Золотой фонд мировой классики - Верноподданный (Империя - 1)

      Во втором акте, - Густа в кротком самозабвении все еще поглощала пралине, - было показано возвышенное зрелище: контраст между блестящим, без малейшего диссонанса, празднеством благонамеренных в нарядно освещенных залах дворца и двумя темными фигурами бунтарей, которые лежали на камнях двора в весьма плачевном виде. "Вставай, подруга моего позора", - Дидериху показалось, что сам он некогда, при соответствующих обстоятельствах, произнес этот стих. Ортруда пробудила в нем кое-какие личные воспоминания: низкая тварь, что и говорить, но что-то шевельнулось в душе Дидериха, когда она, опутав своего дружка, прибрала его к рукам. Он замечтался... В Ортруде была какая-то острота, свойственная всем энергичным и строгим дамам, в отличие от Эльзы, этой гусыни, которую Ортруда обвела вокруг пальца. На Эльзе, конечно, можно было жениться. Дидерих искоса взглянул на Густу. "Нет счастья без раскаянья", - пропела Эльза, и Дидерих сказал Густе:
      - Будем надеяться.
      Толстяк Делич объявил проспавшимся после пиршества рыцарям и латникам, что, по милости божьей, у них теперь новый повелитель. Еще вчера они верой и правдой служили Тельрамунду, а сегодня они уже верноподданные Лоэнгрина и служат ему верой и правдой. Они не разрешали себе иметь собственное мнение и проглатывали любой законопроект.
      - Рейхстаг мы еще тоже согнем в бараний рог, - пообещал Дидерих.
      Однако, когда Ортруда захотела вступить в собор раньше Эльзы, Густа возмутилась:
      - Какое она имеет право, это меня всегда злит. Ведь у нее теперь ни кола ни двора, и вообще...
      - Еврейское нахальство, - пробормотал Дидерих, Впрочем, он не мог не признать, что Лоэнгрин, мягко выражаясь, неосторожен: как он может предоставить Эльзе решение - открыть ли ему свое имя и тем поставить все дело под угрозу или не открывать. Женщинам нельзя так доверяться! Да и к чему? Ведь латникам излишне доказывать, что он, Лоэнгрин, невзирая на смутьяна Тельрамунда, чист и незапятнан, ибо их националистический образ мыслей выше всяких подозрений.
      Густа пообещала Дидериху, что в третьем акте произойдет самое интересное, но за это ей полагается еще пралине. Когда она получила конфеты, театр огласили звуки свадебного марша; Дидерих подпевал оркестру. Латники в свадебном шествии, без жестяных доспехов и развевающихся знамен, решительно проигрывали, да и Лоэнгрину лучше бы не показываться в камзоле. Увидев его, Дидерих лишний раз проникся сознанием незаменимости мундира. Женщины, с их кислыми, как квас, голосами, наконец благополучно убрались. Но король! Он не в силах оторваться от новобрачных, он старается втереться к ним в доверие и, кажется, не прочь остаться здесь в роли зрителя. Дидерих, который и раньше считал короля чересчур дряблым для такого сурового времени, теперь просто обозвал его тюфяком.
      Наконец король все же ретировался; Лоэнгрин и Эльза уселись на диван "вкусить наслаждений, что бог один дарует нам". Сначала они обнимались, отстранившись нижней половиной тела как можно дальше друг от друга. Но чем больше они пели, тем ближе придвигались друг к другу, то и дело поглядывая на Гениша. Гениш со своим оркестром словно поддавал им жару, и ничего удивительного тут не было: Дидерих и Густа в своей уединенной ложе и те тихонько сопели и впивались друг в друга горящими взорами! Чувства устремлялись по тропам волшебных звуков, которые Гениш своими ритмическими телодвижениями извлекал из оркестра, а руки следовали за чувствами. Дидерих просунул руку между стулом и спиной Густы и, обхватив ее ниже талии, бессвязно бормотал:
      - С первого же раза, как я это увидел, я сказал себе: она или никто.
      Но вдруг маленькое происшествие, которому впоследствии суждено было надолго занять внимание нетцигских любителей искусства, нарушило чары. У Лоэнгрина из-под камзола высунулась фуфайка. Он только начал свою арию: "Ночи ароматы мы с тобой вдыхаем", - как... из распахнувшегося сзади камзола показалась фуфайка. Пока явно взволнованная Эльза застегивала его камзол, зрители выказывали живейшее беспокойство. Но вскоре зал снова поддался волшебным чарам музыки. Густу, которая поперхнулась конфетой, взяло сомнение.
      - Сколько времени он носит эту фуфайку? И вообще откуда она у него? Ведь лебедь-то уплыл со всем его багажом?
      Дидерих сердито запретил ей рассуждать.
      - Ты совершенно такая же дура, как Эльза, - сказал он ей.
      Эльза на сцене вела себя так, словно стремилась все погубить; она не могла удержаться, чтобы не выведать у мужа его политические тайны{332}. Бунтари были разбиты наголову: трусливое покушение Тельрамунда по воле провидения не удалось; но женщины, сказал себе Дидерих, если только на них не надеть узды, еще худшее зло, чем крамольники.
      Это полностью подтвердилось в следующей сцене. Дуб, знамена, все атрибуты национализма были снова налицо, прозвучали слова: "Немецкий край, немецкий меч, за них готов костьми я лечь". "Браво!" Но Лоэнгрин решил отойти от общественной жизни. "Все во мне усомнились!" - пропел он с полным основанием. Он поочередно обвинял в своих неудачах то мертвого Тельрамунда, то лежащую в обмороке Эльзу. Ввиду того что ни тот, ни другая не могли возразить ему, он мог легко доказать свою правоту, а тут еще выяснилось, что он стоит одним из первых в табели о рангах. Он раскрыл свое инкогнито. Это вызвало у латников, никогда не слышавших о нем, невероятное волнение. Латники никак не могли успокоиться; они были ко всему готовы, только не к тому, что его зовут Лоэнгрин. Тем настойчивей просили они своего возлюбленного повелителя не совершать рокового шага, не отрекаться от престола. Но Лоэнгрин оставался неумолим и все так же хрипло пел. Да и лебедь уже дожидался его. Ортруда, ко всеобщему удовольствию, сломала себе шею на своей последней наглой выходке. Жаль только, что Эльза сложила голову на поле брани, покинутом Лоэнгрином, чью ладью теперь повлек уже не лебедь, освобожденный от чар, а мощный голубь. Зато только что появившийся юный Готфрид был провозглашен государем, - третьим по счету за три дня, - и все рыцари и латники, готовые, как всегда, служить государю верой и правдой, повергли к его стопам верноподданнические чувства.
      - Вот откуда все зло, - молвил Дидерих, подавая Густе пальто. Все эти катастрофы, в которых сказалась самая суть власти, настроили его на возвышенный лад; он испытывал глубокое удовлетворение.
      - Откуда же? - спросила Густа из духа противоречия. - Просто она хотела знать, кто он такой. Что же в этом плохого? Разве она не имела права? Ведь с ее стороны это только порядочность...
      - Тут скрыт глубокий смысл, - строго пояснил Дидерих. - Мораль всей этой истории с Граалем та, что августейший повелитель держит ответ только перед богом и собственной совестью. А все мы - перед ним. Если речь идет об интересах его величества, делай что хочешь, а я не пророню ни единого словечка и даже... - Дидерих жестом дал понять, что в подобной ситуации и он, не размышляя, пожертвовал бы Густой.
      Это ее разозлило.
      - Да ведь это разбой! С какой стати я должна поплатиться жизнью за то, что у Лоэнгрина, этого барана, ни на грош темперамента? Даже в брачную ночь Эльза от него никакого толку не добилась! - И Густа презрительно сморщила носик, как в тот раз, когда они выходили из "Приюта любви", где тоже толку не было.
      По дороге домой жених и невеста помирились.
      - Вот искусство, которое нам нужно! - воскликнул Дидерих. - Истинно немецкое искусство!
      В этой опере, как ему кажется, и текст, и музыка отвечают всем требованиям национализма{333}. Протест здесь приравнивается к преступлению, все устоявшееся, все узаконенное блестяще воспевается, родовитость и божья милость вознесены на недосягаемую высоту, а народ - хор, всегда заставаемый событиями врасплох, покорно бьется с врагами своих властелинов. В основании - воинственность, вершины - в мистических облаках, и то и другое здесь соблюдено. Весьма мило и симпатично также то, что в этом творении мужчине отводится лучшая, любовно разработанная роль. "Я чувствую, как сердце замирает, чарует он меня своей красой", - пели вместе с королем мужчины. И музыка в этой опере тоже полна обаяния мужественности, она героична, хотя и пышна, она проникнута верноподданническими чувствами даже в минуту страсти. Кто устоит перед ней? Тысяча представлений этой оперы, и не останется ни одного немца, который не стал бы националистом. Дидерих высказал эту мысль вслух.
      - Театр - тоже оружие{334}. Даже процесс по делу об оскорблении величества вряд ли успешнее пробудит бюргера от спячки, чем такая опера. Если Лауэра я посадил в тюрьму, то перед автором "Лоэнгрина" я преклоняюсь.
      Он предложил послать Вагнеру поздравительную телеграмму. Густа объяснила ему, что - увы! - это никак невозможно{334}.
      Настроившись на столь возвышенный лад, Дидерих принялся рассуждать об искусстве вообще. Искусства бывают разных разрядов. Искусство высшего разряда - это музыка, вот почему она и является чисто немецким искусством. За ней следует драма.
      - Почему? - спросила Густа.
      - На нее в иных случаях можно написать музыку, ее не обязательно читать, и вообще.
      - А за драмой какое искусство следует?
      - Портретная живопись, конечно, потому что можно писать портреты кайзера. Все остальное не столь важно.
      - Ну, а роман?
      - Это не искусство. По крайней мере не немецкое, хвала господу: об этом говорит уже само слово.
      И вот наступил день свадьбы. Торопились обе стороны: Густу подгоняли людские толки, Дидериха - политические мотивы. Для большего эффекта свадьбу Магды с Кинастом решили приурочить к этому же дню. Кинаст прибыл, и Дидерих время от времени поглядывал на него с беспокойством: он сбрил бороду, усы закрутил вверх и тоже метал огненные взоры. В переговорах об участии Магды в прибылях он обнаружил неуемную деловитость. Дидерих, не без тревоги за исход дела, хотя и с твердым намерением до конца выполнить долг перед самим собой, теперь часто углублялся в бухгалтерские книги. Даже утром перед венчанием, уже облаченный во фрак, он сидел в конторе. Вдруг ему подали визитную карточку: Карнауке, старший лейтенант в отставке.
      - Что ему надо, Зетбир?
      Старый бухгалтер тоже недоумевал.
      - Ну, все равно, офицера нельзя не принять. - И Дидерих сам открыл дверь.
      На пороге стоял прямой, как палка, господин в наглухо застегнутом зеленоватом пальто, по которому сбегали струйки воды. С остроносых лаковых полуботинок посетителя тотчас же натекла лужа, с его зеленой шапчонки, какие носят помещики, - он почему-то ее не снял, - тоже капало.
      - Прежде всего обсушимся, - сказал незнакомец. Не дожидаясь приглашения, он подошел к печке и скрипучим голосом прокричал: - Продаете, а? Прижало, а?
      Дидерих не сразу сообразил, но затем бросил обеспокоенный взгляд на Зетбира. Старик снова принялся за прерванное письмо.
      - Господин старший лейтенант, по-видимому, спутал номер дома, осторожно сказал Дидерих, но это не помогло.
      - Ерунда. Никакой ошибки... Прошу без штучек. Приказ свыше. Поменьше болтовни и тотчас же приступить к продаже, иначе - да смилуется бог!
      У гостя была слишком уж странная манера разговаривать. Дидерих не мог не заметить, что хотя в прошлом посетитель, несомненно, был военным, его необычайная выправка неестественна, а глаза - совершенно стеклянные. Едва Дидерих отдал себе в этом отчет, как гость снял свою зеленую помещичью шапчонку и стряхнул с нее воду прямо на фрачную сорочку Дидериха. Тот запротестовал, но лейтенант в отставке страшно оскорбился.
      - К вашим услугам, - проскрипел он. - Господа фон Квицин и фон Вулков будут говорить с вами от моего имени. - Он с усилием моргнул, и Дидерих, у которого мелькнуло страшное подозрение, забыл о своем гневе, он помышлял только об одном - как бы выпроводить бывшего лейтенанта за дверь.
      - Поговорим во дворе, - шепнул он ему и, повернувшись к Зетбиру, так же тихо: - Этот господин пьян до бесчувствия, попытаюсь спровадить его.
      Но Зетбир поджал губы, насупился и отодвинул письмо, которое писал.
      Посетитель вышел прямо под дождь, Дидерих за ним:
      - Не обессудьте, уважаемый, поговорить ведь можно и здесь.
      Только когда Дидерих тоже основательно промок, ему удалось затащить гостя на фабрику, где никого не было. Лейтенант кричал на весь цех:
      - Стакан водки! Покупаю все, вместе с водкой!
      Хотя фабрика, по случаю свадьбы хозяина, сегодня не работала, Дидерих боязливо озирался по сторонам; он открыл чулан, где были сложены мешки с негашеной известью, и, сделав отчаянное усилие, втолкнул туда лейтенанта. Вонь здесь стояла нестерпимая, лейтенант несколько раз чихнул, после чего назвал себя:
      - Имею честь представиться: Карнауке. Почему вы так воняете?
      - Вас кто-нибудь послал? - спросил Дидерих.
      Гость обиделся.
      - Что вы хотите этим сказать?.. Я покупаю недвижимость. - Поймав на себе взгляд Дидериха, он оглядел свое насквозь промокшее летнее пальтецо. Временная заминка в делах, - проскрипел он. - Посредничаю у джентльменов. Почетное занятие.
      - Сколько предлагает ваш доверитель?
      - Сто двадцать тысяч чохом.
      И, несмотря на ужас и негодование Дидериха, твердившего, что цена его участку не меньше двухсот тысяч, лейтенант стоял на своем: сто двадцать чохом.
      - Не пойдет... - Дидерих имел неосторожность двинуться к выходу, и лейтенант прибег к более решительным мерам воздействия. Дидериху пришлось защищаться, он упал на мешки, гость - на него.
      - Вставайте, - прохрипел Дидерих, - нас обожжет хлором!
      Старший лейтенант завопил, точно его уже опалило сквозь платье, и тут же опять горделиво выпрямился. Он подмигнул Дидериху.
      - Президенту фон Вулкову приспичило... настаивает на немедленной продаже, иначе он знать вас не знает. Кузен фон Квицин округляет свои владения. Твердо рассчитывает на вашу сговорчивость. Сто двадцать чохом.
      Дидерих, бледный, точно уже выбеленный хлором, сделал еще одну попытку:
      - Сто пятьдесят... - Но голос изменил ему.
      Порядочному человеку это трудно понять! Вулков, фанатик чести, неподкупный, как сам Страшный суд!.. Дидерих еще раз окинул безнадежным взглядом фигуру Карнауке, старшего лейтенанта в отставке. И такого субъекта Вулков посылает от своего имени, ему он передоверяет свои дела! Разве нельзя было в тот раз, с глазу на глаз, с должной осторожностью и взаимным уважением совершить эту сделку? Но юнкеры умеют лишь хватать человека за глотку, вести дела они до сих пор не научились.
      - Идите к нотариусу, - шепнул Дидерих лейтенанту, - я приду следом.
      Он выпустил его во двор. И только собрался выйти сам, как дорогу ему преградил Зетбир. Старик смотрел на него, поджав губы.
      - Что вам нужно? - спросил Дидерих. Он совсем обессилел.
      - Хозяин, - глухо сказал старый бухгалтер, - за то, что вы собираетесь сделать, я больше не могу нести ответственность.
      - Никто и не требует от вас ответственности. - Дидерих высокомерно вскинул голову. - Я знаю, что делаю.
      Старик умоляюще поднял руки.
      - Нет, не знаете, хозяин! Я защищаю дело нашей жизни - вашего покойного отца и мое. Защищаю фабрику, в которую мы вложили так много честного труда. Она и вас выкормила и на ноги поставила. А вы то покупаете дорогие машины, то отказываетесь от заказов, то мечетесь и только губите все дело. А теперь еще задумали продать ваш старый дом.
      - Вы подслушивали. Вы никак не можете допустить, чтобы что-нибудь делалось без вашего участия. Смотрите не простудитесь. - Дидерих издевался над стариком.
      - Не продавайте дома! - жалобно просил старик. - Мне больно смотреть, как сын и наследник моего старого хозяина расшатывает прочный фундамент фирмы и пускается в авантюры.
      Дидерих смерил его сочувственным взглядом.
      - В ваше время, Зетбир, широкий размах был не в моде. Нынче люди решаются на риск. Дело - превыше всего. Потом вы поймете, зачем мне надо было продать дом.
      - Да, вы это тоже потом поймете. Когда все кончится банкротством или когда ваш зять, господин Кинаст, подаст на вас в суд. Вы произвели кой-какие манипуляции в ущерб интересам ваших сестер и матери. Если бы я кое-что рассказал господину Кинасту, - я не сделаю этого из уважения к памяти вашего отца, - вам бы не поздоровилось.
      Старик не помнил себя, он визжал, в его покрасневших глазах стояли слезы. Дидерих шагнул к нему и сунул кулак ему под нос.
      - Попробуйте только! Я тут же докажу, что вы обкрадываете фирму и обкрадывали ее всегда. Вы что думаете, я не застраховал себя?
      Старик тоже поднял свой дрожащий кулак. Они тяжело дышали друг другу в лицо. Зетбир поводил воспаленными глазами, Дидерих испепелял его взором. И старик отступил.
      - Нет, - сказал он. - Это никуда не годится. Я всегда был верным слугой своему старому хозяину. Совесть моя требует, чтобы я отдал его наследнику все свои силы и служил бы ему верой и правдой, пока ноги носят.
      - Это бы вас устроило, я понимаю, - жестко и холодно сказал Дидерих. Радуйтесь, что я вас сию же минуту не вышвырнул. Немедленно пишите прошение об увольнении, оно уже удовлетворено. - И Дидерих выбежал вон.
      У нотариуса он потребовал, чтобы в договоре покупатель именовался "неизвестный". Карнауке ухмыльнулся.
      - Но мы же знаем господина фон Квицина.
      Нотариус тоже улыбнулся.
      - Я вижу, - сказал он, - что господин фон Квицин округляет свои владения. До сих пор он владел на Мейзештрассе только маленьким кабачком "Петух". А теперь он одновременно ведет переговоры о покупке двух участков по соседству с вашим, господин доктор. Таким образом он расширит свои владения до городского парка и получит место для огромного строительства.
      Дидерих задрожал. Он шепотом попросил нотариуса соблюдать тайну, покуда возможно, и попрощался: времени у него в обрез.
      - Знаю, - сказал лейтенант, удерживая его. - Торжественный день. Завтрак в отеле "Рейхсгоф". Я в полной готовности. - Он расстегнул зеленое пальтецо и показал свой измятый сюртук. Дидерих, ужаснувшись, попытался от него отделаться, но лейтенант снова пригрозил ему секундантами.
      Невеста заждалась, обе матери утирали ей слезы под ехидные улыбки присутствующих дам: видно, и второй жених сбежал. Магда и Кинаст кипели от возмущения; между Швейнихенштрассе и Мейзештрассе без конца сновали посыльные... Наконец-то! Дидерих явился, хотя и в старом фраке. Он даже не объяснил причины своего опоздания. В ратуше, а потом и в церкви он поразил окружающих своим расстроенным видом. Говорили, что все приметы не предвещают счастливого союза. Пастор Циллих в своей проповеди упомянул, что земные блага преходящи. Все понимали его разочарование. Кетхен и вовсе не показалась.
      На свадебном завтраке Дидерих был молчалив я в мыслях унесся далеко от всего, что происходило вокруг. Он часто даже забывал о еде и сидел, уставившись в пространство. Одному лишь отставному лейтенанту Карнауке удавалось вывести его из оцепенения. Лейтенант не дремал. Уже после супа он поднял бокал за невесту и произнес тост, полный намеков, в которых гости, еще недостаточно захмелевшие, пока не находили вкуса. Больше тревожили Дидериха некоторые другие выражения Карнауке, сопровождаемые подмигиванием в его, Дидериха, сторону; на его беду, они повергли в раздумье и Кинаста. Момент, о котором Дидерих думал с трепетом душевным, наступил. Кинаст встал и попросил его уделить несколько минут для разговора с глазу на глаз... Но тут отставной лейтенант яростно застучал о свой бокал и вскочил с места. Веселый праздничный шум сразу стих; на вытянутых пальцах Карнауке висела голубая ленточка, а под нею - крест с сияющим золотом ободком... О! Все шумно задвигались, посыпались поздравления. Дидерих протянул к кресту обе руки; блаженство, почти невыносимое, прилило от груди к горлу, слова вырывались помимо его воли, он сам не знал, что говорит.
      - Его величество... Невиданная милость... Скромные заслуги, незыблемая верность.
      Он низко кланялся, он положил руку на сердце, а когда Карнауке вручил ему крест, он сомкнул глаза и оцепенел, словно перед ним стоял тот, другой, сам даритель. Ослепленный лучами этой милости, Дидерих чувствовал: вот они спасенье и победа. Вулков выполнил договор. Власть выполнила договор с Дидерихом. Орден Короны{340} четвертой степени сиял, и все становилось явью: памятник Вильгельму Великому и Гаузенфельд, большие дела, слава!
      Времени было в обрез. Кинасту, который заволновался и оробел, Дидерих бросил несколько общих фраз о чудесных днях, навстречу которым его поведут, о великолепных перспективах, открывающихся перед Кинастом и всей семьей Геслингов, - и новобрачные умчались.
      Они сели в купе первого класса. Дидерих сунул три марки проводнику и задернул занавеску. Распаленная счастьем энергия бурлила в нем и требовала безотлагательного выхода. Густа никак не ждала от него такого темперамента.
      - Ты, оказывается, вовсе не похож на Лоэнгрина, - сказала она.
      Но когда она уже легла и закрыла глаза, он еще раз выпрямился перед ней во весь рост. Он стоял, словно отлитый из железа, с орденом на груди и огненным взором.
      - Раньше чем приступить к делу, - сказал он, чеканя каждое слово, помянем его величество, нашего всемилостивейшего кайзера... Ибо в деле этом есть высшая цель - быть достойным его величества и произвести для него хороших солдат.
      - О! - воскликнула Густа, сиянием ордена на его груди вознесенная в горние сферы. - Ты ли это, Ди-де-рих?
      ГЛАВА ШЕСТАЯ
      Господин доктор Геслинг и его супруга, прибывшие из Нетцига, войдя в лифт цюрихского отеля, молча переглянулись: управляющий, осторожно окинув их беглым взглядом, распорядился поднять их на пятый этаж. Дидерих послушно заполнил регистрационный листок, но когда обер-кельнер вышел из номера, он дал волю своему негодованию: здешние порядки! Да и вообще этот Цюрих! Возмущение его с каждой минутой росло; кончилось тем, что он решил написать Бедекеру{341}. Но так как подобная мысль казалась ему слишком слабой, он накинулся на Густу: во всем виновата ее шляпа. Густа же причину всех бед видела в его гогенцоллернском плаще.
      Когда они ринулись в ресторан ко второму завтраку, лица у обоих пылали. На пороге они остановились, учащенно дыша под устремленными на них взглядами, - Дидерих в смокинге, Густа в шляпе, утыканной перьями, бантами и пряжками, достойной блистать в лучшем номере бельэтажа. Тот же кельнер торжественно проводил чету на отведенные ей места.
      С Цюрихом и отелем они примирились вечером. Во-первых, номер в пятом этаже хоть и не соответствовал их положению, зато стоил дешево; во-вторых, как раз напротив супружеской кровати висела картина с изображением одалиски{341} почти в натуральную величину; смуглая, полнотелая, с влажной истомой в черных глазах, блестевших из-под опущенных век, она, скрестив под головой руки, нежилась на пышном ложе. Рама словно перерезала ее пополам, что дало супругам повод к шуткам. Весь следующий день они бродили полусонные, невероятно много ели и спрашивали себя, что было бы, если б одалиску не перерезали пополам и она была бы целехонька. Они так устали, что пропустили поезд, а вечером пораньше вернулись в свою дешевую, но сулившую новые изнурительные радости комнату. Трудно сказать, когда и чем кончилась бы подобная жизнь; но вдруг Дидерих, клевавший носом, прочел в газете, что кайзер собирается нанести визит королю Италии{341} и находится на пути в Рим. Грянул гром, и Дидерих проснулся. Упругим шагом направился он к портье, в контору, к лифту, и как ни молила Густа, как ни жаловалась, что у нее голова кругом идет, чемоданы были упакованы и Дидерих поволок Густу на вокзал.
      - Зачем это? - хныкала она. - Здесь такие замечательные постели!
      Но Дидерих на прощание лишь удостоил одалиску насмешливым взглядом:
      - Веселитесь на здоровье, сударыня!
      Он был так взбудоражен, что долго не мог заснуть. Густа мирно храпела у него на плече. Дидерих, мчась сквозь ночь, думал о том, что по другой железнодорожной магистрали, но с той же скоростью и к той же цели мчится сам кайзер. Состязание между кайзером и Дидерихом! И так как Дидериху уже не раз доводилось высказывать мысли, таинственным образом совпадавшие с мыслями его величества, то, быть может, и в эту минуту кайзер знает о Дидерихе: знает, что преданный ему душой и телом верноподданный одновременно с ним переваливает через Альпы, задавшись целью показать трусливым латинянам, что такое преданность своему кайзеру. Сверкающим взором окидывал он дремлющих на скамье пассажиров, брюнетиков, чьи лица во сне казались мелкими, осунувшимися. Пусть узнают, что значит истинно немецкий богатырский дух!
      Утром в Милане, а в полдень во Флоренции многие пассажиры сошли. Этого Дидерих не мог постичь. Он старался, правда, без особого успеха, разъяснить оставшимся, какое событие ждет их в Риме. Два американца как будто выказали некоторый интерес к его словам, и Дидерих торжествующе воскликнул:
      - И вам тоже, наверное, завидно, что у нас такой кайзер! Вполне понятно!
      Американцы переглянулись с безмолвным вопросом в глазах, так и оставшимся без ответа.
      Когда подъезжали к Риму, волнение Дидериха перешло в бешеную жажду деятельности. С итальянским разговорником в руках он гонялся за проводниками, пытаясь установить, кто раньше прибудет в Рим - он или его кайзер. Глядя на лихорадочно взбудораженного супруга, Густа тоже загорелась.
      - Дидель! - воскликнула она. - Мне не жалко, я брошу ему под ноги свою дорожную вуаль, да, да, пусть он пройдет по ней, и розы со своей шляпы брошу!
      - А вдруг он тебя заметит и ты произведешь на него впечатление? спросил Дидерих и судорожно улыбнулся.
      Бюст Густы заходил вверх и вниз, она потупилась. Дидерих, тяжело дыша, сделал мучительное усилие и овладел собой.
      - Моя мужская честь священна, так и знай. Однако в данном случае... - И он скупым жестом выразил недосказанное.
      Наконец прибыли в Рим, но все произошло совсем не так, как им рисовалось. Всех пассажиров в величайшей суматохе спровадили с перрона и оттеснили на самый край широкой привокзальной площади и в соседние улицы, которые тотчас же были оцеплены. Но Дидерих, обуреваемый безудержным восторгом, прорвался через все преграды. Густу, в отчаянии простиравшую к нему руки, он бросил одну со всем багажом и очертя голову ринулся вперед...
      В мгновение ока он очутился посреди площади; два солдата с перьями на шляпах погнались за ним, полы их ярких мундиров разлетались во все стороны. Но тут с перрона на площадь спустилось несколько человек, и вскоре прямо на Дидериха покатил экипаж. Дидерих сорвал с головы шляпу и так взревел, что высокие особы, сидевшие в экипаже, прервали свою беседу. Тот, кто сидел справа, выглянул, и они посмотрели друг другу в глаза - Дидерих и его кайзер. Его величество холодно и испытующе улыбнулся, собрав морщинки вокруг глаз, а складки у рта чуть дрогнули и опустились книзу. Дидерих, вытаращив глаза, непрерывно крича и размахивая шляпой, бежал рядом с экипажем, и посреди площади, под ослепительно-синим небом они несколько секунд были одни - кайзер и его верноподданный, а вокруг рукоплескала иноземная толпа.
      Но вот экипаж свернул на убранную флагами улицу, и приветственные крики замерли вдали. Дидерих вздохнул, закрыл глаза и надел шляпу.
      Густа выбилась из сил, махая ему рукой, чтобы он шел к ней, а публика, все еще толпившаяся на площади, весело и благодушно хлопала ему. Смеялись вместе со всеми те два солдата, которые несколько минут назад гнались за ним. Один из них отнесся к Дидериху так участливо, что даже подозвал извозчика. Сидя в экипаже, Дидерих раскланивался во все стороны.
      - Они как дети, - сказал он супруге и прибавил: - Такие же наивные. Он признался: - В Берлине, конечно, это так легко не сошло бы... Вспомнить только, что творилось во время беспорядков на Унтер-ден-Линден, там было не до смеха...
      Экипаж приближался к отелю, и Дидерих выкатил грудь колесом. Его осанка произвела впечатление, и супруги получили номер на втором этаже.
      Однако первые лучи утреннего солнца застали Дидериха уже на улице.
      - Кайзер встает рано, - назидательно сказал он Густе, которая лишь хрюкнула в подушку.
      Впрочем, она была бы ему только в тягость. Вооружившись планом города, он добрался до Квиринала{345} и осмотрелся. Безлюдная площадь утопала в светлом золоте солнечных лучей: на фоне безоблачного неба резко выделялся массивный дворец, - а напротив, в ожидании выхода его величества, стоял Дидерих, выпятив грудь, на которой блестел орден Короны четвертой степени. Из нижней части города по лестнице поднималось стадо коз и постепенно исчезало за фонтаном и огромными статуями объездчиков коней. Дидерих ни разу не оглянулся. Прошло два часа; площадь оживилась, из караульной будки вышел часовой, в одном из двух порталов показался швейцар, кто-то входил во дворец, кто-то выходил оттуда. Дидерих забеспокоился. Он незаметно приблизился к фасаду, медленно прошел вдоль него, с любопытством заглядывая внутрь. Когда он в третий раз проходил мимо швейцара, тот несколько нерешительно поднес руку к фуражке. Видя, что Дидерих остановился и ответил на приветствие, швейцар фамильярно заговорил с ним.
      - Все в порядке, - сказал он, прикрыв рот рукой. И Дидерих принял рапорт, как будто так и следовало. Ему докладывают о самочувствии его кайзера - что может быть естественней? На вопрос, когда и куда отправится кайзер, Дидерих без труда получил ответ. Швейцар сам смекнул, что Дидериху, раз он сопровождает кайзера, понадобится экипаж, и послал за ним. Тем временем на площади собралась кучка любопытных. Но вот швейцар отошел в сторону; за спиной форейтора, в открытой карете, сверкая каской с орлом, показался белокурый северный повелитель. Шляпа Дидериха взлетела в воздух, он крикнул по-итальянски, точно из пистолета выстрелил: "Да здравствует кайзер!" - и горстка любопытных охотно подхватила... Дидерих одним прыжком вскочил в стоящий наготове экипаж и, подгоняя кучера хриплыми окриками и обещанием щедрых чаевых, понесся вслед. И вот он уже у цели, а высочайшая карета только приближается. Когда кайзер вышел из кареты, горстка любопытных собралась и здесь; и Дидерих опять кричал по-итальянски... Стоять на часах перед домом, в котором пребывает его кайзер! Выкатив грудь колесом, Дидерих испепеляющим взором встречал всякого, кто осмеливался приблизиться.