Избранное

Лес флагов…

рук трава…

Я встал со стула,

радостью высвечен,

хочется —

идти,

приветствовать,

рапортовать!

"Товарищ Ленин,

я вам докладываю

не по службе,

а по душе.

Товарищ Ленин,

работа адовая

будет

сделана

и делается уже.

Освещаем, одеваем нищь и оголь,

ширится

добыча

угля и руды…

А рядом с этим,

конешно,

много,

много

разной

дряни и ерунды.

Устаешь

отбиваться и отгрызаться.

Многие

без вас

отбились от рук.

Очень

много

разных мерзавцев

ходят

по нашей земле

и вокруг.

Нету

им

ни числа,

ни клички,

целая

лента типов

тянется.

Кулаки

и волокитчики,

подхалимы,

сектанты

и пьяницы, —

ходят,

гордо

выпятив груди,

в ручках сплошь

и в значках нагрудных…

Мы их

всех,

конешно, скрутим,

но всех

скрутить

ужасно трудно.

Товарищ Ленин,

по фабрикам дымным,

по землям,

покрытым

и снегом

и жнивьём,

вашим,

товарищ,

сердцем

и именем

думаем,

дышим,

боремся

и живем!.."

Грудой дел,

суматохой явлений

день отошел,

постепенно стемнев.

Двое в комнате.

Я

и Ленин —

фотографией

на белой стене.

1929

МРАЧНОЕ О ЮМОРИСТАХ

Где вы,

бодрые задиры?

Крыть бы розгой!

Взять в слезу бы!

До чего же

наш сатирик

измельчал

и обеззубел!

Для подхода

для такого

мало,

што ли,

жизнь дрянна?

Для такого

Салтыкова —

Салтыкова-Щедрина?

Заголовком

жирно-алым

мозжечок

прикрывши

тощий,

ходят

тихо

по журналам

дореформенные тещи.

Саранчой

улыбки выев,

ходят

нэпманам на страх

анекдоты гробовые —

гроб

о фининспекторах.

Или,

злобой измусоля

сотню

строк

в бумажный крах,

пишут

про свои мозоли

от зажатья в цензорах.

Дескать,

в самом лучшем стиле,

будто

розы на заре,

лепестки

пораспустили б

мы

без этих цензорей.

А поди

сними рогатки —

этаких

писцов стада

пару

анекдотов гадких

ткнут —

и снова пустота.

Цензоров

обвыли воем.

Я ж

другою

мыслью ранен:

жалко бедных,

каково им

от прочтенья

столькой дряни?

Обличитель,

меньше крему,

очень

темы

хороши.

О хорошенькую тему

зуб

не жалко искрошить.

Дураков

больших

обдумав,

взяли б

в лапы

лупы вы.

Мало, што ли,

помпадуров?

Мало —

градов Глуповых?

Припаси

на зубе

яд,

в километр

жало вызмей

против всех,

кто зря

сидят

на труде,

на коммунизме!

Чтоб не скрылись,

хвост упрятав,

крупных

вылови налимов —

кулаков

и бюрократов,

дураков

и подхалимов.

Измельчал

и обеззубел,

обэстетился сатирик.

Крыть бы в розги,

взять в слезу бы!

Где вы,

бодрые задиры?

1929

УРОЖАЙНЫЙ МАРШ

Добьемся урожая мы —

втройне,

земля,

рожай!

Пожалте,

уважаемый

товарищ урожай!

Чтоб даром не потели мы

по одному,

по два —

колхозами,

артелями

объединись, братва.

Земля у нас хорошая,

землица неплоха,

да надобно

под рожь ее

заранее вспахать.

Чем жить, зубами щелкая

в голодные года,

с проклятою

с трехполкою

покончим навсегда.

Вредителю мы

начисто

готовим карачун.

Сметем с полей

кулачество,

сорняк

и саранчу.

Разроем складов завали.

От всех

ответа ждем, —

чтоб тракторы

не ржавели

впустую под дождем.

Поля

пройдут науку

под ветром-игруном…

Даешь

на дружбу руку,

товарищ агроном!

Земля

не хочет более

терпеть

плохой уход, —

готовься,

комсомолия,

в передовой поход.

Кончай

с деревней серенькой,

вставай,

который сер!

Вперегонки

с Америкой

иди, СССР!

Добьемся урожая мы —

втройне,

земля,

рожай!

Пожалте,

уважаемый

товарищ урожай!

1929

ДУША ОБЩЕСТВА

Из года в год

легенда тянется —

легенда

тянется

из века в век:

что человек, мол,

который пьяница, —

разувлекательнейший человек.

Сквозь призму водки,

мол,

все — красотки…

Любая

гадина —

распривлекательна.

У машины

общества

поразвинтились гайки —

люди

лижут

довоенного лютей.

Скольким

заменили

водочные спайки

все

другие

способы

общения людей?!

Если

муж

жену

истаскивает за волосы —

понимай, мол,

я

в семействе барин! —

это значит,

водки нализался

этот

милый,

увлекательнейший парень.

Если

парень

в сногсшибательнейшем раже

доставляет

скорой помощи

калек —

ясно мне,

что пивом взбудоражен

этот

милый,

увлекательнейший человек.

Если

парень,

запустивши лапу в кассу,

удостаивает

сам себя

и премий и наград —

значит,

был привержен

не к воде и квасу

Этот

милый,

увлекательнейший казнокрад.

И преступления

всех систем,

и хрип хулигана,

и пятна быта

сегодня

измеришь

только тем —

сколько

пива

и водки напито.

Про пьяниц

много

пропето разного, —

из пьяных пений

запомни только:

беги от ада

от заразного,

тащи

из яда

алкоголика.

1929

КАНДИДАТ ИЗ ПАРТИИ

Сколько их?

Числа им нету.

Пяля блузы,

пяля френчи,

завели по кабинету

и несут

повинность эту

сквозь заученные речи.

Весь

в партийных причиндалах,

ноздри вздернул —

крыши выше…

Есть бумажки —

прочитал их,

нет бумажек —

сам напишет.

Все

у этаких

в порядке,

нe язык,

а маслобой…

Служит

и играет в прятки

с партией,

с самим собой.

С классом связь?

Какой уж класс там!

Классу он —

одна помеха.

Стал

стотысячным балластом.

Ни пройти с ним,

ни проехать.

Вышел

из бойцов

с годами

в лакированные душки…

День пройдет —

знакомой даме

хвост

накрутит по вертушке.

Освободиться бы

от ихней братии,

удобней будет

и им

и партии.

1929

ВОНЗАЙ САМОКРИТИКУ!

Наш труд

сверкает на «Гиганте»,

сухую степь

хлебами радуя.

Наш труд

блестит.

Куда ни гляньте,

встает

фабричною оградою.

Но от пятна

и солнца блеск

не смог

застраховаться, —

то ляпнет

нам

пятно

Смоленск,

то ляпнут

астраханцы.

Болезнь такая

глубока,

не жди,

газеты пока

статейным

гноем вытекут, —

ножом хирурга

в бока

вонзай самокритику!

Не на год,

не для видика

такая

критика.

Не нам

критиковать крича

для спорта

горластого,

нет,

наша критика —

рычаг

и жизни

и хозяйства.

Страна Советов,

чисть себя —

нутро и тело,

чтоб, чистотой

своей

блестя,

республика глядела.

Чтоб не шатать

левей,

правей

домину коммунизма,

шатающихся

проверь

своим

рабочим низом.

Где дурь,

где белых западня,

где зава

окружит родня —

вытравливай

от дня до дня

то ласкою,

то плетью,

чтоб быстро бы

страну

поднять,

идя

по пятилетью.

Нам

критика

из года в год

нужна,

запомните,

как человеку —

кислород,

как чистый воздух —

комнате.

1929

НА ЗАПАДЕ ВСЕ СПОКОЙНО

Как совесть голубя,

чист асфальт.

Как лысина банкира,

тротуара плиты

(после того,

как трупы

на грузовозы взвалят

и кровь отмоют

от плит политых).

В бульварах

буржуеныши,

под нянин сказ,

медведям

игрушечным

гладят плюшики

(после того,

как баллоны

заполнил газ

и в полночь

прогрохали

к Польше

пушки).

Миротворцы

сияют

цилиндровым глянцем,

мозолят язык,

состязаясь с мечом

(после того,

как посланы

винтовки афганцам,

а бомбы —

басмачам).

Сидят

по кафе

гусары спешенные.

Пехота

развлекается

в штатской лени.

А под этой

идиллией —

взлихораденно-бешеные

военные

приготовления.

Кровавых капель

пунктирный путь

ползет по земле, —

недаром кругла!

Кто-нибудь

кого-нибудь

подстреливает

из-за угла.

Целят —

в сердце.

В самую точку.

Одно

стрельбы командирам

надо —

бунтовщиков

смирив в одиночку,

погнать

на бойню

баранье стадо.

Сегодня

кровишка

мелких стычек,

а завтра

в толпы

танки тыча,

кровищи

вкус

война поймет, —

пойдет

хлестать

с бронированных птичек

железа

и газа

кровавый помет.

Смотри,

выступает

из близких лет,

костьми постукивает

лошадь-краса.

На ней

войны

пожелтелый скелет,

и сталью

синеет

смерти коса.

Мы,

излюбленное

пушечное лакомство,

мы,

оптовые потребители

костылей

и протез,

мы

выйдем на улицу,

мы

1 августа

аж к небу

гвоздями

прибьем протест.

Долой

политику

пороховых бочек!

Довольно

дома

пугливо щуплиться!

От первой республики

крестьян и рабочих

отбросим

войны

штыкастые щупальцы.

Мы

требуем мира.

Но если

тронете,

мы

в роты сожмемся,

сжавши рот.

Зачинщики бойни

увидят

на фронте

один

восставший

рабочий фронт.

1929

ПАРИЖАНКА

Вы себе представляете

парижских женщин

с шеей разжемчуженной,

разбриллиантенной

рукой…

Бросьте представлять себе!

Жизнь —

жестче —

у моей парижанки

вид другой.

Не знаю, право,

молода

или стара она,

до желтизны

отшлифованная

в лощеном хамье.

Служит

она

в уборной ресторана —

маленького ресторана —

Гранд-Шомьер.

Выпившим бургундского

может захотеться

для облегчения

пойти пройтись.

Дело мадмуазель

подавать полотенце,

она

в этом деле

просто артист.

Пока

у трюмо

разглядываешь прыщик,

она,

разулыбив

облупленный рот,

пудрой подпудрит,

духами попрыщет,

подаст пипифакс

и лужу подотрет.

Раба чревоугодий

торчит без солнца,

в клозетной шахте

по суткам

клопея,

за пятьдесят сантимов!

(По курсу червонца

с мужчины

около

четырех копеек.)

Под умывальником

ладони омывая,

дыша

диковиной

парфюмерных зелий,

над мадмуазелью

недоумевая,

хочу

сказать

мадмуазели:

— Мадмуазель,

ваш вид,

извините,

жалок.

На уборную молодость

губить не жалко вам?

Или

мне

наврали про парижанок,

или

вы, мадмуазель,

не парижанка.

Выглядите вы

туберкулезно

и вяло.

Чулки шерстяные…

Почему не шелка?

Почему

не шлют вам

пармских фиалок

благородные мусью

от полного кошелька? —

Мадмуазель молчала,

грохот наваливал

на трактир,

на потолок,

на нас.

Это,

кружа

веселье карнавалово,

весь

в парижанках

гудел Монпарнас.

Простите, пожалуйста,

за стих раскрежещенный

и

за описанные

вонючие лужи,

но очень

трудно

в Париже

женщине,

если

женщина

не продается,

а служит.

1929

КРАСАВИЦЫ

(Раздумье на открытии Grand Opera)7

В смокинг вштопорен,

побрит что надо.

По гранд

по опере

гуляю грандом.

Смотрю

в антракте —

красавка на красавице.

Размяк характер —

все мне

нравится.

Талии —

кубки.

Ногти —

в глянце.

Крашеные губки

розой убиганятся.

Ретушь —

у глаза.

Оттеняет синь его.

Спины

из газа

цвета лососиньего.

Упадая

с высоты,

пол

метут

шлейфы.

От такой

красоты

сторонитесь, рефы.

Повернет —

в брильянтах уши.

Пошевелится шаля —

на грудинке

ряд жемчужин

обнажают

шиншиля.

Платье —

пухом.

Не дыши.

Аж на старом

на морже

только фай

да крепдешин,

только

облако жоржет.

Брошки — блещут…

на тебе! —

с платья

с полуголого.

Эх,

к такому платью бы

да еще бы…

голову.

1929

СТИХИ О СОВЕТСКОМ ПАСПОРТЕ

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту…

По длинному фронту

купе

и кают

чиновник

учтивый движется.

Сдают паспорта,

и я

сдаю

мою

пурпурную книжицу.

К одним паспортам —

улыбка у рта.

К другим —

отношение плевое.

С почтеньем

берут, например,

паспорта

с двухспальным

английским левою.

Глазами

доброго дядю выев,

не переставая

кланяться,

берут,

как будто берут чаевые,

паспорт

американца.

На польский —

глядят,

как в афишу коза.

На польский —

выпяливают глаза

в тугой

полицейской слоновости —

откуда, мол,

и что это за

географические новости?

И не повернув

головы кочан

и чувств

никаких

не изведав,

берут,

не моргнув,

паспорта датчан

и разных

прочих

шведов.

И вдруг,

как будто

ожогом,

рот

скривило

господину.

Это

господин чиновник

берет

мою

краснокожую паспортину.

Берет —

как бомбу,

берет —

как ежа,

как бритву

обоюдоострую,

берет,

как гремучую

в 20 жал

змею

двухметроворостую.

Моргнул

многозначаще

глаз носильщика,

хоть вещи

снесет задаром вам.

Жандарм

вопросительно

смотрит на сыщика,

сыщик

на жандарма.

С каким наслажденьем

жандармской кастой

я был бы

исхлестан и распят

за то,

что в руках у меня

молоткастый,

серпастый

советский паспорт.

Я волком бы

выгрыз

бюрократизм.

К мандатам

почтения нету.

К любым

чертям с матерями

катись

любая бумажка.

Но эту…

Я

достаю

из широких штанин

дубликатом

бесценного груза.

Читайте,

завидуйте,

я —

гражданин

Советского Союза.

1929

АМЕРИКАНЦЫ УДИВЛЯЮТСЯ

Обмерев,

с далекого берега

СССР

глазами выев,

привстав на цыпочки,

смотрит Америка,

не мигая,

в очки роговые.

Что это за люди

породы редкой

копошатся стройкой

там,

поодаль?

Пофантазировали

с какой-то пятилеткой…

А теперь

выполняют

в 4 года!

К таким

не подойдешь

с американской меркою.

Их не соблазняют

ни долларом,

ни гривною,

и они

во всю

человечью энергию

круглую

неделю

дуют в непрерывную.

Что это за люди?

Какая закалка!

Кто их

так

в работу вклинил?

Их

не гонит

никакая палка —

а они

сжимаются

в стальной дисциплине!

Мистеры,

у вас

практикуется исстари

деньгой

окупать

строительный норов.

Вы

не поймете,

пухлые мистеры,

корни

рвения

наших коммунаров.

Буржуи,

дивитесь

коммунистическому берегу —

на работе,

в аэроплане,

в вагоне

вашу

быстроногую

знаменитую Америку

мы

и догоним

и перегоним.

1929

ПРИМЕР, НЕ ДОСТОЙНЫЙ ПОДРАЖАНИЯ

Тем, кто поговорили и бросили

Все —

в ораторском таланте.

Пьянке —

смерть без колебания.

Это

заседает

анти-

алкогольная компания.

Кулаком

наотмашь

в грудь

бьют

себя

часами кряду.

"Чтобы я?

да как-нибудь?

да выпил бы

такого яду?!"

Пиво —

сгинь,

и водка сгинь!

Будет

сей порок

излечен.

Уменьшает

он

мозги,

увеличивая

печень.

Обсудив

и вглубь

и вдоль,

вырешили

все

до толики:

де —

ужасен алкоголь,

и —

ужасны алкоголики.

Испершив

речами

глотки,

сделали

из прений

вывод,

что ужасный

вред

от водки

и ужасный

вред от пива…

Успокоившись на том,

выпив

чаю

10 порций,

бодро

вылезли

гуртом

яростные

водкоборцы.

Фонарей

горят

шары,

в галдеже

кабачный улей,

и для тени

от жары

водкоборцы

завернули…

Алкоголики, —

воспряньте!

Неуместна

ваша паника!

Гляньте —

пиво хлещет

анти —

алкогольная компанийка.

1929

ПТИЧКА БОЖИЯ

Он вошел,

склонясь учтиво.

Руку жму.

— Товарищ —

сядьте!

Что вам дать?

Автограф?

Чтиво!"

— Нет.

Мерси вас.

Я —

писатель.

— Вы?

Писатель?

Извините.

Думал —

вы пижон.

А вы…

Что ж,

прочтите,

зазвените

грозным

маршем

боевым.

Вихрь идей

у вас,

должно быть.

Новостей

у вас

вагон.

Что ж,

пожалте в уха в оба.

Рад товарищу. —

А он:

— Я писатель.

Не прозаик.

Нет.

Я с музами в связи. —

Слог

изыскан, как борзая.

Сконапель

ля поэзи.

На затылок

нежным жестом

он

кудрей

закинул шелк,

стал

барашком златошерстым

и заблеял,

и пошел.

Что луна, мол,

над долиной,

мчит

ручей, мол,

по ущелью.

Тинтидликал

мандолиной,

дундудел виолончелью.

Нимб

обвил

волосьев копны.

Лоб

горел от благородства.

Я терпел,

терпел

и лопнул

и ударил

лапой

об стол.

— Попрошу вас

покороче.

Бросьте вы

поэта корчить!

Посмотрю

с лица ли,

сзади ль,

вы тюльпан,

а не писатель.

Вы,

над облаками рея,

птица

в человечий рост.

Вы, мусье,

из канареек,

чижик вы, мусье,

и дрозд.

В испытанье

битв

и бед

с вами,

што ли,

мы

полезем?

В наше время

тот —

поэт,

тот —

писатель,

кто полезен.

Уберите этот торт!

Стих даешь —

хлебов подвозу.

В наши дни

писатель тот,

кто напишет

марш

и лозунг!

1929

СТИХИ О ФОМЕ

Мы строим коммуну,

и жизнь

сама

трубит

наступающей эре.

Но между нами

ходит

Фома,

и он

ни во что не верит.

Наставь

ему

достижений любых

на каждый

вкус

и вид,

он лишь

тебе

половину губы

на достиженья —

скривит.

Идем

на завод

отстроенный

мы —

смирись

перед ликом

факта.

Но скептик

смотрит

глазами Фомы:

— Нет, что-то

не верится как-то. —

Покажешь

Фомам

вознесенный дом

и ткнешь их

и в окна,

и в двери.

Ничем

не расцветятся

лица у Фом.

Взглянут —

и вздохнут:

«Не верим!»

Послушайте,

вы,

товарищ Фома!

У вас

повадка плохая.

Не надо

очень

большого ума,

чтоб все

отвергать

и хаять.

И толк

от похвал,

разумеется, мал.

Но слушай,

Фоминая шатия!

Уж мы

обойдемся

без ваших похвал —

вы только

труду не мешайте.

1929

Я СЧАСТЛИВ!

Граждане,

у меня

огромная радость.

Разулыбьте

сочувственные лица.

Мне

обязательно

поделиться надо,

стихами

хотя бы

поделиться.

Я

сегодня

дышу как слон,

походка

моя

легка,

и ночь

пронеслась,

как чудесный сон,

без единого

кашля и плевка.

Неизмеримо

выросли

удовольствий дозы.

Дни осени —

баней воняют,

а мне

цветут,

извините, —

розы,

и я их,

представьте,

обоняю.

И мысли

и рифмы

покрасивели

и особенные,

аж вытаращит

глаза

редактор.

Стал вынослив

и работоспособен,

как лошадь

или даже —

трактор.

Бюджет

и желудок

абсолютно превосходен,

укреплен

и приведен в равновесие.

Стопроцентная

экономия

на основном расходе —

и поздоровел

и прибавил в весе я.

Как будто

на язык

за кусом кус

кладут

воздушнейшие торта —

такой

установился

феерический вкус

в благоуханных

апартаментах

рта.

Голова

снаружи

всегда чиста,

а теперь

чиста и изнутри.

В день

придумывает

не меньше листа,

хоть Толстому

ноздрю утри.

Женщины

окружили,

платья испестря,

все

спрашивают

имя и отчество,

я стал

определенный

весельчак и остряк —

ну просто —

душа общества.

Я

порозовел

и пополнел в лице,

забыл

и гриппы

и кровать.

Граждане,

вас

интересует рецепт?

Открыть?

или…

не открывать?

Граждане,

вы

утомились от жданья,

готовы

корить и крыть.

Не волнуйтесь,

сообщаю:

граждане —

я

сегодня —

бросил курить.

1929

РАССКАЗ ХРЕНОВА О КУЗНЕЦКСТРОЕ И О ЛЮДЯХ КУЗНЕЦКА

К этому месту будет подвезено в пятилетку 1 000 000 вагонов строительных материалов. Здесь будет гигант металлургии, угольный гигант и город в сотни тысяч людей.

Из разговора.

По небу

тучи бегают,

дождями

сумрак сжат,

под старою

телегою

рабочие лежат.

И слышит

шепот гордый

вода

и под

и над:

"Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!"

Темно свинцовоночие,

и дождик

толст, как жгут,

сидят

в грязи

рабочие,

сидят,

лучину жгут.

Сливеют

губы

с холода,

но губы

шепчут в лад:

"Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!"

Свела

промозглость

корчею —

неважный

мокр

уют,

сидят

впотьмах

рабочие,

подмокший

хлеб

жуют.

Но шепот

громче голода —

он кроет

капель

спад:

"Через четыре

года

здесь

будет

город-сад!

Здесь

взрывы закудахтают

в разгон

медвежьих банд,

и взроет

недра

шахтою

стоугольный

«Гигант».

Здесь

встанут

стройки

стенами.

Гудками,

пар,

сипи.

Мы

в сотню солнц

мартенами

воспламеним

Сибирь.

Здесь дом

дадут

хороший нам

и ситный

без пайка,

аж за Байкал

отброшенная

попятится тайга".

Рос

шепоток рабочего

над темью

тучных стад,

а дальше

неразборчиво,

лишь слышно —

«город-сад».

Я знаю —

город

будет,

я знаю —

саду

цвесть,

когда

такие люди

в стране

в советской

есть!

1929

ОСОБОЕ МНЕНИЕ

Огромные вопросищи,

огромней слоних,

страна

решает

миллионнолобая.

А сбоку

ходят

индивидумы,

а у них

мнение обо всем

особое.

Смотрите,

в ударных бригадах

Союз,

держат темп

и не ленятся,

но индивидум в ответ:

"А я

остаюсь

при моем,

особом мненьице".

Мы выполним

пятилетку,

мартены воспламеня,

не в пять годов,

а в меньше,

но индивидум

не верит:

"А у меня

имеется, мол,

особое мненьище".

В индустриализацию

льем заем,

а индивидум

сидит в томлении

и займа не покупает

и настаивает на своем

собственном,

особенном мнении.

Колхозим

хозяйства

бедняцких масс,

кулацкой

не спугнуты

злобою,

а индивидумы

шепчут:

"У нас

мнение

имеется

особое".

Субботниками

бьет

рабочий мир

по неразгруженным

картофелям и поленьям,

а индивидумы

нам

заявляют:

"Мы

посидим

с особым мнением".

Не возражаю!

Консервируйте

собственный разум,

прикосновением

ничьим

не попортив,

но тех,

кто в работу

впрягся разом, —

не оттягивайте

в сторонку

и напротив.

Трясина

старья

для нас не годна —

ее

машиной

выжжем до дна.

Не втыкайте

в работу

клинья, —

и у нас

и у массы

и мысль одна

и одна

генеральная линия.

1929

ДАЕШЬ МАТЕРИАЛЬНУЮ БАЗУ!

Пусть ропщут поэты,

слюною плеща,

губою

презрение вызмеив.

Я,

душу не снизив,

кричу о вещах,

обязательных при социализме.

"Мне, товарищи,

этажи не в этажи —

мне

удобства подай.

Мне, товарищи,

хочется жить

не хуже,

чем жили господа.

Я вам, товарищи,

не дрозд

и не синица,

мне

и без этого

делов массу.

Я, товарищи,

хочу возноситься,

как подобает

господствующему классу.

Я, товарищи,

из нищих вышел,

мне

надоело

в грязи побираться.

Мне бы, товарищи,

жить повыше,

у самых

солнечных

протуберанцев.

Мы, товарищи,

не лошади

и не дети —

скакать

на шестой,

поклажу взвалив?!

Словом, —

во-первых,

во-вторых,

и в-третьих, —

мне

подавайте лифт.

А вместо этого лифта

мне —

прыгать —

работа трехпотая!

Черным углем

на белой стене

выведено криво:

"Лифт

НЕ

работает".

Вот так же

и многое

противно глазу. —

Примуса, например?!

Дорогу газу!

Поработав,

желаю

помыться сразу.

Бегай —

лифт-мошенник!

Словом,

давайте

материальную базу

для новых

социалистических отношений".

Пусть ропщут поэты,

слюною плеща,

губою

презрение вызмеив.

Я,

душу не снизив,

кричу о вещах,

обязательных

при социализме.

1929