Иллюзион

Странник медленно поднял сжатый кулак. Очкарик поспешно шагнул ему навстречу, вытянув руки ладонями вперед.

— Не надо. Уничтожив его или меня, вы разрушите наш мир.

Он снял очки и устало протер платком потный лоб.

— Это же сердце мира, если вы еще не поняли. Вы же прошли колодец-пуповину. В нашей вселенной информация первична. Интеллект — это начало и сущность всего. Если говорить абстрактно, то мы все существуем внутри него.

Странник осторожно обошел неподвижный куб, обернутый фольгой.

— Аристотелевский разум? Изначальный, бесконечный, самовлюбленный и самодостаточный? Так вот какова модель этой вселенной...

Очкарик молчал.

— Насколько я понимаю, ты являешься инструментом, с помощью которого этот ящик общается с внешним миром... с миром внутри себя. И устанавливает законы, по которым существует этот мир?

— Грубая, но по сути верная аналогия, — вздохнул человек в свитере.

Странник насмешливо улыбнулся. И положил руку на куб, обернутый теплой снаружи фольгой. Спустя бесконечно долгие две секунды он оторвал ладонь от поверхности и осторожно поднес ее к своему лбу.

— Я не могу уничтожить тебя, не могу заставить принять то или иное решение, — сказал он медленно, закрыв глаза и приложив ладонь ко лбу. — Ты — искусственный интеллект, начало и сущность этого мира. Я могу тебя перепрограммировать.

Очкарик покачал головой.

— Ты способен взломать мою защиту. Но для того, чтобы разобраться в логических цепях, у тебя уйдут годы. Чтобы построить новую модель общества взамен существующей и проверить ее жизнеспособность, придется потратить всю жизнь. Ты ведь не собираешься так надолго здесь остаться, пришелец из других миров?

Странник усмехнулся.

— Я всего лишь прошью тебя программой-вирусом. Которая включит обратную связь. Монитор на стену!

На пустой стене возник большой плоский экран, а мгновением позже он ожил, показывая панораму множества камер наблюдения, установленных по всему городу. Камеры поочередно выхватывали из толпы улыбающиеся лица — одно со следами усталости и физического истощения, другое желтое от недосыпания, третье с грустными морщинами у глаз, воспаленных от слез. Странник недолго вглядывался в эту картину, потом опустил руку на поверхность куба.

— Нет! — крикнул Исполнитель.

Но было уже поздно. Программный код, сгенерированный мысленно Странником, влился в загадочный и непостижимый белый ящик Интеллекта.

— Что ты сделал? — с тревогой спросил Исполнитель. — Наделил их всемогуществом? Дал возможность не зависеть от общества? Возможность создавать собственные вселенные? Что бы ты ни дал им, их способности окажутся слабее, чем мои. Я все равно смогу подчинить их.

— Я же сказал: я изменю не их, а тебя, — улыбнулся Странник. — Камера: детализацию.

Камера выхватила из толпы лицо девочки, игравшей с парой кукол на бордюре пешеходной дорожки. Девочка подняла голову, лукаво улыбнулась и сказала прямо в экран:

— А Первый Исполнитель когда-нибудь ругается? Родители говорят, ругаться нельзя, это нехорошо. Но Первому Исполнителю, наверное, все можно. Я хочу, чтобы он выругался.

— Что за чертовщина? — удивленно сказал человек в очках.

Он перевел взгляд на улыбающегося Странника, и глаза его остекленели. Медленно он поднял руку и коснулся своих непослушных губ.

— Обратная связь, — улыбнулся Странник. — Ты будешь, как добрый джинн, как заботливый Большой Брат, выполнять все их желания.

На экране появился усталый старик.

— Хочу, чтобы здесь была скамейка. Как раз посередине пути от информатория к дому. Мне нужно отдохнуть.

Мрачный небритый хакер, ковырявший отверткой панель возле своего домашнего монитора, поднял глаза, покрытые сеткой кровяных жилок.

— Хочу узнать коды доступа в локальную сеть. Да, пароль администратора мне тоже не помешает.

Оборванный бродяга, ползущий по трубе канализации, воздел грязный кулак.

— Хочу, чтобы все эти проклятые Артификсы сдохли! А еще я хочу бутылку виски, горячую ванну и девушку, которая побреет мне шею.

Первый Исполнитель мрачно смотрел на Странника. Ему ничего не стоило исполнить желание каждого из этих людей, но он делал это против собственной воли.

— Кажется, мне удалось, — сказал Странник и почувствовал, что в лицо ему веет неизвестно откуда взявшийся влажный ветер. На пол, выложенный керамической плиткой, упало несколько желтых листьев.

— Но ведь они могут разрушить весь мир своими неконтролируемыми желаниями! — воскликнул Исполнитель. — Все полетит к черту, само мироздание рухнет!

— Ну, я думаю, ты сумеешь удержать систему в равновесии, — заметил Странник. — А мне пора.

— Ты не можешь так все бросить! — закричал Исполнитель. — Ты взялся управлять миром — значит, ты должен нести за это ответственность! Если у тебя есть хоть капля совести, ты не можешь просто так уйти!

— Могу, — твердо ответил Странник. — Потому что не я, а ты в ответе за этот мир. Я лишь сделал его чуточку более справедливым, чем он был. Чуточку более хаотичным и непредсказуемым. Каким и должен быть настоящий живой человеческий мир. Прощай.

— ...Хочу, чтобы Первый Исполнитель дал пинка самому себе...

Ветер набросал на пол комнаты целую охапку опавших листьев, но Странника в комнате уже не было — только Исполнитель, подобно доброму джинну, исполняющий желания людей.

Впоследствии люди прозвали его любя Большим Братишкой.

Folder V

C:\Recycle Bin\Ha днекорзины

\Swampland

• Open file 'swamp.land'

• System warning 128: memento mori!

• Swampingselectedfile'

Зима исходила в свои последние дни облаками белой пыли, вьющимися между слепыми колоннами высоток, как мотыльки у ног гигантского животного, тушу которого скрывал туман нависшего неба. Порывистый ветер короткими толчками неумелого любовника засыпал за отвороты куртки пригоршни снежной крупы, вплетал снежинки в волосы, словно пупырышки искрошившегося пенопласта, и ворошил похожие на кучи жеваной бумаги сугробы возле стен. Я вышел из дома и сразу же зарылся носом в воротник, прищурившись навстречу колючей метели.

Каждый новый день приносил новые разочарования. Вчера я промахнулся с одеждой, сумев и замерзнуть утром, и перегреться днем, когда начало припекать почти весеннее солнце. Сегодня тоже еще неизвестно, что будет после полудня, — обвивающая ноги поземка вполне может превратиться в тающую на солнце кашу. Хорошо, что мне не придется открывать Америку во время похода на рынок, — премудрость хождения за покупками я освоил на прошлой неделе, потратив на это почти целый день.

Раньше достаточно было зайти в один из многих автоматизированных магазинов, опустить карточку в прорезь и выбрать товары из электронного каталога. Теперь же эта простая операция превратилась в эпопею с получением купюр в банкомате, пинском именно той лавки, где продается то, что тебе необходимо, спором с ленивыми и недружелюбными продавцами, у которых никогда не бывает сдачи, товара подходящего размера и хорошего наст роения, и много чем еще.

Первый день магазинной эпопеи меня просто вымотал, но я все-таки купил новые джинсы — предыдущие протерлись до ниток на внутренних частях бедер из-за злоупотребления спуском на «лифте». Еще мне требовались в большом количестве носки — они постоянно рвались, чему виной были плохие ботинки. Но купить хорошую обувь оказалось просто невозможно — первая купленная пара была до того ужасной, что ее пришлось выкинуть на следующий же день, вторая болталась на ноге, натирала кожу и рвала носки, но это оказалось лучшее из того, что я смог найти. По крайней мере, они не промокали и в них не мерзли пальцы; я наконец-то избавился от насморка.

Сегодня мне предстояло купить продукты. За этим быстропотребляемым товаром приходилось ходить через два дня на третий, что меня жутко раздражало; я все пытался запастись впрок, но открылся парадокс: чем больше еды покупаешь, тем быстрее она кончается. Прожить достаточно долго можно лишь на макаронах и листовом чае; такая диета, несомненно, способствует выработке аскетизма в характере, но удручающе однообразна.

Плохому настроению способствовал и недостаток сна. Нынче ночью соседи забыли о смене времени суток: один что-то пилил и стучал молотком, второй включил музыку во всю дурь, третий устроил вечеринку с танцами, отчего у меня с потолка сыпалась штукатурка. Еще один любитель ночных прогулок сорок минут прогревал машину у меня под окнами, периодически газуя до максимальных оборотов; после того как он уехал, остался просочившийся сквозь закрытую форточку устойчивый запах выхлопных газов.

Я сбежал к экрану монитора, но Омнисенс в отсутствие нейкона смотрелся мультфильмом на испорченной кинопленке — мой современный компьютер, деградировавший в допотопного бронтозавра, ворочал крохотными мозгами с чудовищными усилиями, превратив картинку визуального интерфейса в размазанный набор кадров низкого качества. Вдобавок помехи на линии приводили к постоянному разрыву соединения.

Отдельная песня — это общение с людьми. Все эти житейские неурядицы можно было бы вынести, если бы вокруг остались все те же милые и симпатичные люди, готовые помочь, подсказать, выполнить твою просьбу. Раньше я не сталкивался с какими-либо проблемами в общении; теперь я оказался будто на необитаемом острове, населенном человекообразными приматами.

Они ходят вокруг, занимаются своими делами, но с ними невозможно общаться. Если начать разговаривать, отделаются парой безразличных слов или просто не заметят тебя; продавщицы в магазинах будут смотреть с холодным равнодушием, а то и нагрубят; бомжи на помойках станут кидаться объедками и орать матом, а их запах надолго привяжется, отбив всякое обоняние; соседи на все попытки установить контакт будут нести какую-то ахинею о собственных проблемах, пропуская твои слова мимо ушей. Иногда мне звонит какая-то девушка по имени Надя, которую я ни разу в жизни не видел; она разговаривает о весне и о любви, а хочет всего лишь продать мне какие-то таблетки с биодобавками. Когда я в третий раз отказался их купить, она обиделась и даже заплакала — на другом конце провода были слышны рыдания, скорее всего притворные, заставившие меня с руганью бросить трубку.

С каждым днем меня все глубже засасывала депрессия. Нервы тончали и натягивались, как гитарные струны, но вместо мелодичного звона издавали кошачий визг, скребущий по сердцу когтями меланхолии и глухой ненависти к окружающему миру. Я стал все чаще замечать в себе стремление наглотаться снотворного или надеть на голову пакет с ацетоном.

Я перестал ходить на работу и общаться с прежними знакомыми, перестал делать все то, что раньше приносило удовольствие и составляло для меня смысл жизни; красочные фрески моего прошлого обернулись грязной мазней настоящего. После того разочарования, которое я испытал, прикоснувшись к самым дорогим для меня вещам, жизнь потеряла смысл и превратилась в бесцельное существование.

И главное, я ощущал свою беспомощность перед обстоятельствами. Автобусы уходили у меня из-под носа, вагон метро захлопывал двери у меня перед носом, вращающиеся турникеты били меня по носу; встречи срывались, транспорт опаздывал или увозил меня в противоположном направлении, учреждения и магазины устраивали перерывы в работе в тот момент, когда я достигал их дверей. Я вспоминал многочисленные незначительные, но удачные совпадения, которые делали прежнюю жизнь такой легкой и приятной, и это приводило меня в бешенство. Ну а мокрые носки, птичье дерьмо на рукаве куртки и порез от бритвы на подбородке уже вошли в повседневность.

Раньше я был доволен своим одиночеством; я жил в квартире, оставленной родителями, которые переехали в другой город и звонили мне оттуда каждое воскресенье. Теперь мне хотелось выбежать на улицу, кричать, заглядывать в глаза прохожим; только врожденная гордость мешала это сделать. Вчера я узнал, что родители уже пять лет как умерли...

Шелест тоже живет где-то в этом мире, и живет неплохо; он, по крайней мере, не сдается и лелеет какой-то план, Но к нему я никогда не пойду — лучше сдохнуть, чем просить помощи у этого ублюдка, который по своей прихоти лишил меня всей прежней жизни.

Еще где-то здесь осталась Виктория, но с ней мне не удавалось увидеться: ее телефон молчал, на письма она не отвечала, в тех местах, где мы бывали раньше, она не появлялась. Я почти утратил надежду с ней встретиться, и все же эта надежда была чуть ли не единственным, что меня удерживало в этой гнусной действительности.

\Para.daze

Дымчато-серая полоса тропинки, извивавшейся по пустырю среди холмов грязного, покрытого ветками, мусором и дерьмом городского снега, привела меня на рынок. Там кишели покупатели, сквозь толпу которых я проталкивался, морщась от ставших привычными толчков в ребра и следя, чтобы мне не наступали на ноги. К тому, что меня обманут, я уже привык; хотелось, чтобы обманули не очень сильно. Пусть лучше я переплачу за товар, но куплю овощи-фрукты не гнилые и не мороженые.

Я остановился у одного киоска; изморозь расписала узорами стекла, за которыми лежал товар; в тех местах, где воздух был теплее, стекло запотело изнутри.

— Мне мандаринов, — сказал я неуверенно.

— Каких? У меня разные есть, — отозвалась продавщица. — Есть марокканские, они покрупнее и послаще, но подороже. Есть абхазские, они помельче, но подешевше.

Я посмотрел на витрину. Вот дилемма. Чует мое сердце, опять промахнусь с выбором.

— Бери абхазские, — подсказал кто-то из-за спины. — У них кожура тонкая, а у импортных — толстая.

Я повернулся. Рядом стоял невысокий парнишка в изрядно потертой кожаной куртке, с припорошенными снегом русыми волосами и худым веснушчатым лицом. «Карманник или кидала», — подумал я неприязненно. Я уже научился остерегаться всяких непрошеных помощников.

— Спасибо, сам разберусь, — буркнул я.

— В мандаринах разберешься, — ответил парнишка. — А по жизни?

Бесшумно горела свеча под стеклом киоска. Чуть слышно шипела электрическая лампочка, висящая снаружи.

— Что ты имеешь в виду?

— Шелест дал тебе шанс разобраться в самом себе. Сможешь ли ты его использовать — вот вопрос.

Шипение лампочки, поглощающей влагу сквозь треснувшее стекло, стало совершенно явственным в наступившей тишине, даже гомон обывателей рынка и шорох падающих снежинок затихли, давая простор мечущимся внутри меня, как стая ополоумевших бабуинов, мыслям.

— Вы будете брать или нет? — резким голосом спросила продавщица.

Лампочка, исчерпав свой ресурс, звонко лопнула. Я взял абхазских мандаринов. Человека, заговорившего со мной, звали Олег Ершов.

* * *

Подъезд был темным и грязным, как, впрочем, и у меня дома. Это и был мой дом — просто мы с Олегом никогда не встречались.

— Осторожнее, здесь кошки насрали, — предупредил Олег, поднимаясь по лестнице.

Я осторожно ступал, но нужно было еще и осторожно дышать, чтобы не потерять сознание от запаха.

— Сюда. — В темноте Олег нащупал замочную скважину, открыл дверь, держащуюся не на петлях, а на честном слове. — Заходи, располагайся.

Я вошел в тесную прихожую, поставил на пол сумки с продуктами. Хозяин квартиры, не став раздеваться, уже чем-то гремел на кухне. Я начал было снимать ботинки, но передумал. В квартире ходили такие сквозняки, что сдувало пыль с плинтусов, да и линолеум на полу почернел от грязи. Признаться, не думал, что кто-то может жить хуже, чем я. Оказалось, мне тоже свойственна узость взглядов.

— Как это мы раньше не встречались? — спросил я.

— Встречались, просто ты меня не замечал, — ответил Олег. — Иллюзионщики, вы все такие. Да я и не обижаюсь. У меня своя жизнь. Только вот в доме этом жить последнее время стало невозможно — то сосед сверху водой зальет, то подростки за стеной музыку ночью врубят, другой сосед днем и ночью евроремонт продвигает, в подъезде одни алкаши толкаются, тут еще пожар был — никаких нервов не хватит все это терпеть.

— Я понимаю. Сам начал это замечать. Хотя пожара не помню, — сказал я.

— Ладно, не бери в голову, — отмахнулся паренёк. — Сейчас яйца отварим, лучку почистим. Давно я не ел по-человечески. И мандарины люблю, ты давай их сюда, закусывать будем. И артишоки тоже — под водку все пойдет.

Он нарезал ломтями душистый ржаной хлеб, насыпал соли в блюдце рядом с горкой белых луковых колец, с хрустальным звоном выставил на стол две бутылки.

— Чем хорошо по зиме отовариваться — водку охлаждать не надо, — заметил Олег практично. — Картошечку я уже поставил — булькает, родная. Скоро поспеет. Давай за знакомство, что ли.

Я осторожно взял стакан, на дне которого плескалась прозрачная жидкость. Следуя примеру Олега, оглушил стопарь одним глотком, затем обмакнул в соль кольцо лука и отправил в рот на ломте хлеба. Короткий приступ жжения в горле и тошноты сменился приятным горением — струйки огненной воды, смешиваясь с кровью, потекли по окоченевшим членам тела.

— Я с утра батрачил, — начал рассказывать Олег. — Прикинь, мешок цемента в пятьдесят кило на девятый этаж волочь! Но это фигня, вдвоем таскали. А вот мониторы и принтеры переть на руках — это чистый культуризм. Они ж тяжелые, как камни, и нести неудобно. У меня все плечи ломит. После работы сели чай пить с ребятами — так я чашку до рта донести не мог, клевал из блюдца, чисто голубь.

Мы синхронно взяли по вареному яйцу; Олег, хрумкая луком, начал чистить яйцо, отслаивая скорлупу от белка.

— А заплатили натурой — выдали каких-то маек три штуки, — продолжая рассказ, он распахнул куртку, под которой оказалась футболка с неразборчивой надписью. — Одну я себе оставил, остальные загнал. Полдня на рынке стоял, думал, дуба дам. Как раз продал, когда тебя встретил.

— Так откуда ты знаешь Шелеста? — спросил я, налегая на закуску.

— Он же меня вытащил, как и тебя. Глаза открыл, так сказать. Дядя Морфиус, блин! Не то чтобы я был ему благодарен, но жизнь вообще тяжелая штука. Не уверен, что лучше — жить в дерьме и видеть вокруг дерьмо или обманываться, думая, что видишь леденцы и карамельки.

— Честно сказать, по такому раскладу лучше вообще не жить, — вырвалось у меня.

Олег шмыгнул носом, грустно качнул головой.

— Ты не спеши. У тебя, может быть, еще есть шанс что-то сделать. Это мне уже без разницы...

Он налил еще стакан.

— Выпьем, бедная старушка, выпьем с торя — где же кружка?

Мы чокнулись и осушили. По телу пошла теплая дрожь. Олег оперся о стол, его глаза сбежались в кучку и улеглись у переносицы, как приткнувшиеся к мамке щенки.

— Щас спою, — сказал он хрипло, вставая из-за стола.

— Может, не надо? — спросил я.

— Надо, Славик. Музыка лечит.

Он, шатаясь, вышел из кухни, являвшейся, судя по всему, основным местом обитания — остальная квартира выглядела совершенно разгромленной, — и вернулся с гитарой. Потрескавшийся корпус был покрыт темными пятнами, лак кое-где отстал и свивал полосками. Струны безобразно дребезжали, но стоило Олегу взять пару аккордов на расхлябанном инструменте, и я понял, что после водки слезы польются из глаз даже под звон бьющихся тарелок.

Олег запел, и я почувствовал, что проваливаюсь куда-то в другой мир. Открываю большую, темную и тяжелую дверь и ухожу по пустынному коридору, ухожу в никуда, где нет ни страхов, ни забот, где насморк и мокрые носки не доставляют ни малейшего неудобства, где с людьми не надо общаться, потому что их просто нет, где душа не болит и не ноет, потому что ее тоже нет, и где есть только музыка и созданный ею мир, созданный из слез и видений, а человек — всего лишь камертон, звучащий и не испытывающий ничего, кроме восторга, от своего звучания...

Шаг по лезвию бритвы тревожней, чем сталь,

Плавность движений ясней, чем следы на снегу.

Снег под ногами напоминает хрусталь,

Все остальное напоминает тоску.

И в темноте непонятно мерцание глаз.

Сложность вопроса не в том, кто из нас виноват.

Видишь, над нами луна, и она верит в нас.

Но как всегда нет воды и дороги назад.

Слова рвались, как горячий пар к потрескавшемуся потолку; по коже бежали мурашки, и что-то твердое подкатывало к горлу...

Шаг по лезвию бритвы, неверный, как миг,

Острый, как иглы капкана, как грани стекла.

Ты был неправ, когда вновь обернулся на крик,

Но не бывает на свете чужого тепла.

И не бывает на свете войны без причин,

Идол добра был развенчан не нами сто крат.

Все как всегда; жаль, что кто-то остался один,

Жаль, что земля умерла, а господь был распят.[1]

Я вспомнил, как Шелест, перед тем как отпустить меня на все четыре стороны (но свой адрес он все же оставил), показывал мне уровни Омнисенса — и официальные, отмеченные лейблами, и хакерские, путаные и непонятные, часто пугающие извращенной логикой своего функционирования, Многие из них вызывали у меня четкое ощущение дежа вю — я почти чувствовал, как сам иду по виртуальным территориям и сражаюсь с таинственными врагами при не менее таинственных обстоятельствах.

Некоторые уровни были чертовски реалистичны — например, тот модуль, где мир ограничивался стенками бункера, в котором между серыми бетонными плитами потолка и пола лежали на облезлых кушетках два десятка людей. Они будто бы спали; в одном из них я узнал Саныча, в другом Марину, а в третьем с ужасом увидел себя. «Вот все население этого мира, — сказал Шелест. — Больше здесь никого нет — но для людей, чье время остановилось, в виртуальном пространстве существует целый мир и миллионы искусственных личностей, среди которых они чувствуют себя одними из многих». В какой-то момент я поверил ему — поверил в то, что это и есть реальность. Но Шелест усмехнулся и сказал, что это лишь один из отрицательных уровней, — он каким-то образом чувствовал разницу, которую я был не способен уловить.

Отрицательными уровнями назывались слои виртуального мира, отличавшиеся в худшую сторону от реальности. Иллюзион, виртуальный слой, наложенный на реальный мир, который искажал восприятие обычных людей, был в терминологии Шелеста «плюс первым». Шелест сказал, что Иллюзион тоже является частью Омнисенса, просто он существует не в компьютерных сетях, а в сознании людей, и в отличие от остальных слоев, для доступа к которым требуется нейкон или хотя бы визуальный интерфейс, Иллюзион все время воздействует на человека. Как бесплатная, но обязательная услуга, предоставляемая обществом гражданам, о существовании которой никто даже не догадывается.

— Ты был счастлив в Иллюзионе? — спросил я Олега.

— Трудно сказать, — пожал тот плечами. — Скорее всего нет. Я кожей чувствовал фальшивость того мира. Наверное, как и ты. Шелест ищет именно таких, кто пытается отторгнуть навязанную иллюзию. Их легче вытащить. Согласись, что человека, который полностью доволен своей жизнью, никогда не удастся убедить в том, что он спит, а не бодрствует.

— Меня он вытащил очень странно, — сказал я. — Он расщепил мое сознание, пока я находился в Омнисенсе, и потом устроил обратное слияние в момент, когда я снова подключился к сети. Теперь у меня из-за этого какое-то разделение личности — я периодически чувствую себя не тем, кто я есть, вижу странные сны — как обрывки компьютерных игр. И черт его знает, может, какая-то часть меня все еще блуждает по виртуальным мирам?

— К каждому человеку нужен свой подход, — пожал плечами Олег. — Шелест не только хакер, но и психолог. Но даже ему тяжело бывает вытащить человека из Иллюзиона. А главное, никто из тех, кого он освободил, не согласился ему помочь. А он ищет себе именно помощника.

— И ты тоже не согласился? — спросил я.

— Я поэт, — ответил Олег. — Я могу лишь созерцать, а махать кулаками не по моей части. Вот в чем штука. А кроме того, я не вижу в этом смысла. Понимаешь, Шелест хочет что-то изменить, но зачем менять мир, в котором люди счастливы?

Он задумчиво вертел в руке стакан. Я оперся подбородком на ладонь, готовясь слушать, и поэт, оправдывая мои ожидания, заговорил. Может, он говорил и не совсем те слова, но я услышал то, что хотел услышать.

— Люди счастливы. Пусть еще не все, но система растет. Скоро не останется ни одного обездоленного, ни одного нищего или бездомного. Все будут равноправны в получении своей дозы кайфа. Разве это не то, к чему стремилось человечество, спрошу я тебя? Разве это не всегдашняя мечта всех людей? Иллюзион — это всеобщее счастье и благополучие. Пусть он не даст всем комфорта и благосостояния, но он научит всех и каждого примиряться с действительностью. Заставит, причем не силой, а обманом. И этого будет достаточно, чтобы просто существовать. Человечество достигло точки своего наивысшего развития; любые изменения несут лишения и беды. Просто нас слишком много, чтобы ресурсов этого мира хватило на всех. А если невозможно накормить всех, значит, надо создать хотя бы иллюзию сытости...

Он философствовал еще какое-то время, но я упустил нить рассуждений. Очнулся я, только когда Олег вновь запел. На этот раз он затянул печальную песню:

Свободные птицы навеки покинули юг,

И пылью занес ураган перекрестки дорог.

Нежданным врагом оказался твой преданный друг,

А глупое солнце однажды зашло на восток.

Упившись вдрызг вином воображаемых побед,

Решив, что все покончено со злом,

Закрыл свои глаза один непризнанный поэт

И вскрыл себе артерии стеклом.

А добрая фея, я знаю, ее больше нет,

Она утонула в реке в отраженье луны.

И рыцарь бесстрашный, что фею искал столько лет,

Ушел навсегда в мир вечности и тишины.

И лес опустел, и с деревьев опала листва,

И звон колокольный не слышно над черной землей.

Лишь ворон крылатый сидит на плече у волхва

И грезит-пророчит грядущее новой бедой.

Упившись вдрызг вином воображаемых побед,

Решив, что все покончено со злом...

— Такие, как мы, больше не нужны, — сказал Олег с неожиданно прорвавшейся горечью и отложил гитару. — Не-нуж-ны. Мир прекрасно обойдется без нас — без поэтов и мечтателей, грезящих о недостижимом. Миссия искусства на этой земле окончена.

Он встал, пошатываясь, положил руку мне на плечо. У меня вдруг что-то скрутило внутри — мне стало жаль этого нескладного паренька, оторванного от жизни и выброшенного на ее задворки, как, впрочем, был выброшен и я сам.

— Пойду приму ванну, — сказал он. — Устал очень, пора отдохнуть.

Мы пожали друг другу руки со стороны большого пальца, как заядлые друзья, и пьяно засмеялись.

— Удачи, — зачем-то ляпнул я. — Смотри, не утони.

— Не бойся, — усмехнулся тот. — Спирт легче воды. Не утону.

Я остался на кухне один. Алкоголь уже всосался в нервные ткани и поддал пинка моей голове, которая закружилась в противофазе с давно вращающейся обстановкой кухни. За окном была чернота пустого вечера, и одинокая лампочка, лишенная абажура, пялилась в стекло, будто замазанное черной ваксой; исцарапанная столешница с расставленной на ней снедью и стаканами плыла по волнам эфирного течения, колеблясь под моими локтями, подпиравшими осиротевшую в отсутствие рассудка голову.

И зачем, спрашивается, мы живем? Не легче ли нырнуть в трясину и захлебнуться, чем барахтаться бессмысленно и безнадежно? Или того хуже, стоять на кочке, уйдя в болото по плечи, стоять, не в силах пошевелить ни рукой ни ногой, и петь веселые песенки, воображать солнце и лазурный прибой, строить планы и рассказывать самому себе анекдоты, слыша смех несуществующих собеседников? К чему все это?

Держась за край стола, я осторожно поднялся. Мысль созрела давно, и давно уже просилась в мозг, ломилась из-за дверей подсознания, просачивалась вязкой жижей, которую я брезгливо вытирал тряпкой нарочитого невнимания; теперь я лишь открыл дверь, и поток бессвязной рефлексии хлынул на меня, заставляя конвульсивно корчиться остатки разума; но в этой конвульсии было что-то сладостное, торжественное, словно я встал на последнюю ступень освобождения. Кто знает, может быть, там, за гранью, существует иной мир, мир сказки и мечты, мир, где я буду наконец-то счастлив? А даже если нет, даже если я усну навсегда, то это будет лучший выход из положения, где нет никакого выхода.

Опираясь на стены, я добрался до прихожей. В чужой квартире я не стал бы делать то, что задумал. К чему обременять Олега, славного парня, лишними хлопотами? Я просто уйду тихонько, вернусь к себе, поставлю печальную элегическую музыку и открою газовый вентиль... Но почему в прихожей лужа воды?

Я открыл дверь в ванную. Пол был залит водой, струившейся через край ванны. Оттуда же, через Край, свисала рука. Я шагнул ближе и уперся глазами в пустые закатившиеся глаза поэта — он лежал в обмывавшей его тело по плечи густой и жирно блестящей, как красный сироп, жидкости, поверхность которой отражала маслянисто-желтый свет настенной лампы.

В кровавом озере плавал маленьким островком карманный нож; его пробковая рукоятка торчала над поверхностью и, когда я толкнул ее, заколыхалась кощунственным поплавком в озере смерти. На груди поэта вспучилась пропитанная кровью футболка с глумливой надписью: «Жизнь удалась!». Покрытая сеткой бордовых дорожек рука лежала на краю ванны, с кончиков пальцев срывались бусины крови.

Я вспомнил, как пожелал Олегу удачи, когда он уходил, и волна ненависти и презрения ко всему на свете, включая себя самого, накатила со страшной силой, как стая рвущих живую плоть адских псов. Я вывалился в коридор, мой организм и душу выворачивало наизнанку.

Когда я с трудом поднялся с пола, поднялся на трясущихся от перенапряжения руках, скользящих в остро пахнущей спиртом красной по цвету жидкости (выпитое мною выплеснулось прямо в лужу, вытекшую из ванны), я был почти спокоен. И произнес, с привкусом мстительной радости растягивая давно просившиеся наружу слова: