Хоп-хоп, улитка

История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. Тридцатого января он улетел из Москвы, а я приготовилась любить его всю жизнь.

За десять дней до отъезда я сбежала от родителей, чтобы провести в его объятиях все оставшееся время. Но особой пользы из совместного пребывания извлечь не удалось: я беспрерывно рыдала, а он от ужаса пил столько, что впервые в жизни у него начались трудности с эрекцией. Я всерьез думала, что умру – не оттого, что у него не стоит, а от горя. Впереди не было ничего, отчетливое светлое пространство до тридцатого января, а за ним только отчаяние. Я еще не умела радоваться тому, что имею, поэтому каждый из оставшихся десяти дней причинял мне невыразимую боль, от которой невозможно было отказаться, потому что боль – это все-таки жизнь, а дальше меня ожидала только смерть. Я плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на горшке, разговаривая, занимаясь любовью и запекая в духовке курицу. Как он это вынес – непонятно, все-таки он был сильный мужчина, что бы там ни говорила его жена. И вот наступил этот день, мы поехали на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Я отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась – пока ехали в машине, пока шли к остановке, пока я потом возвращалась в метро, пока ехала в электричке домой. Ну то есть я была уверена, что держусь, потому что на самом деле слезы, оказывается, лились совершенно самостоятельно. Я просто перестала их замечать, как вечный дождь. Зато чуть позже разучилась плакать на много лет вперед. Собственно, в безуспешной борьбе со слезами я пропустила самый момент прощания. Он поцеловал меня, сказал что-то вроде «до свидания, малыш, я вернусь» и ушел. Почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти, не оглядываясь, но через десять шагов я поняла, что больше никогда его не увижу, и метнулась назад («метнулась» – это очень громко сказано, на мне была огромная искусственная шуба, и снегу было по колено, но сердце мое – да, метнулось). Но он уже исчез в толпе, и я не видела, куда он ушел. Позже готова была отдать (только кто бы взял?) несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный – из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить спокойствие? В любом случае ничего этого соблюсти не удалось, я, как клушка, бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, забыть невозможно – столько на нем было понимания-насмешки-сочувствия и «где мои семнадцать лет».

Через два месяца слезы закончились, еще через четыре месяца я вспомнила, что есть нужно каждый день, еще через полгода перестала болеть, лет через пять влюбилась снова. И только тогда опять научилась плакать.

И до сей поры сожалею, что не отпустила его ровно в тот момент, когда отвернулась, уходя. Искусство любить, которому я продолжаю учиться, пока свелось для меня к следующему простенькому закону: нужно принадлежать любимому существу всецело, пока оно рядом, но прощаясь – проститься навсегда. «Во-первых, это красиво…»

* * *

Душа моя, ты мне приснился. Мы оказались в какой-то жаркой стране, был у нас всего один день, и я уже знала, что разлюбила тебя. Но я ждала столько лет, что глупо было не повидаться. У тебя есть работа, связанная с водой и степью, и я пришла в твой дом, где деревянные стены и сизая полынь у порога. Ты оказался молодым, как в тот год, когда я тебя любила. Мы обнялись и поняли оба, что никого ближе у нас нет. Тебя ждала девушка, моложе и любимей, чем я, а меня – мужчина, старше и интереснее, чем ты (а звали его так же, Тим, но у нас с ним все было впереди). Они ждали нас, они – наше настоящее, а мы все не могли оторваться друг от друга, потому что только вместе не были одиноки. Ты обещал… обещал – что? ведь незачем возвращаться ко мне, но ты все говорил: «Я сейчас уеду, но потом позвоню, через год, через полгода я…» И все это не имело никакого смысла. Счастье для нас – «в будущем году в Иерусалиме».

Мы были обречены, и выбор только за тем, носить ли тоску внутри или снаружи: по отдельности у каждого из нас интересная и насыщенная жизнь, но души наши, моя и твоя, оставались одинокими. Вместе же нас не ожидало ничего, кроме неодиночества. (Во снах ведь возможно только «всегда» и «никогда».)

Поэтому я вышла из дома и опустилась без сил на бетонные ступени. Солнце садилось, передо мной текла река, и твоя работа была в том, чтобы лить в нее мутную воду из трубы. А я тебя не любила.

Ты вышел на крыльцо (хотя не должен был), взял меня за руку, и мы вместе прыгнули с берега. Я успела крикнуть: «Я плавать не умею», и сердце перевернулось от прохладной сине-зеленой воды.

Я проснулась, в груди пересыпались камни. Кот в ногах вздрогнул, поймал волну боли, исходящую от меня, и зашелся свистящим сердечным кашлем.

Ты был прав, приезжать не нужно.

* * *

В связи с приступом воспоминаний сочинила несколько рекомендаций на тему: «Как смириться с потерей любимого существа и не прибавить в весе?» Курс рассчитан на неделю.

План А – спрятать тело. Я имею в виду сразу, как только это произошло, убрать с видных мест его фотографии, сложить в отдельную папку и засунуть подальше. Нужно тщательно проверить все углы жесткого диска, чтобы потом внезапно не получить удар в живот, если вдруг наткнешься. И все его вещи отослать с нарочным, а то, что он подарил, припрятать. Ничего не нужно выбрасывать – через пару лет это будет иметь огромную сентиментальную ценность, а через двадцать – культурно-историческую.

• Не говорить об этом. Печаль выходит молчанием и слезами. Не нужно ничего обсуждать с друзьями, потому что от этого одна истерика и никакой медитации.

• Рыдать в ванной перед зеркалом. Жуткое зрелище, отвлекает от сути проблемы, и через пять минут переключаешься на «что это у меня за прыщик?!».

• Писать об этом в ЖЖ. Френды давно уже считают вас воинствующим графоманом, поэтому хуже все равно не будет, а какое-никакое облегчение наступает. Только не нужно плакать на клавиатуру, ей это может повредить.

• Не есть. По возможности пить только воду, можно сожрать кусок адыгейского сыра на завтрак, и все. Лишняя энергия сейчас ни к чему.

• Никакого алкоголя, наркотиков и конфет. Никто не знает, в какие джунгли сознания вас заведет допинг. Вдруг вы еще не готовы встретиться лицом к лицу со своей потерей, а приход как самолет, где попало не слезешь.

• Трахаться с запасными. Надо как-то стравливать напряжение и укрепляться в мысли, что он не забрал с собой все ваши оргазмы. Только не вздумайте представлять его на месте актуального партнера и/или тихо плакать во время секса. Понимаю, что хочется, но запасной может испугаться, и кто же тогда будет с вами спать?

• Быстро ходить каждый день не менее трех часов. Не нужно гулять по лесу. Там можно заблудиться, и есть слишком большой соблазн залиться слезами под березкой. В городе приходится контролировать лицо. Здесь есть подпункты: а) одеваться нужно удобно и достаточно мило. Обычно это вещи взаимоисключающие, но надо постараться. Обувь должна быть максимально ходибельной; б) не разговаривать с кришнаитами и прочими цыганами, бродячими медиумами и случайными прохожими. Поимеют ментально, физически и на деньги.

• Читать любимую книгу. Я обычно перечитываю «Театр» Сомерсета Моэма. Утешительно и ничего такого шокирующе нового, что могло бы меня дополнительно расстроить. Когда книга закончится, переверните и начните читать снова – столько раз, сколько потребуется, чтобы скоротать эти семь дней.

После недели упражнений вы проголодаетесь, слегка отупеете и очень сильно устанете. Вот тогда можно перейти к плану Б – поехать к любимому существу и спокойно разбить себе голову о бетонную стену его дома. Конечно, можно было бы осуществить план Б сразу, но ведь мы не ищем легких путей, правда?

* * *

Еще прием: вспомнить все – от первого взгляда, улыбки, слова, которыми вы обменялись, до последнего. Будьте последовательны. От внимательного изучения воспоминания умирают. Сначала перед вами ваша жизнь, потом видеозапись, потом фотография, потом картинка, потом чертеж, а в самом конце – пустая бумага. Можете даже записать: сейчас, вспоминая, вы задыхаетесь в паутине нежности, прикосновений, теплого дыхания на шее, любовного шепота, а если записать все это словами, то получится что-то вроде: «Он положил мне руку на живот и спросил, почему у тебя такая нежная кожа, а я сказала, что не знаю». Ничего, кроме недоумения, этот диалог у вас не вызовет.

Only you…

1. Маленькая белая собачка с розовыми глазами. Он подобрал ее у метро, в один особенно дождливый день, когда возвращался домой. Она была так же мокра и грязна, как и он, но трезва, и ей, в отличие от него, было некуда идти. Кроме того, она была совсем безмозглой. Он ощутил свое превосходство и, как следствие, острую жалость к ней. До Рождества еще далеко, поэтому его поступок не выглядел банальным актом предпраздничного милосердия, а ему очень важно было не выглядеть банальным. Он привел ее домой, купив по дороге пакет собачьей еды, – он, вспоминающий о пище, только когда открывал перед сном гулкий холодильник, полный льда и остатков позапрошлогоднего маминого варенья. Ночью сидел в кухне и курил, а она клала ему голову на колени. Он брал ее под передние лапы, целовал в нос, морщась от запаха сухого корма, таскал за щеки и приговаривал: «Одна ты меня любишь, сученька моя». Так началась их странная совместная жизнь. Сначала, радуясь новообретенному статусу благодетеля, он потратил на нее некоторое количество времени, сил и денег: сшил из старой байковой рубашки подстилку, купил таблетки от глистов и капли от блох (и то и другое совершенно не помогло, как позднее ощутил на себе), «специальный корм для маленькой, беленькой и ослабленной собачки» (как выразился в магазине, после чего получил небольшой пакет баснословно дорогих сухарей), желтый ошейник, поводок и множество симпатичных игрушек, чтобы она не скучала и не портила мебель в его отсутствие. Временами задумывался над тем, как она бедовала до него, какие страдания испытала за короткую бездомную жизнь, и ему хотелось заплакать. Впрочем, скоро стал уставать от хлопотной и дорогостоящей роли волшебника, тем более что собака почти ничего не могла оценить, кроме вовремя данной еды и теплого места у батареи. Оказывается, трудно порадовать и удивить животное чем-нибудь особенным. Иногда, в периоды редкостной тяги к физическому и душевному здоровью, бегал с ней по парку, спотыкаясь о рытвины и корни, а дома отмывал ее грязные лапы в ванной. Пытался научить ее танцевать на задних лапах и подпевать себе, но после пяти минут дрессировки она отказывалась делать что-либо даже за сахарок. Захотел постричь ее и без того короткую шерсть, но ограничился тем, что выкрасил ей бок зеленкой. Однажды даже решил заняться с ней сексом, но это оказалось настолько шумно, неудобно и бессмысленно, что отступился. Старался не оставлять ее одну, но в места человеческих развлечений ее не пускали, да и на улице стало слишком холодно для ее розоватого, почти бесшерстного тельца (купил ей смешное собачье пальто и носочки, но она отказывалась их надевать), и он перестал без особой нужды выходить из дома. Друзья не могли привыкнуть к переменам в его жизни, и в какой-то момент он почувствовал, что устал объяснять и оправдываться, поэтому все реже подходил к телефону, слушал автоответчик и проверял электронную почту. Невозможно рассказать о странной нежности, которая затопляла, когда она лизала его лицо, упираясь беспомощными лапами в грудь, или засыпала, доверчиво положив голову ему на ступни, так, что он не мог пошевелиться, не потревожив ее. Когда все-таки уходил, она ложилась у двери и выла, всем своим видом выражая намерение не сдвигаться с места до его возвращения и даже умереть, если его не будет слишком долго. Он верил ей, хотя порванные шторы, лужи мочи в комнате, изгрызенные ботинки и глубокие царапины на шкафу вызывали некоторые сомнения в ее скорбной неподвижности. Но она так радовалась, когда он возвращался… Иногда наказывал ее, но с побоями получалось так же, как с сексом, поэтому только строго выговаривал ей, чувствуя в такие минуты, как глубоки и сложны отношения сурового Мужчины и его Собаки.

2. Это случилось девятого августа. Дело не в том, что он был маленьким, пушистым и полосатым, все-таки для котенка это естественно. И не во множестве оттенков серого, которыми гордилась его двадцатидолларовая шкурка. Дело было в любви. Он увидел ее и сменил тихий писк на страстный, сотрясающий все его тело рокот. Женщина, заслышав такую песню, могла не сомневаться, что это не бесхитростный призыв младенца, мечтающего поесть и уснуть. Это голос нежности, говорящий, как она желанна и неотразима. Услышав зов, она ни на мгновение не подумала, зачем ей вторая кошка, но опрометчиво сказала: «Будь он котом, цены бы ему не было! Но морда слишком умная, только у девочек такая». Сразу же оказалось, что она ошиблась по обоим пунктам – он самец и у него есть цена, вполне приемлемая для «почти британца». И эту цену она немедленно заплатила, взяв деньги у спутника, беспамятно исчезнувшего в тени ее новых отношений. Они ехали домой, и отступивший было рассудок медленно возвращался на свои позиции. Она сочла, что остроумно купила подарок своей сестре на новоселье. Правда, на новой квартире шел ремонт и кота придется подержать у себя. Высокомерно решила как можно реже брать его на руки, чтобы не привязался (он!), и даже не стала давать ему имя. Подруга (ах, вот кто был её спутником) предложила пока называть его Гамлетом, потому что «он настоящий принц». Припомнив ехидную интонацию Сэлинджера, согласилась. Следующие две недели спала очень мало. Кошка все время пыталась задушить его, и приходилось сопровождать кота в ночных походах в туалет и к миске. Он ел, встав двумя лапами в чайное блюдечко, которое было для него слишком большим. Засыпал только на ее руках и горько плакал, если оставляла его на старом свитере в углу дивана. В конце концов, ему было только полтора месяца. Пользовался лотком старшей кошки, игнорируя свой, и пытался забраться в пластмассовый домик, безраздельно принадлежащий ей. Однажды кошка не выдержала и с отвращением вылизала его не слишком чистую шкурку. С тех пор над ним перестала висеть угроза внезапного удушения. На новую квартиру они переезжали, сидя в одной клетке: кроме кота, в жизни женщины были и другие самцы, к одному из них и перебрались. Новый мужчина отчаянно ревновал и пытался занять место кота в ее жизни. Однажды, когда она на минутку ушла в ванную, они подрались. Кот жестоко исцарапал руки мужчины, который зачем-то захотел отнять у него полиэтиленовый пакет, испачканный кровью (в это время в стране что-то такое случилось с деньгами, и вместо подорожавших консервов кота пришлось кормить овсянкой с телячьим сердцем). Кот часто засыпал, высунув язычок, и выглядел таким трогательным, что у нее сжималось сердце. Она уже давно перестала лгать себе и полностью отдала себе отчет в том, что никогда не расстанется с ним по своей воле. Поэтому, когда ее сестра окончательно решила не брать кота, сказавшись беременной, в их отношениях ничего не изменилось. Разумеется, и не отпустила бы его – существо, которое несколько раз на дню давало понять, что счастливо оттого, что она рядом. Например, когда обнимал ее за шею обеими лапами и прятал нос у нее за ушком, шумно мурлыча. Он рос. Стоило бы кастрировать его, но даже самая мысль об этом казалась чудовищной. Придумала найти ему кошку и дала объявление в интернете. После ночи секса кот почти две недели не обращал на женщину внимания, как будто понял, чего недоставало в жизни, – оказалось, совсем не ее любви. Решила больше не вязать его, потому что даже временная утрата интереса оказалась почти невыносимой. Раз в год они расставались, когда она на две недели уезжала к морю. Она не особенно скучала, но ближе к возвращению начинали сниться кошмары, как будто дом полон чужих кошек и она не может узнать своего кота. По возвращении кот нервничал несколько недель, а потом все становилось по-прежнему. В жизни происходило множество событий, но ни одно из них не казалось слишком важным. Когда у сестры родился ребенок, она осмотрела его и пришла к выводу, что поведением он слегка похож на кота. Появился еще один мужчина, который умел причинять ей довольно сильную боль. Однажды, чтобы заглушить эту боль, даже опустила руку в кастрюлю с кипящей водой, в которой варилась рыба для кота. У них было трудное время, и кот плохо спал ночью. Однажды пригласила гостей и долго готовила праздничный обед, подкармливая кота маслинами. Ее мужчина пришел с девушкой, которая вела себя как Вуди Вудпекер[1]. Было видно, что им хорошо вместе. Когда гости разошлись, она убрала остатки еды. Держала кота на усталых руках и слушала песню, звучащую по радио. Поняла только первые два слова, но их было достаточно. Наверное, нужно было назвать тебя Элвисом, сказала она.

* * *

Тех, кто тебя любит, нужно убивать[2]. Лучше прямо сразу, как только заметишь этот собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти брови домиком и рот арочкой, эту манеру бродить за тобой из комнаты в комнату и все время держать тебя в поле зрения. Разумеется, жалко, и кажется, что пока не за что. Но сделай это сейчас, иначе будет поздно. Потому что он, любящий, выроет неподалеку теплую затхлую норку, из которой будет сначала наблюдать за тобой, а потом начнет наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая, чтобы ты сначала заглянул, только одним глазком посмотрел, как у него все замечательно. Ну да, уютненько… Всегда тепло, еда, чистая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе, – мило, хотя и душновато. Ближе к зиме начинает казаться, что это даже хорошо, когда ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, почти свободным, потому что между лопатками поселится ощущение красной точки, оптического прицела его любящего взгляда. И ты привыкнешь, что иногда все-таки нужно звонить. Хотя бы отвечать на эсэмэски. Хотя бы есть его стряпню раз в неделю. Хотя бы спать с ним раз в десять дней. Потому что любит.

Потом приходит неизбежное чувство вины – кажется, что ты губишь его жизнь, бездумно пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. И однажды, когда вечер будет особенно одиноким, придешь к нему без звонка и останешься. Потому что приятно увидеть, как его лицо озаряется счастьем только оттого, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебником. Нужно ли говорить, как это закончится? Как его объятия станут все теснее, твое личное пространство все меньше, просьбы превратятся в требования, и счастье на его лице сменится капризно-раздражительной маской. Поэтому убей его сейчас.

А потом, когда останешься один, загляни в шкаф и достань из-под вороха белья фотографию того единственного, кому хотелось отдать свою жизнь, кто умел делать тебя счастливым, от кого невозможно было отвести глаз. Того, кто убил тебя однажды.

* * *

Подруга:

– Я потратила на своего мужа десять лет, у меня нет сил искать нового и тратить на него столько же.

Я:

– Ты понимаешь, что у тебя нет этих десяти лет, нет даже завтрашнего дня, потому что кирпич может упасть уже сегодня? Поэтому у тебя только сиюминутная вечность, которую недопустимо «коротать», и нужно каждый день, каждое мгновение жить, как в последний раз, с тем, кого любишь, а не с кем можешь. Или хотя бы выйти ему навстречу.

После паузы я же:

– Какие глупости я несу… господи-господи.

А весны еще двадцать нетронутых дней.

* * *

Люблю пармезан за то, что он пахнет, как носки моего Любимого.

* * *

Случайно, совершенно случайно услышала, что они начали, снова начали, да, с первого сезона, по две серии в день… И все! До свидания ночные прогулки, эти романтические вечера, когда главное – успеть в метро, африканский кофе в «Шоколаднице» перед сном и прочие радости летней полночи… потому что теперь в 22.40 я буду смотреть их – «пошлый-бабский-глупый» секс в большом городе…

* * *

Раз уж пошла такая постыдная фигня – сериалы, белая льняная юбка, распахивающаяся при каждом шаге (честное слово, надела ее в первый раз и не знала, что так будет), конфетки «альпенлибе» и чтение «Ярости звездного волка» в метро, напишу-ка о диете. Мясо, сыр, сыр и снова мясо. Когда ем сорокадвухпроцентную сметану, чувствую себя преступницей. Самоубийцей. Наркоманкой. Конченым существом. Кортни Лав, в конце концов. Оказывается, это невероятный афродизьяк, особенно если заедать кешью. Эффект от такой диеты потрясающий: мой муж выучил сентенцию – «нарушилась биохимия организма». «Ты стала тупой, прожорливой, агрессивной и рассеянной, – говорит он, – потому что нарушилась биохимия организма. На тебе появляются посторонние синяки, и кожа стала слишком чувствительной, потому что нарушилась биохимия организма. Тебе нет дела до меня, ты гуляешь непонятно с кем, непонятно где, потому что нарушилась биохимия организма. И у тебя неприлично довольный вид, когда ты возвращаешься. Потому что нарушилась биохимия организма». (Нет, душа моя, не оттого.)

Посоветовала ему выучить еще какую-нибудь фразу, тогда общаться станет гораздо интересней. Я знаю много прекрасных слов, готова поделиться: «Тебе пора съездить к морю», «Купи себе новый телефон», «Можешь переночевать у подруги», «Хочешь еще мяса?».

А диета – да, работает, я стремительно похудела. Жалко только фруктов, конфет и тортиков. Как-то они без меня? Теперь конечно же все время думаю о любви. Но иногда, если отвлекусь, то видится огромный торт в разрезе – из тонких слоев темного бисквита, пропитанных «Бейлисом», с прослойками из жареных грецких орехов, с карамелью, да, золотистой такой карамелью сверху и тончайшими ломтиками черного шоколада. Ну хорошо, пусть без шоколада. Я же, в конце концов, на диете.

* * *

В себя не могу прийти от изумления: оказывается, все эти пошлости про духовную близость имеют под собой некоторое основание. Потому что вот оно – сейчас – страсть ушла, а больше ничего не осталось. Не о чем разговаривать, «не о чем» трахаться, не о чем жить. Очень легко спать с тем, кого не любишь, и практически невозможно с тем, кого разлюбила. Больше не нравится его запах, я вообще не могу сосредоточиться на процессе, больно здесь и здесь. И никакой «сука-любовник» здесь ни при чем. Нет никакого юноши в красном плаще. Это между нами – все.

Закончилось. Очень смешно – раз в полгода я впадала в печаль и совершенно искренне кричала «волк, волк» при очередной размолвке. А потом все проходило и лучше него не было. А теперь вот он, волк, ошибиться невозможно. И очень понятно, чем та серая собака отличалась от него. Почти все так же, и уши, и стать, но слишком отчетливы ужас и отвращение, которых прежде не возникало. Может быть, глаза?

У меня больше нет претензий – что не чинит краны, что деньги кончились, что мало любит, нет, всего достаточно. Это меня не стало. Не стало «мы», меня не стало здесь, а я теперь в холодных зеленых зарослях подводной рощи, ботанического сада для рыб и крабов, без воздуха, среди стеблей лилейных, спускающихся сверху, преодолевая сопротивление воды, иду.

* * *

Ночью в тот момент, когда думать не надо, – все знают, что не надо, – все-таки думаю: нужно попытаться разглядеть корни своих волос, тогда получится не думать – если закрытыми глазами разглядишь корни своих волос на внутренней стороне черепа. Это все потому, что перед сном Павич поцеловал меня в лоб.

Я же библиотекарь и точно знаю, откуда все беды.

И утром пошла в книжный на Тверской, чтобы купить новое почитать.

Сначала хотела кого-то из «наших», кто одной ногой в литературе, а другой еще в сети, но в итоге купила Апдайка. Это как с поэтами водку пить – они отлично разбираются в литпроцессе, а спросишь их: ну а хороший-то – какой? – обязательно назовут либо Заболоцкого Николая, либо Гумилева, Николая же. Потому что эти не считовые, с этими – «не война».

Но я-то не такая, я взяла Апдайка, потому что его можно не бояться, что скребанет вилкой по сковородке, scribbaнет уродливой фразой меня, расслабившуюся. А меня сейчас совсем нельзя тревожить, нервная стала, потому что весна, весна, которую ждали, заклинали, тянули к себе, захлестнув невесомыми тонкими чулками, вымаливали, – пришла. И ничего из ожидаемого, намечтанного и намоленного не дала. И сил не осталось взять ее за шкирку, обшарить карманы, вытряхнуть хоть двадцать копеек на мороженое. Чуть только выйдешь из дома, уже спина болит, а черные вещи, которые всю зиму провисели в шкафу элегантными, выглядят посеревшими и обносившимися на этом наивном солнце.

И вот осторожненько, по-стариковски, беру под руку надежного доброго Апдайка, и уже в метро, прислонившись, куда нельзя, читаю.

Один раз десять лет назад видела по «Культуре» кино (или по «2 x 2»?). Как-то днем, около часа, показывали неизвестно кем сделанный фильм, по интонации судя – европейский, Италия или Франция, семидесятые, назывался «Ребенок в листве».

Там женщина тридцати лет, с длинными вьющимися волосами, вся в веснушках, с живым, немного обезьяньим личиком (таких в Европе зовут красавицами) – любила. Она, конечно, замужем, он, конечно, женат (и десять лет назад, и теперь, всегда на этом месте вздрагиваю и начинаю смотреть внимательно). И было с ними все то мучительное, лживое, страстное, под горячим полуденным солнцем – то, что разрывает сердце и теперь, и десять лет назад. И в конце концов, когда она устает, – сильно, как я сейчас, – она его бросает. И вдруг оказывается беременна от него (хотя, прости господи, какое уж тут «вдруг»).

Муж ведет себя как герой, она рожает, а потом, конечно, все снова начинается. Бегает к нему в гостиницу, уже даже не врет, а что-то без слов сквозь зубы подвывает дома, извиняется с закрытыми глазами, одним лицом, и убегает. У них есть особое место за городом, в лесу, где ихняя любовь зачиналась, как у Аксиньи с Гришкой – на мостках, так у них самое лучшее было там, в листьях. И когда ребенок умирает – да, потому что она плохая мать и лгала, а как же иначе, – она зарывает его на их месте, в листве.

То есть за давностью не помню, точно ли так, может быть, я в ответственный момент бегала налить чаю или плакать, но отложилось именно это.

А он, мужчина, не железный, все она да она, а ему, что ли, легко, – едет туда и стреляется. Точный выстрел, да.

(Правильный мужчина: два ключевых дела сделал, ребенка и застрелился, а дальше опять – она.)

Женщина еще не знает и тоже едет в лес, вцепившись в руль, вся в слезах, подъезжает и видит его машину. Смотрит на нее, откидывается назад и медленно, сквозь слезы, улыбается. Потому что он приехал на их место, и, может быть, опять начнется жизнь, потому что мертвый ребенок списал с них грех (или, наоборот, столько прибавил, что стало можно уйти, – все меры вины давно переполнены) и все равно уже. И она медленно, нежно, всем своим обезьяньим личиком улыбается.

Конец фильмы.

А мы-то, мы-то знаиииим, что это ее последняя улыбка на годы вперед, потому что он-там-мертвый, и даже если кто до сих пор не плакал, теперь обязательно в соплях.

И следующие десять лет я этого фильма не видела и ничего о нем не слышала. А он был нужен настолько, что мой первый в жизни запрос в сети – «Ребенок в листве».

А когда я, прислонившись, открыла Апдайка, с первых же строк возник полуденный жар, вьющиеся волосы, веснушки, широкоскулое лицо с заостренным подбородком, Салли, и даже их идеальное место, где было так хорошо в первый раз и которое они потом никогда точно не могли найти. И в сто раз больше всего, чем в кино.

Ну, я вам скажу, это был катарсис, прям в метро.

И длился он ровно столько, сколько я позволила. Потому что я, точно зная, что чудеса на сегодня не планировались, что весна не оправдала и никогда не оправдывает, понаслаждалась минут десять и открыла последнюю страницу. Финальная строчка:

«– жет своей Салли: «Давай поженимся».

Не то.

В последние дни меня преследует одно и то же видение. Как будто острым тонким ножом снимаю со своего левого бедра большой кусок кожи. Сначала вырезаю квадрат, а потом поддеваю за край и снимаю тонкую просвечивающую кожу. И кровь выступает прозрачными гранатовыми зернышками на темно-красном, неярком, почти сизом мясе. Не знаю анатомии, что там на самом деле под кожей, но вижу – так. Зато знаю, что означает такого рода видение. И я из последних сил не называю словами будущее, не думаю, не думаю, пытаясь закрытыми глазами разглядеть корни своих волос на внутренней стороне черепа.

* * *

Рассказали о прежней знакомой, что она переехала в деревню и «совсем опустилась». Не понимаю, как это – опустилась? что, косметику на ночь не смывает?! Говорят, ее муж выращивает мак в огороде. Ну так цветы – это прекрасно. Так и вижу белый домик, утопающий в красных маках… Только не надо мне о вреде наркотиков. Сейчас, например, пять утра. Я заснула в три, проснулась через два часа в состоянии «ни туда ни сюда». То есть ни снова заснуть, ни из постели вылезти. Ни поблевать, ни забыть. Даже голова не болит настолько, чтобы съесть пилюлю и провалиться в мягкое, а просто «ощущается». Печень деликатно стучит в живот, пытаясь рассказать, что ТАК с ней обращаться не нужно. Перепуганные кишочки докладывают, что где-то в моем теле бродит взбесившаяся селедка под шубой. Сердце не находит себе места и фланирует по грудной клетке. Желудок… нет, не будем про желудок. И что, это я выкурила слишком большой кропаль благородного индусика? Или проглотила неправильную розовую таблеточку? Или марочку запила недостаточно чистой водой? Не-а. Это все она – прохладная водка. Со льдом, через соломинку, не смешивая, под мясо… То есть я все делала правильно. Но отчего же плохо так?! А потому что яд. Наркотики – дети по сравнению с алкоголем.

Пытаясь достичь определенности, решила намазать виски маслом шалфея, но перепутала пузырьки и стала втирать в кожу жидкость для снятия лака. Ну, знаете ли, я прозрела… Больше – никогда. Никогда, блин, больше.