Папа Сикст V

Продавцы и покупатели, напрыгавшись вдоволь на площади, чувствовали потребность промочить горло вином. Самая популярная остерия была у Григория Форконе, старого бандита дома Орсини, не раз исправно исполнявшего темные поручения всемогущего синьора, отправляя на тот свет каждого, кто имел несчастье не понравиться синьору Орсини или кому-нибудь из его приближенных. Говорили, и не без основания, что Григорий Форконе был одним из убийц Викентия Вителли, лейтенанта герцога Сора, изменнически заколотого по приказанию Орсини. Григорий Форконе получил от Орсини в награду за службу небольшой домик, где устроил остерию и торговал на славу.

Хотя бывший разбойник и занялся мирным ремеслом, но народу он продолжал внушать страх. Всем было известно, что Форконе продолжает иметь сношения с всемогущим герцогом Браччиано. Супруга знаменитого трактирщика Гертруда была как раз под стать ему, высокая, толстая брюнетка, обладавшая страшной физической силой. Единственный человек, которого боялась трактирщица, был ее муж Григорий. В базарные дни остерия с самого утра была полна народа. Монахи, сбиры, солдаты, студенты, иностранцы со всех концов Европы наполняли остерию, и, казалось бы, могли вполне удовлетворить жадность каждого трактирщика. Но Форконе не был доволен. Два обстоятельства были причиной дурного расположения духа экс-бандита: одно из них было чисто политического свойства, другое коммерческого, касалось остерии. К первому относилось падение всемогущего дома Орсини, не знавшего границ своему произволу при всех папах, и уничтоженного окончательно монахом, называемым Сикстом V. Недавно папские сбиры проникли во дворец Орсини и арестовали бандита. В прежнее время такая дерзость им всем стоила бы жизни, а теперь, напротив, сам Виргинио Орсини и все домочадцы помогали, аресту. Глава банды Людвиг Орсини, который никогда никого не боялся и делал все, что хотел, вынужден был бежать в Венецию. Наконец, сам герцог Браччиано, Паоло Джиордано Орсини, союзник и равный испанскому королю, вынужден был также бежать из Рима. Укрывшись в своем укрепленном замке Браччиано, окруженный многочисленным отрядом, герцог, тем не менее, дрожит каждую минуту, что его потребуют в Рим для суда по приказанию папы Сикста V. Григорий Форконе чувствовал себя в полной безопасности под защитой всемогущего Орсини, а теперь все это уничтожил новый папа. Дома Орсини не существует.

Другая причина, как замечено выше, чисто коммерческого свойства, также весьма беспокоила Григория. По приказанию римского губернатора все трактиры были обязаны продавать бедному народу самую небольшую меру вина, как, например, полбутылки. При папе Григории XIII был тот же закон относительно продажи вина, но на него никто не обращал внимания. Тот же Форконе публично кричал, что если кто-нибудь предъявит ему подобную нелепость, то он, Форконе, убьет его без разговоров. Но Григорий XIII умер; новый римский губернатор подтвердил старый закон, и никто не смел ему противиться. Лишь Григорий Форконе, экс-бандит всемогущего Орсини, ворчал, как зверь, и всеми средствами избегал исполнения приказания губернатора. В то утро, о котором идет речь, остерия была полна народа. Вино лилось рекой, посетители требовали не полбутылки, а целые фиаски. В это самое время в зал вошли два человека: солдат и монах.

— Ты точно на иголках, — говорил старый монах своему товарищу-воину, — кто бы мог подумать, видя тебя в настоящую минуту, что ты один из храбрейших капитанов Европы.

— Я боюсь не за себя, вы это хорошо знаете, — отвечал воин. — Что будет, если нас узнают?

— Ровно ничего. Я убежден, что народ, напротив, станет меня приветствовать, я сделал для него все, что было можно.

— Да, но не забывайте, что здесь мы окружены сторонниками Орсини.

Монах только что хотел ответить, как его внимание было привлечено страшным шумом, раздавшимся в противоположном конце остерии. Произошла самая обыкновенная история. Двое сбиров или бандитов играли в кости и поссорились. Сначала послышалась брань, потом началась драка, наконец, пошли в ход ножи. Жена Григория, увидев, что дело может кончиться плохо, выбежала из-за стойки и стала разнимать драчунов.

— Остановитесь, несчастные! — кричала толстая Гертруда. — Если вы и не сделаете вреда друг другу ножами — и тогда вы не спасетесь от виселицы. Помните, что царствует Сикст V (Bicordatevi che regna Sisto)!

Эти слова были самые страшные в ту эпоху. Бандиты опустили ножи и мигом присмирели. При виде столь быстрой перемены монах приятно улыбнулся и сказал:

— Ну что, Александр, ты все еще думаешь, что мы были бы в опасности, если бы нас узнали?

— Я думаю только то, что народ вас с триумфом вынес бы отсюда на своих плечах, — отвечал тот, которого монах называл Александром, — но, клянусь короной испанского короля, я бы расхохотался тому в лицо, кто бы сказал мне в прошедшем году, что в Риме я увижу что-либо подобное!

— Да, потому что никто не преклонялся перед законом, его попирали; а закон, как ты сам знаешь, есть фундамент власти, ибо он составляет благосостояние народа. Лишь угнетенные узнали, что закон не есть только мертвая буква, а строго охраняется властью, они подняли головы; а угнетатели, наоборот, склонили их.

Между тем трактирщик, давно наблюдавший за солдатом и монахом, занявшими лучшее место, наконец не вытерпел, подошел к ним и спросил, что им угодно?

— Принесите нам полбутылки вина, — сказал монах.

Форконе изобразил недовольную гримасу и сделал вид, будто плохо расслышал. Полбутылки вина на двоих посетителей, занявших лучшее место! Он повторил вопрос.

— Полбутылки вина, я уже говорил вам, — отвечал совершенно спокойно монах.

— Чтобы вы подохли с вашей полбутылкой! — заорал во всю глотку трактирщик. — Здесь не подают по полбутылки. Убирайтесь ко всем чертям!

Солдат невольно положил руку на пистолет, монах его удержал и продолжал:

— Однако синьор Григорий, римский губернатор, приказал всем трактирщикам продавать по полбутылки вино, для того чтобы бедный народ мог также…

— Тысячу чертей и тому, кто отдал такой дурацкий приказ, и тем, кто его исполняет! — вскричал рассвирепевший бандит. — Повторяю, здесь не подают по полбутылки, убирайтесь вон!

— Напрасно вы все это говорите, господин трактирщик, — отвечал монах, вставая, — вы можете горько раскаяться в ваших словах. Пойдем, брат, — обратился он к товарищу, — здесь нам не место.

Экс-бандит послал вслед уходившим страшное ругательство.

Монах и солдат почти во всех трактирах встречали то же самое. В одном месте на площади они натолкнулись на следующую сцену.

Бандит, у которого на рукаве была вышита монограмма, означавшая, что он принадлежит к знаменитому дому всемогущего синьора Колонны, подошел к продавщице яиц и спросил, сколько стоят лежащие на тарелке яйца.

Получив ответ, он взял яйца, завернул их в платок и сказал с иронией:

— Ладно. Ты получишь за них деньги, если потрудишься прийти во дворец синьора Колонны, где я живу.

— Я на это не согласна, — отвечала продавщица, — или плати деньги, или положи яйца на место.

— Уж не ты ли заставишь меня возвратить яйца? — нагло вскричал бандит.

— Конечно, я и все эти окружающие люди, — отвечала женщина. — Слава Богу, прошло то время, когда вы безнаказанно обижали бедный народ. Теперь царствует Сикст (Adesso regna Sisto).

Монах выразительно посмотрел на товарища, тот улыбнулся и опустил глаза, как бы в знак согласия.

Между тем бандит вовсе не желал возвращать яйца и намеревался уйти.

Тогда торговка стала кричать:

— Помогите, добрые люди, меня грабят!

Толпа народа мигом окружила продавщицу яиц. Один из простолюдинов, высокий, здоровый малый, с открытой физиономией, смело подошел к бандиту и сказал:

— Вот что, любезный, если ты бережешь свою шкуру, советую положить яйца на место и убираться подобру-поздорову.

Бандит побледнел от злобы и вскричал.

— Помните, что вы делаете, я принадлежу к дому синьора Колонны, вам это даром не пройдет!

— А я принадлежу к дому Сикста, — отвечал со смехом малый. — Сикста, который может повесить твоего Колонну и всех римских баронов!

Взрыв аплодисментов и общий хохот были ответом на эти слова.

— Да, да, господа бандиты, кончилось ваше золотое время! — кричал народ.

— Или отдай яйца, или мы тебе кишки выпустим твоей же шпагой!

— Смерть бандиту! Смерть разбойнику!

Один из юношей вскочил на стол и громко крикнул: «Да здравствует наш святой отец! Да здравствует Сикст!»

Вся толпа народа, как один человек, подхватила это приветствие. Крики: «Да здравствует папа Сикст!» потрясали воздух.

Бандит понял, что тут шутки плохи, возвратил яйца и удалился, оглушаемый хохотом и свистом толпы. Народ его не тронул, сознавая свою силу.

В тот же день в Ватикане папа Сикст V вел дружескую беседу с герцогом Пармским Александром Фарнезе, племянником кардинала Фарнезе. Герцог Александр пользовался всеобщим уважением как справедливый, честный человек и как знаменитый в целой Европе воин. Про Александра Фарнезе говорили то же, что и про Ледигиера: что победить его нельзя. Он пользовался большой популярностью: достаточно было его появления в Бельгии, чтобы народ остался верен католицизму и был совершенно спокоен, тогда как во Фландрии вспыхнуло всеобщее восстание. Все были убеждены, что если бы герцог Александр правил в восставших Провинциях, то порядок не был бы нарушен. Папа Сикст V очень любил и уважал герцога Пармского. Его дядю кардинала Фарнезе новый папа тоже очень уважал. И, несмотря на то, что кардинал Фарнезе был серьезным соперником Сикста в конклаве, он был возведен на самую высшую ступень духовной иерархии.

— Ну что, мой милый Александр, — говорил папа, — не кажется ли тебе Рим несколько измененным?

— Признаюсь вам, святейший отец, — ответил герцог, — я до сих пор не могу опомниться после того, что видел. Когда лет пять назад я был в Риме, все управляли им, кроме папы: бароны, бандиты, кардиналы, иностранные посланники. Теперь все это изменилось каким-то чудом, отошло в область преданий. Управляет только папа и никто больше. Право суда прежде было пустое, ничего не значащее слово; народ покорно склонял голову перед своими тиранами, между тем как теперь…

— Да, теперь дела идут несколько иначе, — прервал его папа, — теперь честные торжествуют, а негодяи трепещут. Мои сбиры проникают во дворцы всемогущих синьоров, арестовывают их бандитов, и ни Орсини, ни Савелли, ни Колонны не смеют противиться правосудию. Виселица работает и видит, как умирают злодеи. Как тебе нравится эта перемена?

— Она превосходна, ваше святейшество, и одобряется всеми честными людьми. Не далее как вчера мой дядя кардинал Фарнезе говорил с восторгом обо всех ваших распоряжениях.

— А, твой дядя кардинал одобряет мои действия! — вскричал, приятно улыбаясь, папа. — Я в восторге, что заслужил похвалу человека, которого глубоко уважаю.

— Но я не скрою от вашего святейшества, что мой дядя, одобряя ваши распоряжения, боится одного…

— А именно?

— Что всемогущих синьоров будут преследовать, а простой народ будет распущен.

— Совершенно лишняя боязнь, мой милый Александр, — перебил Сикст V герцога. — У меня перед законом все равны, от знатного барона до простого плебея.

— Простите, ваше святейшество, мою солдатскую откровенность, — продолжал герцог, — но я не далее как сегодня утром видел нарушение закона плебеем…

— Понимаю. Ты говоришь о трактирщике, можешь успокоиться; Сикст V не позволяет нарушать закон ни знатному барону, ни простому трактирщику; завтра он будет наказан.

И действительно на другой день около 8 часов утра Форконе, выйдя на крыльцо, увидал рабочих, которые делали какие-то подмостки и врывали столбы прямо против его трактира.

— Какого черта вы тут строите? — спросил с неудовольствием Форконе. — Вы заслоняете свет в мое заведение.

Один из плотников взглянул, улыбаясь, на трактирщика и сказал:

— Не беспокойтесь, господин Григорий. Эта постройка только на сегодня, завтра мы ее разберем.

— Это все равно, но по чьему приказанию вы это делаете?

— По приказанию начальства.

— А!.. Но какого же черта начальство приказало построить перед дверьми моего заведения?

— Виселицу.

Этот ответ вполне удовлетворил Форконе и даже развеселил его. Войдя в трактир, он сказал жене, приятно улыбаясь:

— Знаешь, сегодня мы будем торговать превосходно.

— Почему ты так думаешь? — спросила жена.

— Ставят виселицу против нашей остерии.

В девять часов к виселице пришел отряд солдат, и стала собираться толпа народа. Всем было странно, что казнь происходит именно здесь, против трактира. Около десяти часов явился еще отряд сбиров и прямо отправился внутрь трактира. Начальник отряда обратился к хозяину с официальным вопросом:

— Вы Григорий Форконе?

— Я, что вам угодно?

— Следуйте за мной и позаботьтесь о спасении вашей души, исповедуйте ваши грехи вот этому благочестивому отцу, — сказал начальник, указывая на капуцина, стоявшего близ виселицы.

— Как позаботиться о душе? Зачем? — вскричал Форконе, ничего не понимая.

— Вы должны умереть.

— Как я?! За что?

В эту минуту сбиры бросились на Форконе и скрутили ему руки назад.

— Боже великий, мой муж! — заголосила супруга трактирщика. — За что вы его связали?

— За то, что не исполнил закон, утвержденный папою, не отпустил бедным людям полбутылки вина, — отвечал равнодушно начальник.

— О я несчастная!.. Долго вы его продержите в тюрьме?

— Ни одного дня, даже часа, — отвечал начальник, — можете быть уверены.

Несчастная женщина вскрикнула и упала в обморок. Все это произошло скорее, чем мы рассказали. Форконе до такой степени испугался, что на него нашел столбняк, казалось, он ничего не понимал, что вокруг него делается.

В это время к нему подошел капуцин и стал шептать, чтобы раскаялся в грехах и приготовился к смерти.

Эти слова вывели приговоренного из оцепенения.

— Мне раскаяться? Да в чем, спрашиваю я вас, — вскричал он не своим голосом, делая усилия, чтобы порвать веревки, которыми был связан. — Раскаяться в том, что я сказал одно неосторожное слово? Будьте же все вы прокляты с вашим папою и его правосудием!

— Припомни хорошенько все твои дела, — говорил тихим торжественным голосом капуцин, — и ты сознаешь все грехи твои, ты сам увидишь, что приговорен к смерти не за неосторожное слово. Припомни, как ты в замке Браччиано зарезал беззащитного по приказанию Людовика Орсини…

Экс-бандит затрясся всем телом.

— А Юлий Савелли, — продолжал капуцин, — убитый тобой в то время, когда выходил из дома своей возлюбленной… А Викентий Вителли, которого твои сообщники смертельно ранили, а ты его докончил. Припомни все это, и ты убедишься, что тебя отправляют на виселицу не за одно неосторожное слово.

— Боже! Этот голос и эти блестящие глаза! — вскричал Григорий. — Я их узнаю! Ты тот самый монах, который был у меня вчера в остерии и спрашивал полбутылки вина!..

— Но кроме вчерашнего дня мы с тобой, Форконе, встречались и прежде, — говорил капуцин. — Припомни того монаха, который на коленях молил тебя помочь ему отыскать убийц Франциска Перетти, его племянника…

Приговоренный отшатнулся назад, вся его фигура изобразила страшный ужас, бледными губами он прошептал:

— Кардинал Монтальто! Сикст V!

— Да, Сикст V, которого Провидение предназначило наказать злодеев. Умри же, Форконе; если ты жил, как кровожадный зверь, то сумей хотя бы умереть по-христиански, принеси раскаяние в грехах перед лицом Господа Бога!

Экс-бандит упал на колени и стал молить о пощаде.

— Помилуй меня, святейший отец, ради всего святого помилуй, — говорил он, — не дай мне умереть, сошли меня на самую ужасную каторгу, но оставь мне жизнь.

— А ты помиловал Юлия Савелли, Викентия Вителли, Франциска Перетти?

— О, я раскаиваюсь, я раскаиваюсь, я был злодеем, но простите меня, святейший отец, я умоляю вас: простите. Вы можете это сделать, вы всемогущи, каторга самая страшная пусть будет моим уделом, но оставьте мне жизнь.

— Нет, нет и нет, — возразил Сикст V, — потому что, если ты будешь жить, умрет правосудие, кровь невинно зарезанных тобою вопиет о мщении. Раскайся же в своих грехах, Форконе, и умри. Помни, что в царствование Сикста V всякий, кто посягнет на жизнь ближнего, должен кончить так, как ты.

Экс-бандит поднял голову и посмотрел на папу, в его глазах он прочел свой приговор.

Между тем приготовления к казни были окончены; толпа народа, окружавшая виселицу, с нетерпением ждала конца этой страшной драмы. Капуцин, тщательно закрывший лицо, стоял в нескольких шагах от виселицы. Только один приговоренный знал, кем он был. Когда палач надел петлю на шею Григорию, тот, повернув голову в сторону, где стоял капуцин, вскричал:

— Отпусти же мне грехи, по крайней мере, я хочу умереть прощенный!

Капуцин поднял глаза к небу и медленными шагами отошел. Петля перехватила шею бандита, скамья была вынута из-под его ног, и он повис.

— Это пока только один, доберемся и до других! — шептал, удаляясь, капуцин.

Между тем народ был вполне убежден, что причиной казни Форконе был отказ продать бедным людям полбутылки вина. Это еще более утвердило авторитет правительства нового папы. Народ все более и более убеждался, что малейшее несоблюдение закона неизбежно ведет к строгому наказанию. Все разбойники, до сего времени совершавшие безнаказанно разные злодейства, не имея возможности укрываться в замках баронов, попались в руки полиции или вынуждены были оставить Рим и скрыться. Мало-помалу граждане стали свято исполнять закон, и даже родственники приговоренных к повешению не осуждали правосудия папы. В разговоре с венецианским посланником Сикст V сказал: «Кажется, Рим очищен от разбойников, теперь надо приняться за провинцию».

ОТШЕЛЬНИК

НЕДАЛЕКО от «Porta del Popolo», no Flaminia, где в настоящее время настроено столько прекрасных домов, в эпоху Сикста V было пустынное поле, проезжать по которому представляло некоторую опасность ввиду множества бандитов, бродивших в этих местах. Папа Сикст V, несмотря на всю свою энергию, не мог уничтожить бандитов в провинции и в окрестностях Рима, в продолжение столетий пользующихся покровительством соседних владетельных князей. Провинциальные бандиты имели множество союзников. Следующая сцена как нельзя лучше дает понятие читателю о положении окрестностей Рима в ту печальную эпоху.

Было утро воскресенья. Скит монаха-отшельника Гальдино имел совершенно праздничный вид. В маленьком садике скита около капеллы собралось самое многочисленное и избранное римское общество. Отшельник Гальдино, гигантского роста, с физиономией, загорелой от солнца, устроил здесь скит и капеллу, в которой было деревянное распятие Христа Спасителя, производившее небывалое чудо. За несколько сольди каждый, усердно помолившись, мог видеть кровавую слезу, падающую из глаз Христа Спасителя, и, подставив белый платок, унести эту слезу к себе домой. Отшельник Гальдино уверил всех, что чудотворный крест им украден из иерусалимского храма, где его ревниво охраняли турки. Распятие было прислонено к стене и на первый взгляд не представляло собой ничего особенного. Когда в капелле собирались молящиеся отшельники, Гальдино громко читал молитву, дабы Божественный Мученик наглядно показал, насколько он скорбит о грехах людей. И тогда из глаз Распятого падала кровавая слеза. Это чудо было утверждено официально, и сомневаться в нем не было никакого основания. Экстаз молящейся публики при виде падающей слезы Спасителя трудно себе представить, все с воплем падали ниц и молили об отпущении им грехов. Чудо стало настолько популярным, что папа Григорий XIII был вынужден предписать кардиналу Комо проверить его. Министр его святейшества в свою очередь приказал священнику Santa Maria del Popolo произвести самое точное исследование упомянутого чуда. Лишь только священник получил министерский приказ, как к нему явился отшельник Гальдино с целым мешком блестящих цехинов. Кроме того, отшельник уверил священника, что к нему в скит, раз пришел синьор, усомнившийся в чуде, и тотчас же был убит небесным огнем. Священник тем более убедился в справедливости речей Гальдино, что последний, кроме преподнесенных ему червонцев, угостил его прекрасным обедом и презентовал целый ящик старого токайского вина, полученного им от одной венгерской синьоры, которая лично имела случай убедиться в чуде. Таким образом, чудо, совершавшееся в капелле скита Гальдино, после донесения священника государственному секретарю святого престола, было официально утверждено.

Между тем папа Григорий умер, ему наследовал Сикст V. Началась беспощадная ломка старых порядков; все негодяи притихли, а честные подняли головы. В первое же воскресенье по восшествии на престол нового папы отшельник Гальдино явился к Сиксту V и просил его санкционировать чудо, совершавшееся в скиту, но его святейшество наотрез отказал Гальдино. Тем не менее, последний распустил слух, что из полученного им откровения свыше он узнал о чуде, которое должно совершиться. Не далее как через два дня двое людей сидели в садике скита, дружески беседовали, потягивая из стаканов живительную влагу, и на практике убеждались в справедливости писания, что Vinum laetificat cor homini (вино веселит сердце человеческое). Один из них был знаменитый изобретатель чуда, отшельник Гальдино, а другой — бандит в одежде крестьянина.

— Так как же, Гальдино, ты надеешься на успех? — спрашивал мнимый крестьянин. — А мне кажется, этого старого воина Массими не подденешь на такую грубую шутку.

— Грубую шутку! Пойми, дурачина ты этакий, — вскричал отшельник, — что на эту, как ты называешь, грубую шутку попалось множество прелатов и важных синьоров.

— Попались! Это другое дело, — сказал, улыбаясь, бандит.

— Ну, да, поверили, не все ли равно?

Двое собеседников обменялись дружескими улыбками, которые, без всякого сомнения, привели в восторг их покровителя — дьявола.

— Значит, маркиз Массими обещал приехать в твой скит? — спросил бандит.

— Положительно утверждать не могу, потому что в дом маркиза вошла красавица барышня, дочь повара, и уже сделалась маркизой, теперь уже не дон Плачидо командует в доме.

— Но все же приедет или не приедет?

— Я полагаю, что приедет, и предвидится недурной заработок. Кроме золота, бриллиантов и драгоценных камней старый маркиз еще отвалит тебе солидную сумму, за красавицу супругу, если ты сумеешь ее заполучить в свои руки. Об этом не будем говорить. В плен жену маркиза можно было бы взять при другом папе, а не при Сиксте, теперь с такими делами надо поступать поосторожнее, а то живо вздернут; ну да шкатулка с драгоценностями тоже имеет некоторый интерес. Но только смотри, Гальдино, не надуй, — прибавил бандит.

— А разве я тебя когда-нибудь обманывал, неблагодарный? Припомни последнее дело. Кроме денег к тебе попала в руки еще красавица Флорентина.

— Флорентина была действительно прехорошенькая, с этим нельзя не согласиться, — отвечал, осклабившись, бандит. — Одно жаль: она ужасно сопротивлялась, так что я принужден был… Но не будем говорить об этом, — прибавил бандит. — А помнишь богемского прелата, который совершенно неожиданно переменил дорогу. Я его ждал под мостом Milvio, а между тем он…

— Без всякого сомнения, его предупредили, — отвечал Гальдино.

— Но кто?

— А я почему знаю?

— Уж не ты ли, Гальдино, предупредил его, предварительно сорвав с него добрую сумму денег?

— Ты сумасшедший, Скампафорне, — вскричал отшельник. — Как же я мог бы его предупредить? Это значило бы открыть ему мои сношения с тобой, что, конечно, не могло способствовать моей духовной карьере, как ты думаешь?

Бандит засмеялся и сказал:

— Ты, может быть, рассчитываешь быть епископом или кардиналом?

— Почему же нет, если простой пастух сделался папой?

— Значит дело решено? — сказал бандит, вставая.

— Да, да, решено с тем, чтобы синьора была моя, — вскричал отшельник.

— Ладно, красавица будет твоя, что же касается шкатулки, то, по обыкновению, поделимся по-товарищески.

— Но только смотри не надуй, я буду знать все, что положено в шкатулку до последнего сантима.

Бандит покраснел от злобы.

— Будь осторожен в словах, поп! — вскричал он. — Я бандит, но бандит честный, и если ты осмеливаешься усомниться в моей честности…

— Ну, ну, полно, я пошутил; я хорошо знаю, что ты не в состоянии обсчитать приятеля, — поспешил сказать Гальдино.

— То-то же, смотри, впредь не позволяй себе таких глупых шуток. Кстати, что я должен сделать со стариком?

— Да что хочешь, хоть в Тибр его брось, — отвечал Гальдино. — Ну, а теперь прощай, — прибавил он, — иду приготовлять чудо.

Друзья расстались.

Отшельник поспешил в капеллу, где занялся приготовлением к чуду, и вовремя: богомольцы начали прибывать целыми толпами. Около десяти часов вся окружность капеллы была уже полна народом. Так как капелла была маленькая, то Гальдино распорядился впустить сначала только избранную публику, остальной вручил билеты с номерами, конечно, за известную плату. Первыми вошли римские аристократы и аристократки, богато разодетые, остальные ожидали своей очереди в саду около капеллы. Гальдино в своей священнической сутане занял место на возвышении и повел такую речь: «Братья, Господь Бог гневается за прегрешения, совершаемые в Риме. Он в своем божественном откровении поручил мне сказать вам, что если так будет продолжаться, то на ваши головы падет огонь небесный, так же, как он пал на Содом и Гоморру».

Рыдания и громкие вздохи были ответом на эти слова отшельника.

Он продолжал: «Будьте тверды в добре, мои возлюбленные братья, сопротивляйтесь соблазну и преклонитесь перед этим чудесным распятием, молите его отпустить вам ваши тяжкие грехи».

Началось торжественное шествие в святилище. Каждый опускал монету в кружку, стоящую около дверей. По звуку падающей монеты отшельник узнавал ее достоинство, и, если она была мала, он под тем или другим предлогом останавливал жертвователя.

Вслед за другими в капеллу намеревался войти и капуцин, бедно одетый; отшельник, останавливая его, сказал:

— Брат, здесь не место тебе. Разве ты не видишь, что моя капелла маленькая, едва может вместить епископов и князей, куда же ты-то лезешь в своей грязной сутане?

— В этой грязной сутане я каждый день служу обедню, — отвечал капуцин, — и прикасаюсь к телу и крови Христа Спасителя. Не кажется ли тебе, благочестивый отшельник, что тут дело идет о более священном, чем все твои епископы и князья, взятые вместе?

— Но я тебе опять повторяю!..

— Послушай, отшельник, я советую тебе по-хорошему пропустить меня, иначе вот видишь всю эту толпу — я подыму ее на тебя и прямо укажу, что ты пропускаешь в капеллу только богатых!

— Что же с тобою делать? Входи! — сказал недовольным голосом отшельник и потом прибавил про себя: «Погоди, дай мне встретиться с тобой где-нибудь в пустынном месте, я покажу тебе, как вламываться туда, куда не следует».

Монах смешался с толпой богато разодетых аристократов, которые не удостоили вниманием бедного служителя алтаря.

Между тем отшельник вскричал:

— Молитесь, братья! Пусть Иисус Христос сейчас появится, приходите грешники и неверующие! Священный огонь падет на ваши головы!

Все пали на колени, стали молиться, и спектакль начался.

Римляне во все времена и века были скептиками. Открытый разврат Ватикана убил в них всякое религиозное чувство. Макиавелли правду сказал, что вера бежит из вечного города далеко в провинции и там распространяется, но то, что видели римляне в маленькой капелле отшельника Гальдино, заставляло трепетать каждого, даже и неверующего.

Представьте себе распятие из черного дерева с фигурою Христа в рост человеческий. Каждый мускул лица и тела божественного страдальца исполнен высоко артистически. Если бы что-нибудь подобное нашлось в наше время, то за такое распятие заплатили бы целое состояние; между тем как в эпоху Сикста за работу, перед которой преклонились бы Брунеллески и Донателло, отшельник Гальдино заплатил несколько сольди какому-то неизвестному художнику. И вот перед этим-то дивным изображением распростерлась парадная толпа римских аристократов. С рыданием кающиеся вопили: «О, Боже великий, прости нам прегрешения! Будь посредником между нами и твоим Небесным Отцом. Если наши молитвы и наше раскаяние тронули Тебя, покажи нам, о Боже, что Ты внял нашим молениям!» За этим настала гробовая тишина; присутствующие боялись дышать; по прошествии минуты, которая показалась целым веком, глаза Распятого начали увлажняться и еще через минуту из них упали две кровавые слезы.

— Чудо! Чудо! — кричали все.

Эффект был чрезвычайный. Галантные прелаты, владетельнейшие князья, великосветские грешницы — все пали ниц и шептали:

— Прости нас, Иисус, Сын Божий!

Один лишь монах стоял на ногах. Все с удивлением глядели на него.

Наконец он пал на колени и стал молиться.

— Побежден, побежден! Уверовал! — послышались голоса.

Но иллюзия скоро была разрушена. Монах встал, подошел к распятию и вскричал громовым голосом:

— Вы, епископы и синьоры, которые должны бы были преследовать шарлатанство, как вы осмеливаетесь помогать ему?

Раздался всеобщий крик негодования, казалось, вся толпа бросится на монаха и растерзает его. Но последний, не обратив ни малейшего внимания на общее возбуждение, вынул из-под полы секиру, подошел к самому распятию и сказал:

— Как Христа я тебя обожаю, но как дерево я раскалываю тебя! [2]

С этими словами он ударил секирой по голове распятого Христа, и полый деревянный череп упал к его ногам.

Все общество, присутствовавшее в капелле, дрогнуло от ужаса; послышались крики: «Смерть дерзкому!»

Тогда монах сказал громким голосом:

— Разве вы не узнали своего государя?

— Сикст! — прошептали все.

— Теперь же, слепые и ипокриты, — говорил папа, — смотрите: голова, которую я расколол, как видите, была пустая, в ее середине лежала губка, пропитанная красной жидкостью, к губке был привязан шнурок, посредством которого человек, спрятавшийся в стене позади распятия, нажимал на губку, и жидкость капала из отверстий глаз. Надеюсь, вы убедились? — прибавил папа.