Кольцо светлой воды

      Полагаю, что его вопрос больше чем какой-либо другой напомнил мне о моём собственном невежестве, я ведь сам, по сути дела, не знал, что же такое представляет собой Мидж. Мне, конечно же, было известно, что он выдра, но я также знал, что он принадлежит к виду, который, даже если и известен в научном мире, не отмечен, как обитающий в болотистой дельте Тигра и Евфрата, ибо в той скудной литературе, что я брал с собой в поездку по Ираку, было четко сказано, что единственной выдрой, обитающей в болотах Месопотамии, была персидская разновидность выдры европейской обыкновенной, lutra-lutra. Погибший выдрёныш Чахала совершенно четко принадлежал к этой породе, мех у неё был длиннее, с отдельными, выступающими как усики волосками, в отличие от более темного лоснящегося меха Миджа. Шея и пузо у неё были светлее, а у Миджа тело было как бы обёрнуто плюшевым мехом однотонной окраски, и в отличие от Миджа внутренняя сторона хвоста не была прямой как линейка.
      Ещё раньше в одном из болотных селений между Тигром и персидской деревней у хозяина, в доме которого мы останавливались, я купил две шкурки выдры. Обе они, помимо какого-либо потенциального научного интереса, представляли собой объект для восхищения, поскольку были выделаны особым способом, то есть вся тушка была вынута через рот без единого разреза. Одна из этих шкурок была породы Чахалы, а другая, и контраст подчеркивался сопоставлением, была, несомненно, Миджа, более крупная и темнее оттенком, мех её был короче, блестел и по цвету был шоколадным.
      Эти шкурки теперь покоились в моей квартире, таили в себе какие-то возможности и всё ещё не были обследованы авторитетным специалистом.
      Я позвонил в отдел естествознания Британского музея на Кромвель-роуд, и в тот же день ко мне на квартиру пришёл Роберт Хейман для осмотра шкурок и живого экземпляра. Для многих учёных зоологов характерна одна чертаневозмутимость, нежелание высказывать твёрдое мнение, иногда даже в большей степени, чем у самого осторожного врача-консультанта. Хейман был настолько компетентным зоологом, его знания были настолько энциклопедичны, чтобы в первые же минуты не понять, что он видит шкурку и живого зверька совершенно неизвестного ему вида, но он ничем не выказал этого. Он измерил Миджа, насколько тот позволил ему это, тщательно осмотрел его, внимательно обследовал его чудовищный оскал и ушёл, прихватив с собой обе шкурки для сравнения с имеющимися в музее образцами.
      Однако с течением времени, после неспешного, выверенного, кропотливого процесса таксономического мира была, наконец, провозглашена новая порода Миджа. Хейман позвал меня в музей, чтобы показать мне целый ряд ящиков со шкурками выдр, собранных по всей Азии. Там были экземпляры больше моих по размерам, всё ещё без названий, они очень чётко отличались друг от друга, каждая находилась в отдельном ящике, но была расположена рядом с ближайшей к ней по родству. Эти различные виды Lutrogale, короткошёрстной выдры с плоским пузом и хвостом водятся на большей части восточной Азии. В соответствии с географической породой у них была целая гамма оттенков от светло-песочного до мягко-коричневого, но ни одна из них не была отмечена к западу от провинции Синд, что в дельте Инда, и ни одна не походила по цвету на мои образцы.
      Очень немногим людям, а тем более зоологам-любителям приходится сталкиваться с млекопитающими сколь-либо значительных размеров, не известными до того науке. Те люди из детских книжек про зверей и птиц, именами которых они названы, для меня были окружены ореолом романтичности. Это- гага и морской орёл Стеллера, ворона Шарпа, шерститстая обезьяна Гумбольдта, лесной кабан Майнерцхагена, арктический гусь Росса, газель Гранта, олень дядюшки Давида. В них было что-то от божества, они были созидателями, сделавшими вклад в великую панораму ярких живых существ, по которой блуждало моё неосенённое и необременённое знанием воображение.
      Теперь, когда Хейман предложил назвать новую выдру моим именем, я испытал короткую острую вспышку противоречивых чувств. Я полагал, что она должна носить его, а не моё имя, ибо это он проделал всю работу, но что-то маленькое и пронзительное, оставшееся со дней моего детства, кричало во мне, что я могу быть возведён в ранг моих ранних богов и носить, как бы это ни было опасно, ореол творца. ("Можно мне взять это насовсем?- обычно спрашивали мы, когда были маленькими. "Насовсем-насовсем?" Вот тут, несомненно, было моё собственное животное, которое будет носить моё имя, любой зверёк, похожий на него, будет вечно жить с моим именем, если только какой-нибудь несносный зоолог-систематик в будущем, какой-то нивелировщик, завистник, грамотей из пыльного чулана и мира скелетов не устроит против меня заговор и не вздумает уничтожить мой крохотный живой памятник).
      Итак, Мидж и вся его порода стали Lutrogale perspicillata maxwelli, и хотя его нет уже больше на свете, и нет никаких вещественных доказательств того, что где-то в мире живёт хотя бы ещё один такой экземпляр, моя давнишняя мечта осуществилась и на свете появилась максвеллова выдра.
      
      Глава 9
      Вот уже начало мая, я пробыл в Лондоне почти месяц, скучая по Камусфеарне, и не могу больше дождаться, когда же увижу, как играет Мидж под водопадом, резвясь у ручья и на берегу острова. Я заехал в свой родовой дом на юге Шотландии, где Мидж отведал частичной свободы перед полнейшей вольницей на севере.
      Путешествовать с выдрами - довольно накладное дело. Не могло быть и речи о том, чтобы снова заключить Миджа в ящик, и, к сожалению, нет других законных способов провоза выдры поездом. Что касается незаконных путей, к которым я вынужден был прибегать в тот раз и впоследствии, то мне пришлось дорого платить, как это бывает со всеми, кому приходится иметь дело с черным рынком. Он путешествовал со мной в мягком вагоне первого класса, и такой вид транспорта ему очень нравился.
      С самого начала у него выявилась неестественная страсть к железнодорожным вокзалам и полное пренебрежение к оглушающему грохоту и невероятному скоплению народа.
      У барьера железнодорожный служащий прокомпостировал мне собачий билет (на котором я заметил слова "Дайте подробное описание") и уже повернулся было к следующему пассажиру в очереди, как вдруг глаза у него удивлённо раскрылись до предела. А Мидж на натянутом поводке устремился по оживлённой платформе, не обращая внимания на крики и суматоху, паровозные гудки и грохот багажных тележек.Я довольно тщательно спланировал всю операцию, предусмотрев любые опасности и возможный выход из них заблаговременно, и уже заплатил взятку. У меня была с собой корзина, в которой было практически всё, что могло понадобиться Миджу для поездки, на левой руке у меня было перекинуто армейское одеяло для защиты простыней от запачканных на платформе лап, как только он войдёт в купе. Когда первоначальное проникновение в крепость прошло, так сказать, без сучка и задоринки, я почувствовал, что вознаграждён за свою предусмотрительность.
      Мидж моментально улавливал всё, что связано с водой, и при самом беглом знакомстве с купе тут же убедился, что в раковине для мытья, хоть и сухой в то время, заключается громадный потенциал удовольствий. Он тут же улёгся в ней, тело его свернулось там как яблоко, запечённое в пироге, а лапами он стал лихорадочно экспериментировать с хромированным краном. Однако, тот оказался для него совершенно нового типа, который срабатывал при нажатии вниз, и он не смог добыть ни капли в течение целых пяти минут. Наконец, чтобы подняться на задние лапы, он навалился всем телом на ручку крана и оказался буквально в своей стихии. В тот вечер было только одно происшествие, которое, тем не менее, чуть было не привело к остановке всего поезда и не представило возмущенным взорам официальных лиц моего необычного спутника. Внимание моё отвлеклось от Миджа, поезд с грохотом проносился по средней Англии весенними сумерками, а я смотрел в окно на зелёные хлеба и кусты терновника, на высокие деревья с тяжёлой листвой, и думал о том, как хорошо это стекло и движение поезда изолируют меня от непосредственного контакта с этими желанными вещами и в то же время не даёт защиты от влияния мрачного промышленного пейзажа. Задумавшись таким образом, я и не помышлял о том, что в таком замкнутом пространстве Мидж может устроить какую-либо серьёзную проказу. Мне и в голову не пришло, что, взгромоздившись, к примеру, на груду багажа, он сможет достать сигнальный шнурок. Однако он сделал именно это, и когда я глянул на него, он уже крепко держал его в зубах, а лапами шарил в отверстии, куда уходили концы. В этом, пожалуй, не было ничего страшного, и его ненасытное любопытство к любой мелочи до сих пор ни к чему особенному не привело. Когда же я двинулся к нему, он убрал лапки из отверстия и оперся ими о стенку, чтобы потянуть за бечёвку. Чтобы дозвониться по связному колокольчику, нужно потянуть достаточно сильно (однажды мне пришлось это делать, когда мой сосед по купе вдруг умер, раскуривая трубку), но у Миджа оказалось достаточно сил и, как выяснилось, решимости. Я ухватил его под мышки, но он продолжал держаться, и когда я потянул его, то увидел, что цепочка зловеще выгнулась наружу. Я сменил тактику и пихнул его в ту сторону, и тогда он снова ухватился за неё лапами. Казалось, я попал в безвыходное положение, которое могло окончиться позором, и тут меня осенило. Мидж ужасно боялся щекотки, особенно в районе рёбер. Я стал лихорадочно щекотать его, и тут же челюсти у него расслабились, мордочка расплылась в дурацкой ухмылке, которую он приберегал для таких случаев, и он стал корчиться. Чуть позже он несколько раз пробовал снова подобраться к этому шнурку, но к этому времени я уже переложил чемоданы, и несмотря на всю эластичность тела, ему уже было никак не дотянуться до него.
      В незнакомой обстановке Мидж чаще всего пытался подражать моим действиям. В ту ночь, хоть он уже и привык спать на кровати, положив голову мне на ноги, он расположился точно так же, как и в первую ночь, когда появился в моей квартире:
      он улёгся на спину головой на подушку, вытянув лапки поверх одеяла. В таком положении и застал его утром проводник, когда принёс чай. Он уставился на Миджа и спросил: "Вам чай на одного или двоих, сэр?"
      В дни пребывания в моём родовом доме в Монтрейте у Миджа стал обозначаться и вырабатываться характер. Вначале у мельничных плотин на ферме, затем в большом озере, на которое выходят окна дома, и, наконец, в море, в которое он, хоть никогда не знал солёной воды, вошёл без особого удивления и продемонстрировал не только блестящие способности к плаванью, но и готовность пожертвовать зовом свободы в пользу человеческого общества. Вначале, предугадав остроту его инстинктов, я позволял ему плавать только на длинной рыбацкой леске. Я купил спининговую катушку, которая автоматически выбирала слабину и прикрепил её к тупому концу большой удочки на лосося, но опасность того, что леска может зацепиться за что-либо под водой, была слишком большой, и через неделю он уже бегал и плавал свободно. Он носил уздечку, к которой в крайнем случае можно было пристегнуть поводок, но она была главным образом для того, чтобы показать, что он домашний зверёк, если бы кто-либо вздумал поохотиться на него, а не средством усмирения. Конструкция этой уздечки, которая не мешала бы ему двигаться и не могла бы зацепиться за полузатопленные ветви и тем самым утопить его, занимала моё воображение много месяцев, и только к концу года была доведена до совершенства.
      Это время познания дикого зверя на условиях, так сказать, взаимного уважения, было наполнено для меня очарованием, и наши долгие ежедневные прогулки у ручья и в кустарнике, на лугу и на озере, были для меня источником постоянных восторгов.
      Хоть его всё-таки трудно было отвлечь от какого-либо соблазнительного водоёма, в остальном хлопот с ним было не больше, чем с собакой, а наблюдать за ним неизмеримо интересней. Его охотничьи способности были ещё неразвиты, но иногда ему удавалось у мельничной плотины изловить угря, а в проточной воде он ловил лягушек, которых обдирал со сноровкой, порождённой, очевидно, длительной практикой. Я верно угадал, что в его ранней молодости, когда он жил в хозяйстве болотных арабов, у него выработался просвещённый и прогрессивный взгляд на домашнюю птицу, ибо ни один "болотник" не потерпел бы хищника на своём дворе, где редкие тощие пугала, которые считаются там курами, могли бы пострадать. И верно, оказалось, что Мидж следовал за мной по переполненному, кудахтающему птичнику, ни разу даже не бросив взгляда ни влево, ни вправо. К большинству домашних животных он был равнодушен, но чёрных коров и быков, очевидно, принимал за чёрных буйволов со своей родины, и если они собирались на берегу водоёма, где он плавал, то прямо с ума сходил от возбуждения, ныряя, вихляясь и визжа от удовольствия.
      Даже на открытой местности он сохранял свою страсть к игрушкам и иногда подолгу носил с собой какой-то увлёкший его предмет: стебелёк рододендрона, пустую гильзу двенадцатого калибра, еловую шишку или, как однажды было, женский гребешок с искусственным бриллиантом. Он нашёл его у дороги, когда мы утром отправились на прогулку, и таскал его с собой часа три, клал на берегу, когда отправлялся поплавать, и тут же возвращался к нему, как только выбирался на берег.
      Он не обращал никакого внимания на следы, оставляемые дикими выдрами. Ежедневно следуя теми путями, к которым Мидж выказывал предпочтение, я обнаружил, что он, всё-таки почти незаметно влекомый инстинктом, вёл меня в мир, где живут выдры в этой местности: водная стихия глубоких проток между высоких, испещрённых корневищами берегов, где листья подлеска сходятся над головой, неразгаданные проходы и туннели в тростнике на берегу озера, мшистые дренажные трубы и заросли калужницы болотной, островки с буреломами и вывороченными корнями, где ветер шелестит в ветвях ивняка. Как иногда услышишь или вычитаешь странное, необычное имя, и затем оно преследует тебя постоянно, как бы случайно повторяясь, так теперь и я, познакомившись через Миджбила с выдрами, то и дело стал замечать вокруг следы их присутствия там, где раньше не обращал на них внимания.
      Приглаженный скат глинистого бугра, где они катаются с горки, выпотрошенный трухлявый ствол дерева, внутри которого устроено сухое спальное место, отпечаток широкой перепончатой лапы, небольшой кусочек похожего на смолу помёта, состоящего преимущественно из костей угря, отложенного на камне посреди ручья. Я предполагал, что к ним-то Мидж проявит хотя бы такой же интерес, какой он проявлял к помёту собак, но, возможно, потому, что у выдр не принято пользоваться экскрементами в качестве информации или сообщения, или же потому, что он не узнавал в них продукт собственного рода, то относился к ним так, как будто бы их не существует.
      За всё то время, что он был у меня, он убил, насколько мне известно, только одно теплокровное животное, и то не стал есть его, так как, по-видимому, испытывал ужас перед кровью и плотью теплокровных животных. На этот раз он плавал в тростниковом озёрке и поймал птенца шотландской куропатки нескольких дней от роду, чёрное тщедушное пугало размером в половину однодневного цыплёнка. У него была привычка прятать свои сокровища под мышку во время плавания, а выдры при подводном плавании почти не пользуются передними лапами, и сейчас он сунул туда птенца и продолжал преспокойно проводить свои подводные исследования. Птенец, должно быть, захлебнулся уже в течение первой минуты, и когда Мидж вытащил его на берег для более подробного рассмотрения, очевидно, расстроился и разозлился оттого, что тот оказался таким квёлым. Он ворочал его носом и тормошил лапами, сюсюкал над ним и затем, убедившись в его полной теперь неподвижности, оставил его на том же месте и пошёл искать себе что-нибудь более живое.
      В библиотеке Монрейта я поискал, что естествоведы предыдущих поколений писали о выдрах. Свежих работ не было, так как соответствующий раздел библиотеки не пополнялся уже много лет. Велеречивый шут восемнадцатого века граф де Бюффон, чьи девятнадцать томов приобрели неприятный привкус оттого, что современный ему переводчик неизменно переводил французское слово "pretendre" английским "pretend", в целом был не очень высокого мнения о выдрах. Он был чудаком, охотно верившим самым странным и невероятным историям о том, что на свете существуют совершенно явно абсолютно немыслимые существа, которые он сам пытался выводить, устраивая чудовищные скрещивания (после множества опытов он с разочарованием был вынужден прийти к заключению, что бык и кобыла "могут совокупляться безо всякого удовольствия и проку"). И ещё его самым таинственным образом интересовало, можно ли животное заставить есть мёд. Как он выяснил, выдры его не едят.
      " Молодняк животных как правило очень красив, а молодые выдры не так миловидны как старые. Голова у них неправильной формы, уши расположены низко, глаза небольшие и прикрыты веками, вид у них мрачный, движения неуклюжи, тело приземистое и кривое, в голосе, который они то и дело подают, слышен какой-то металлический призвук, все это свидетельствует, пожалуй, о том, что это глупое животное. Выдра, однако, с возрастом обретает усердие, которого, по крайней мере хватает на то, чтобы успешно воевать с рыбами, по своим чувствам и инстинктам стоящими значительно ниже остальных животных. И всё же далеко ей при этом до бобра... Я только знаю, что выдры не роют себе нор,... что они часто меняют место жительства, расстаются с молодняком месяца через полтора-два, что те, которых я пробовал приручить, пытались укусить меня, а через несколько дней они становились помягче, может потому, что были слабыми или больными, что они не очень-то приспосабливаются жить в домашних условиях, и все те, которых я пробовал вырастить, умирали молодыми, что у выдры, как правило, злой и жестокий характер... Из её укромных мест несёт зловонием от остатков тухлой рыбы, да и само тело у неё дурно пахнет. Мясо у нее сильно отдаёт рыбой и очень невкусное.
      Папистская церковь разрешает есть его в постные дни. На кухне картезианского монастыря под Дижоном г-н Пеннант видел, как выдру готовили на обед монахам строгого ордена, которым, по их правилам, запрещается всю жизнь питаться мясом."
      Такое описание навело бы, пожалуй, на меня тоску, если бы у меня не было сколько угодно свидетельств из первых рук, опровергающих его. Но если Бюффон так уничижительно описывал выдр, то великий американский естествовед Эрнест Томпсон-Сетон несомненно им очень симпатизировал. В самом начале этого века он говорил: " Изо всех зверей, чью жизнь я пробовал описать, есть один, который выделяется как рыцарь Баяр в своём кругу: без страха и упрёка. Это выдра, весёлая, живая и мягкая в обращении с соседями по водоёму, игривая и довольная жизнью, мужественная в беде, идеальная в своём доме, стойкая перед лицом смерти - самая благородная душа из всех четвероногих обитателей леса."
      В его трудах я узнал знакомое мне животное, "самое прекрасное и обаятельное из всех элегантных зверюшек. Кажется, её веселью, живости, шалостям, добродушию нет предела, а её позы вечно новы и удивительны. У меня никогда в доме не было выдры, и всё же всякий раз, когда видел их, я нахально нарушал десятую заповедь."
      Отмечая, что по своим структурным признакам "выдра просто-напросто большая водяная ласка", он добавляет, описывая их привычку кататься: "Вот чудное доказательство развития их ума, когда мы видим, что взрослое животное выделяет часть своего времени и энергии ради удовольствия, и в частности для социального развлечения. Большое количество благороднейших животных отвлекается таким образом от тусклой обыденности жизни и предаётся развлечениям, расходуя на это время и возможности таким образом, который находит своё высшее выражение у человека."
      Ещё один автор, фамилию которого мне разыскать не удалось, заметил с каким-то странным очарованием при выборе слов: "Выдра- это несомненно гигантский земноводный горностай в летнем меху, характер которого смягчён возвышающим и облагораживающим влиянием рыбацкой жизни."
      Мы прибыли в Камусфеарну в начале июня, вскоре после начала продолжительного периода прямо-таки средиземноморской погоды. В моём дневнике указано, что лето начинается 22 июня, а на странице от 24-го июня на полях есть пометочка о том, что это- макушка лета, как бы опровергающая логический вывод о том, что лето в течение года длится всего четыре дня. А то лето в Камусфеарне продолжалось как бы при остановившемся времени, при ярком солнечном свете, спокойствии и пятнах тени от облаков на склонах холмов.
      Когда я думаю о раннем лете в Камусфеарне, то в памяти постоянно возникает сквозь множество калейдоскопических образов видение диких роз на фоне ясного синего моря, и, когда я вспоминаю это лето наедине со своим странным тёзкой, который доехал досюда, эти розы становятся для меня полным воплощением мира и спокойствия. Это- не бледные, худосочные цветы с юга, а цвет их- глубоко насыщенный алый, чуть ли не красный, - это единственный цветок такой окраски, единственный цветок, который обычно видишь на фоне океана, свободный от налёта летней зелени. Жёлтые ирисы, цветущие плотными рядами у ручья и на побережье, дикие орхидеи ярко выделяющиеся среди вереска и горных трав, - в них нет необходимого контраста, так как перевести взор с них на море можно только пробежав взглядом, так сказать, промежуточный слой различных оттенков зелени, среди которой они растут. Именно в июне и в октябре наблюдается буйство красок в Камусфеарне, но в июне, чтобы избежать утомительных видов различных оттенков зелени, можно обратиться лицом к морю. Там, при отливе богатые цвета охры, марены и оранжевого различных слоёв водорослей виднеются на фоне ярких, брызжущих оттенков белого на усыпанных ракушками скалах и на песке, за ними ускользающие, переменчивые оттенки голубого и пурпурного цвета колышащейся воды, а где-то на переднем плане - буйные северные розы.
      Вот в такой яркий водяной пейзаж переехал Мидж и стал владеть им с таким восторгом, который выразился так же чётко, как это была бы членораздельная речь; его хоть и не местное, но полностью подходящее сюда существо заняло здесь каждый уголок и стало в нём господствовать, так что он стал для меня центральной фигурой среди того сонма диких тварей, которыми я был окружён. Водопад, ручей, белое побережье и острова - его фигура стала привычным передним планом для всего этого; возможно, выражение "передний план" и не совсем сюда подходит, так как в Камусфеарне он стал настолько неотъемлемой частью окружающей среды, что я удивлялся, как она могла прежде, до его появления, казаться мне совершенной.
      Вначале, пока я ещё был преисполнен осторожности и заботами о его благополучии, повседневная жизнь Миджа была вроде бы однообразной. Затем, с течением времени, она стала совершенно свободной, центральным прибежищем для него оставался сам дом Камусфеарны. Это было логово, куда он возвращался вечером, сюда же, если уставал, он приходил отдыхать и днём. И вся эта эволюция, как и большинство перемен в природе, проходила так постепенно и незаметно, что трудно даже сказать, в какой момент прекратилась обыденность.
      Мидж спал со мной в постели (теперь, как я уже рассказывал, он перестал подражать плюшевому медвежонку и спал на спине под простынёй, усы его щекотали мне ноги, а телом он прижимался к изгибу моих колен). Он просыпался со странной пунктуальностью ровно в двадцать минут девятого утра. Я пробовал было найти какое-либо подходящее объяснение, и при этом нельзя сбрасывать со счётов ситуацию с "обратной связью", когда именно я делал первое бессознательное движение, побуждая его к действию. Но как бы то ни было, время его пробуждения, как тогда, так и до конца его жизни, будь то лето или зима, всегда оставалось в двадцать минут девятого. Проснувшись, он подползал к подушке и начинал ласкать мне лицо и шею, попискивая от удовольствия и любви. Если я не поднимался достаточно скоро, то он принимал меры, чтобы вытянуть меня из постели. Делал он это по-деловому, несколько нетерпеливо, с видом нянечки, ухаживающей за капризным ребёнком. Он вёл эту игру по определённым, самому себе установленным правилам, но никогда не применял, к примеру, зубов для того, чтобы даже ущипнуть. И при таких оговорках трудно даже вообразить себе, как мог бы изощряться человеческий мозг в таком же теле, чтобы превзойти его в изобретательности. Он начинал с того, что забирался под одеяло и двигался взад и вперёд по кровати, выгибая спину как гусеница до тех пор, пока ему не удавалось высвободить края одеяла из-под матраса. Добившись своего, он продолжал делать то же самое с удвоенной энергией в ногах постели, где простыни и одеяло держались крепче. Когда всё было распущено так, как ему того хотелось, он сплывал с кровати на пол, - за исключением бега по сухой земле, единственное подходящее слово для определения передвижения выдры- это "плыть", они, так сказать, плывут в направлении своей цели, - хватался за край одеяла зубами и резкими рывками стягивал его на пол. В конце концов, так как я не ношу пижамы, я оказывался совершенно голым на простыне, судорожно вцепившись в подушку. Но и её ждала та же участь, и вот здесь-то проявлялась вся необычайная сила, скрытая в его маленьком теле. Он забирался под неё и проделывал несколько мощных рывков изогнутой спиной, при этом голова и даже плечи у меня приподымались над постелью. В какой-то миг во время этой процедуры он неизменно стремился выдернуть подушку, пока я был в подвешенном состоянии. Всё это было очень похоже на действия шутника, который выдергивает стул из-под того, кто собирается садиться. Оказавшись в таком неудобном положении, лишённый покрывала и достоинства, я оказывался вынужденным встать и одеться, а Мидж при этом наблюдал за мной с таким выражением, как бы выговаривая про себя: "Ты знаешь, всего этого делать ведь и не нужно было". В отличие от собак выдры обычно добиваются своего, и они сосуществуют с людьми, а не живут при них.
      Следующая его цель- это ловушка на угрей в ручье. Затем, после завтрака, прогулка по периметру водной стихии, это на три четверти круг, образуемый ручьём и морем. Он летел как стрела под водой за форелью в тех местах, где ручей глубокий и медленно течёт между деревьев, переворачивал камни в поисках угрей на широких отмелях с блестящей на солнце слюдой чешуи, скатывался вниз на высоких осыпающихся песчаных склонах, где гнездятся ласточки, нырял в волны на песчаном пляже и ловил камбалу-лиманду. Затем, с трудом отвлечённый при помощи всяческих ухищрений от второго захода, он возвращался домой и, попискивая в экстазе, зарывался в свои полотенца.
      Такая прелюдия к началу дня, когда у Миджа был полный желудок, а у меня- пустой, по мере того, как у него появились любимые места ловли, которые он каждое утро прочёсывал всё дольше и дольше, как бы разыскивая утерянное, стала затягиваться, и полмесяца спустя я не без опаски стал возвращаться домой один сразу же после того, как он насыщался. Вначале он возвращался через час-другой, обсушившись, забирался под чехол на диване и торчал там как круглый дышащий бугор посреди сиденья. Но со временем он стал задерживаться на ручье всё дольше и дольше, и я начинал беспокоиться только тогда, когда он пропадал на целых полдня.
      В тот год в Камусфеарне было много скота, так как владелец усадьбы решил поэкспериментировать и стал разводить скот по образцу ранчо Грейт-Глен.
      Большинство животных было черными и так же, как весной в Монрейте, Мидж как бы обнаружил в них сходство со знакомыми ему водяными буйволами в болотах Тигра и начинал плясать вокруг них, возбуждённо повизгивая, до тех пор, пока те не уходили прочь. В таком количестве они представляли для него слишком грозное зрелище, и через неделю-другую он изобрел себе средство изводить животных и стал при этом непревзойдённым мастером. С чрезвычайными предосторожностями он подбирался ползком на брюхе сзади к огромному телку-однолетку, чей чёрный с кисточкой хвост заманчиво висел в пределах его досягаемости, затем, как будто бы сильно и нетерпеливо дёргая за верёвку колокола, он хватал зубами кисточку, изо всей силы дергал за неё и тут же отскакивал назад, чтобы не быть сбитым копытами. Вначале я следил за этим занятием с большой тревогой, ибо из-за строения черепа относительно лёгкий удар по носу может оказаться смертельным для выдры. Но Мидж рассчитывал расстояние до дюйма, и ни одно копыто даже не зацепило его. В результате его бесовского чувства юмора скот стал держаться подальше от дома, что было очень кстати, так как тем самым уменьшало количество навоза возле него.
      В те летние месяцы в Камусфеарне мне нужно было писать книгу, и я частенько лежал на солнышке у водопада, время от времени вдруг из ниоткуда появлялся Мидж, выбирался на берег из воды и приветствовал меня так, как будто бы мы не виделись несколько недель.
      У выдр есть святой покровитель, св.Катберт, он же покровитель гаги обыкновенной.
      Он, очевидно, был человеком весьма щепетильным при проявлении своих милостей, к тому же есть свидетель его общения с ними.
      "Он большей частью скитался и проповедовал в наших местах, где стоят удалённые отовсюду избушки, расположенные на крутых горных склонах, куда другие и не отваживались ходить, где жили люди, чьё невежество и беднота не привечали учёных. Частенько в течение целой недели, иногда двух, трёх или даже месяца он не возвращался домой, а жил в горах и приобщал простой народ к святым деяниям, действуя как словом, так и собственным примером..."
      (Более того, он сам легко уверовал в свои проповеди и остался жить в аббатстве Колдингхэма на утёсе у моря).
      "У него был обычай по ночам, когда остальные отдыхали, выходить на улицу и молиться, а после долгих бдений до глубокой ночи он возвращался домой, когда подходило время обычной молитвы. Однажды вечером один из монахов этого же монастыря увидел, как тот молча вышел вон, и украдкой последовал за ним, чтобы посмотреть, куда тот идёт и что будет делать. Итак, он вышел из монастыря с соглядатаем по пятам, спустился к морю, над которым был выстроен монастырь, вошёл в воду по горло и плечи, и там совершал своё бдение в темноте читая молитвы в унисон шуму моря. Когда забрезжил рассвет, он вышел на берег и, став на колени, снова стал молиться.