Хоп-хоп, улитка

Марта Кетро

Хоп-хоп, улитка

Часть первая

Детский альбом. Похороны куклы

Папе, Стасу, коту и мужу – с любовью

Кажется, я убила кыргыза. Позвонили на мобильник из какого-то криминального отдела и попросили прийти завтра. Я страшно возбудилась и потребовала встречи прямо сейчас. Ровно за час успела принять ванну, высохнуть, одеться, проехать на метро до «Октябрьского поля» и дойти до конторы минута в минуту. Задали потрясающий по красоте и актуальности (для начала марта) вопрос: «А что вы делали в ночь на двадцать шестое декабря?» Оказывается, в соседнем квартале нашли тело и проверили все звонки из этого района, произведенные в четыре часа утра. И кто же вытащил счастливый билет? Ну конечно, именно это время я выбрала для того, чтобы позвонить мужу в мастерскую. По версии следствия я выскочила из дому, сбегала на Водную, убила кыргыза и кинулась оголело хвастаться. Абсолютно нелогично, на мой взгляд. Если бы у меня возникла фантазия получить к завтраку свеженького кыргыза, не было бы нужды ходить так далеко – у нас ими вся улица кишит, подметают они ее постоянно. Да и около «Алых парусов» целый вагончик запасен. А шлепать за ними через реку… Хотя я, конечно, могла его туда отнести, чтобы замести следы. Но я, скорее, бросила бы его в воду по дороге.

Задали еще много толковых вопросов:

– А почему вы так быстро к нам пришли?

– Из любопытства.

– А вдруг это лохотрон какой-нибудь?

– Но вы же из милиции!

– А я вам по телефону удостоверения не показывал!

– А я домохозяйка. У меня опыта нет.

– Так вас что, никогда по такому вопросу не вызывали?! Никогда?!

– Не-а.

– А вы позвонили мужу сейчас, чтобы сказать, что идете к нам?

– Нет, а надо было?

– А кому-нибудь говорили, куда идете?

Тут я струсила.

– А почему в ту ночь не позвонили мужу с городского?

– Это для него дороже.

– А почему не спали так поздно?

– Стиль жизни такой.

– Давно ли вы замужем?

– Да.

– А муж автослесарь?

– Нет.

В общем, мы друг друга не убедили.

Теперь меня, наверное, посадят.

* * *

Позавчера ходила в театр поработать костюмером. Это было настоящее развлечение. Меня там называли девочкой… «И какую-то женщину, сорока с лишним лет, называли своею девочкой милою». А семнадцатилетняя костюмер (именно так, без «ша», для почтительности, и к «службам» принято обращаться на «вы») снисходительно объясняла мне тонкости профессии.

Во время спектакля актеры либо бьются в истерике, либо ходят с мрачными минами, все в творческом процессе. Причем, чем меньше роль, тем больше работы лицом.

Подруга зазвала только разложить реквизит, а потом коварно отправила за сцену заботиться о короле. Я-то думала, что это по традиции второстепенный персонаж, а оказалось – главный. Все время крутился на сцене и менял туалеты.

Когда первый раз к тебе, в темноту кулис, влетает мужик, ослепший от разницы освещения, как-то попадает в рукава и, в шапочке набекрень, убегает, это очень страшно – кажется, что сейчас опозоришься, подашь ему плащ наизнанку и сорвешь спектакль (нет! Сорвешь Спектакль!). А потом постепенно понимаешь: даже если вместо королевского плаща натянешь на него свой жилет с лисичкой, ничего ужасного не произойдет.

Во-первых, никто ничего не заметит, а во-вторых, если и заметит, на спектакле сидит человек двадцать, и «вся Москва» все равно об этом не узнает.

* * *

Недавно вернулась из магазина с очередной порцией одежды и обнаружила, что в шкафу сложилась совершенно невыносимая обстановка: старые вещи любовно развешаны на плечиках, а новые скомканы и валяются внизу. Пришлось исправлять ситуацию, скомкав старые тряпки и развесив новые. Моль была в недоумении. А я пришла к выводу, что вся моя одежда делится на довольно отчетливые группы, например:

1. Вещи, купленные, когда я замерзла.

2. Вещи, купленные, когда нет того, что хочется и/или нет денег.

3. Вещи, купленные, когда я счастлива, но когда я счастлива, я почти ничего не покупаю.

4. Вещи, купленные в отчаянии.

5. Подарки.

В первой группе нашлось семь или восемь свитеров. Все они пушистые, девственно синтетические и оттого недорогие. Когда однажды по телевизору мне сообщают, что на улице +2, я одеваюсь соответственно, а если потом оказывается –10, то крышу сносит совершенно. Тогда забегаю в какой-нибудь метрошный ларек, а то и в секонд-хенд и покупаю за десять баксов полиэстровое счастье под кодовым названием «тепленькое». Оно потом никогда больше не надевается и лежит в шкафу вечно, потому что моль его не ест.

Вторая группа тоже весьма многочисленная. Вот я иду в «Бенеттон» за длинной черной юбкой, а возвращаюсь из «Террановы» с оранжевым платьем, носить которое невозможно. Вещи, купленные «вместо», обычно очень дешевы и чертовски сексуальны. Именно поэтому их нельзя надевать никогда, да и сидят они плохо. Но в момент покупки вас охватывает какая-то нездоровая игривость, а кроме того, кажется, что если сейчас уйти с пустыми руками, то это будет знаком, что все радости мира не для тебя. А дома невозможно понять – как? Как это можно было принести в семью? До сих пор меня шокирует коричневая кримпленовая юбка из стока и атласный леопардовый лифчик на веревочках – вообще непонятно откуда, но твердо помню, что за шестьдесят рублей. И розовый сарафан-юбка-шорты (ах, не спрашивайте…)

Самая крошечная группа. Когда я счастлива, я вообще ничего не покупаю. Но есть у меня одна полосатая футболка… Мы гуляли по Кутузовскому, банально держась за руки, и вся моя жизнь была сосредоточена в общем пространстве между нашими ладонями – единственном общем пространстве, которое у нас когда-либо было. И он решил зайти к маме, а на мне в тот момент была маечка, которая сверху постоянно сползала с плеч, а снизу едва прикрывала подвздошную впадину. О бюстгальтере при обширном декольте речи быть не могло, поэтому, когда я поднимала руки… в общем, к маме в таком виде было нельзя. И вот мы заглянули в какой-то подземный ларек, где я прикрыла срам сине-желто-зеленой футболкой соответствующего качества. Позже я износила ее до дыр.

Подсчитывая количество одежды в этой группе, понимаешь, что последние полгода я была феерически несчастна, и это заставило меня прикупить несколько по-настоящему хороших вещей. Когда прошлого не вернуть, а будущего не существует, ты именно здесь и сейчас выбираешь единственно правильную одежду. Никаких грязных мыслей по поводу того, что «зимой я толстая, ага, а летом оно будет висеть, а это на мне лопается сейчас, и вдруг я вообще никогда не похудею…», нет, только я и спокойные добродетельные тряпки из «Бенеттона», «Сислея» и, может быть, нечто экзотически-лиловое из «Моргана». Потому что становится понятно: сейчас сердце мое разбито, но это дивное белое платье, эта кофточка с грамотно скроенной спиной – это навсегда. В один из самых страшных дней своей жизни я купила в Питере дивный бюстгальтер, сотканный из зеленого кружева и чьих-то неуемных фантазий. На тонких бретельках, слегка приоткрывающий соски, он делает грудь прекрасной до пресечения дыхания, смотришь на это все и думаешь: «Ну хоть это…» Рискованно, конечно, но если он будет слишком жестоко напоминать мне о том дне, я его ритуально сожгу, что тоже неплохо.

Ну да. Я всегда подозревала, что меня никто не любит. Подарки у меня только двух типов.

Во-первых, это старые вещи моей любимой подруги, потому что она так мне нравится, что хочется донашивать ее одежду и быть похожей на нее хоть в этом. Вот только рост, вес, масть и вообще пропорции у нас отличаются настолько, что все эти тряпочки я храню в шкафу в отдельной кучке и никогда не трогаю. Зато из них не уходит запах ее синего «Голуаза».

А во-вторых, один-единственный сарафан, любовно выбранный моим мужем в магазине, адрес которого он скрывает. Могу сказать, что эту вещь пришлось отдать той самой подруге, которая выступает в нем во время уличных шоу, где эксплуатирует имидж белого клоуна.

* * *

Было так: моя киска обожает забираться вверх по дверному косяку и медленно, с ужасным звуком, съезжать на когтях по обоям – ну развлекается так, животная бессмысленная, что с нее взять… И после трех лет этих ее игрищ обои в коридоре превратились понятно во что. Перед восьмыммарта я сказала мужу, что вполне конкретно и определенно хочу получить в подарок новые обои в коридор. И вот он измерил стены и в МЖД торжественно принес мне две палки обоев и орхидею. Ага. Я как приличная честно перетерпела праздник, но в воскресенье с утра перетаскала всю мебель в комнату и яростно принялась сдирать старые обои. Это муж мне сказал, что поверх клеить нельзя. Похоже, кроме него, так никто не считал, на стенах обнаружились, по крайней мере, три древних слоя и еще газета «Правда». Но я сделала это, содрала кожу на пальцах, и кошка решила, что я обезумела, но – сделала. В понедельник муж не смог заняться ремонтом, но клятвенно пообещал во вторник. И вот. Проснувшись в полдень, позавтракав, приняв ванну и проделав еще тысячу китайских церемоний, он приступил. Ну, то есть попытался. Во-первых, мы узнали, что рулон обоев шириной не метр, как предполагалось, а 53 см, поэтому двух палок нам в любом случае не хватит. Потом оказалось, стены комнаты так хитро скроены, что в некоторых местах нужен кусок в 2.50, а в некоторых – 2.60. А это значит, просто разрезать десятиметровый «обой» на четыре части не получится. Мы немного поспорили (если честно, поорали) и сделали, как он сказал. Потом состоялся намаз клея. Муж, как правильный стахановец, ввел научную организацию труда – решил намазать все сразу, а потом клеить. А намазанные куски временно складывал вчетверо, как написано на коробочке с клеем. Я сидела в кресле и громко-громко, изо всех сил молчала. Потом он начал лепить обои на стену, но тут нас ожидал сюрприз – (все догадались, какой) – сложенные куски намертво склеились между собой и отказались «легко разъединяться», как было обещано в инструкции. Пришлось их немного порвать, парочка ушла в утиль, но это было не важно, потому как все равно на все стены не хватало. И вот он быстренько присобачил, что смог, и сказал, что страшно и невыносимо торопится, и вообще. Как только за ним закрылась дверь, обои стали с тихим шорохом отставать от стены и сворачиваться в трубочки. Кстати, очень красиво драпируются. И вот я сижу в комнате и, честно говоря, боюсь выходить в коридор. Шестнадцатого придет квартирная хозяйка, а я совершенно не представляю, что ей сказать про весь этот ужас на стенах…

Исходя из нового опыта, прихожу к выводу, что ремонт – это грязно, дорого и ужасно нервно. Про то, что его нельзя закончить, а можно только прекратить, все знают. Но если вам надоел ваш брак, а принять решение о разводе как-то не хватает духа, начните ремонт, и, уверяю вас, всё произойдет легко, как открыть бутылку итальянским штопором – раз, и вы уже расстались.

* * *

– Приходи завтра в театр, – попросила подруга. – У нас будет «зложопая кошерная леди», поможешь. «Надо же, – подумала я, – как широко шагнул современный театр». Позже оказалось, что спектакль называется несколько иначе, но я уже была заинтригована. Чувствуя себя Настоящей Работающей Женщиной, завела будильник на одиннадцать утра. Поднявшись в неслыханную рань, в два уже смогла выйти из дома. В качестве еды взяла с собой «ужин затюканного костюмера» – кедровые орешки и кусочек плесневого сыра. По-моему, очень скромно.

Так вот, привнесенный в название эпитет полностью оправдался. Спектакль и правда оказался какой-то… недобрый… Актрисы страшно нервничали. Одна, например, главная героиня обогатила мой лексикон новой коммуникативной конструкцией «в п…ду бля» – это выражение она использовала то ли в качестве обращения, то ли формулы вежливости, то ли еще с какой сакральной целью, но все ее фразы непременно его содержали. Где-в-п…ду-бля-платок? Я задумалась над правильным ответом: если формировать его по законам английского языка, то нужно отвечать «не знаю-бля-в п…ду», наверное? Пока я думала, она с криками скидывала с ног туфли, и эти остроносые снаряды буквально свистели над головами. Потом она в судорогах натянула платье и следующие пять минут медленно расчесывала волосы. В партитуре спектакля сцена называлась «быстро переодеть актрису». Это был нормальный рабочий момент, как мне позже объяснили.

Собственно, спектакль поразил мое воображение чудовищной неполиткорректностью. За первоисточник бралась пьеса Шоу «Пигмалион», только здесь вместо превращения девушки «из низов» в аристократку русскую женщину перевоспитывали в еврейку. То есть она из неполноценной нации, а из нее человека сделают. Она торговка пивом, а ее в конце второго действия в ресторан пустят. И вроде даже в Израиль – в красном бархатном платье и павлово-посадском платке. Насчет Израиля не поручусь – под конец старалась не слушать. Они там все время шутили, причем в каком-то гнусном стиле: вроде бы никакого юмора «ниже пояса», но неизвестным способом им удавалась генерировать пошлость запредельного уровня, как именно – загадка, которую мне не разрешить, потому что мои эстетические предохранители перегорели еще на слове «коммуняка» в середине первого акта.

Персонал тоже отличается оригинальностью. С одной стороны, исполненный надменности старший костюмер, который протягивает истеричному актеру тысячную купюру со словами «пойдите и купите себе чистых носков». А с другой – директор театра, полчаса бегавший вокруг меня с криками «смотрите не сожгите!», пока я смиренно гладила хлопковый медицинский халат. Для справки – сжечь его можно, только если забыть на нем утюг на полчасика, но все равно никто не заметит, потому что халат уже весь покрыт пятнами и ожогами от сигарет.

Питаются они там совсем уж странно: мацой с плавленым сырком, только плесень на нем, в отличие от моего бри, выращена не унылыми французскими сыроварами, а образовалась натуральным, экологически чистым способом.

В общем, завораживающее место, но сомневаюсь, что оно мне подходит.

Во-первых, кроме праздничной стороны, вроде ведения спектакля и обслуживания главных героев, есть еще ежедневная рутина, например, стирка, глажение и массовка, которая теряет свои вещи, как осенний лес – листву: регулярно, обильно и неотвратимо. А виноват, естественно, костюмер.

Во-вторых, у меня все-таки недостаточно высокая самооценка, чтобы без ущерба для нее заниматься работой горничной и прачки.

В-третьих, всеобщая банальность персонажей меня огорчает. Там все «классическое» – классические «театральные старики», классическая «главная героиня», даже монтировщики и те кажутся принятыми на роль классических монтировщиков: один большой, громогласный, всеми уважаемый матерый театральный крыс, а второй – типичный «пьющий интеллигент», который матерится шестистопным ямбом («Какая б…дь кладет свой веер в люльку?!»), а после спектакля заунывно играет на флейте в опустевшем театре.

Мне почему-то не хочется наниматься на роль классической костюмерши, которой актрисы говорят «девочка» и посылают за сигаретами, а потом поверяют свои сердечные тайны.

* * *

Сегодня в пять утра я проснулась с отчетливым желанием – прижаться щекой к гудящей от напряжения опоре моста, пасущего на спине стада машин, и рассказать, что я счастлива. Возможно, тогда у меня было чувство, что сказать мосту – значит, сказать городу. Но отчего-то стало безумно важно, чтобы несущая конструкция из металла и бетона знала, что счастье – есть.

* * *

После двух пустых вечеров подряд я становлюсь похожа на грустную птицу. И думаю о старости. Это вопрос самооценки – как жить без ежедневной конфетки в виде смазливого отражения в зеркале? Хотелось бы прочитать какую-нибудь книгу об этом, и не из тех, в лиловых обложках, «Самооценка после климакса: как выжить и не впасть в депрессию», а мемуары какие, что ли. Ведь есть же, наверняка есть женщины, встретившие старость с достоинством, без карминных губ, розового боа и дюжины пластических операций. И способные об этом написать. Только я о них ничего не знаю.

* * *

В прошлый понедельник меня укусил грустный спаниель. Он сидел за решеткой детского сада и смотрел на пустую коробку, стоящую на улице. Я придвинула ее поближе, чтобы он смог дотянуться, но, понятное дело, моя тимуровская душа этим не удовлетворилась, а решила спасти его от какой-нибудь смерти, для чего и протянула ему руку, каковую он немедленно укусил. Потом негромко сказал «аф».

Я, гордая собой, отправилась домой, промыла рану мирамистином, а потом принялась с упоением хвастаться перед знакомыми. К сожалению, в припадке воображения употребила слово «бешеный». С моим мужем немедленно случился приступ аналогичного тимуровского альтруизма, и он принялся спасать от смерти уже меня, а я по врожденной мягкости характера не догадалась его вовремя укусить. Он повез меня в больницу! А там нас отправили в другую! А там… Огромная белая медсестра надела мне на руки и на ноги манжеты, а к груди пристегнула какие-то присоски, от которых до сих пор остались пять чрезвычайно неприличных синяков. Позже сказали, что они называют это «ЭКГ». Потом несколько часов делали четыре прививки со всякими проверками на аллергию и назначили еще несколько и анализы… Так что я теперь амбулаторно бешеная, завтра в семь утра пойду на второй укол. Колют безумно больно, да еще когда я услышала разговоры персонала… У них там айкью какой-то нечеловеческий, они двадцать минут вдвоем высчитывали, что из двух ампул по пять единиц нужно вкатить шесть, а четыре придется вылить. Когда услышала эти их дебаты, безумно, до ледяного пота, испугалась. Сейчас как вмажут, думаю, не сосчитавши, какой-нибудь тройной дозой, да еще ампулы перепутают. Но вроде бы спаслась. А кто виноват? Ну не спаниель – точно и не я. Это все муж мой, как узнал, что у бешенства инкубационный период до года, так и озверел. Спятим, говорит, от одного ожидания.

* * *

В сущности, мужчины несчастные существа. Длинные волосы, крошечное шерстяное платье, черные колготки и туфельки на шпильке. Собственно, все. Началось с того, что в метро за мной кинулся юноша, тащивший за руку дебелую блондинку: «Вот, Машуня, как люди одеваются!» Машуня: «Да она же худая!» Он: «Ты немного плотнее, но юбочка в складочку – и все!» В вагоне я забилась в самый угол. Без приключений удалось добраться только до перехода на Пушке, потом следом поплелся седой мужчина. Дошла до начала Тверской, встретила его взгляд и спросила: «Что, мини-юбка?» Он сказал, что исключительно сочетание цветов (всего лишь песочный с шоколадным). Дальше приключений не было, потому что он не отходил ни на шаг. Ну не считать же, в самом деле, приключением чашку кофе в компании юриста. Я ехала в его машинке домой и думала: неглупый, обеспеченный человек, вчера из Кельна, бросается за стандартным женским набором, как лемминг, очертя голову. Что взять с более простых душ, не евших слаще морковки, не видевших краше жены в халате? Да они же невменяемы! Как с этим можно строить семью, рожать детей и вступать в имущественные отношения, если всякая встречная юбка… Не-е-ет. Каждая из нас бесконечно одинока, потому что самый преданный, самый тонкий, интеллектуальный и влюбленный партнер – всего лишь мужчина.

* * *

С начала весны я чувствую себя удивительно счастливой. Поэтому была весьма удивлена, когда мой муж сказал, что в последнее время я превратилась в тупое агрессивное животное. Судя по всему, счастливый человек именно так и воспринимается ближними: молчит, улыбается, часто хочет есть, все время куда-то уходит, а при попытке выяснить куда, с небесной невинностью посылает всех к черту.

История о горячей воде

Это длилось почти два года и вот завершилось. Я должна рассказать об этом, иначе оно задушит меня, и я умру с красным лицом. А это некраси-и-и-иво.

Примерно полтора года назад у нас закончилась горячая вода. В одночасье перестала течь мощной струей, а стала тоненько капать. Чтобы набрать ванну, нужно было ждать полтора-два часа, и к моменту наполнения вода успевала остыть. Мыть посуду сделалось совершенно невозможным, не говоря уже об оргазме с помощью душа.

Естественно, я попросила мужа позвать слесаря (с целью добычи горячей воды, а не оргазма). А он сказал – ну нет, они нам тут все разворотят (с целью добычи оргазма? нет, воды), вскроют пол и выдолбят стены, потому что трубы надо менять. Будем жить так. И мы жили. А потом я собралась в Питер и попросила его «все-таки сделать что-нибудь с этим» в моё отсутствие. Вернувшись, застала все как было. И тут со мной что-то такое произошло… ужасное, а потом я обнаружила себя, выкрикивающую посреди кухни нечто, мне несвойственное. «Неудачник, тупица, ничтожество, – вопила я. – Импотент», – добавила, подумав. И как-то так эта мантра сработала, что сегодня, проснувшись в полдень, он вызвал слесаря. Через сорок минут все было кончено. Слесарь сказал, что у нас в квартире откололся кусочек входного вентиля.

– Надо трубы менять? – с надеждой спросил муж.

– Не-а, – ответил слесарь, вытащил обломок и закрутил все обратно.

Вода пошла. Я спросила мужа – не стыдно ли? Говорит, стыдно. Не хочешь ли принести какие-нибудь извинения? Ах, извините-извините, сказал он и сбежал работать.

А я сидела с удивительным лицом и думала: годы… это длилось годы. Множество напоминаний, мелких ссор, последняя сухая истерика… Сотни часов, потраченных на наполнение ежедневных ванн для меня и для него. Купание в полуостывшей воде. Мытье посуды собственными слезами. Не говоря уже об оргазмах. А теперь я чувствую только опустошение. Нет, мне еще есть чего хотеть в жизни: на кухне газ подтекает, в коридоре вздулся паркет. Но это все такие мелочи по сравнению с неявственным пока, но постоянно растущим чувством: кажется, он меня не любит…

* * *

Давным-давно я спросила любимое существо, как оно, собственно, предохраняется. «Головой», с достоинством ответило существо. «Бля, – подумала я ненормативно, – бля-бля-бля». И тут же перевела вслух: именно этого я и боялась. Когда была маленькой девочкой, предохранялась с помощью тонкого ломтика лимона, который товарищ по играм сворачивал зонтиком и засовывал мне во влагалище перед половым актом. Считалось, что это создает кислую среду, от которой сперматозоиды маст дай. О ЗППП я в то время не знала. Чуть позже моему милому кто-то рассказал о прерванном половом акте, и стало гораздо легче, потому что от него не так щиплет. А потом я узнала о ЗППП. На практике. Удивилась несказанно… Ну и позже было со мной всякое: ядреные, дурно пахнущие гели, таблетки с абразивным эффектом, как у пемолюкса, мирамистин, разъедающий нижнее белье, молитва и воздержание (я имею в виду – после, чтобы пронесло). Но чтобы вот так… Головой… Он, видите ли, думает, прежде чем кого-то трахнуть. Учитывая, что в его постели был трафик, как на Калининском проспекте в два часа дня, ясно, почему у него постоянно отсутствующее лицо – это он мыслил напряженно. Нет, я, конечно, понимаю, мужчины – они логики. Если хорошенько все обдумать, то почти наверняка с тобой не случится ничего плохого… Следовало тогда поговорить с его мамой, что ли. Мальчик совершенно не подготовлен к взрослой жизни. Почему-то считается, что, научив ребенка писать в горшок, надевать колготки и держать ложку в правой руке, можно выпускать его в большой мир: в детский сад, в школу и на секс. Это не так. Не обученный контрацепции ребенок опасен для окружающих!

* * *

Сегодня меня чуть не растерзали кабаны и медведи. И не где-нибудь, а на Лосином острове. А было так. Мы отошли от домика лесника буквально на полкилометра и обнаружили кучку интересного дерьма. Мой друг, почетный индеец и Малый Джедай Второго Круга, потянул своим изысканным носом и сказал: «Где-то поблизости ходит крупный зверь, тише». И мы осторожно пошли след в след. По дороге он тихонько рассказывал, как нужно спасаться от волка, – засунуть ему в пасть левую руку и, пока он ее ест, в состоянии болевого шока замочить его правой. Впрочем, дерьмо знатный следознатец определил кабаньим, а как воевать с кабанами, он еще не придумал, поэтому лучше их просто не пугать. Мы прошли вдоль весьма говорливого ручья (оказывается, это не метафора, когда вода бежит через камешки, звук завораживающий) и оказались среди трех сосенок. И тут я тихонько выдохнула: «Ведмедик!», потому что сосенки были украшены абсолютно недвусмысленными следами когтей. Над головой моего спутника, то есть примерно на двухметровой высоте, белели ровные глубокие полосы, на которых уже выступила, но еще не засохла смола. Нашлись два отпечатка лап под деревом глубиной сантиметров пять, а длины такой, что я сказала: «Какой-то он СЛИШКОМ крупный», а друг, мысленно померившись членом с обладателем когтей и ступней, ответил, что, наверное, надо бы как-нибудь даже и свалить… И мы грамотно отступили. Я предположила, что просто фотографический медведь сбежал с набережной, но друг сказал, что наверняка обезумевший от голода шатун. По дороге он подробно описал способ охоты на медведя с рогатиной и СВД. А я, в свою очередь, сообщила, что есть народный женский метод: раздеться догола и прикинуться мертвой. Так что, если я внезапно начну скидывать одежду, волноваться не нужно, это я медведя увидела. Выходя на цивилизованные тропки, мы услышали отчетливое хрюканье. «Лягушка», – сказала я. «Ага. Килограммов на пятьсот», – добавил он. По дороге нашли маленькое зеленое яйцо, предположительно дрозда.

* * *

В честь Пасхи мой муж выкрасил решетки на окнах. В черный цвет «…и отковал меня от батареи» просится продолжение. Но не отковал даже ради светлого праздника. Что взять с иудея? Хрустит мацой, оставшейся от Песаха, и напевает: «Гамлет, маленький поц, обоссал все вокруг». Это он про котика моего. А меня, видно, Бог не любит. Что может быть хуже месячных в такой день? Ни потрахаться, ни в церковь зайти. Господь, забыв о страданиях, ходит по земле, а я мою окна, стираю шторы, и яиц в доме только четыре штуки, и те некрашеные, потому что мужики у меня унылые и шуток не понимают – что муж, что кот. Кулича и подавно нет.

* * *

Первый мужчина, кого я любила больше себя, родился в Баку. В принципе в нем было всяких кровей намешано, к тому же художник, воспитание интеллигентское, от хайры до попы, но горяч был по-восточному. Я по малолетству потеряла голову на много лет вперед, весила тридцать восемь килограммов и писала горестные стихи, когда он уехал в свой дурацкий Израиль. Был ли он евреем, никто не знает, но вписался к ним, подделав фотографию еврейского надгробия на могиле своей бабушки. Впрочем, фамилия у него экзотическая, и был он обрезан, правда, не знаю, как еврей или как мусульманин. Он пытался торговать матрешками на Арбате, но весь бизнес сводился к систематическому пьянству, курению травы и съему разнообразных дам. Прошло неприличное количество лет, но у меня всякий раз пресекается дыхание, когда в четыре утра он звонит из своей дурацкой Канады (уже!), и я слышу: «Солнце, это я, дааа…»

Начиналось примерно так: я шла по Арбату в невозможной мини-юбке и мечтала о чем-нибудь холодненьком и посидеть. Стоял расплавленный полдень двадцать восьмого июня такого года, когда на Арбате еще не существовало всех этих кафешек, а был ресторан «Прага» в одном конце и булочная с аптекой в другом. И вот где-то в районе Вахтангова он меня и окликнул. «Какие глаза», – сказал он, глядя на мои ноги. И пошел следом. На голове у него был красный флаг в качестве банданы, а верхних зубов, напротив, не было, и мне, девушке в белых туфельках на каблуках, это казалось невероятно шокирующим. В «Бисквитах» мы познакомились, он спросил, чего бы мне хотелось, а я и сказала. И он сделал мне это, прямо там, за углом. Сейчас ничего странного, а в начале девяностых достать из-под земли тень, прохладное белое вино и столик под аркой – это было чудо.

Все остальное он сделал мне чуть позже, в ночь с четвертого на пятое июля, когда родители неосторожно оставили меня дома без присмотра. Он приехал в наш сонный подмосковный городок с полупустой бутылкой вина (но мне она конечно же казалась наполовину полной) и в очень приличной бандане, которая сейчас лежит в нижнем ящике шкафа под трусиками, вместе с его автопортретом и письмом на желтой бумаге, где «хочу» и «люблю» написаны вот такими буквами. Среди ночи он как-то нашел меня, избежав традиционного пролетарского мордобоя, перелез через множество заборов и даже, кажется, форсировал маленькую речку, за что и был вознагражден – сначала на диване, а потом на столе.

На следующий день в шесть утра я поняла, что люблю его, о чем тут же и сообщила по телефону. Надо отдать ему должное, он ни капельки не удивился, потому что в это время квасил с Вадимом Леонидовичем и Сергеем Владимировичем, и к моменту звонка удивить его чем-либо было невозможно.

Благопристойность является основополагающей частью моей натуры. Воспитание, ничего не поделаешь. И поэтому общение с этим человеком казалось непрерывным праздником и преступлением одновременно. Я шла по Арбату на неизменных своих каблучках, а он полз рядом, иногда падая на бок перед каким-нибудь местным художником и рассказывая ему, что картины его никуда не годятся. Периодически ввязывался в драки, которые прекращал следующим образом: садился на землю со словами «как я устал» – никакого понятия о настоящих мужских играх. Мог сожрать не доеденную кем-то котлету на задворках кафе, вступив за нее в неравный бой с бомжом или собакой. Пил шампанское с утра и водку на ночь. Курил траву. Он, говорят, мог ударить женщину. Но ему было тридцать лет, он знал все на свете и был так хорош в постели…

Все развивалось как положено. В одиннадцать утра я входила в съемную берлогу в Братееве и снимала туфельки, дальше ничего не помню, приходила в себя только под душем в семь вечера, и он отводил меня к метро. С лицами у нас обоих творилось невероятное: таксисты возили нас бесплатно, арбатские бабушки угощали черной смородиной, а какие-то чудовищные уголовники провожали меня по ночам до дома, «чтобы никто не обидел». Бог любил нас, причем до такой степени, что однажды повезло даже слишком, и ему выдали, наконец, визу в дурацкий Израиль (не богу, конечно, а милому моему). И жене его.

История уложилась в семь месяцев и пятьдесят две встречи. Тридцатого января он улетел из Москвы, а я приготовилась любить его всю жизнь.

За десять дней до отъезда я сбежала от родителей, чтобы провести в его объятиях все оставшееся время. Но особой пользы из совместного пребывания извлечь не удалось: я беспрерывно рыдала, а он от ужаса пил столько, что впервые в жизни у него начались трудности с эрекцией. Я всерьез думала, что умру – не оттого, что у него не стоит, а от горя. Впереди не было ничего, отчетливое светлое пространство до тридцатого января, а за ним только отчаяние. Я еще не умела радоваться тому, что имею, поэтому каждый из оставшихся десяти дней причинял мне невыразимую боль, от которой невозможно было отказаться, потому что боль – это все-таки жизнь, а дальше меня ожидала только смерть. Я плакала, засыпая и просыпаясь, плакала, заваривая чай, сидя на горшке, разговаривая, занимаясь любовью и запекая в духовке курицу. Как он это вынес – непонятно, все-таки он был сильный мужчина, что бы там ни говорила его жена. И вот наступил этот день, мы поехали на вокзал, откуда ходил автобус до аэропорта. Я отчего-то решила, что больше плакать не должна, и всю дорогу держалась – пока ехали в машине, пока шли к остановке, пока я потом возвращалась в метро, пока ехала в электричке домой. Ну то есть я была уверена, что держусь, потому что на самом деле слезы, оказывается, лились совершенно самостоятельно. Я просто перестала их замечать, как вечный дождь. Зато чуть позже разучилась плакать на много лет вперед. Собственно, в безуспешной борьбе со слезами я пропустила самый момент прощания. Он поцеловал меня, сказал что-то вроде «до свидания, малыш, я вернусь» и ушел. Почему-то показалось важным повернуться и тоже пойти, не оглядываясь, но через десять шагов я поняла, что больше никогда его не увижу, и метнулась назад («метнулась» – это очень громко сказано, на мне была огромная искусственная шуба, и снегу было по колено, но сердце мое – да, метнулось). Но он уже исчез в толпе, и я не видела, куда он ушел. Позже готова была отдать (только кто бы взял?) несколько лет жизни за последний взгляд в его спину, пропущенный – из гордости? для красоты прощания? чтобы сохранить спокойствие? В любом случае ничего этого соблюсти не удалось, я, как клушка, бегала по площади, и лицо женщины, продававшей шерстяные носки у входа в метро, забыть невозможно – столько на нем было понимания-насмешки-сочувствия и «где мои семнадцать лет».

Через два месяца слезы закончились, еще через четыре месяца я вспомнила, что есть нужно каждый день, еще через полгода перестала болеть, лет через пять влюбилась снова. И только тогда опять научилась плакать.

И до сей поры сожалею, что не отпустила его ровно в тот момент, когда отвернулась, уходя. Искусство любить, которому я продолжаю учиться, пока свелось для меня к следующему простенькому закону: нужно принадлежать любимому существу всецело, пока оно рядом, но прощаясь – проститься навсегда. «Во-первых, это красиво…»

* * *

Душа моя, ты мне приснился. Мы оказались в какой-то жаркой стране, был у нас всего один день, и я уже знала, что разлюбила тебя. Но я ждала столько лет, что глупо было не повидаться. У тебя есть работа, связанная с водой и степью, и я пришла в твой дом, где деревянные стены и сизая полынь у порога. Ты оказался молодым, как в тот год, когда я тебя любила. Мы обнялись и поняли оба, что никого ближе у нас нет. Тебя ждала девушка, моложе и любимей, чем я, а меня – мужчина, старше и интереснее, чем ты (а звали его так же, Тим, но у нас с ним все было впереди). Они ждали нас, они – наше настоящее, а мы все не могли оторваться друг от друга, потому что только вместе не были одиноки. Ты обещал… обещал – что? ведь незачем возвращаться ко мне, но ты все говорил: «Я сейчас уеду, но потом позвоню, через год, через полгода я…» И все это не имело никакого смысла. Счастье для нас – «в будущем году в Иерусалиме».

Мы были обречены, и выбор только за тем, носить ли тоску внутри или снаружи: по отдельности у каждого из нас интересная и насыщенная жизнь, но души наши, моя и твоя, оставались одинокими. Вместе же нас не ожидало ничего, кроме неодиночества. (Во снах ведь возможно только «всегда» и «никогда».)

Поэтому я вышла из дома и опустилась без сил на бетонные ступени. Солнце садилось, передо мной текла река, и твоя работа была в том, чтобы лить в нее мутную воду из трубы. А я тебя не любила.

Ты вышел на крыльцо (хотя не должен был), взял меня за руку, и мы вместе прыгнули с берега. Я успела крикнуть: «Я плавать не умею», и сердце перевернулось от прохладной сине-зеленой воды.

Я проснулась, в груди пересыпались камни. Кот в ногах вздрогнул, поймал волну боли, исходящую от меня, и зашелся свистящим сердечным кашлем.

Ты был прав, приезжать не нужно.

* * *

В связи с приступом воспоминаний сочинила несколько рекомендаций на тему: «Как смириться с потерей любимого существа и не прибавить в весе?» Курс рассчитан на неделю.

План А – спрятать тело. Я имею в виду сразу, как только это произошло, убрать с видных мест его фотографии, сложить в отдельную папку и засунуть подальше. Нужно тщательно проверить все углы жесткого диска, чтобы потом внезапно не получить удар в живот, если вдруг наткнешься. И все его вещи отослать с нарочным, а то, что он подарил, припрятать. Ничего не нужно выбрасывать – через пару лет это будет иметь огромную сентиментальную ценность, а через двадцать – культурно-историческую.

• Не говорить об этом. Печаль выходит молчанием и слезами. Не нужно ничего обсуждать с друзьями, потому что от этого одна истерика и никакой медитации.

• Рыдать в ванной перед зеркалом. Жуткое зрелище, отвлекает от сути проблемы, и через пять минут переключаешься на «что это у меня за прыщик?!».

• Писать об этом в ЖЖ. Френды давно уже считают вас воинствующим графоманом, поэтому хуже все равно не будет, а какое-никакое облегчение наступает. Только не нужно плакать на клавиатуру, ей это может повредить.

• Не есть. По возможности пить только воду, можно сожрать кусок адыгейского сыра на завтрак, и все. Лишняя энергия сейчас ни к чему.

• Никакого алкоголя, наркотиков и конфет. Никто не знает, в какие джунгли сознания вас заведет допинг. Вдруг вы еще не готовы встретиться лицом к лицу со своей потерей, а приход как самолет, где попало не слезешь.

• Трахаться с запасными. Надо как-то стравливать напряжение и укрепляться в мысли, что он не забрал с собой все ваши оргазмы. Только не вздумайте представлять его на месте актуального партнера и/или тихо плакать во время секса. Понимаю, что хочется, но запасной может испугаться, и кто же тогда будет с вами спать?

• Быстро ходить каждый день не менее трех часов. Не нужно гулять по лесу. Там можно заблудиться, и есть слишком большой соблазн залиться слезами под березкой. В городе приходится контролировать лицо. Здесь есть подпункты: а) одеваться нужно удобно и достаточно мило. Обычно это вещи взаимоисключающие, но надо постараться. Обувь должна быть максимально ходибельной; б) не разговаривать с кришнаитами и прочими цыганами, бродячими медиумами и случайными прохожими. Поимеют ментально, физически и на деньги.

• Читать любимую книгу. Я обычно перечитываю «Театр» Сомерсета Моэма. Утешительно и ничего такого шокирующе нового, что могло бы меня дополнительно расстроить. Когда книга закончится, переверните и начните читать снова – столько раз, сколько потребуется, чтобы скоротать эти семь дней.

После недели упражнений вы проголодаетесь, слегка отупеете и очень сильно устанете. Вот тогда можно перейти к плану Б – поехать к любимому существу и спокойно разбить себе голову о бетонную стену его дома. Конечно, можно было бы осуществить план Б сразу, но ведь мы не ищем легких путей, правда?

* * *

Еще прием: вспомнить все – от первого взгляда, улыбки, слова, которыми вы обменялись, до последнего. Будьте последовательны. От внимательного изучения воспоминания умирают. Сначала перед вами ваша жизнь, потом видеозапись, потом фотография, потом картинка, потом чертеж, а в самом конце – пустая бумага. Можете даже записать: сейчас, вспоминая, вы задыхаетесь в паутине нежности, прикосновений, теплого дыхания на шее, любовного шепота, а если записать все это словами, то получится что-то вроде: «Он положил мне руку на живот и спросил, почему у тебя такая нежная кожа, а я сказала, что не знаю». Ничего, кроме недоумения, этот диалог у вас не вызовет.

Only you…

1. Маленькая белая собачка с розовыми глазами. Он подобрал ее у метро, в один особенно дождливый день, когда возвращался домой. Она была так же мокра и грязна, как и он, но трезва, и ей, в отличие от него, было некуда идти. Кроме того, она была совсем безмозглой. Он ощутил свое превосходство и, как следствие, острую жалость к ней. До Рождества еще далеко, поэтому его поступок не выглядел банальным актом предпраздничного милосердия, а ему очень важно было не выглядеть банальным. Он привел ее домой, купив по дороге пакет собачьей еды, – он, вспоминающий о пище, только когда открывал перед сном гулкий холодильник, полный льда и остатков позапрошлогоднего маминого варенья. Ночью сидел в кухне и курил, а она клала ему голову на колени. Он брал ее под передние лапы, целовал в нос, морщась от запаха сухого корма, таскал за щеки и приговаривал: «Одна ты меня любишь, сученька моя». Так началась их странная совместная жизнь. Сначала, радуясь новообретенному статусу благодетеля, он потратил на нее некоторое количество времени, сил и денег: сшил из старой байковой рубашки подстилку, купил таблетки от глистов и капли от блох (и то и другое совершенно не помогло, как позднее ощутил на себе), «специальный корм для маленькой, беленькой и ослабленной собачки» (как выразился в магазине, после чего получил небольшой пакет баснословно дорогих сухарей), желтый ошейник, поводок и множество симпатичных игрушек, чтобы она не скучала и не портила мебель в его отсутствие. Временами задумывался над тем, как она бедовала до него, какие страдания испытала за короткую бездомную жизнь, и ему хотелось заплакать. Впрочем, скоро стал уставать от хлопотной и дорогостоящей роли волшебника, тем более что собака почти ничего не могла оценить, кроме вовремя данной еды и теплого места у батареи. Оказывается, трудно порадовать и удивить животное чем-нибудь особенным. Иногда, в периоды редкостной тяги к физическому и душевному здоровью, бегал с ней по парку, спотыкаясь о рытвины и корни, а дома отмывал ее грязные лапы в ванной. Пытался научить ее танцевать на задних лапах и подпевать себе, но после пяти минут дрессировки она отказывалась делать что-либо даже за сахарок. Захотел постричь ее и без того короткую шерсть, но ограничился тем, что выкрасил ей бок зеленкой. Однажды даже решил заняться с ней сексом, но это оказалось настолько шумно, неудобно и бессмысленно, что отступился. Старался не оставлять ее одну, но в места человеческих развлечений ее не пускали, да и на улице стало слишком холодно для ее розоватого, почти бесшерстного тельца (купил ей смешное собачье пальто и носочки, но она отказывалась их надевать), и он перестал без особой нужды выходить из дома. Друзья не могли привыкнуть к переменам в его жизни, и в какой-то момент он почувствовал, что устал объяснять и оправдываться, поэтому все реже подходил к телефону, слушал автоответчик и проверял электронную почту. Невозможно рассказать о странной нежности, которая затопляла, когда она лизала его лицо, упираясь беспомощными лапами в грудь, или засыпала, доверчиво положив голову ему на ступни, так, что он не мог пошевелиться, не потревожив ее. Когда все-таки уходил, она ложилась у двери и выла, всем своим видом выражая намерение не сдвигаться с места до его возвращения и даже умереть, если его не будет слишком долго. Он верил ей, хотя порванные шторы, лужи мочи в комнате, изгрызенные ботинки и глубокие царапины на шкафу вызывали некоторые сомнения в ее скорбной неподвижности. Но она так радовалась, когда он возвращался… Иногда наказывал ее, но с побоями получалось так же, как с сексом, поэтому только строго выговаривал ей, чувствуя в такие минуты, как глубоки и сложны отношения сурового Мужчины и его Собаки.

2. Это случилось девятого августа. Дело не в том, что он был маленьким, пушистым и полосатым, все-таки для котенка это естественно. И не во множестве оттенков серого, которыми гордилась его двадцатидолларовая шкурка. Дело было в любви. Он увидел ее и сменил тихий писк на страстный, сотрясающий все его тело рокот. Женщина, заслышав такую песню, могла не сомневаться, что это не бесхитростный призыв младенца, мечтающего поесть и уснуть. Это голос нежности, говорящий, как она желанна и неотразима. Услышав зов, она ни на мгновение не подумала, зачем ей вторая кошка, но опрометчиво сказала: «Будь он котом, цены бы ему не было! Но морда слишком умная, только у девочек такая». Сразу же оказалось, что она ошиблась по обоим пунктам – он самец и у него есть цена, вполне приемлемая для «почти британца». И эту цену она немедленно заплатила, взяв деньги у спутника, беспамятно исчезнувшего в тени ее новых отношений. Они ехали домой, и отступивший было рассудок медленно возвращался на свои позиции. Она сочла, что остроумно купила подарок своей сестре на новоселье. Правда, на новой квартире шел ремонт и кота придется подержать у себя. Высокомерно решила как можно реже брать его на руки, чтобы не привязался (он!), и даже не стала давать ему имя. Подруга (ах, вот кто был её спутником) предложила пока называть его Гамлетом, потому что «он настоящий принц». Припомнив ехидную интонацию Сэлинджера, согласилась. Следующие две недели спала очень мало. Кошка все время пыталась задушить его, и приходилось сопровождать кота в ночных походах в туалет и к миске. Он ел, встав двумя лапами в чайное блюдечко, которое было для него слишком большим. Засыпал только на ее руках и горько плакал, если оставляла его на старом свитере в углу дивана. В конце концов, ему было только полтора месяца. Пользовался лотком старшей кошки, игнорируя свой, и пытался забраться в пластмассовый домик, безраздельно принадлежащий ей. Однажды кошка не выдержала и с отвращением вылизала его не слишком чистую шкурку. С тех пор над ним перестала висеть угроза внезапного удушения. На новую квартиру они переезжали, сидя в одной клетке: кроме кота, в жизни женщины были и другие самцы, к одному из них и перебрались. Новый мужчина отчаянно ревновал и пытался занять место кота в ее жизни. Однажды, когда она на минутку ушла в ванную, они подрались. Кот жестоко исцарапал руки мужчины, который зачем-то захотел отнять у него полиэтиленовый пакет, испачканный кровью (в это время в стране что-то такое случилось с деньгами, и вместо подорожавших консервов кота пришлось кормить овсянкой с телячьим сердцем). Кот часто засыпал, высунув язычок, и выглядел таким трогательным, что у нее сжималось сердце. Она уже давно перестала лгать себе и полностью отдала себе отчет в том, что никогда не расстанется с ним по своей воле. Поэтому, когда ее сестра окончательно решила не брать кота, сказавшись беременной, в их отношениях ничего не изменилось. Разумеется, и не отпустила бы его – существо, которое несколько раз на дню давало понять, что счастливо оттого, что она рядом. Например, когда обнимал ее за шею обеими лапами и прятал нос у нее за ушком, шумно мурлыча. Он рос. Стоило бы кастрировать его, но даже самая мысль об этом казалась чудовищной. Придумала найти ему кошку и дала объявление в интернете. После ночи секса кот почти две недели не обращал на женщину внимания, как будто понял, чего недоставало в жизни, – оказалось, совсем не ее любви. Решила больше не вязать его, потому что даже временная утрата интереса оказалась почти невыносимой. Раз в год они расставались, когда она на две недели уезжала к морю. Она не особенно скучала, но ближе к возвращению начинали сниться кошмары, как будто дом полон чужих кошек и она не может узнать своего кота. По возвращении кот нервничал несколько недель, а потом все становилось по-прежнему. В жизни происходило множество событий, но ни одно из них не казалось слишком важным. Когда у сестры родился ребенок, она осмотрела его и пришла к выводу, что поведением он слегка похож на кота. Появился еще один мужчина, который умел причинять ей довольно сильную боль. Однажды, чтобы заглушить эту боль, даже опустила руку в кастрюлю с кипящей водой, в которой варилась рыба для кота. У них было трудное время, и кот плохо спал ночью. Однажды пригласила гостей и долго готовила праздничный обед, подкармливая кота маслинами. Ее мужчина пришел с девушкой, которая вела себя как Вуди Вудпекер[1]. Было видно, что им хорошо вместе. Когда гости разошлись, она убрала остатки еды. Держала кота на усталых руках и слушала песню, звучащую по радио. Поняла только первые два слова, но их было достаточно. Наверное, нужно было назвать тебя Элвисом, сказала она.

* * *

Тех, кто тебя любит, нужно убивать[2]. Лучше прямо сразу, как только заметишь этот собачий взгляд, неотрывно следящий за твоим лицом, эти брови домиком и рот арочкой, эту манеру бродить за тобой из комнаты в комнату и все время держать тебя в поле зрения. Разумеется, жалко, и кажется, что пока не за что. Но сделай это сейчас, иначе будет поздно. Потому что он, любящий, выроет неподалеку теплую затхлую норку, из которой будет сначала наблюдать за тобой, а потом начнет наступать, слегка подталкивая и даже подтаскивая, чтобы ты сначала заглянул, только одним глазком посмотрел, как у него все замечательно. Ну да, уютненько… Всегда тепло, еда, чистая постель, множество занятных безделушек, каждую из которых он готов подарить тебе, – мило, хотя и душновато. Ближе к зиме начинает казаться, что это даже хорошо, когда ниоткуда не дует. Возможно, в этом году ты устоишь и, кое-как перезимовав в сугробе, встретишь весну свободным, почти свободным, потому что между лопатками поселится ощущение красной точки, оптического прицела его любящего взгляда. И ты привыкнешь, что иногда все-таки нужно звонить. Хотя бы отвечать на эсэмэски. Хотя бы есть его стряпню раз в неделю. Хотя бы спать с ним раз в десять дней. Потому что любит.

Потом приходит неизбежное чувство вины – кажется, что ты губишь его жизнь, бездумно пользуясь теплом его сердца и ничего не давая взамен. И однажды, когда вечер будет особенно одиноким, придешь к нему без звонка и останешься. Потому что приятно увидеть, как его лицо озаряется счастьем только оттого, что ты рядом. Чувствуешь себя волшебником. Нужно ли говорить, как это закончится? Как его объятия станут все теснее, твое личное пространство все меньше, просьбы превратятся в требования, и счастье на его лице сменится капризно-раздражительной маской. Поэтому убей его сейчас.

А потом, когда останешься один, загляни в шкаф и достань из-под вороха белья фотографию того единственного, кому хотелось отдать свою жизнь, кто умел делать тебя счастливым, от кого невозможно было отвести глаз. Того, кто убил тебя однажды.

* * *

Подруга:

– Я потратила на своего мужа десять лет, у меня нет сил искать нового и тратить на него столько же.

Я:

– Ты понимаешь, что у тебя нет этих десяти лет, нет даже завтрашнего дня, потому что кирпич может упасть уже сегодня? Поэтому у тебя только сиюминутная вечность, которую недопустимо «коротать», и нужно каждый день, каждое мгновение жить, как в последний раз, с тем, кого любишь, а не с кем можешь. Или хотя бы выйти ему навстречу.

После паузы я же:

– Какие глупости я несу… господи-господи.

А весны еще двадцать нетронутых дней.

* * *

Люблю пармезан за то, что он пахнет, как носки моего Любимого.

* * *

Случайно, совершенно случайно услышала, что они начали, снова начали, да, с первого сезона, по две серии в день… И все! До свидания ночные прогулки, эти романтические вечера, когда главное – успеть в метро, африканский кофе в «Шоколаднице» перед сном и прочие радости летней полночи… потому что теперь в 22.40 я буду смотреть их – «пошлый-бабский-глупый» секс в большом городе…

* * *

Раз уж пошла такая постыдная фигня – сериалы, белая льняная юбка, распахивающаяся при каждом шаге (честное слово, надела ее в первый раз и не знала, что так будет), конфетки «альпенлибе» и чтение «Ярости звездного волка» в метро, напишу-ка о диете. Мясо, сыр, сыр и снова мясо. Когда ем сорокадвухпроцентную сметану, чувствую себя преступницей. Самоубийцей. Наркоманкой. Конченым существом. Кортни Лав, в конце концов. Оказывается, это невероятный афродизьяк, особенно если заедать кешью. Эффект от такой диеты потрясающий: мой муж выучил сентенцию – «нарушилась биохимия организма». «Ты стала тупой, прожорливой, агрессивной и рассеянной, – говорит он, – потому что нарушилась биохимия организма. На тебе появляются посторонние синяки, и кожа стала слишком чувствительной, потому что нарушилась биохимия организма. Тебе нет дела до меня, ты гуляешь непонятно с кем, непонятно где, потому что нарушилась биохимия организма. И у тебя неприлично довольный вид, когда ты возвращаешься. Потому что нарушилась биохимия организма». (Нет, душа моя, не оттого.)

Посоветовала ему выучить еще какую-нибудь фразу, тогда общаться станет гораздо интересней. Я знаю много прекрасных слов, готова поделиться: «Тебе пора съездить к морю», «Купи себе новый телефон», «Можешь переночевать у подруги», «Хочешь еще мяса?».

А диета – да, работает, я стремительно похудела. Жалко только фруктов, конфет и тортиков. Как-то они без меня? Теперь конечно же все время думаю о любви. Но иногда, если отвлекусь, то видится огромный торт в разрезе – из тонких слоев темного бисквита, пропитанных «Бейлисом», с прослойками из жареных грецких орехов, с карамелью, да, золотистой такой карамелью сверху и тончайшими ломтиками черного шоколада. Ну хорошо, пусть без шоколада. Я же, в конце концов, на диете.

* * *

В себя не могу прийти от изумления: оказывается, все эти пошлости про духовную близость имеют под собой некоторое основание. Потому что вот оно – сейчас – страсть ушла, а больше ничего не осталось. Не о чем разговаривать, «не о чем» трахаться, не о чем жить. Очень легко спать с тем, кого не любишь, и практически невозможно с тем, кого разлюбила. Больше не нравится его запах, я вообще не могу сосредоточиться на процессе, больно здесь и здесь. И никакой «сука-любовник» здесь ни при чем. Нет никакого юноши в красном плаще. Это между нами – все.

Закончилось. Очень смешно – раз в полгода я впадала в печаль и совершенно искренне кричала «волк, волк» при очередной размолвке. А потом все проходило и лучше него не было. А теперь вот он, волк, ошибиться невозможно. И очень понятно, чем та серая собака отличалась от него. Почти все так же, и уши, и стать, но слишком отчетливы ужас и отвращение, которых прежде не возникало. Может быть, глаза?

У меня больше нет претензий – что не чинит краны, что деньги кончились, что мало любит, нет, всего достаточно. Это меня не стало. Не стало «мы», меня не стало здесь, а я теперь в холодных зеленых зарослях подводной рощи, ботанического сада для рыб и крабов, без воздуха, среди стеблей лилейных, спускающихся сверху, преодолевая сопротивление воды, иду.

* * *

Ночью в тот момент, когда думать не надо, – все знают, что не надо, – все-таки думаю: нужно попытаться разглядеть корни своих волос, тогда получится не думать – если закрытыми глазами разглядишь корни своих волос на внутренней стороне черепа. Это все потому, что перед сном Павич поцеловал меня в лоб.

Я же библиотекарь и точно знаю, откуда все беды.

И утром пошла в книжный на Тверской, чтобы купить новое почитать.

Сначала хотела кого-то из «наших», кто одной ногой в литературе, а другой еще в сети, но в итоге купила Апдайка. Это как с поэтами водку пить – они отлично разбираются в литпроцессе, а спросишь их: ну а хороший-то – какой? – обязательно назовут либо Заболоцкого Николая, либо Гумилева, Николая же. Потому что эти не считовые, с этими – «не война».

Но я-то не такая, я взяла Апдайка, потому что его можно не бояться, что скребанет вилкой по сковородке, scribbaнет уродливой фразой меня, расслабившуюся. А меня сейчас совсем нельзя тревожить, нервная стала, потому что весна, весна, которую ждали, заклинали, тянули к себе, захлестнув невесомыми тонкими чулками, вымаливали, – пришла. И ничего из ожидаемого, намечтанного и намоленного не дала. И сил не осталось взять ее за шкирку, обшарить карманы, вытряхнуть хоть двадцать копеек на мороженое. Чуть только выйдешь из дома, уже спина болит, а черные вещи, которые всю зиму провисели в шкафу элегантными, выглядят посеревшими и обносившимися на этом наивном солнце.

И вот осторожненько, по-стариковски, беру под руку надежного доброго Апдайка, и уже в метро, прислонившись, куда нельзя, читаю.

Один раз десять лет назад видела по «Культуре» кино (или по «2 x 2»?). Как-то днем, около часа, показывали неизвестно кем сделанный фильм, по интонации судя – европейский, Италия или Франция, семидесятые, назывался «Ребенок в листве».

Там женщина тридцати лет, с длинными вьющимися волосами, вся в веснушках, с живым, немного обезьяньим личиком (таких в Европе зовут красавицами) – любила. Она, конечно, замужем, он, конечно, женат (и десять лет назад, и теперь, всегда на этом месте вздрагиваю и начинаю смотреть внимательно). И было с ними все то мучительное, лживое, страстное, под горячим полуденным солнцем – то, что разрывает сердце и теперь, и десять лет назад. И в конце концов, когда она устает, – сильно, как я сейчас, – она его бросает. И вдруг оказывается беременна от него (хотя, прости господи, какое уж тут «вдруг»).

Муж ведет себя как герой, она рожает, а потом, конечно, все снова начинается. Бегает к нему в гостиницу, уже даже не врет, а что-то без слов сквозь зубы подвывает дома, извиняется с закрытыми глазами, одним лицом, и убегает. У них есть особое место за городом, в лесу, где ихняя любовь зачиналась, как у Аксиньи с Гришкой – на мостках, так у них самое лучшее было там, в листьях. И когда ребенок умирает – да, потому что она плохая мать и лгала, а как же иначе, – она зарывает его на их месте, в листве.

То есть за давностью не помню, точно ли так, может быть, я в ответственный момент бегала налить чаю или плакать, но отложилось именно это.

А он, мужчина, не железный, все она да она, а ему, что ли, легко, – едет туда и стреляется. Точный выстрел, да.

(Правильный мужчина: два ключевых дела сделал, ребенка и застрелился, а дальше опять – она.)

Женщина еще не знает и тоже едет в лес, вцепившись в руль, вся в слезах, подъезжает и видит его машину. Смотрит на нее, откидывается назад и медленно, сквозь слезы, улыбается. Потому что он приехал на их место, и, может быть, опять начнется жизнь, потому что мертвый ребенок списал с них грех (или, наоборот, столько прибавил, что стало можно уйти, – все меры вины давно переполнены) и все равно уже. И она медленно, нежно, всем своим обезьяньим личиком улыбается.

Конец фильмы.

А мы-то, мы-то знаиииим, что это ее последняя улыбка на годы вперед, потому что он-там-мертвый, и даже если кто до сих пор не плакал, теперь обязательно в соплях.

И следующие десять лет я этого фильма не видела и ничего о нем не слышала. А он был нужен настолько, что мой первый в жизни запрос в сети – «Ребенок в листве».

А когда я, прислонившись, открыла Апдайка, с первых же строк возник полуденный жар, вьющиеся волосы, веснушки, широкоскулое лицо с заостренным подбородком, Салли, и даже их идеальное место, где было так хорошо в первый раз и которое они потом никогда точно не могли найти. И в сто раз больше всего, чем в кино.

Ну, я вам скажу, это был катарсис, прям в метро.

И длился он ровно столько, сколько я позволила. Потому что я, точно зная, что чудеса на сегодня не планировались, что весна не оправдала и никогда не оправдывает, понаслаждалась минут десять и открыла последнюю страницу. Финальная строчка:

«– жет своей Салли: «Давай поженимся».

Не то.

В последние дни меня преследует одно и то же видение. Как будто острым тонким ножом снимаю со своего левого бедра большой кусок кожи. Сначала вырезаю квадрат, а потом поддеваю за край и снимаю тонкую просвечивающую кожу. И кровь выступает прозрачными гранатовыми зернышками на темно-красном, неярком, почти сизом мясе. Не знаю анатомии, что там на самом деле под кожей, но вижу – так. Зато знаю, что означает такого рода видение. И я из последних сил не называю словами будущее, не думаю, не думаю, пытаясь закрытыми глазами разглядеть корни своих волос на внутренней стороне черепа.

* * *

Рассказали о прежней знакомой, что она переехала в деревню и «совсем опустилась». Не понимаю, как это – опустилась? что, косметику на ночь не смывает?! Говорят, ее муж выращивает мак в огороде. Ну так цветы – это прекрасно. Так и вижу белый домик, утопающий в красных маках… Только не надо мне о вреде наркотиков. Сейчас, например, пять утра. Я заснула в три, проснулась через два часа в состоянии «ни туда ни сюда». То есть ни снова заснуть, ни из постели вылезти. Ни поблевать, ни забыть. Даже голова не болит настолько, чтобы съесть пилюлю и провалиться в мягкое, а просто «ощущается». Печень деликатно стучит в живот, пытаясь рассказать, что ТАК с ней обращаться не нужно. Перепуганные кишочки докладывают, что где-то в моем теле бродит взбесившаяся селедка под шубой. Сердце не находит себе места и фланирует по грудной клетке. Желудок… нет, не будем про желудок. И что, это я выкурила слишком большой кропаль благородного индусика? Или проглотила неправильную розовую таблеточку? Или марочку запила недостаточно чистой водой? Не-а. Это все она – прохладная водка. Со льдом, через соломинку, не смешивая, под мясо… То есть я все делала правильно. Но отчего же плохо так?! А потому что яд. Наркотики – дети по сравнению с алкоголем.

Пытаясь достичь определенности, решила намазать виски маслом шалфея, но перепутала пузырьки и стала втирать в кожу жидкость для снятия лака. Ну, знаете ли, я прозрела… Больше – никогда. Никогда, блин, больше.

А собственно, как дело было.

Подруга сказала, что нам нужно расслабиться, поэтому поедем к байкерам. И мы поехали. Но я, конечно, так просто не могла, поэтому надела дивное белое платье в стиле ампир, носочки в сеточку и вышитые туфельки. Розу в лапки и вперед. И вот стою я в этаком райском виде посреди огромного двора, заваленного железом, под взглядами Ночных Волков и понимаю, что более нелепого зрелища придумать нельзя. Осталось опустить глаза, задрать подбородок и, подобрав юбку, подняться по крутой лестнице в кабак. Мероприятие называлось «день рождения бывшего любовника», поэтому в его аромате присутствовал оттенок пепла, нота горечи и легкий шлейф дерьма: милый отяжелел, опьянел до неприличия быстро и в середине вечеринки что-то шумно поимел в кустах.

А прежде был он тонким и длинноволосым. Впрочем, все «они были смуглыми и золотоглазыми» тогда, на Арбате девяностых годов, те юные марсиане, с которыми мне нравилось спать. Этот напоминал Джона Грея из книжки Аксенова «Мой дедушка – памятник», любимую сексуальную фантазию моего детства (а до него я хотела Верлиоку). Басист, и этим все сказано. Я тогда пришла к «Бисквитам» двадцать восьмого июня отметить год после того, как Тот, Другой милый, забрал мое сердце прямо на этом месте. «Лисичка всю жизнь лижет камни, на которые однажды пролилась ее кровь», горестно думала я, решив ради праздника трахнуть завсегдатая тех мест Собаку. Собаке стукнуло тридцать, был он хайрат, попилен и богато оснащен феньками. Ну и высокий, как я люблю. И вот я совсем уж было собралась позавтракать, как появился ОН: русые волосы, красная бандана, рост 2.11, тощий, и походка как у негра. Осмотрелся и, картинно опустив темные очки, послал мне невозможный синий взгляд, после чего надел очки на место. На нос то есть. Потом мы взялись за руки и пошли покупать «беломор». Эту ночь провели вместе у Собаки, а утром он сказал, что завтра едет в Крым и хотел бы увидеть меня там. Найти его просто: приезжаешь в Морское, ищешь персиковый сад, а там спрашиваешь, где тут хиппи. По-моему, ошибиться невозможно. И дня через три я поехала. До Алушты, потом по осыпающемуся серпантину на такси до Морского, сад, оказывается, за зиму спилили, но хиппи были на месте, и мы встретились. Дальше с нами случалось всякое, любви не получилось, потому что свежи были раны, оставленные предыдущим товарищем, но какая-то близость все-таки произошла, и вот теперь я пришла поздравить его с днем рождения.

Да, в неуместно белом платье. От смущения нажралась водки, как гренадер, и полезла с каким-то байкером на вышку, чтобы «осмотреть окрестности». Так у них это называется. Мою честь спасло только то, что на самой верхней площадке какая-то парочка уже вовсю осматривалась, причем, судя по звукам, они как раз изучали самое топкое место. Я же спустилась оттуда практически без ущерба, и через какое-то время меня унесли домой.

Пытаясь открыть дверь подъезда, промахнулась мимо ручки и чуть не завалилась на спину. «Как в Маппет-шоу, – подумала я, – где все зелененькие». И долго смеялась.

Утром пришла к выводу, что бывший любовник отличается от мертвого любовника только количеством роз, которые приносишь ему в день рождения, – бывшему одну, мертвому две. А в остальном все так же: прийти, посмотреть, вздохнуть грустно и уйти.

Да, увидела живого Хирурга – милый такой, с прелестной косичкой, курточка раздута как голубиная грудь. И важный до ужаса.

* * *

За мной никогда никто не ухаживал, кроме одного, который исправно делал это три с половиной месяца, а потом, как положено, овладел и женился. А остальные – ни одного дня буквально. По единственной причине – не успевали. Потому как если мужчина не нравится (а таких девяносто девять процентов), то я к нему и близко не подойду, отошлю мгновенно, а если подойду по нужде, то у него все равно никаких шансов, пусть даже осада произойдет по всем правилам. А вот если понравился, то времени на размышление и ухаживание не оставляю, а сразу начинаю озираться в поисках любовного ложа. Как котенок, учуявший миску с молоком, «вижу цель – не вижу препятствий», иду к нему напролом. И потом ужасно жалею, что не было сначала длительных переглядываний, осторожных переплетений кончиками пальцев, томительных телефонных разговоров, первого поцелуя, за которым следует двухдневная пауза, а не сразу минет. Аккуратное объятие, дерзкое прикосновение к колену, совсем уж недопустимые пальцы на границе чулка и кожи. Сними только кофточку, я просто посмотрю, ничего не будет, это массаж, только рукой, пожалуйста, пожалуйста… Нет, блин, хищная птичка еле успевает дотащить объект до укрытия и даже без долгого предварительного взгляда в глаза скидывает с себя одежду и крепко обнимает жертву ногами. Вот это задыхающееся «после переговорим» из «Дона Гуана», просмотренного во младенчестве, испортило неокрепшую детскую психику. Все – потом. Потом будем думать о последствиях, потом ты расскажешь, чем занимаешься, потом выясним, что у нас много общего. И только совсем-совсем потом начнутся романтические прогулки: взгляды, пальцы, разговоры, поцелуи, см. выше. Но уже не так трепетно, как хотелось бы. И каждый раз, буквально каждый раз я обещала себе, что уж следующий-то у меня попляшет, вот уж он-то с цветами под фонарем настоится, вот уж намастурбируется, мечтая, и прочая романтика полной ложкой. А потом появлялся этот следующий и – скорей, я сейчас умру, ничего не бойся, не уходи, не уходи… Ну что за проклятая жизнь.

* * *

Сегодня водили меня смотреть «Звездные войны-3», теперь хочу быть мастером Йоду, когда вырасту. У него такой большой прекрасный зеленый меч.

А пока что было мне выдано ведро попкорна, стакан пепси и чуть позже всякая взбитая шняга в «Шоколаднице». Хорошо быть девушкой, только живот от сладкого болит.

А Интернет у меня «призовой», из-под крышечки кока-колы. Вот это я и называю «нищета».

* * *

Этого человека я ненавидела два года. Иначе нельзя: если ангелу поставить спаренный телефон, даже ангел научится ненавидеть. Мне хотелось забить ее телефонной трубкой, сварливую старуху, которая часами… из-за которой не больше десяти минут… которая забывает вешать трубку, и я на полдня остаюсь без Сети. Вчера вечером она опять сделала это, и я ненавидела ее всю ночь. Утром телефон заработал, а через час раздался жесткий ментовской звонок в дверь (кто-нибудь не знает, как звонят менты?). Муж заглянул в глазок и шарахнулся в сторону – открой-ка сама. И я открыла. Передо мной стояла… стояло… она такая маленькая, мне по плечо (а это надо суметь)… наверное, восемьдесят, почти без лица, почти глухая. Белая, в халатике цвета переваренного яичного желтка – как одуванчик в обе поры цветения. Не пахнущая даже старостью. Она пришла спросить, что с ее телефоном, свято не понимая, что его отключили за «непоклад трубки и занячу линии». Мы позвонили на узел, проделали все положенные добрососедские глупости, и она ушла.

После чего стало стыдно всем, даже моему мужу.

Я представила, как она долго-долго идет к телефону, как вглядывается в цифры и медленно набирает номер, напряженно целясь в окошечки диска, как вслушивается в гудки, а потом в голоса, помногу раз переспрашивает, а потом тяжело пристраивает трубку на рычаги и долго-долго идет в кухню. Да, долго, медленно, напряженно, тяжело. Мучительно. Терпеливо.

Как солдатик стоит на границе вменяемости, с трудом удерживая расползающийся рассудок – каждую минуту. Это страшнее, чем удерживать жизнь. А я ее… трубкой забить… ужас.

Но вот уже двадцать минут не могу позвонить, потому что телефон занят. И знаете, трубкой – не такая уж плохая идея…

* * *

Пообщалась на Арбате с кришнаитами. Подошла милая девушка – толстенькая, с прыщиками на лбу, деревянные бусики на шейке, а лицо ясное-ясное. Продала книгу за тридцать рублей, где «все объясняется», и захотела отвалить. Но не тут-то было. Я вцепилась в нее с энтузиазмом уличного попрошайки и давай вопросы задавать: «А есть ли в Москве театр Кришны? Вам не скучно с ними? Чувствуете ли себя достаточно свободно в этой церкви? А вы замужем? Будете ли искать себе партнера среди них или со стороны? Допускаются ли у вас разводы? Где-нибудь работаете? Женщины и мужчины имеют одинаковый статус/права?»

Под конец она чуточку утомилась щебетать и сиять глазами и с явным облегчением удалилась вместе с процессией. Сказала, что в конце мая к ним приезжает проповедник неземной мудрости. Подумываю – не поехать ли в центр и не затрахать ли их до смерти? Вопросами. Хотя эту милую светлую девушку можно и чем-нибудь посущественней. А потом подробнейшим образом расспросить о впечатлениях: каковы ваши ощущения? испытываете ли чувство вины? страх? надежду? разочарование? хотели бы повторить этот опыт еще раз? а с другим партнером? с ручкой от метлы? с бейсбольной битой? как вас зовут?..

Зануда я, зануда.

* * *

Впервые за семь лет совместной жизни любимое существо совершило непоправимое: написало мне в туфельку. Теперь наши отношения никогда не станут прежними.

* * *

Золушка убежала в полночь, чтобы принц не увидел, как она перестанет быть принцессой. Но он все равно нашел ее. И тогда она превратилась в тыкву.

* * *

Сегодня сидела на Никитском бульваре и мирно читала Моэма. Подошел молодой красивый юноша и после недолгого, но откровенного разговора предложил трахнуть его в задницу искусственным членом. Молодой человек рассказал о себе много интересного. Сначала он учился в строительном техникуме, потом работал милиционером, служил во внутренних войсках, а теперь занимается предпринимательством – судя по всему, торгует крадеными мобильниками. Удивительно красивое лицо – серые глаза, губы, которые принято называть чувственными, череп хорошей формы. Двадцать три года, руки трясутся и очень странные манеры. Я доброжелательно просветила его по поводу разнообразных видов анальной смазки и попросила телефончик. Не дал, но обещал прийти на свидание, договорились через неделю. Но я теперь вся в сомнениях. А нужно ли мне это? Этично ли? И может быть, это была галлюцинация? На всякий случай зашла в книжный на Тверской и купила Буковски, потому что нашла у него рассказ «Политика – это как вы…ать кота в сраку». Судя по названию, почти по теме. Уходила веселясь, но потом вдруг стало поразительно тяжело на сердце. Похоже иногда бывает, когда видишь на улице избиение бомжей и сначала ловишь драйв резких и жестких движений, а потом накатывает такая смесь гадливости с жалостью, что хоть кричи. Думаю, «унижение падших» должно быть добавлено в список смертных грехов.

* * *

Наверное, волевые решения в вопросах чувств тоже грех, сладостный грех, после которого некоторое время чувствуешь себя значительно, хозяйкой своей судьбы, а потом расплачиваешься, как и за все прочее, печалью.

Недавно была в гостях у своего прежнего мужа, еще детского. Мой первый бывший, как я оптимистически его называю. Он завел себе здоровенные колонки, и еще усилители, и наушники, и всякое такое, отчего теперь «слышно, как флейтист губы облизывает». Не знаю, зачем ему это слышать, да еще за такие деньги. Но здорово, конечно. А еще по дому у него ходит девочка двух с половиной лет. У нее серые глаза, льняные волосы и немного длинноватая верхняя губа – ровно настолько, чтобы делать ее похожей на птенца. Бледное дитя, немного затравленный вид, голубые колготки. Показывает мне кота Паштета, собаку Ириску и целую стаю безымянных рыбок. Я пытаюсь расслышать ее голос сквозь рафинированные звуки «лакримозы», отчего-то для меня это важно. А мой первый бывший бегает за ней по комнате и обезьяньими жестами, прямо с руки, запихивает ей в рот куски адыгейского сыра. Говорит, что у нее плохой аппетит, но я ее вполне понимаю. Иногда она подходит к нему сама, хлопает по коленям и, с максимальной убедительностью заглядывая в лицо, говорит: «Не надо!» Но он продолжает кормить ее и, кажется, счастлив. В конце концов, она оказалась единственным, чему я позавидовала, уходя. Я рассталась с этим мужем совершенно без повода – просто показалось кармически вредным жить с человеком, которого не любишь. И что же – ничего не изменилось, я и теперь живу с человеком, которого разлюбила, только у меня нет сероглазой девочки с льняными волосами и длинноватой верхней губой – вот и вся разница. Жизнь, построенная на волевых решениях, оказалась… бессмысленной? одинокой? несчастной? бесплодной? Нет, всего лишь печальной.

* * *

Позавчера познакомилась с очаровательной девушкой. То есть когда она подходила, показалась мне толстенькой и старенькой. Но после двух коктейлей, выпитых мною, морщинки на ее лице чудесным образом разгладились, попка похудела, и вся она сделалась похожа на Барбару Брыльску, а лучшего блондинке и пожелать нельзя. Всякие мужские глупости про мало водки стали мне понятны. Например, по дороге до Нью-Васюков она несла какую-то фигню, а на обратном пути мило щебетала и смеялась моим шуткам. Поскольку в промежутке ничего концептуального, кроме выпивки, не произошло, я склонна думать, что дело в этом. Да, еще в этих Васюках оказался потрясающий туалет: прозрачный, подсвеченный снизу пол, который я некоторое время пробовала мыском, опасаясь, что это биде или еще какое джакузи. Огромные окна. В серых стальных стенах прорезаны буквы, пылающие красным: «Мы не писаем в ваш пепси, не бросайте окурки в наш унитаз», и всякое такое. Долго вчитывалась в надписи, долго примеривалась и тщательно проверяла каждый используемый девайс – а по назначению ли? не оскорбится ли персонал? В результате не посмела опустить сиденье унитаза (коктейли делают меня смелой только с телками, а в социуме теряюсь). А кухня там попортилась, мясо жирновато. Наверное, слишком вложились в дизайн сортира.

Да, о чем это я вообще: девушка, о которой речь, работает в кино, скоро уезжает на съемки. И вот я стала к ней приставать: как это, магия кино? Это волшебно? Правда, чудесный мир и все, как обещали? Актрисы там, колдовство съемочной площадки, таинство искусства… А она говорит – ЧИВО?! Какое на хрен… и так далее. Сплошная нервотрепка, бардак и материальная ответственность. То есть еще одну мечту детства развенчали: театр оказался помойкой, кино – психушкой, осталось только про космонавтов выяснить, но и там наверняка какая-нибудь гадость. И только туалет в ресторане Нью-Васюки оказался неожиданно прекрасным.

* * *

Кстати, о коктейлях. Недавно на Покровке увидела вывеску «Каждой девушке мохитос – бесплатно», и рядом с ней стоял средних лет дяденька с волосатой грудью, в кожаных штанах и даже, кажется, в шляпе. И с тех пор думаю, что он и есть мохитос, попиленный, но еще крепкий мохитос, которому будет рада девушка, покупающая буррито на обед.

* * *

Сегодня проснулась с отчетливым ощущением конца света. Казалось, наш дом пуст и на улице все умерли, кроме птиц. Ничего особенно тягостного по этому случаю не испытала. Стала прикидывать, как добраться до «Бабушкинской», чтобы посмотреть на друзей – вдруг им повезло. Тем более там знакомая черная кошка взаперти сидит. Подумала, что надо бы ограбить супермаркет на предмет переноски для нее. И жратвы всякой. Я не умею водить машину. А муж? Еще неизвестно, пережил ли он конец света. По крайней мере, лежит очень тихо.

Позже поняла, что вся эта тишина и безвременье происходят от резкого понижения атмосферного давления, как это было принято говорить в новостях, когда новости еще существовали. И от коктейля но-шпа-седальгин-кетанов, принятого накануне. И от вчерашней горячей ванны, которая после трехнедельного перерыва прямиком отправляет сознание в пограничное состояние.

Вдруг вспомнила главную ночную мечту своего детства, которую всегда повторяла перед сном: «Чтобы все умерли». Младшей девочке в семье, у которой детская на двоих с сестрой и мама не работает, безумно хотелось побыть одной. Меня никогда, ни разу, не оставляли в пустой квартире без присмотра, и на улице за мной «приглядывали». А я все тосковала по хрустальному одиночеству, когда просыпаешься прохладным утром, и воздух звенит только птицами или каплями ночного дождя. Когда не чувствуешь ни одного взгляда между лопатками – на спине есть слепое место, которое сама плохо ощущаю, оно какое-то онемевшее, но если кто-нибудь смотрит туда, точнее, «устремляет свой взгляд», тогда там начинает полыхать. И я свожу лопатки и откидываю волосы назад, чтобы прикрыть хоть как-то. Когда не чувствуешь над собой постоянной маминой тревоги, душной бабушкиной любви, металлической сестринской опеки. Не говорите со мной, не смотрите на меня, не думайте обо мне. И долго так мечтала, засыпая, а потом, просыпаясь, не спешила открывать глаза, вслушиваясь: а вдруг не услышу ни машин за окном, ни теплого дыхания рядом, на соседней кушетке (мы спали на узких твердых кроватях с красными поролоновыми валиками). Но нет, все было и все были. А я, между прочим, добрая девочка, и не смерти им желала, а только одиночества себе, просто не знала тогда, как это сказать. А потом однажды… Да нет, такое должно произойти не один, а много раз, прежде чем поймешь – вот лепесток улетел, вот другой, вот и пятого не стало – белого лепестка, который прикрывал тебя, прятал, о котором думала, что это твоя любовь и любящее тебя сердце. Намечтанное одиночество было всегда, только время понадобилось, чтобы опознать его – не в тишине и безлюдье, а в тех же лицах, повернутых к себе, в глазах, глядящих внутрь себя, в голосах, говорящих о себе. Это было всегда – никто не говорил со мной, никто на меня не смотрел, никто обо мне не думал. По законам человеческого сердца следовало спохватиться и всплеснуть руками – любите меня, любите! Но нет. Я всего лишь мечтаю теперь, чтобы никто не умирал (по возможности). А в остальном, пожалуйста, если вы ТАК привыкли – не говорите со мной, не смотрите на меня, не думайте обо мне.

Примечания

1

Вуди Вудпекер – персонаж одноименного мультфильма – постоянно хихикающий и всех донимающий дятел. (Примеч. ред.)

2

Кроме детей и кошек.

Конец бесплатного ознакомительного фрагмента.