Сыновья волка

Барбара Майклз

Сыновья волка

Глава 1

29 марта 1859 года

Этим утром я подошла к зеркалу и стала внимательно себя разглядывать. Прошло много времени с тех пор, как я позволяла себе такую слабость, если это можно назвать слабостью. Черные волосы, прямые и жесткие, как лошадиная грива, угрожающе сдвинутые широкие черные брови, кожа, настолько смуглая, что, боюсь, нелестные замечания бабушки по поводу того, что по линии моей матери-итальянки в моих венах течет еще и мавританская кровь, верны. Разумеется, подобный цвет кожи никогда не позволил бы мне выиграть конкурс красоты в этой стране, где ценятся розовые лица и соломенного цвета локоны, да и черты лица, увы, не вселяли надежды. Я знаю, что бы сказал о них физиономист: брови слишком высоки и слишком широки для женщины, а нос и решительные, уверенные очертания щек и подбородка слишком тверды и выявляют непреклонность характера. Рот крупный, но выражает великодушие. Увы, такого рода благородство мало ценится здешними джентльменами – по крайней мере, не в своих дочерях и женах.

Черное платье с глухим воротом и длинными рукавами убивало смуглый цвет кожи, и, пока я хмуро себя рассматривала, мои зловещие брови сдвинулись, как два маленьких черных вороненка. Я ненавидела и сам черный цвет, и то лицемерие, которое он в данный момент отображал.

Да, моя бабушка умерла. Но она ненавидела меня со дня моего рождения. И как только я выросла настолько, чтобы понимать ее ненависть и причину ее, я вернула ей это чувство со всей свойственной мне решительностью, что было недостойно доброй христианки и не делало чести моему характеру. И если бы я была вольна сейчас в выборе одежды, я бы нарядилась в розовое с золотым.

Пока я невесело рассматривала свое отражение, десять твердых пальчиков прикрыли мои глаза и сладкий голосок пропел мне в ухо:

– Угадай, кто?

– Кто же еще может быть? – грубо ответила я и отбросила маленькие руки. За моим плечом в зеркале отразилось лицо Ады.

Она, должно быть, приподнялась на цыпочки, потому что обычно ее золотистая головка едва достигала моей переносицы. Попытка удержать локоны с помощью широкой черной ленты не увенчалась успехом – они непослушно выбивались, рассыпаясь каскадом воли и завитков. Цвет смерти, такой отвратительный для меня, только усиливал и подчеркивал деликатную бледность лица Ады, она выглядела моложе своих семнадцати лет. Ее голубые глаза выразили боль и любовь, а розовый ротик сложился в расстроенный бутон. Она выглядела милой, обаятельной и почти столь же разумной, как персидский котенок. И как всегда, чувство вины от моей грубости наполнило меня. Я повернулась и обняла ее.

– Ничего, милая Харриет. Я слишком неожиданно подкралась к тебе. Ты, наверное, думала о... пашей бедной бабушке...

У Ады легко меняется настроение: сначала обида и боль, и тут же приязнь и ласка.

– Ничего подобного. Если бы ты знала, что я думала о нашей бабушке, уверяю, мои мысли не вызвали бы твоего нежного сочувствия.

– Она была всегда добра, – пробормотала Ада, вытирая слезы кружевным платочком.

– К тебе – да, но тоже по-своему. Ты ведь ребенок ее любимой дочери, и похожа на того хорошо воспитанного молодого человека, которого она сама выбрала для твоей матери. В то время как я...

У Ады сверкнули глаза. Она испуганно зашептала:

– Харриет... Теперь, когда бабушка... ушла... О, мне всегда хотелось знать! Что твой отец сделал такого, что оскорбило ее на всю жизнь?

– Если тебе хочется знать, почему ты раньше меня не спрашивала?

– Но... но бабушка говорила, что этой темы касаться нельзя... Это было запрещено...

– Да, разумеется, хотя сама она говорила об этом часто, и все намеками и колкими замечаниями, которые еще хуже резкой прямоты! А ты никогда не осмелилась бы нарушить ее запреты, верно? Но... ну перестань плакать. Дорогая, прости меня! Я все тебе расскажу. Да там нет ничего особенного в этой истории, за исключением брака против воли старой властной леди. Это в ее глазах было вызывающим преступлением.

– Как ты можешь так говорить, когда она все еще...

Я рассмеялась, к ужасу Ады, и, наклонившись, потрепала ее по руке.

– Наши родители, насколько тебе известно, были братом и сестрой. – Я пыталась представить рассказ более понятным ей. – Они дети пашей бабушки. А мы с тобой кузины.

– Сестры, – мягко поправила Ада и, привстав со своего стула, быстро поцеловала меня.

– А теперь посиди спокойно, – я делано нахмурилась, – иначе ты не поймешь моей лекции. Мы с тобой кузины по крови, и более чем кузины, потому что любим друг друга. Мой отец был старшим и единственным сыном. Это был красивый веселый молодой человек, гордость бабушки, но, увы! Он унаследовал ее надменную гордость, так же как... скажем, ее красоту. Она уже организовала для него приличную партию, когда он, совершая кругосветное путешествие, встретил молодую крестьянскую девушку в Риме и женился на ней. Он не сказал своей матери ничего, пока брак не был оформлен официально, наверное, он знал, что она пойдет на все, чтобы не допустить этого неравного союза.

– Твоя мать, должно быть, была очень красива.

– Если верить словам бабушки, я похожа на нее. Значит, вероятнее всего, живость и очарование более, чем красота, привлекли моего отца.

Ада шутливо набросилась на меня с кулаками и поцелуями.

– Когда бабушка узнала об этом браке, она пришла в ярость. Она заявила отцу, что он не получит ни пении из той доли наследства, которую считал своей. Его отец, наш дед, оставил ему небольшую сумму, которая предназначалась к двадцатилетию сына. Поэтому молодые должны были жить на то, что заработают своими руками. Было заявлено, что, если он когда-нибудь покажется на пороге своего дома – так уведомила его любящая мамочка, – она прикажет слугам вышвырнуть его вон.

– Какой ужас! – Ада наклонилась вперед, щеки ее порозовели от возбуждения.

– Бабушка сражалась за все, что могло угрожать ее власти и высокому происхождению, – объяснила я с горечью, – ведь она никогда не уставала повторять, что ее мать в девичестве носила фамилию Невилль, и всегда твердила, что ее предки были королевской крови. Кстати, один из Невиллей действительно был однажды королем Англии, мои дорогие детки. – Я передразнила очень похоже интонацию голоса той, которая никогда больше не посмеет учить меня.

– Да, да, я знаю. Но так поступить с собственным сыном...

– Говорят, – вспомнила я, – что это сильно повлияло на нее. Именно после своевольного поступка и непослушания сына она стала такой злющей и замкнулась в себе. А он совсем не страдал. У него не было для этого времени. Климат Рима, такой здоровый летом, убийствен зимой. Отец умер вскоре после того, как я родилась.

– Значит, ты не помнишь его? Бедная Харриет.

– Как я могу оплакивать того, кто не оставил в моей памяти ни следа? – спросила я рассудительно. – Я помню мать, немного, правда, ее мягкий голос, певший сентиментальные итальянские песенки. И иногда взгляд вспыхивающих черных глаз и тяжелую смуглую руку – я была очень непослушным ребенком!

Ада неодобрительно покачала головой:

– Ты притворяешься, что ничего не чувству ешь, Харриет. Но я знаю, что ты гораздо лучше, чем хочешь казаться.

– Какие теплые чувства я могу испытывать к двум теням прошлого? Они ничего не сделали для меня, кроме того, что произвели на свет. Перед смертью мой отец, как любой благовоспитанный высокородный отпрыск, истратил все до последнего пенни из наследства деда. Моя мать тоже была не из тех, кто откладывает на черный день. Она была истинная дочь Италии – веселая, расточительная и эгоистичная. Один Бог знает, сколько раз мне пришлось выслушивать из уст бабушки, что она вытащила меня из того болота порока, в которое скатилась моя мать.

– Порока? – выдохнула Ада.

Я заколебалась, но только на одно мгновение.

– В Риме девушки из провинций одевались в национальные костюмы и стояли на ступенях испанского посольства, чтобы их наняли художники. Она работала натурщицей, позировала, когда мой отец встретил ее. И когда он умер, она вернулась к прежнему занятию.

Ада молчала, потрясенная. Может быть, мне не стоило рассказывать ей это. Я подумала о застывшем холодном теле, что лежало внизу, в библиотеке, со сложенными на груди руками в непривычном для нее жесте человечности. Бабушка была сейчас нисколько не холоднее и не дальше от меня, чем при жизни. И мой голос был спокоен и холоден, когда я продолжила:

– Когда бабушка узнала об этом от своих агентов в Риме, она послала их к моей матери. И мама продала меня им – за пятьдесят фунтов стерлингов. Она жила тогда с одним французским офицером и обрадовалась неожиданным деньгам. Моя бабушка неоднократно напоминала мне об этом материнском поступке. Ада, тебе никогда не приходило в голову, что будет с нами теперь? Неужели будущее не пугает тебя?

– Нет, почему оно должно меня пугать? Есть же бабушкины деньги. И мы их теперь получим.

– Может быть, – я удержала при себе сомнения на сей счет, – но как, где и с кем мы станем жить?

– Мне все равно, – беспечно сказала Ада, – пока ты со мной.

– Разумеется, я тебя не оставлю, – сказала я весело, – но придет время, Ада, когда ты отдашь предпочтение иного рода заботам и выберешь другого покровителя. Кого-то молодого, красивого, с усами, как у того молодого человека, который смотрел на тебя с таким восхищением в прошлый раз, когда мы гуляли в парке.

Она покраснела, засмеялась и запротестовала, но даже ее любовь ко мне не могла осветить и рассеять темный рой мыслей в моей голове. Конечно, она выйдет замуж, и скоро. Она так мила и скоро станет богатой!

Я стала расхаживать взад-вперед по комнате, что вошло уже в привычку, когда меня что-то сильно тревожило. Смерть бабушки была внезапной. Бабушка сидела, выпрямившись в кресле, и распекала Хэтти, горничную, за какую-то провинность, и вдруг ее лицо побагровело, речь стала бессвязной, и она упала вперед, лицом на ковер.

Прошло совсем мало времени. Я не успела еще привыкнуть к свободе, и, сидя в своей комнате, ждала, что вот-вот дверь распахнется без предупреждения и стука, и она приглушенным голосом спросит, почему я сижу, праздно сложив руки, в темноте. И мне не надо больше прятать свой дневник! Я уверена, что она находила его, как бы тщательно я его ни прятала. Раз или два, когда я с горечью описывала особенно неудачно прошедший день, я ловила на себе ироничный взгляд ее блестящих черных глаз. И все равно я почувствовала теперь свободу, когда эти черные насмешливые глаза закрылись навсегда. Мой дневник был для меня единственным благословленным выходом, там я выплескивала обиду и злость, которые никогда не смела высказать вслух.

Теперь дневник станет еще дороже: я смогу в нем писать сокровенное – как будто говорить с дорогим невидимым другом. И знаю, что этот друг никогда не станет попрекать меня. Я люблю Аду и с радостью умру за нее, если такая необходимость возникнет, но некоторые мои мысли не для ее ушей.

Разумеется, моя свобода – временное явление. Великая хартия вольностей, корни свобод Англии, написана мужчинами и для мужчин. Поэтому в нашей великой современной стране женщины и дети лишены свобод. И совсем скоро они – что-то пугающее смутно уже чувствуется – поработят меня и Аду. Деньги бабушки будут прибраны к рукам, кто-то из мужчин обязательно выберет наш дом, наших слуг и все прочее. Потом они выдадут замуж Аду за одного из своих. Я пообещала, что буду заботиться о ней всегда. Могла бы помочь, по крайней мере, выбрать более достойного среди множества дурных и глупых, которые будут претендовать на нее. Даже могла взять на себя обязанность распоряжаться ее деньгами. Но они не позволят мне этого. «Они» – чопорные, самодовольные джентльмены Англии. Я бы желала, чтобы Провидением они были стерты с лица земли, все до одного!

* * *

2 апреля

Эта ужасная старуха! Эта ведьма, злобная, мстительная карга! Я слишком хорошо воспитана, поэтому ограничусь скудным запасом бранных слов.

Мы присутствовали на «Оглашении Завещания» сегодня днем. Так торжественно, с большой буквы, именовал эту процедуру молодой мистер Патридж – отвратительный, самодовольный молодой человек, такой длинный и тощий, что напоминал фонарный столб в своих длинных черных брюках, и совсем не похожий на своего милого доброго отца, одного из самых близких друзей моей бабушки, к тому же – старинного семейного адвоката. Но старый мистер Патридж прикован к постели, у него случился удар, говорят, в связи с ее смертью, поэтому нам пришлось иметь дело с этим ничтожеством, его сынком. Для меня не стало неприятной неожиданностью, что бабушка оставила все «Семейное Наследство» полностью одной Аде. Я была не удивлена и не рассержена. Что вогнало в ярость (у меня даже затряслись пальцы), так это одно замечание, касавшееся меня лично. Я до сих пор помню каждое слово. И вероятно, никогда не забуду, до конца своих дней.

«Моей внучке Харриет я оставляю свою рабочую эбеновую шкатулку, с надеждой, что она займется с усердием ее содержимым, когда достигнет той жизненной стадии, которой она заслуживает. Я также рекомендую ей заботиться о моей дорогой внучке Аде, зная, что та никогда не позволит своей кузине нуждаться в деньгах».

При этих словах Ада стиснула мою руку и попыталась улыбнуться, глядя сквозь нахлынувшие на голубые глаза слезы. Она была ими переполнена, как цветок после дождя, с самых похорон. Я пишу это только для моего неизвестного читателя и признаю, что, разумеется, Ада никогда не позволит мне жить в нужде, но перспектива зависеть всю жизнь от другого человека, даже такого дорогого, кого угодно огорчит. Ада слишком добра и не поняла этот ядовитый укол в последней, худшей из всего завещания фразе. Я не стану ей указывать на это, зачем втирать соль в рану? Ту жизнь, которую я заслужила! Модистки, может быть? Или она имела в виду, что мне достаточно стать служанкой леди? Как она смела – и еще перед этим негодным молодым Патриджем, этим ничтожеством! Мне хотелось взять эту шкатулку и разбить ее об стену. Разумеется, я не стала этого делать. Недаром ведь я столько лет провела около своей бабушки.

На следующий день опять пришел молодой Патридж. У него были новости для нас. Как я и предполагала, представитель сильной половины человечества будет отныне нашим судьей и станет направлять наши бедные жизни. Правда, мне неизвестно, кто это будет. Если бы я могла, то выбрала бы старшего мистера Патриджа, милого доброго старика. Но поскольку мистер Патридж был серьезно болен, некому оказалось взять на себя ответственность за Аду и Харриет, и наши адвокаты были в затруднении.

– В тот день, – веско объяснял нам мистер Патридж-младший, – мы получили письмо от сына сводного брата вашей бабушки. Этот джентльмен – его имя мистер Джон Вольфсон – предложил взять на себя заботу о молодых леди. Мы, разумеется, навели о нем справки, и все наши источники отозвались о нем как о джентльмене состоятельном и знатном. Он остался единственным членом семейства, и, к большому нашему облегчению, мы приняли его предложение.

– Но... – Ада приложила кружевной платочек к губам, – я не знаю этого джентльмена. Харриет, ты когда-нибудь слышала о нем?

– Конечно, дорогая, и ты тоже. Ты помнишь бабушкино знаменитое генеалогическое древо? Мистер Вольфсон, должно быть, сын бабушкиного младшего брата. Его отец, вспомни, был женат дважды.

– Несчастливые обстоятельства, – перебил меня молодой Патридж. – Мистер Вольфсон объяснил, что его отец и ваша бабушка не разговаривали много лет – результат детской глупой ссоры. Но его положение в обществе безукоризненно.

– А он... добрый?

Если бы я задала такой вопрос, молодой Патридж поднял бы меня на смех, посчитав его абсурдным. Добрый? Действительно, зачем это нам, бедным девушкам, которые будут целиком зависеть от этого человека, выбранного именно с целью дать нам отеческую любовь и заботу? Но поскольку вопрос задала Ада и умоляюще посмотрела на молодого Патриджа своими голубыми, еще непросохшими от слез глазами, он даже соорудил подобие улыбки. Правда, это далось ему с трудом.

– Моя дорогая мисс Ада, разве есть такой человек на свете, который не будет добр к такому очаровательному и... – Здесь нахальный щенок поймал мой взгляд, закашлялся и смутился.

Мы должны отправиться в Йоркшир через неделю. Конечно, на сборы отпущен не такой уж большой срок, но, как верно указал молодой Патридж, чего нам было ждать? К тому же путь предстоял долгий. Но раз уж мистер Вольфсон живет в Йоркшире, а он с этих пор наш хозяин и властелин...

Скажу прямо: я боялась. Боялась будущего, боялась этого мистера Вольфсона. В глубине души я оставалась суеверной итальянской крестьянкой. Бабушка сказала бы именно так. А она всегда была права.

* * *

14 апреля

Я забросила свой бедный дневник. Даже сейчас я не могу уделить ему много времени, потому что позади меня в огромной кровати все еще спит Ада, но, как только она проснется, ей потребуется мое внимание.

В такую рань горничная еще не успела оживить огонь в камине, и в леденящем холоде мое дыхание вырывалось изо рта облачками пара, а пальцы одеревенели настолько, что я должна была останавливаться время от времени и растирать их, чтобы согреть, перед тем как обмакнуть перо в чернила.

Вид из окна тоже запечатлело мое перо. Мы находились высоко, очень высоко в этой респектабельной гостинице, над крышами города, и за коньками крыш и каминными трубами я могла видеть два шпиля-близнеца величественного собора, который был сердцем и центром Севера. Это была английская церковь и истинно английский город, но как все это странно выглядело. Оглядывая окрестности незнакомого города, я вспоминала, как далеко мы уехали от Лондона. Четыре сотни миль к северу и два месяца вернувшейся вновь зимы, ведь в Лондоне была весна, когда мы выехали, а здесь снежным покровом были выстланы улицы, крыши и шпили. Дальше, к северу, лежали нагромождения камня, куда более древнего, чем седые камни Йоркминстера – развалины Стены Адриана, построенной императором Рима, чтобы оградить молодую Британию от диких варваров. К востоку, невдалеке, находится море; к западу – мили и мили холмистой, покрытой вереском равнины, лишь изредка там Можно встретить невежественные деревни и обособленные фермерские усадьбы. И руины аббатств и замков. Только юг выглядел привлекательно и тепло.

Мы выехали из Лондона во вторник в суете и спешке, шел дождь, слышались всхлипывания горничных и кухарки. Первый день нашего пути Ада проплакала. Я сказала ей, что слышала о мистере Вольфсоне, но на самом деле мне был известен лишь факт его существования, не более. Как я ни старалась, напрягая мозг, я не могла припомнить, чтобы бабушка хоть раз упоминала его имя. Я имела смутное представление о вражде двух ветвей отцовского клана. Это само по себе было в пользу мистера Вольфсона – все, кто враждовал с моей бабушкой, становились сразу же моими союзниками.

В спешке и суете последних дней в Лондоне я все-таки нашла время и потихоньку постаралась разузнать кое-что о мистере Вольфсоне, и мои усилия были вознаграждены – всего-то лишь стоило заглянуть в путеводитель по Йоркширу. Мистер Вольфсон действительно, как и заявлял молодой Патридж, был известным землевладельцем, имел влияние в своей местности, и принадлежав шее ему Эбби-Мэнор считалось одной из самых элегантных построек в райдинге.[1]В путеводителе говорилось, что это поместье построено невдалеке от руин одного из аббатств, разрушенного Генрихом VII, скорее всего, дом и был построен из его камней, которые послужили основным материалом. В путеводителе была гравюра руин аббатства, и они выглядели очень живописно.

Но кажется, меня опять уводит в сторону моя фантазия. Главное сейчас для нас с Адой – это намек на характер нашего будущего покровителя, который я нашла в одном предложении на страницах этой полезной книги. Мы будем счастливее многих и многих туристов, желающих полюбоваться на развалины аббатства, потому что мистер Вольфсон не разрешает никому вторгаться в свои владения, которые включают и исторические руины!

Автор книги был явно в обиде на мистера Вольфсона, я же, наоборот, симпатизировала его недоброму отношению к любителям древностей. Если бы я владела этими руинами, я бы тоже старалась сохранить их для себя, чтобы без помех изучать каменные подвалы и монастырские своды без крыш, проводя часы в созерцании и размышлениях, чувствуя влияние старины и духа монахов, ведущих неторопливую размеренную жизнь. Или даже просто наслаждаться мыслью, что я владею тем, что является предметом жадного любопытства и желания иметь такое же чудо самим!

Мне кажется, что мистер Вольфсон не из тех, кто уступает. Я представляла мысленно его образ – желчный ядовитый старый джентльмен с седыми волосами и бакенбардами, который разгоняет непрошеных туристов, размахивая своей тростью. Но в то же время созданный моим воображением образ вызывал сомнение – если мистер Вольфсон является сыном младшего брата бабушки, он должен быть моложе моего отца. Ну что ж, скоро я все узнаю. Мы выезжаем в Эбби-Мэнор утром. Экипаж мистера Вольфсона уже здесь, нас об этом уведомил хозяин, когда мы прибыли в гостиницу прошлой ночью, как и то, что мы должны отправиться в путь завтра утром. До поместья от Йорка ехать шестнадцать часов на северо-запад. Итак, всего через шестнадцать часов мы все узнаем...

Если быть откровенной, мои усилия симпатизировать мистеру Вольфсону всего лишь притворство. Я уже его не люблю, еще не увидев, я стану его ненавидеть, не важно, какой он – седой и злой или красивый и ласковый. Он наш опекун и наш тюремщик. Этого достаточно, чтобы мне его не любить, так же как любого другого мужчину.

* * *

Позже

Запись эту надо бы датировать 15 апреля, потому что я пишу уже далеко за полночь, но я просто не смогу уснуть до тех пор, пока не изложу свои впечатления этого богатого событиями дня. Скажу сразу – мои опасения не оправдались.

Я сейчас сижу в комнате, со вкусом обставленной. Тяжелые бархатные портьеры опущены, они преграждают путь стуже от северного ветра, а в камине с красивой мраморной полкой наверху весело горит огонь. Новая кровать ждет меня, совсем новая, она уже приготовлена ко сну и накрыта стеганым теплым одеялом; на столе, за которым я сижу, есть перо, чернила и даже стопка писчей бумаги. Кровать, камин, комната – все мое. Комната Ады рядом с моей и тоже обставлена с элегантностью и удобством. Дверь, соединяющая наши комнаты, видимо, недавно прорублена и теперь открыта, чтобы Ада не испугалась ночью в незнакомом доме. Она мирно спит, и мне за нее спокойно. Но как все продумано было мистером Вольфсоном, я просто восхищена!

Мы покинули Йорк сегодня рано утром. Небо было прозрачным и бледно-голубым, предсказывая днем солнечную погоду, но было так холодно, что я и сейчас задрожала от воспоминания об этом. Больше я уже не высовывала головы из кареты за время всего нашего путешествия. Хотя посмотреть было на что – прекрасная холмистая страна, которая должна выглядеть очень живописно весной, а вовсе не унылая равнина, поросшая вереском, какой я ее представляла. Но сейчас земля была покрыта толстым слоем снега, и солнце отражалось в нем, слепя глаза. Голые деревья и кустарники выглядели такими одинокими. Вся местность определенно малонаселена. Ада, перед этим много и весело болтавшая, умолкла. Я почувствовала ее настроение, оно было схоже с моим. Но я испытывала еще и странное уныние, почти страх. Ясно, что наш новый опекун был человеком богатым и с хорошим вкусом. И все же мне казалось, что алое зарево от захода солнца приобретало смутные очертания зловещего огромного зверя и что мы стремительно неслись прямо к нему, в его когтистые объятия.

Я описываю это только затем, чтобы показать, насколько глупыми и безосновательными были наши страхи.

Первые огни, которые мы увидели, были фонарями на воротах, и тут же замелькали приятно освещенные желтые квадраты окон. Нас ждали – как только карета подкатила, из домика привратника выскочил человек и широко распахнул ворота. Карета подкатила к парадному подъезду, прямо к ступеням. Кучер открыл дверцу и помог сойти Аде. Я последовала за ней, и тут двери дома распахнулись, оттуда вырвался яркий желтый свет, и в дверях появилась мужская фигура. Ада схватила меня за руку, я почувствовала, как она дрожит.

Человек с фонарем спустился, и я поняла, что это лишь слуга. Мы поднялись за ним по лестнице. Нас окатило приятной волной тепла. Я лишь мельком успела заметить бархатные гардины на окнах и огромные зеркала, пока лакей помогал нам снять верхнюю одежду. Его голос и манеры говорили о том, что он прошел лондонскую школу. Высокий человек средних лет, он имел манеры сдержанного, хорошо вышколенного слуги. Его лицо застыло, как бесстрастная маска, но мне кажется, я заметила небольшую разницу в его отношении – а именно, как он принял сначала мое простое черное пальто, а потом бережно и почтительно – прекрасную соболью бабушкину накидку с плеч Ады. Никто из нас никогда не оспаривал права, кому носить ее, Ада любила меха, и они с бабушкой были почти одного роста.

– Меня зовут Уильям, мисс, – сказал слуга, адресуясь к Аде, – мистер Вольфсон ждет вас в библиотеке. Прошу вас следовать за мной.

Мы прошли за ним по длинному коридору, Ада крепко держала меня за руку, и я была рада этому. Меня нелегко унизить, но когда я шла за этим высокомерным лакеем, образчиком сильного пола, к такому же представителю этого пола, только хозяину, который теперь будет распоряжаться мной, я почувствовала себя маленькой, как Ада, – новое ощущение и малоприятное, надо сказать.

Я была удивлена, что наш опекун не встречал нас у двери. Потом решила, что он, должно быть, болен и стар. Опять передо мной появился образ старого, убеленного сединами джентльмена, дремлющего в кресле около камина с пледом на коленях.

В комнате, куда мы вошли, стоял огромный дубовый стол, заваленный бумагами, и за столом сидел человек. Его волосы не были седыми, они были похожи на светлый шлем, обрамлявший лицо, и, когда на них падал свет, в них вспыхивал серебристый отблеск. Длинные усы, прикрывавшие губы, и густые брови и ресницы были того же оттенка. Взор необычных сверкающих синих глаз был ясен, но холоден, как вода, которая замерзла, но все же сохранила способность отражать небо. На первый взгляд трудно было определить, сколько ему лет. Он мог быть любого возраста. Плечи и руки как у молодого, полного сил человека и лицо без морщин. Вот он улыбнулся, и сверкающий ледяной взор потерял свою холодность. Глаза его настолько меня поразили, что я почти не заметила очертаний рта, хотя что-то странное в нем я невольно отметила.

– Ада и Харриет, – произнес он и протянул к нам руки.

Мы робко взяли их в свои – каждая по руке.

– Простите, что встречаю вас сидя, – продолжал он, – но, как видите, это скорее из-за моего несчастья, а не из-за отсутствия вежливости.

Все еще держа наши руки, он как-то странно выдвинулся из-за стола, неподвижные голова и торс отделились и поплыли в сторону. Впрочем, когда он оказался вне прикрытия стола, все стало понятно. Все-таки нарисованный мною ранее образ был наполовину верен. Мистер Вольфсон сидел в инвалидном кресле, и действительно, хоть и не плед, но складки его длинной одежды покрывали его йоги до пола. И все равно трудно было сравнивать того инвалида-старика, которого я рисовала в своем воображении, с этим широкоплечим, очень сильным человеком. Когда же он приблизился, я поняла, что его золотистые волосы серебрились от седины, а лицо испещрено глубокими линиями, как от физических страданий.

– Садитесь, – сказал он, высвобождая наши руки и показывая на обитый бархатом диван, – я знаю, что вы устали и замерзли. Легкий ужин и в кровать? Я угадал? Может быть, все-таки посидите со мной во время ужина, я просто сгораю от нетерпения узнать вас поближе и хочу, чтобы вы поскорее освоились и почувствовали себя как дома.

Произнесенные слова были сами по себе очень добры, но тон! Он был так проникновенен и полон участия, так чаровал, что у меня слезы выступили на глазах. Мы повиновались, и скоро ревущее пламя камина прогнало совсем и холод, и усталость, и пришло чувство необыкновенного облегчения, снявшее напряжение ожидания, для меня ужин прошел как во сне. Только одну деталь из прошедшего вечера я не упомянула, но она подействовала на меня как струя ледяной воды. Мы пили потихоньку вино, предложенное нам, чтобы согреться, как сказал мистер Вольфсон. Поднеся к губам бокал, я уголком глаза заметила какое-то движение в тени огромного стола и замерла от ужаса.

– Я забыл вам представить двух важных членов нашего дома, – улыбнулся мистер Вольфсон и, протянув руку, щелкнул пальцами. Из тени показалось существо, вызванное хозяином.

Стакан выпал из моих рук и разбился на мелкие осколки. Существо оказалось собакой – но какой! Голова ее была на уровне груди мистера Вольфсона, когда она приблизилась к нему и послушно встала около его кресла. Шерсть короткая и серая, длинный пушистый хвост и удлиненный нос явно волчьи, и, когда она лизнула его пальцы в ужасной пародии на собачью преданность, я увидела, как в отблеске пламени блеснули длинные белые клыки.

– Мое дорогое дитя! – Мистер Вольфсон смотрел на меня с участием. – Мне очень жаль. Ты так боишься собак?

Я только сжалась в своем кресле. Вторая собака показалась из тени вслед за первой. Эта была потемнеее, но такая же огромная.

Ада протянула руку к ближайшей от нее собачьей морде.

– Харриет напугана, она боится собак с тех пор, как в детстве одна из них ее укусила.

– Вот как? – Мистер Вольфсон оглядел нас. – Боюсь, моя милая Ада, что Фенрис не ответит на твою ласку. Она и Локи совершенно безобидны, но воспитаны не как домашние звери.

Собака повернула голову и обнюхала руку Ады.

– Они действительно впечатляют. – Я наконец собралась с духом. – Как они неподвижны! Будто это статуи, а не живые существа. Что же они такое, если не домашние животные?

– Охрана. – На мгновение лицо мистера Вольфсона утратило выражение добродушного юмора.

Внезапно я заметила несомненное сходство между хозяином и его чудовищами. Он тоже имел необыкновенно прекрасные зубы – белые и длинные, как... Но это глупо, и я не стану писать...

– Мы живем в глуши, мои дорогие, а я беспомощный инвалид. Локи и Фенрис – моя защита, и очень эффективная.