Папа Сикст V

— О вашей репутации бандита я заметила, между прочим, совсем не для того, чтобы вам отказывать. Конечно, вы получите все, чего желаете. Ну, а вы, синьор Малатеста, что хотите? — обратилась она к другому бандиту.

— О, я для себя ничего не прошу, — отвечал Ламберто. — Тот, кто принимает участие в революции, сам сумеет взять себе все, что ему нужно.

— Да, но могут случиться обстоятельства, — проговорила герцогиня.

— Впрочем, я прошу одной милости, — продолжал Малатеста, насмешливо улыбаясь, — чтобы в то время, когда папский престол будет вакантным, мне был бы поручен надзор за инквизиционными тюрьмами, и я буду крайне благодарен синьору Зильберу, если он в качестве помощника пожелает разделить со мной эту обязанность, — добавил бандит, обращаясь к молодому кавалеру.

— С величайшим удовольствием, — отвечал Зильбер, в свою очередь многозначительно улыбаясь.

Хотя герцогиня Юлия и не поняла, к чему клонится подобная просьба, тем не менее, изъявила согласие ее исполнить.

— Итак, синьоры, — продолжал Зильбер, — кажется, мы все обсудили. Взяли на себя труд позаботиться сделать вакантным папский престол мы, а синьоры Малатеста и Пикколомини устроят так, чтобы выбор святой коллегии пал на ту особу, которую все мы желаем видеть папой.

— Что же касается вознаграждения за труды, то и на это мы изъявили полное согласие сообразно желаниям синьоров Малатесты и Пикколомини.

Оба бандита почтительно поклонились.

— А как предупредить нас, — сказал Ламберто, — то вы об этом не беспокойтесь. Я всегда найду способ прислать к вам кого-нибудь из моих молодцов, и вы смело можете вручить ему ваши инструкции.

— А если вашего посланного арестуют?

— Не велика беда, пошлем другого. У меня уже троих повесили. Главное, не надо давать письменных инструкций, а на словах. Весь вопрос в том, чтобы быть готовыми хоть сейчас, — сказал, откланиваясь, Малатеста. Его товарищ сделал то же самое, и оба приятеля вышли из зала.

Свободно прогуливаться по улицам столицы таким страшным бандитам, как Ламберто Малатеста и Пикколомини, головы которых давно были оценены, казалось бы, несколько рискованным, так как лица их хорошо были известны гражданам Рима, но тут было много обстоятельств, которые способствовали безопасному появлению в столице обоих бандитов. Прежде всего, они пользовались славой самых искусных и неустрашимых воинов, папские сбиры их страшно боялись, притом же, многие из сбиров первоначально служили в их бандах и в душе оставались верны своим прежним начальникам. Кроме того, вся беднота Рима была на их стороне. Выйдя из дворца Фарнезе, оба бандита сели на лошадей и отправились по Аппиевой дороге, их сопровождал десяток самых отчаянных головорезов, внезапно появившихся из-за развалин. Выехав за город, Ламберто спросил:

— Вы к нам?

— Нет, мне нужно поговорить с одной особой, — отвечал с некоторым замешательством Пикколомини, — мне обещали сообщить кое-что об одном очень выгодном деле…

— Прекрасно, я очень рад, пожалуйста, меня не забудьте.

— Еще бы!

— А мне также надо побывать тут недалеко в одном домике.

— Какая-нибудь любовная интрижка! — сказал, подмигивая Пикколомини. — Узнаю вас, вы тот же Ламберто; счастливец, пользуетесь жизнью.

— Еще будет время сделаться монахом. Я намерен до тех пор наслаждаться, пока окончательно не разрушится мой организм, — отвечал Малатеста.

— Желаю вам, друг мой, полного успеха!

И бандиты, пожав друг другу руки, расстались. Провожавшие их телохранители, выехав за город, оставили своих предводителей и поскакали в свою трущобу. Когда они скрылись из глаз, Малатеста сошел с лошади и спрятался в развалинах. Непривязанная лошадь, почувствовав себя свободной, во весь опор понеслась по дороге. Прислушиваясь к ее галопу, Ламберто, улыбаясь, прошептал: «Они подумают, что я поехал на свидание, тем лучше. Мне кажется, мой уважаемый друг Монтемарчиано готовит мне какое-то угощение собственной стряпни. Но, к счастью, пока еще служат мне мои глаза, клянусь небом, я скорее помирюсь с Сикстом V, чем позволю провести себя этой кровожадной и невежественной скотине!»

Вокруг развалин некоторое время царила гробовая тишина, на дороге также не было никого видно; бывший феодал уже стал, было терять терпение, как вдруг невдалеке он увидал две приближающиеся тени и услышал голоса; в одном из них он узнал голос своего приятеля Пикколомини, одетого в костюм деревенского фактора; другой был пастух с овечьей шкурой на плечах.

— Сядем здесь, — сказал фактор, указывая на кучу развалин, находящуюся как раз возле того места, где спрятался Малатеста, — здесь нам нечего бояться, мы свободно можем говорить о наших делах.

— Вот мошенник! — невольно прошептал Малатеста, узнавший в факторе герцога Монтемарчиано. — Он так хорошо переоделся, что если бы я не узнал его голоса, я никак бы не смог подумать, что это он… Но кто же это другой-то?

Голова пастуха была повернута к фактору, и Малатеста никак не мог рассмотреть его лица. Собеседники говорили очень тихо, так что до слуха Ламберто долетали лишь отрывочные фразы. Однако и то, что он слышал, было для него весьма интересно.

— Нам нужно приготовиться ко всяким случайностям, — говорил Альфонс, — здоровье папы так слабо, к тому же у него много врагов.

Ответ другого достиг ушей Малатесты как неясный шепот, из которого он мог схватить только несколько слов: «Мой дядя отлично знал…»

— Какого дьявола его дядя отлично знал? — спрашивал сам себя Малатеста. — И где я слышал этот голос? Он, точно отдаленное эхо, отзывается в моих ушах!

Между тем герцог Монтемарчиано продолжал:

— Союзники… Да, у меня есть очень могущественные союзники… И одним из них, право, нельзя пренебрегать, хотя на его обещания и нельзя положиться. Впрочем, у меня есть средство заставить его делать то, что нужно. Это бандит Ламберто Малатеста.

Ответа нельзя было расслышать. Пикколомини продолжал:

— Если бы питаете к нему такое сильное отвращение, то не будем говорить о нем. Сказать откровенно, и я сильно побаиваюсь его безграничного честолюбия и рано или поздно постараюсь избавиться от него.

— Да, если я тебе дам время на это! — прошептал Малатеста, нимало не удивленный коварством своего приятеля Пикколомини. — Мне бы только узнать, кто этот пастух, — размышлял Ламберто, — пока я видел только его затылок.

Судьба как будто хотела удовлетворить любопытство бандита. Именно в это самое время пастух повернул голову, и Ламберто узнал в нем Джиакомо Бонкомпаньи герцога ди Сора.

— Ну, довольно, больше мне ничего не нужно знать, — прошептал Малатеста и поспешил выбраться из своей засады.

Спустя некоторое время деревенский фактор и пастух входили в Ансельские ворота, несколько поодаль от них шел монах, тщательно закутанный в свой башлык. На него, конечно, не обратили внимания, в столице католицизма во все времена и века монахи встречались на каждом шагу. Деревенский фактор и пастух направили свои шаги к мосту св. Ангела и вошли в дом синьора Бонкомпаньи. Незаметно следивший за ними монах это видел. В скромном капуцине читатель, конечно, узнал Ламберто Малатесту.

СТАРЫЙ ДРУГ

УВИДАВ все, что было ему нужно, Малатеста повернул назад и, свесив голову на грудь, сильно задумался, да и было отчего. Соединение таких двух личностей, как герцог ди Сора и Пикколомини, могло повести к весьма серьезным последствиям. Очевидно, тут дело идет о сильной, могущественной партии. Положим, он, Малатеста, мог бы избавиться от Монтемарчиано ловким ударом кинжала, но останутся преданные ему друзья, которые будут действовать; к тому же союз герцога ди Сора придавал вражде Пикколомини большой вес. Хотя Джиакомо Бонкомпаньи уже и не был главным начальником папских войск и не имел под своей командой вооруженной силы, тем не менее, герцог все еще пользовался большим влиянием в столице; влияние это было столь велико, что сам папа Сикст V, заклятый враг своего предшественника, счел благоразумным не трогать его племянника, так как он принадлежал к сильной партии, и, пока правление Сикста окончательно не окрепнет, трогать эту партию было опасно. Между сторонниками герцога ди Сора, как племянника покойного папы Григория, были члены святой коллегии, многие из них занимали важные правительственные места, и все принадлежали к богатой римской аристократии. Покойный папа Григорий, хотя и был одним из самых неспособных и глупых пап, но был крайне предусмотрителен относительно судьбы своих племянников; он позаботился связать их узами брака с богатой римской аристократией, дабы в случае его смерти и коренных преобразований они имели поддержку. «Следовательно, — рассуждал Малатеста, — если такой человек, как Джиакомо Бонкомпаньи, вступил в заговор, осмелел до того, что ходит переодетый в крестьянское платье, и вошел в союз с такой личностью, как герцог Монтемарчиано, то значит дело задумано серьезное и успех его более чем вероятен». Все это, конечно, было не по душе Малатесте, тем более что Пикколомини желал от него отделаться. Необходимо было избежать опасности и, кроме того, отомстить негодяю Пикколомини, вовлекшему его в заговор и теперь всячески лишавшему его всякой возможности примирения с папским правительством. Сам же Пикколомини, напротив, безусловно, стремился получить амнистию и, не приходится сомневаться, что при первом же удобном случае выдаст папской полиции сто, Малатесту.

Рассуждая таким образом, бандит был весь погружен в свои мысли, не замечая никого и ничего. В это время какой-то человек, тщательно завернутый в плащ, поспешно проходивший мимо, грубо толкнул его и не извинился. Малатеста опомнился. Забыв, что на нем одежда священника, который обязан прощать обиды ближнему, он громко крикнул незнакомцу:

— Эй, милейший! Нельзя ли остановиться, мне хочется посчитаться с вами за вашу невежливость!

Такого грозного возгласа было достаточно для того, чтобы узнать под священнической сутаной дворянина, умеющего владеть шпагой. Этот вызов был не более, как невольный порыв со стороны бандита, и он тотчас же раскаялся в нем, но было уже поздно. Прохожий повернул назад и подошел к мнимому монаху. Оба противника быстро осмотрели друг друга при свете фонаря, повешенного на мосту св. Ангела по приказанию папы Сикста.

— Благочестивый отец Малатеста! — вскричал незнакомец. — Как мне приятно вас видеть; давно ли вы стали священнослужителем?

Малатеста, видя, что его узнали, отскочил назад и схватился за кинжал, спрятанный в его рукаве.

Движение это не укрылось от незнакомца.

— Полноте глупить, милый Ламберто, — сказал он, — оставьте ваш кинжал, мы старые приятели, к чему нам прибегать к оружию. Я очень рад, что вас встретил.

— Великий Бог! Неужели это вы, синьор Ледигиер?! — вскричал бандит.

— Я сам, — отвечал Ледигиер, — но тише, мой дорогой друг, в Риме не очень гостеприимно меня могут принять, если узнают, что я приехал не для того, чтобы целовать туфлю его святейшества, и могут предложить мне помещение в тюрьме св. инквизиции, чего я, сказать откровенно, вовсе не желаю.

— Но как вы попали в Рим?

— Я приехал к вам, а вы, неблагодарный, собираетесь встретить меня ударом кинжала. Правда, и я вас не узнал, эта сутана так вас преобразила. Впрочем, одежда священника вам идет.

— Ах, синьор Ледигиер, как я рад вас видеть, — говорил бандит, — вы приехали как нельзя более кстати. Вы можете воспрепятствовать страшной измене и вполне обеспечить успех справедливого дела. Пойдемте! Сам Бог вас послал.

— Гм! Я несколько сомневаюсь, чтобы Господу Богу было угодно взять на себя подобную ответственность, — отвечал знаменитый воин и констебль Франции. — Во всяком случае, я к вашим услугам, пойдемте.

И они повернули в одну из темных улиц.

ВОСПИТАНИЕ

СТАРИННЫЙ палаццо графа Проседди стоял в нескольких шагах от места, где строился мост Сикста V через Тибр. Владелец древнего замка пользовался весьма хорошей репутацией верного католика, преданного церкви. Такое лестное мнение граф Проседди заслужил не потому, что он писал книги духовного содержания в защиту католицизма, нет, граф, как истинный патриций, не знал грамоты. Крови своей в защиту догматов веры он также не проливал, даже и тогда, когда был молод и полон сил, а теперь, состарившись, тем более. Граф страдал от подагры и ревматизма и ездил в церковь. Он был очень набожен и для всех служил примером, никогда не пропуская церковной службы, и, кроме этого, всегда принимал участие в религиозных процессиях. Монахи и священники были обычными посетителями его обширного дворца. Благочестивый служитель алтаря ксендз церкви св. Марии утверждал, что ему ни разу не довелось видеть пустым поставленное в церкви кресло графа Проседди. Граф часто заказывал обедни, жертвовал деньги на постройку храмов Божьих, на монастыри и помогал девицам, изъявлявшим желание постричься. Римские монахи с восторгом передавали один эпизод, доказывающий христианское благочестие графа. Вот в чем заключается этот эпизод.

В одном из многочисленных домов графа проживало семейство бедного рабочего, состоящее из трех человек: самого рабочего, его жены и маленького ребенка. В одну темную ночь по распоряжению графа вся семья была выгнана на улицу за неаккуратный платеж денег за квартиру. Рабочий и его ребенок умерли от холода, а жена опасно заболела. Узнав об этом, благочестивый граф тотчас же приказал служить обедню за упокой душ умерших рабочего и его ребенка.

Граф имел единственного сына Луиджи, которому дал воспитание сообразно своим убеждениям. Юношу Проседди очень любили римские дамы, в особенности настоятельницы женских монастырей, величая уменьшительным именем Джиджето. Хроника того времени утверждает, что граф Проседди был сыном одного из пап, называясь по обыкновению его племянником — nipote. К слову сказать, это общий прием многих римских первосвященников, что дало повод историкам распространиться о папском нипотизме, дорого стоившем верным католикам. Богатство, а равно и графский титул Проседди наследовал от своего всемогущего дядюшки. Та же хроника говорит, что в молодости граф Проседди вовсе не был таким нравственным и религиозным, как в старости. Напротив, он отличался своим свободомыслием, доходившим до кощунства, и самым необузданным развратом. Получив большие капиталы и недвижимое имущество, граф Проседди значительно их увеличил, занявшись крайне выгодным ремеслом — ростовщичеством, ссужал деньги владетельным особам и именитым синьорам, не стесняясь брать с них чудовищные проценты. Рассказывали, будто герцог тосканский, занявший деньги у Проседди, получил конфиденциальный совет от его дядюшки наградить племянника за услугу титулом графа. Таким образом, просто Проседди стал графом Проседди. Донжуанство молодому ростовщику не стоило ровно ничего. В то время подобные дела устраивались очень просто. Понравилась какая-нибудь синьора или синьорина, на нее указывали молодцам, служащим в замке, и намеченная особа являлась в замок, связанная по рукам и ногам, с завязанным ртом. Так как подобные жертвы большей частью были из простого народа, то с ними мало церемонились: живых вытаскивали за ворота замка, а мертвых бросали в Тибр. Старая римская аристократия не чуждалась новоиспеченного графа, прежде всего потому, что он был богат, и потому, что каждое аристократическое семейство получило титулы и богатства от предков, занимавшихся разбоями, грабежами и убийствами, что еще хуже ростовщичества. Сын этого знаменитого графа-ростовщика был в большой моде. Миллионы, которые он должен был наследовать, делали его крайне интересным в глазах всех. Кроме того, воспитанный благочестивым отцом иезуитом в страхе Божьем, юноша обещал быть оплотом католицизма.

Молодой Проседди был юноша лет восемнадцати, высокий, худой, с длинной, изогнутой шеей, мутными, всегда опущенными глазами и чертами лица неправильными и несимпатичными. Бледный, истощенный вид молодого человека производил чрезвычайный эффект на всех религиозных процессиях; монахи, указывая на него, говорили: это будущий святой, он изнуряет себя постом и молитвою. Аскетизм молодого графа стал серьезно беспокоить его отца, и он, было, попробовал ему посоветовать не истощать себя до такой степени постом и молитвою, но получил самый энергичный отказ сына. Юноша отвечал, что в дела его совести не позволит вмешаться даже родному отцу. Старик уступил, утешая себя мыслью, что в семействе Проседди будет святой, что еще более повысит их фамильный престиж и окончательно сравняет их со всеми древними аристократическими фамилиями Рима.

Молодого графа воспитывал иезуит по имени Игнатий Гуерра. Это был мужчина лет сорока, почтенного вида, с кроткими, вкрадчивыми манерами и набожными речами. Именно отец Игнатий и развил в сердце молодого графа зародыши аскетизма. Некоторые находили учителя-иезуита лицемерным, но большинство преклонялись перед его системой, основанной на строгом исполнении догматов святой католической церкви. Для отца Игнатия была отведена прекрасная комната, она же служила и классной. Главным предметом преподаваний была, разумеется, теология; по крайней мере, так говорил старый граф, а за ним повторяли то же самое и все его знакомые, но на деле благочестивый последователь отца Лойолы занимался со своим учеником вовсе не теологией.

В данный момент мы застаем иезуита и его воспитанника в классной комнате, сидящими на широком кожаном диване. Они оба были погружены в рассматривание открытой книги, лежавшей на столе. Пылающее лицо молодого графа и глаза, полные огня, доказывали, что книга была далеко не божественного содержания. И действительно, в книге были воспроизведены картины Юлия Романо, бесстыдство которых превосходило все, что было создано порнографического до сего времени.

— Бессмертное творение! — вскричал юноша, глядя на картины. — Надо показать их Анжелике, пусть и она знает, какую высокую поэзию можно внести в любовные наслаждения!

— Имейте в виду, сын мой, — сказал иезуит, — что это редкая книга, я ее имею в своем распоряжении как советник Святой Официи для просмотра, и я вынужден был приговорить ее к сожжению на костре.

— Каким же образом она очутилась в ваших руках?

— О, невинность! Конечно, я бросил в костер не эту книгу, а другую. Как же вы могли подумать, что я расстанусь с таким сокровищем?

Юноша хотел что-то сказать, но в это время послышались шаги в соседней комнате. Рассматриваемая книга быстро исчезла в потайной ящик стола, и на ее место явилась другая: «Духовные упражнения» Игнатия Лойолы (Esercize Spirituali). В комнату вошел старый граф. Сынок его, достойный ученик иезуита Гуерры, тотчас же начал проделывать комедию. Он откинулся на спинку дивана, поднял руки кверху и закатил под лоб глаза. Родитель с умилением смотрел на священный экстаз сына.

— Давно он в таком положении? — тихо спросил граф учителя.

— Около получаса… О, господин граф, — говорил иезуит. — Я с некоторых пор начинаю бояться, что небо призовет к себе этого святого!

Старый граф протяжно вздохнул.

— Нельзя ли ему посоветовать, не предаваться духовным экстазам, столь изнуряющим его? — продолжал старик.

— Это немыслимо, граф, — серьезно отвечал лицемер, — потому что его экстазы происходят по наитию свыше.

Отец смотрел на сына с каким-то благоговением. Между тем комедианту надоело сидеть в неподвижной позе с глазами, закатившимися под лоб, он опустил руки и, робко осматриваясь кругом, вскричал:

— Боже великий! Где я?

— В объятиях твоего отца, дитя мое! — сказал граф, обнимая юношу. — Что с тобой?

— О, я витал далеко-далеко, там, в поднебесье, я слышал хоры ангелов и голос Творца.

— Расскажи нам, дорогой мой, в чем заключалась эта благодать? — спросил Проседди.

— Мне запрещено передавать, что я вижу в моем экстазе, — отвечал иезуитский ученик. — Знайте одно, отец мой, что ваши милости угодны Богу.

— Мои? Скорее твои, сын мой.

— То, что вы отдаете через мои руки, записано на страницах райской книги и послужит во спасение вашей души. Сегодня я должен подать милостыню бедным острова св. Бартоломео, так указал мне Господь Бог.

Бывший ростовщик сделал невольную гримасу, он уже знал, к чему клонятся эти речи сына.

— Но, друг мой, — сказал старик, — если я буду постоянно раздавать деньги, то ты после моей смерти будешь беден, как Иов.

— Несчастные! — вскричал благочестивей юноша. — Они заботятся о деньгах, забывая великие слова евангелия, где сказано, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное отверстие, чем богатый внидет в царствие небесное.

— Но я только так заметил… — сконфуженно прошептал старый граф. — Я сейчас пришлю тебе двадцать червонцев, — прибавил он, вставая.

— Нет… Чтобы наказать себя за свое сомнение, ты должен прислать двойную сумму, — вскричал юноша, — пусть бедные поусерднее помолятся за твою грешную душу.

Старый граф поспешил выйти, боясь, чтобы сумма приношения бедным еще не была увеличена.

Минут десять спустя слуга подал молодому графу на подносе кошелек с сорока червонцами и, почтительно поклонившись, вышел.

— Вот они, вот они, милые денежки, — запрыгал юноша, пряча кошелек в карман, — вечером поедем к Анжелике. Так, маэстро?

— Но ты позавчера был у нее, — заметил иезуит. — Тебе вредны эти ночные оргии, ты так слаб; подумай о своем здоровье.

— Кто, я слаб?! — расхохотался молодой граф, оскалив свои белые зубы. — Я сильнее тебя, мне необходимо разыграть из себя слабого, истощенного постом, Иначе как же могли бы поверить в мою святость, откуда бы мы взяли деньги? Вот тебе доказательство, какой я слабый, — продолжал юноша и, схватив одно из толстых поленьев лежащих около камина, без особых усилий разломил его пополам.

— Ты самый большой плут, каких я когда-либо знал в моей жизни, — сказал, улыбаясь, иезуит. — Хорошо, будь по-твоему, поедем вечером к Анжелике.

Юноша радостно подпрыгнул, потом, сделав серьезную физиономию, сказал:

— Однако, маэстро, эти деньги принадлежат бедным, мы очень грешим, употребляя их на свои удовольствия.

— Ничуть. Если бы мы употребили эти деньги на облегчение участи, назначенной бедным свыше, мы поступили бы против воли Провидения и это был бы грех, но мы ничего подобного не делаем, следовательно, деньги, полученные нами, можем употребить, на что хотим.

— Но эти удовольствия, которые нам предстоят, разве не грех?

— Нисколько. Если бы наш визит к Анжелике имел целью насилие над кем-нибудь из Божьих созданий, это был бы грех; но мы не имеем в виду ничего подобного. Мы желаем развлечься потому, что подобные развлечения приятны для жизни, данной нам Господом Богом, и полезны для здоровья. Если на наши души падет греховное пятнышко, то достаточно будет одной капли святой воды для того, чтобы смыть его.

Руководствуясь подобной софистикой, благочестивые последователи Игнатия Лойолы допускали всевозможные преступления, не считая их греховным делом.

Юноша смотрел на учителя с каким-то обожанием, потом вдруг стал прыгать и кружиться по комнате, напевая песенку, которая сильно могла скандализовать слух старого графа. Переодевшись в лучшие платья и, тщательно завернувшись в широкие плащи, иезуит и его ученик вышли из дворца.

ВИНО И ЖЕНЩИНЫ

В годы, когда знаменитая Диомира блистала среди римских красавиц полусвета, Анжелика занимала второе место, но с тех пор как Диомира, обращенная на путь истинный исповедью у кардинала Перетти, впоследствии папы Сикста V, сошла со сцены, Анжелика заняла первое место. Скандальная хроника того времени утверждала, что красавица пользовалась особым вниманием французского кардинала Осса; впрочем, куртизанка и другим не отказывала в своем расположении. В ее салонах собирались все именитые князья католической церкви и богатые иностранцы. Каждый из посещавших гостиную львицы полусвета непременно должен был жертвовать известную сумму денег, независимо от самых тонких дорогих вин и провизии для устройства веселых ужинов. В царствование сурового Сикста подобные ночные оргии, казалось бы, не должны были допускаться. Но Сикст V в своем преследовании порока, прежде всего, был государственным мужем. На некоторые вещи папа вынужден был смотреть сквозь пальцы во избежание большего зла. В несколько лет он не в силах был уничтожить порока, созданного рядом веков.

Так, например, Сикст V приказал бы разогнать собиравшихся у Анжелики, и ее бросили бы в тюрьму, все это не подлежит ни малейшему сомнению, но при дворе этого старого первосвященника продолжались бы совершаться злодейства и самый чудовищный разврат, перед которыми оргии в доме Анжелики — ничто. Сикст V обладал умом великого государственного мужа и был глубоко убежден, что порок, прежде всего, должен быть уничтожен в самом Ватикане, а потому запрещение сборищ в частных домах есть мера не радикальная, а полумера. Преемники Сикста V, за весьма малым исключением, держались совершенно иной системы. Они восставали против зла, совершавшегося явно, и допускали зло скрытое. Такой способ управления имел растлевающее влияние на римских граждан; они сделались лицемерными и стремились не к уничтожению порока, а к тому, чтобы скрыть его. Результаты такого аномального положения общества мы знаем из истории. Ум человеческий содрогается, читая страницу, где описывается, в каком состоянии была римская церковь в прошедшем столетии, когда наказывался не сам порок, а неумение скрыть его. Именитые синьоры, кардиналы и прелаты тайно предавались чудовищному разврату, соблюдая внешнее благочестие. Это, по выражению историка, отвратительное лицемерие (schifosa ipocrisia) принесло свои плоды. Духовные пастыри-священники путем исповеди, вместо того чтобы обращать на путь истинный заблудших, вносили разврат в семьи граждан.

Иезуиты, господствовавшие во всем мире, хотя официально и были уничтожены папой Клементием XIV, заплатившим жизнью за свой геройский подвиг, были рассеяны повсюду, и по преимуществу в Ватикане. Последователи сумасшедшего испанского капитана дошли до того, что оправдывали все преступления. Эта теория проводилась устно и печатно. На кафедрах, на исповеди, в школах иезуиты доказывали, что цель оправдывает средство. Иезуит Мариано в своей знаменитой книге говорил, что каждый верный католик обязан убить своего короля, если король совратился в ересь. Невежественная толпа верила этим бессовестным софистам, и короли французские Генрих III и Генрих IV были убиты. Папа Сикст V не любил иезуитов и должен был терпеть их как неизбежное зло. Когда ему указывали на оргии, совершавшиеся в доме Анжелики, папа говорил: «Пусть лучше молодежь открыто кутит, чем тайно, похищая крестьянских девушек и убивая безнаказанно их мужей и родителей». Вот почему, к общему соблазну всех лицемеров, дом куртизанки Анжелики, стоявший в двух шагах от Ватикана и тюрьмы св. Ангела, время от времени служил сборищем для римской аристократии и богатых иностранцев.

Древней архитектуры, мрачный, с толстыми серыми стенами, палаццо Анжелики в этот вечер был ярко освещен. Часу в одиннадцатом ночи стали съезжаться гости. Прежде чем пройти лестницу, каждый из вновь прибывших предъявлял привратнице письменное приглашение синьоры Анжелики. Около двух часов ночи к дверям палаццо подошли двое синьоров, один лет сорока, с черной вьющейся шевелюрой и подстриженной бородкой, другой юноша лет восемнадцати; оба были одеты в роскошные костюмы. При виде этих двух синьоров привратница радушно осклабилась и сказала.

— Добро пожаловать, благородные синьоры! Дамы давно ждут вас с нетерпением.

— Так же, как и ты, старая ведьма, — засмеялся юноша, опуская в руку старухи золотую монету.

Привратница довольно улыбнулась и подняла портьеры.

Двое явившихся дворян вошли в узкий коридор, устланный толстым ковром. В конце коридора была дверь, в которую старший постучался.

— Войдите! — отозвался изнутри женский голос.

Гости отворили дверь и вошли в салон Анжелики. В это время знаменитой куртизанке было лет двадцать от роду. Если верить современным поэтам, Анжелика была красавица в полном смысле этого слова. Высокая, стройная, с вьющимися золотистыми кудрями (treci d'oro) и с ангельской улыбкой на коралловых устах. Впрочем, кроме поэтов, вечно увлекающихся, все современники в один голос утверждают, что куртизанка эпохи царствования папы Сикста V Анжелика была действительно чудо красоты. По их описанию, ее наружность выражала полную детскую невинность, что именно и привлекало к ней всю знать того времени. Кто мало знал ее, готов был прозакладывать свою душу, что красавица была олицетворением невинности. Знавшие Анжелику ближе были другого мнения. Вновь явившиеся дворяне, как было видно, пользовались особым расположением прелестной хозяйки. Она любезно пожала им руки и пригласила сесть недалеко от себя.

— Дорогой маркиз, — сказала она, обращаясь к старшему, — приглашаю вас быть судьей: ваш племянник, несмотря на то, что я имею честь его знать более двух месяцев, продолжает конфузиться и ведет себя, точно он вчера был мне представлен.

— Потому что я каждый раз нахожу вас прелестнее, — отвечал, весь покраснев, юноша. — Если бы я мог, я бы постоянно у ваших ног созерцал бы эту божественную красоту.

— История кончилась бы тем, что мы оба надоели бы друг другу до тошноты, — сказала, смеясь, куртизанка. — Вы, маркиз, конечно, доставите нам удовольствие поужинать с нами? — прибавила она.

— Разумеется, если вы позволите, — отвечал старший, — только мне бы хотелось знать, кто еще вами приглашен. Знаете, синьора, в моем положении эмигранта надо быть осторожным; мой властитель польский король очень богат и всемогущ.

— О, что касается этого, маркиз Подлевский, то можете быть совершенно спокойны, — отвечала, улыбаясь, Анжелика, — лишнего у меня или вообще подозрительного никого не будет. Я пригласила немногих, вы их сейчас увидите, они в других апартаментах.

— Кто же именно, позвольте узнать?

— Синьор Маскари из Лукка, его кузен, лейтенант гвардии Тосканского герцога; синьор Карл Гербольд, лейтенант французской гвардии, и еще две-три дамы — и только.

Вскоре любезная хозяйка пригласила всех в другой салон к ужину.

Мнимый маркиз Подлевский и его племянник были наши старые знакомые: иезуит Гуерра и его ученик граф Проседди. Первый особенно хорошо разыгрывал свою роль.

Стол для ужина был великолепно сервирован в громадном салоне. Масса света от свечей в бронзовых канделябрах играла на хрустале, серебре, золоте, освещая фрукты, цветы и толстые кубышки с самыми дорогими греческими и испанскими винами.