воду со скоростью выпущенного из пушки ядра.