Кольцо светлой воды

      На побережье много утесов и пещер, глубоких удобных пещер, вход в которые большей частью находится гораздо выше уровня прилива, ибо за несколько веков море отступило, и между утёсами обнажились пустынные пляжи. До недавних пор в этих пещерах регулярно жили странствующие мелкие торговцы, которых было немало, ибо до магазинов далеко, а дорог практически нет. Местные жители были рады этим торговцам, так как кроме товаров те привозили новости из удалённых селений и прочих мест, где побывали; они выполняли функцию местных газет, и обитатели диких отдалённых углов со жгучим интересом ожидали их появления.
      Один из них устроил себе дом и штаб-квартиру в одной из пещер неподалёку от Камусфеарны. Как это ни странно, когда-то он был жокеем. Его настоящее имя было Эндрю Тейт, но так как он дезертировал из армии, то сменил его на Джо Уилсон, и его тогдашнее жилище до сих пор даже на картах осталось как Пещера Джо, хотя уж много лет прошло с тех пор, как разгневанный народ разжёг в его пещере такой костёр, что от жары лопнул каменный свод, а Джо изгнали с побережья.
      Вначале Джо понравился, ибо был достаточно любезным человеком, и, хоть он со своей подружкой Джинни так и не побывал у алтаря, их пещера была, пожалуй, безопаснее стеклянного дома, на тот случай, если бы стали бросаться камнями.
      Если кое-какие камушки и попадали в него, то они были по поводу его дезертирства. Джинни не была неряхой, а Джо - не оборвыш, и их троглодитовое жильё было вполне чистым и аккуратным. На столе из рыбных ящиков у них была чистая белая скатерть, пища состояла из рыбы, ракообразных и всевозможных съедобных моллюсков. У входа в пещеру они построили стену и соорудили лестницу от пещеры к морю, и даже сейчас небольшой причал, где стояла их лодка, свободен от валунов.
      Только одно омрачало их приморскую идиллию: оба они слишком часто прикладывались к бутылке. Кошелёк был у Джинни, и несмотря на своё пристрастие, у неё всё же было больше рассудка. Она устанавливала предел расходов на выпивку, но каждый раз, как они напивались, возникала ссора, и как только Джо переступал определённую грань, он начинал драться с ней из-за денег.
      Однажды вечером они по обыкновению отправились на лодке в деревенский трактир в четырёх милях от своего жилища и начали выпивать в компании одного торговца, простака по имени Джон Мак-Куин, которого в народе называли Пеликан. Пеликан любил играть на скрипке, и они пробыли в таверне допоздна, переругиваясь и выпивая под его музыку.
      Что произошло потом, никто точно не знает, но на этом их рай закончился, наступил конец Джинни и Пещеры Джо. Джо вернулся в деревню утром, постоянно твердя, что Джинни "убили и утопили, убили и утопили". В десяти милях к югу их полузатопленную лодку прибило к берегу, в ней было тело Джинни, карман её платья был вырван, но при ней не было никаких денег. Из ближайшего городка прибыла полиция, и хотя настроение местных жителей сложилось вовсе не в пользу Джо и Пеликана, подробности смерти Джинни остались невыясненными, и им не предъявили обвинения в убийстве. Вроде бы было ясно, что Джинни сначала избили, а затем она утонула; кое-кто, защищая Джо, говорил, что она упала в воду после удара и затем утонула, другие утверждали, что Джо и Пеликан в пьяном угаре избили её до бесчувствия, зачерпнули лодкой воды и затем пустили Джинни по волнам, чтобы она утонула.
      Как бы там ни было, люди, жившие по соседству, если так можно сказать, ибо у Джо не было соседей, - посчитали что среди них живёт чудовище. Они собрались и разожгли огромный костёр в его пещере и подожгли заросли вереска над пещерой. От огня пещера треснула, внешняя сторона её отвалилась, и Джо оказался бездомным бродягой. Прошло уже несколько лет с тех пор, как он умер, но на полу пещеры под закопчённой скалой всё ещё можно найти признаки его жизни там с Джинни:
      обгоревшая обувь, кусочки металла, растрёпанные кружева ржавого железа, - всё, что осталось от чайника. Наверху, на уступах, бывших когда-то карнизом его жилища, голуби устроили себе гнёзда, и их перья слетают вниз на руины очага.
      К тому времени, как я поселился в Камусфеарне, торговцы традиционного типа уже встречались редко. Их место заняли довольно назойливые индийцы, которые время от времени объезжают придорожные жилища на небольших фургонах, набитых дешёвыми товарами. Местные жители, непривычные к такой навязчивой форме торговли, считали их поведение дерзким. Не все торговцы были обходительны, но и к самым безобидным стали относиться с некоторым подозрением. Мне повстречался только один из исчезнувшего племени Джо, и тот уже умер, ему пришлось раньше времени отправиться на кладбище из-за своей давней привязанности к метиловому спирту.
      Ему было, пожалуй, немногим больше пятидесяти, когда я познакомился с ним. Он сообщил мне, что вредность предпочитаемого им напитка значительно преувеличивается, ибо он увлекается им вот уж лет сорок, и только теперь это стало сказываться у него на зрении.
      Однако он признался, что испытывает значительные неудобства, так как всем торговцам хозтоварами не велено было снабжать его, и ему приходилось идти на самые невероятные ухищрения, чтобы доставать этот продукт. Ему, пожалуй, даже повезло, что он умер до того, как в эти удалённые места провели электричество, потому что метиловый спирт достать стало практически невозможно.
      Пещерные торговцы не всегда были единственными обитателями побережья Камусфеарны, так как до чисток в начале девятнадцатого века, жестокость и несправедливость которых до сих пор жива в памяти людей Шотландского нагорья и Гебридов, у них была довольно большая община из примерно двухсот человек.
      Потомки одного из этих семейств сейчас живут в Калифорнии, куда их предков изгнали из этих мест. В одной из местных легенд, которые я слышал о них здесь, говорится о "шестом чувстве".
      Дети из древнего поселения близ Камусфеарны каждое утро ходили в школу за пять миль от дома, а вечером шли домой те же пять миль. Каждый ребёнок зимой носил в школу корзинку торфа, и они отправлялись ещё до рассвета, топая с грузом на спине. Однажды эта семья приютила одного старого торговца, и тот, глядя, как два хозяйских сына готовят свою ношу поутру, повернулся к родителям и сказал:
      - Много синих морей избороздят они, но и полягут в борозде синего моря.
      Ребята были из семейства мореходов, и когда выросли, тоже подались в море. Один из них стал капитаном, а второй - первым помощником, но оба потом утонули.
      Поросшие шиповником руины старой деревни разбросаны вокруг залива и дальше по побережью, но жители ушли, ушли и торговцы, а дом Камусфеарны теперь стоит в одиночестве.
      Хотя историй о "шестом чувстве" относительно немного, и относятся они главным образом к прошлым поколениям, следует отдавать себе отчет, что это вовсе не современные представления о таких способностях, и речь идет вовсе не о тех людях, которые, как считается, обладают ими сейчас. Вопреки распространённому мнению, человек, который обладает такой оккультной способностью, обычно побаивается её и скрывает её ото всех, кроме самых близких друзей. И это не потому, что боится насмешек и недоверия в том смысле, что сосед может сказать :
      "Вы только посмотрите на этого лунатика", а потому, что люди боятся свидетельств сверхъестественной силы и чувствуют себя неуютно в присутствии тех, кто утверждает или признаёт, что обладает ею. Люди, убеждённые в том, что они наделены тем, что сейчас обычно называют экстрасенсорикой, также опасаются того, что могут узнать благодаря своему ясновидению, и они, пожалуй, охотно сменили бы свою участь на судьбу обыкновенного человека. Только когда они уверены, что их дар можно в данный момент направить на благое дело, они готовы добровольно воспользоваться им. У меня сложилось впечатление, что глубокая, неискоренимая вера в существование "шестого чувства" практически вездесуща на Западном нагорье и на Гебридах даже среди интеллигентных и начитанных людей, а те немногие, кто посмеивается над ней, делают это лишь ради моды, на самом деле не разделяя её.
      Похожие рассказы о других менее спорных вещах до сих пор передаются из уст в уста в этих краях, куда грамотность дошла довольно поздно, и поэтому нет оснований полагать, что предания о " шестом чувстве" подверглись значительным искажениям.
      Мой ближайший сосед в Камусфеарне, Кэлум Мэрдо Мак-Киннон, о котором я вскоре расскажу подробней, родом с острова Скай, рассказал мне историю своих предков, которую благодаря чрезвычайной простоте, трудно причислить к выдумке. Во времена его прадеда в море утонул мальчик, рыбачивший в заливе у деревни, и его мать прямо с ума сходила от желания достать тело и похоронить по христианскому обычаю. С полдюжины лодок с кошками весь день плавало на том месте, где он пропал, но ничего не нашли. Все разговоры в деревне, естественно, были только об этом, и к вечеру прадед Кэлума Мэрдо, которому было за восемьдесят, больной и совсем слепой узнал о том, что произошло. Тогда он сказал:
      - Если завтра утром меня отнесут на холм у залива, я укажу, где лежит тело.
      Понадобится только одна лодка.
      Искавшие послушались его, и поутру внук отнёс его на вершину холма. У него был с собой платок, которым он и должен был подать сигнал. Более получаса лодка плавала взад и вперёд по заливу под холмом с кошками наготове, а старик всё сидел, опустив голову на руки, и не проронил ни слова. Вдруг он вскрикнул громким голосом:
      - Тог ан тоннаг! Взмахни платком!
      Внук вскинул платок, кошки спустили и вынули на поверхность утопшего мальчика.
      Просто проявлять скептицизм, когда живёшь не на Гебридах, гораздо проще, когда видение твоё не прояснено и не затуманено здравым смыслом окружающих.
      Очень немногое сохранилось в преданиях о прежних обитателях Камусфеарны, удивительно мало, если учесть, что по всей вероятности люди жили здесь тысячи лет. Самые древние из преданий относятся, вероятнее всего, к Средним векам, и в одном из них говорится о свирепом морском грабителе, уроженце этих мест, который разорял побережье к югу, в частности остров Малл, где много потайных гаваней и скрытых якорных стоянок, на галере, один из бортов которой был выкрашен в черный цвет, а другой - в белый, вероятно, с целью сбить с толку или навести на мысль что орудует тут целый пиратский флот. Как бы он не действовал, получалось успешно, так как, говорят, он вернулся в Камусфеарну и умер своей смертью.
      На Британских островах как-то не по себе ложиться спать, зная, что в радиусе полутора миль нет ни одного человеческого существа, и что кроме одной семьи на расстоянии в три раза большем нет вообще никого. Очень немногие испытывали такое ощущение, поскольку поверхность земли настолько плотно населена людьми, что там, где только можно, она заселена. И хоть в таких условиях не так уж и трудно разбить лагерь, очень редко выпадает случай оказаться среди четырёх постоянных стен, которые можно назвать собственным домом. При этом возникает чувство изоляции, противоположное чувству одиночества, которое испытываешь в чужом городе, ибо это одиночество вызвано близостью других людей и барьерами, стоящими между тобой и ними, сознанием, что ты одинок среди них : каждый дюйм стен ранит тебя и каждый необщительный незнакомец устанавливает свой флаг. Но быть одному там, где нет других людей, очень интересно, как бы вдруг снимается какое- то давление, внезапно осознаёшь всё своё окружение, резко обостряются чувства, и даёшь себе отчёт в том, что вокруг тебя лишь животный и растительный мир. Я впервые испытал это ощущение совсем ещё молодым человеком, когда путешествовал в одиночку по тундре в трехстах милях к северу от Полярного круга. К тому же удивительные ночи, светлые как день, усиливают эту необычайность, так что только собственный сон отделяет ночь ото дня. Как это ни странно, хоть внешние обстоятельства были совсем противоположными, я испытал такое же или похожее ощущение во время мощных воздушных налётов в 1940 году. Как будто бы жизнь вдруг освободилась от всего несущественного, как заботы о деньгах и мелкие эгоистические амбиции, и ты остаёшься один на один со своей сущностью.
      В ту первую ночь, когда я лёг спать на кухне Камусфеарны, мне слышались глухой стук кроличьих лап в садке у песчаной дюны позади дома, тихое попискивание летучих мышей, разбуженных тёплой погодой от зимней спячки и беспокойное посвистывание кулик-сорок, ожидающих смены прилива. Всё эти звуки раздавались на фоне приглушённого шума водопада, который в тихую погоду властвует над всеми другими звуками в Камусфеарне. Я проспал эту ночь, положив голову как на подушку на мягкий шерстяной бок Джонни, как это бывало раньше на беспалубной лодке.
      Первое, что я увидел поутру, когда пошёл к ручью за водой, так это группу из пяти оленей, настороженных, но не обеспокоенных, смотревших на меня с поросшего первоцветом берега за стеной приусадебного участка. Двое из них уже сбросили оба рога, так как был уже конец первой недели апреля, двое сбросили по одному, а у пятого самца всё ещё были на месте оба, широкие, длинные и крепкие, с семью отростками на одном и с шестью - на другом. Это была самая благородная голова из всех тех, что мне приходилось видеть за все свои годы кровожадной охоты. Я стал узнавать этих оленей каждый год, так как они были в стаде, которое каждую зиму проходило внизу у ручья Камусфеарны, и Мораг Мак-Киннон обычно украдкой подкармливала их у Друимфиклаха, так как они были с внешней стороны забора у леса, то есть на пастбище для овец. Она называла оленя с тринадцатью отростками Монархом, и хотя он, казалось, не впадал в течку по осени, думается, был отцом по крайней мере одного телёнка, ибо в прошлом году в темноте фары моего автомобиля высветили частично ослеплённого оленя, который прыгнул на бетонные столбики нового забора лесного хозяйства, когда пытался спуститься к Камусфеарне. И его голова, хоть и не совсем царская, была точной копией широченного размаха рогов Монарха. Я чуть было не убил его, так как посчитал, что это тот подранок, которого упустила компания охотников в тот день, но как бы тот ни был ошарашен, он сумел уйти из лучей света фар ещё до того, как я успел вытащить ружьё из чехла.
      Я скучаю по тем оленям, которые обычно зимовали поблизости у дома, а теперь по краю холма между Камусфеарной и Друимфиаклахом посажены молодые деревья, и олени остались позади этой живой изгороди, так что сейчас их здесь нет, за исключением случайно забредшего в пределах мили от залива. В свою первую зимовку в Камусфеарне я просыпался и видел из окна узор их рогов как чеканку на фоне близкого неба, и они в некотором роде были для меня важны, так же как и большие следы диких кошек на мягком песке у берега ручья, как хриплый крик ворон и круглые блестящие головы тюленей в заливе рядом с домом. Эти существа были моими соседями.
      Посетители из Англии, приезжающие в Камусфеарну, обычно немеют от восторга при виде великолепия природы и сияния голубоватой и золотистой весенней зари, но иногда весьма велеречивы, удивляясь разнообразию окружающего животного мира.
      Многие англичане, к примеру, даже не представляют себе, что дикие кошки широко распространены на Западном нагорье, и при их упоминании полагают, что речь идёт об одичавших домашних кошках, а не о рысеподобных животных из породы кошачьих, логово которых все эти годы находилось в пределах двухсот ярдов от моего порога.
      Они имеют такое же отношение к домашней кошке, как волк к терьеру, они уже были здесь тогда, когда наши неотёсанные предки поселились в пещерах под утёсами.
      Говорят, что их нельзя приручить. Когда я приехал сюда впервые, люди с усадьбы, на земле которой стоит дом, вели длительную войну с дикими кошками, и дерево рядом с загоном для оленей в четырёх милях отсюда было увешано их хвостами, свисавшими с его веток как чудовищные ивовые серёжки. Теперь, когда усадьба перешла от земледелия к лесоводству, диких кошек охраняют, так как они истребляют мышей-полёвок, которые в свою очередь вредят молодым саженцам. При наших благоприятных условиях число диких кошек многократно увеличилось. Самцы иногда спариваются с домашними кошками, но такое потомство редко выживает, либо потому, что отец затем возвращается и убивает новорождённых котят, уничтожая тем самым свидетельство своего мезальянса, или же потому, что люди так и не верят в возможность их приручения. В них преобладает дикая кровь, которая проявляется во внешности похожей на рысь, в дополнительном когте и диком инстинкте. Те немногие котята, которым удалось избежать смерти, обычно уходят в горы и ведут пещерную жизнь своих предков по мужской линии. Старый егерь из Лохайлорта, которого по какой-то причине звали Типперери, рассказывал мне, что однажды ночью, разбуженный кошачьим криком, он вышел на улицу с факелом, в свете которого увидел свою черно-белую кошку в объятиях огромного свирепого дикого кота. Затем он с нетерпением ожидал рождения котят. Когда подошло время, она устроила себе гнёздышко в хлеву, а он весь день прождал, когда она окотится. Но до наступления ночи так ничего и не случилось. Рано поутру ему послышалось жалобное мяуканье у дверей. Он открыл и обнаружил кошку с одним раненым и умирающим котёнком в зубах. В темноте он услышал жуткое рычанье и хрип, и, подняв факел в сторону хлева, он увидел, как дикий кот убивает котёнка. В глазах у кота было зеленовато-янтарное свечение, его огромный хвост стоял трубой, и в свете факела можно было разглядеть лишь жалкие останки новорождённых котят. Единственный из уцелевших, которого мать попыталась принести в укрытие домой, помер несколько минут спустя.
      Дикие кошки бывают невероятных размеров, они по крайней мере вдвое больше самых больших домашних кошек. В этом году тут водится один такой неподалёку от дома, оставляющий такой геркулесовский помёт, в сравнении с которым помёт эльзасской овчарки выглядит почти игрушечным. Самих животных днём можно видеть относительно редко, ибо эти существа созданы для темноты и звездного света. Однажды я случайно поймал одного из них в заячий силок, это был огромный кот с десятью кольцами на хвосте, и в тот же первый год в Камусфеарне я дважды видел котят, игравших на заре и резвившихся среди первоцвета и распускающихся берёз на берегу за забором усадьбы. Они были хорошенькие, очень мягкие и пушистые, почти что нежные. В них не было и намёка на ту свирепость, от которой ежегодно страдает так много ягнят и оленят. До того, как люди истребили зайцев, они были желанной добычей больших горных лисиц и этих равнинных диких кошек, и каждое утро я замечал их глубокие следы на песке у входа в норы. Но теперь зайцев нет, а ягнята всё ещё бывают по сезону, и там, где в сумерках был хороший ягнёнок, поутру остаются лишь обглоданные кости и кусок шкурки, похожий на окровавленный тампон в хирургической палате. Затем с морских скал появляются вороны, хохлатые вороны и вездесущие гиены в серых мантиях, и к вечеру не остаётся ничего из того, что долгие месяцы покоилось в чреве самки, кроме белого скелета и обрывков мягкой замызганной шкурки по размеру не больше носового платка.
      Среди млекопитающих, после диких кошек, наибольшее удивление у моих гостей с юга вызывают тюлени. Все летние месяцы они почти всё время на виду, и, так как их не пугают в Камусфеарне, они становятся почти ручными. По вечерам они нередко следуют за лодкой в тихой, окрашенной солнцем воде, их головы появляются из воды всё ближе и ближе, и вот они уж на расстоянии длины лодки. Их пугает только смена ритма, надо равномерно грести вперёд, как будто бы ты очень занят своим делом и ими не интересуешься. Коричневые тюлени с большими круглыми головами и короткими носами как у собак встречаются повсюду, и я однажды насчитал их больше сотни примерно за час ходу в лодке вдоль побережья. Кроме тех, что рождаются в этих местах, с мая до ранней осени вокруг островов водятся атлантические тюлени.
      Затем они возвращаются на свои там и сям разбросанные лежбища, которых относительно немного. Атлантические тюлени, коротающие лето у Камусфеарны, вероятно размножаются на скалах к западу от Канны, это, пожалуй, ближайшее ко мне лежбище. Вдали от своих лежбищ они никогда не появляются большими группами, в течение долгих погожих летних дней, когда море гладкое как шёлк, а солнце хорошо припекает на покрытых лишайником скалах над полосой залива, они прогуливаются у островов Камусфеарны по двое и по трое, как правило самцы, питаясь главным образом мелкой рыбёшкой и накапливая энергию, которую затем будут безудержно тратить на свои гаремы по осени, ибо во время течки они не едят по нескольку недель. Тому, кто видит атлантического тюленя впервые, он кажется огромным: крупный самец бывает до трёх метров длиной и весит почти полтонны. Это великолепные звери, но мне лично кажется, что им не хватает обаяния котика, у которого не такие величественные манеры, и он любопытен как собака. Однажды на скалах Ру-Арисейга я наткнулся на котика, которому было примерно один день от роду. У него была мягкая белая детская шкурка, которая чаще всего сбрасывается ещё в чреве матери, и он был очень похож не игрушку, предназначенную для развлечения ребёнка. Он был тёплый и круглый, и не только не испугался, а стал ласкаться, и я с некоторой неохотой положил его обратно на место. Но его не так-то просто было оставить там, как только я двинулся, он стал шаркать и ковылять за мной следом. В течение нескольких минут я пытался скрыться от него, виляя и прячась за скалами, но он с удивительной ловкостью находил меня.
      Наконец, я кое-как спустился к лодке и быстро погрёб прочь, но через двадцать ярдов он уже был рядом и стал мусолить весло. Я уж было отчаялся и не знал, что мне делать с этим неожиданным найдёнышем, как вдруг в двадцати ярдах от лодки зафыркала его мать, он ответил на её зов, и они оба поплыли прочь. Детёныш несомненно получил выговор, который запомнится ему на всю жизнь.
      Детёныши благородного оленя тоже не пугаются человека в первые дни своей жизни, и если где-то в июне вы наткнётесь на оленёнка, прилизанного и всего в пятнышках, лежащего среди длинных зелёных стеблей папоротника-орляка, то не следует заигрывать с ним, если хотите затем уйти восвояси. Поначалу я бывало ласкал и гладил их, а затем попытки удалиться выливались в гораздо более отчаянную игру в прятки, чем с котиком, в то время как встревоженная лань топала ногами и безрезультатно кричала. И хотя оленята в эти первые свои дни по неопытности не боятся человека, они с самого начала с ужасом бегут от таких своих прирождённых врагов, как орлы, дикие кошки и лисицы. Я видел, как лань пыталась защитить своего детёныша от орла, пригнув назад уши и дико взмахивая передними копытами всякий раз, как он подлетал, с шумом рассекая воздух своими огромными крыльями. Если бы лань хоть раз попала в него копытом, то выбила бы ему все потроха, но она лишь задела его по крылу, орёл присмирел и наконец уплыл вдоль лощины, а солнце поблескивало на его величественной мантии.
      Если беспомощные оленята являются постоянной пищей горных лисиц в июне, а молодые ягнята - в апреле и мае, то я уж не знаю, чем они кормятся в остальное время года теперь, когда кроликов больше не стало, а голубой горный заяц почти совсем вывелся. Возможно они едят гораздо реже, чем мы это себе представляем, и конечно же значительную часть их пропитания составляют мыши. Несколько лет тому назад я ходил на охоту с одним ловчим на лис вскоре после поры ягнения. Логово лисиц было где-то на высоте около двух тысяч футов в горах. Мы вышли на рассвете, когда солнце ещё скрывалось за вершинами холмов всё ещё покрытых снегом. Они выделялись на фоне яблочно-зелёного неба с тонкими алыми полосами.
      Логово, большая куча гранитных валунов в расщелине на склоне горы, находилось как раз на границе снежного покрова. К тому времени, как мы добрались туда, золотистое солнце только что засверкало над верхушками гор. Терьеры устремились в нору, и мы застрелили лисицу, когда она выскочила из норы, а собаки задушили и вытащили из норы пятерых щенков, но лиса не было видно нигде. Мы нашли его следы на торфяном карьере в нескольких сотнях ярдов ниже, которые указывали, что он пошёл вниз. Он спускался спокойно, а не бежал, так что мы пришли к заключению, что он ушёл из логова ещё до того, как там появились мы, и он, видимо, не знал, что что-то случилось. Мы укрылись и стали ждать его возвращения.
      Прождали весь день. Свежий весенний ветер дул нам в лицо с той стороны, где далеко внизу раскинулось море и маячили острова, было видно, как лодки с сетями вышли в первый раз в сезоне на лов селедки. Весь день на холме не было почти никакого движения, только раз стадо оленей в новой шкуре вышло на кромку лощины справа от нас, да однажды орёл проплыл на расстоянии броска камня. Он резко взметнулся и сразу же, как только заметил нас, ушёл в сторону, шумно рассекая воздух крыльями. К вечеру похолодало, и когда солнце стало садиться за внешней грядой островов, а тень от снежных сугробов стала синей, мы стали подумывать об уходе. Уже стали собирать вещи, когда я заметил какое-то движенье на торфяных разработках внизу. Лис бежал вверх по склону к логову, совершенно ни о чем не подозревая, и что-то нес в зубах. Я убил его из ружья наповал за пятьдесят метров, и мы пошли посмотреть, что он нёс. У него было гнездо розовых новорождённых мышей - всё, что ему удалось раздобыть за весь долгий день охоты для своей лисицы и пятерых щенят.
      На первый взгляд кажется загадкой, как в этой местности вокруг Камусфеарны удаётся выжить такому большому числу хищников, когда вокруг так мало живности. В небе орлы, канюки, соколы, вороны и хохлатые вороны, на земле дикие кошки, лисы, барсуки и куницы. Нет сомненья в том, что огромное количество представителей этого животного мира проводит вне сезона, когда нет молодняка, которым можно питаться, много времени за моим любимым занятием : прочёсыванием пляжа. На мягком песке помимо всяческих морских находок я постоянно встречаю следы диких кошек, барсуков и лисиц. Иногда они находят попавших в нефть птиц, иногда погибшую овцу, упавшую с зеленеющего горного уступа, которые по всему Западному нагорью образуют такие заманчивые, но зачастую и опасные ловушки, или же оленя, спустившегося с мартовских сугробов, чтобы полакомиться морскими водорослями, единственной пищей, не скрытой снегом, или могут подкрасться к заснувшему кулику-сороке или кроншнепу, поджидающему в темноте начала отлива. Но что бы они ни искали, именно на берег по ночам выходят эти зубастые звери. Иногда они находят совсем немногое, поскольку в помёте у диких кошек и лисиц мне приходилось видеть непереваренных рачков-бокоплавов. Вороны и хохлатые вороны, хоть и могут выклевать глаза ослабшему ягнёнку или оленёнку, по большей части всё-таки питаются падалью. Хохлатки проводят немало времени на берегу в конце лета и в середине зимы, раскалывая мидии, подняв их на высоту крыши дома и бросая на скалы, но большую часть года они могут свободно собирать урожай и в других местах. В конце зимы, когда весна ещё не потревожила землю, старые олени, которые плохо перенесли зимовку, слабеют и погибают в сугробах, а серые хищники, питающиеся падалью, хрипят и грызутся над их тушами. А немного позднее, когда впервые наступает тепло, лани прекращают пастьбу, закидывают голову назад и начинают раздражённо щипать себя за спину, хохлатки шныряют рядом и сглатывают жирные личинки, которые выползают у них из шерсти и падают на землю. Когда приходит пора ягниться, они обшаривают землю в поисках плаценты, а затем появляются яйца и молодняк всех остальных птиц, которые меньше их.
      До сих пор я почти ничего не рассказал о своих ближайших соседях Мак-Киннонах.
      Кэлума Мэрдо Мак-Киннона всегда называют обоими именами, ибо в округе так много Кэлумов Мак-Киннонов, что одно имя Кэлум вызывает недоумение. Здесь так же много Мэрдо, что самого этого имени тоже недостаточно. И к тому же множество Мэрдо Кэлумов, как правильно числится его имя, заставило его поменять их местами, чтобы хоть как-то сохранить свою личность. Это обычная практика при клановой системе и она до сих пор остаётся правилом во многих районах Западного нагорья, где клановые имена всё ещё изобилуют на их древней территории. Иногда для краткости его называют "Кэлум-Дорожник" (так же, как в других местах я слыхал "Джон-Гробовщик", "Дункан с грузовика", "Рональд-Стрелок" и "Рональд-Дональд-Немой"). Последнее прозвище вовсе не было насмешкой, а просто оттого, что он действительно был немой. Но необходимость такого переименования очень странно выглядит здесь, где до ближайшего соседа, кроме меня, по крайней мере четыре мили.
      Кэлум Мэрдо - невысокий жилистый мужчина средних лет, который, когда я впервые появился в Камусфеарне, уже давно работал ремонтником на дороге и отвечал за одноколейное полотно по нескольку миль в обе стороны от Друимфиаклаха. Можно предположить, что горец, живущий в таком уединении, вряд ли сможет беседовать о чём-либо, выходящем за рамки своего узкого круга деятельности. Например, вряд ли можно было предположить, что он знает наизусть большую часть из того, что написано классиками, что он в состоянии пространно рассуждать о политике как внутренней, так и внешней со знанием дела или же что он выписывает "Нью-Стейтсмэн". Однако же это так, и боюсь, что он был несколько разочарован, когда узнал, что его новый сосед видимо образованнее его самого, а по ряду вопросов - значительно более информирован. Он обычно обрушивал на меня массу разнообразной удивительной информации по всевозможной тематике и закруглял как правило разговор примерно вот такой формулой:
      - Ну вот, майор, такому образованному человеку как вы, пожалуй, уж порядком надоело слушать россказни старого болтуна.
      За десять лет нашего общения он внёс значительный вклад в моё образование.
      С женой Кэлума Мэрдо Мораг, женщиной тонкой чеканной красоты, смягчённой юмором, я сразу же нашёл общий язык: любовь ко всякой живности. Мы много читали и слышали в разговорах о духовных потомках св.Франциска и св.Катберта, тех, кто мгновенно устанавливает взаимопонимание с птицей и зверем, и которых совсем не боится животный мир. Я лично никогда не встречал таких людей и стал уже было сомневаться в их существовании, пока не познакомился с Мораг.