Кольцо светлой воды

      В ту ночь было очень холодно. Прямо над головой в тростниковой крыше была прореха, сквозь которую были видны незатуманенные звёзды, а тихий ветерок, холодный, как позвякивание сосулек, шуршал тростником у подножья стены, и спал я неспокойно. Чахала тревожилась и поминутно ворочалась в спальном мешке, а я не знал, что она умирает, и сердился на неё. Поутру я отнёс её на клочок сухой травы прогуляться и только тогда понял, что она очень больна. Она не двигалась, а только жалобно смотрела вверх на меня, и когда я поднял её, сразу же устремилась в тёплую темноту пуловера за пазухой.
      Около часу мы плыли по усыпанным цветами протокам среди зелёных болот и остановились у одного селения на большом острове. Когда мы высадились, мне стало ясно, что Чахала умирает. Она была слаба, беспокойна, в доме забивалась в тёмные углы между тростниковыми стойками и циновками стен. Она лежала на животе, часто дышала, и, очевидно, ей было очень плохо. Может быть, что-нибудь в нашей огромной аптечке могло бы спасти её, но мы не нашли ничего лучше касторового масла, поскольку всё, что она съела накануне, всё ещё было у неё в животе.
      Касторка почти совсем не помогла, и, хотя она почти автоматически сосала из бутылки, признаков жизни почти не подавала. В отчаянье я просидел рядом с ней около двух часов, когда Тезинджер вернулся с приёма больных.
      - Сходи-ка лучше прогуляйся, - сказал он. - Я присмотрю за ней. Тебе и так тошно сидеть здесь всё время, к тому же ты не можешь ей ничем помочь. Эта болотная деревня у нас - последняя, и тебе, может быть, не доведётся увидеть другой.
      Я вышел и вспомнил о тех сюжетах, которые всё хотел сфотографировать, но всё время откладывал. Затем оказалось, что затвор в фотоаппарате сломан, и я вернулся домой.
      Час спустя мы тронулись в путь. Почувствовав тепло Чахалы у себя за пазухой, я вдруг ощутил надежду, что она будет жить, но она не стала сидеть там. Она выбралась наружу, приложив при этом изумившую меня силу, и растянулась, подрагивая, на дне каноэ, а я держал у себя между колен платок, чтобы её маленькое бившееся в лихорадке тельце было в тени. Вдруг она слабо вскрикнула тем самым отчаянным визгом, как это бывало во сне, а несколько секунд спустя я увидел, как по телу у неё пробежала судорога. Я положил на неё руку и почувствовал то странное оцепенение, которое наступает сразу же после смерти, и затем она обмякла у меня под рукой.
      - Померла, - сказал я. Сказал это по-арабски, чтобы ребята перестали грести.
      Тезинджер спросил: "Ты уверен?"
      А ребята недоверчиво смотрели на меня.
      Я подал её Тезинджеру, и её тельце повисло у него на руках как крошечная меховая мантия.
      - Да, - сказал он. - Мертва. - И бросил тело в воду. Оно упало на яркий ковёр из белых и золотистых цветов и осталось на плаву, с морщинистыми лапками по сторонам, как она, бывало, спала ещё живой.
      - Трогайте, - сказал Тезинджер. - Ру-ху, ру-ху! Но гребцы сидели, не двигаясь, поглядывая то на меня, то на маленький трупик, и поехали только тогда, когда Тезинджер рассердился на них. Амара постоянно оглядывался, пока, наконец, мы не обогнули купину тростника, и она скрылась из виду.
      Солнце сияло на белых цветах, голубые зимородки проносились низко над нами, а орлы кружили в вышине голубого неба, но всё это стало так нереально со смертью Чахалы. Я говорил себе, что это лишь одна из тысяч подобных ей в этих болотах, где их гарпунят пятизубой острогой, отстреливают или подбирают щенками, и они умирают медленной смертью в гораздо более жестоких условиях. Но она погибла, и я был безутешен.
      Виноват в этом тот, кто, возможно, более миллиона лет тому назад впервые подобрал дикого щенка, прижавшегося к телу мёртвой матери. И я задавался вопросом, неужели в его полудиком мозгу возникали те же мотивы, которые во мне были сознательны.
      Я очень горевал по Чахале, так как она окончательно убедила меня в том, что именно выдра нужна мне в качестве питомца в Камусфеарне, я понял, что у меня была такая возможность, а я упустил её. И лишь много времени спустя до меня дошла возможная причина её смерти. Болотные арабы морят рыбу наперстянкой, скрытой в наживке на креветок, и если для человеческого организма или взрослой цапли эта доза ничтожна, то для такого юного создания как Чахала она могла оказаться роковой.
      У меня больше не оставалось времени на болота. Мы с Уилфредом должны были провести несколько дней в Басре, прежде чем отправиться к пастушеским племенам, где надо было прожить начало лета. И смерть Чахалы, которая показалась мне концом, на самом дела стала лишь началом.
      
      ЧАСТЬ ВТОРАЯ ЖИЗНЬ С ВЫДРАМИ
      
      Глава 7
      В ту ночь, когда умерла Чахала, мы добрались до Эль-Азаира, гробницы Эзры на берегу Тигра. Оттуда мы с Уилфредом Тезинджером направлялись в Басру, чтобы получить почту из Европы и ответить на неё, прежде чем снова ехать дальше. В Генеральном консульстве в Басре выяснилось, что почта Уилфреда прибыла, а моя - нет.
      Я послал в Англию телеграмму и, прождав бесполезно три дня, попытался позвонить.
      Разговор нужно было заказывать за сутки вперёд, получить его можно было только в течение одного часа, к тому же тогда, когда из-за разницы во времени вряд ли можно было застать кого-либо в Лондоне. В первый день линия оказалась неисправной, на второй день переговорный пункт был закрыт по случаю какого-то религиозного праздника, на третий день опять была какая-то накладка. Мы договорились с Тезинджером встретиться через неделю в мудхифе у Абдель Неби, и он уехал.
      За два дня до встречи я вернулся в Генеральное консульство после нескольких часов отсутствия уже к вечеру и обнаружил , что моя корреспонденция прибыла. Я понёс её к себе в спальню, чтобы прочесть, и увидел там двух болотных арабов, сидевших по-турецки на полу. Рядом с ними лежал мешок, в котором время от времени что-то шевелилось.
      Они подали мне записку от Тезинджера. "Вот тебе выдра, самец, отлучённый от матери. Мне кажется, ты захочешь отвезти её в Лондон: в тараде с ней будет слишком много хлопот. Это та самая, о которой мне говорили раньше, но за ней охотились шейхи, и поэтому мне сказали, что она сдохла. Отправь с Аджрамом мне письмо о том, что она прибыла благополучно, он сейчас вместо Катхя..."
      С тех пор, как я развязал этот мешок, в жизни моей начался период, который, по существу, не завершился до сих пор, и, насколько я себе представляю, может продолжаться до моей собственной кончины. Это, по сути, кабальная зависимость от выдр, помешательство на выдрах, которое, как выяснилось позже, характерно для большинства, кому когда-либо приходилось держать их. Тварь, которая, не очень-то смутившись, выбралась из мешка на просторный кафельный пол спальни консульства, была в то время похожа ни на что иное, как на очень маленького средневекового дракона. С головы до самого кончика хвоста она была покрыта симметричными зубчатыми пластинками брони из грязи, меж бугорками которой просматривался мягкий бархатистый мех, такой, как бывает у шоколадно-коричневого крота. Зверёк встряхнулся, и я уж было приготовился к тому, что этот грозный камуфляж превратится в пыльное облако, но манёвр этот на нём никак не отразился, и только через месяц, после долгих трудов, мне удалось, наконец, соскрести последние остатки грязи и увидеть его, так сказать, в настоящем обличье.
      И всё же в тот самый первый день я распознал в нём выдру, какой мне ещё не доводилось видеть живьём. Мех её был несколько похож на одну необычную шкурку выдры, которую я ещё раньше купил у арабов в одном из болотных селений. Миджбил, так назвал я свою новую выдру по имени шейха, у которого мы недавно останавливались и имя которого заинтриговало меня волшебной картинкой похожего на утконоса животного, и в самом деле принадлежал к породе до того неизвестной науке, и впоследствии, после обследования зоологами как меха, так и всего тела, получил название Lutrogale perspicillata maxwelli, или же максвеллова выдра. Это обстоятельство, пожалуй, повлияло на прочность эмоциональных уз между нами, поскольку за год постоянного и очень нежного общения с ним я полюбил его так, как не любил почти никого из людей, и писать о нём в прошедшем времени мне так же тяжело, как человеку, потерявшему своего единственного ребёнка. В течение года и пяти дней он бывал у меня и в постели, и в ванной, выслеживая мои повадки, и, хоть у меня теперь есть другая, ничуть не менее дружелюбная и очаровательная выдра, другого Миджбила не будет больше никогда.
      В течение первых суток Миджбил не проявлял ни враждебности, ни дружелюбия, он был просто отчуждён и равнодушен, предпочитал спать на полу как можно дальше от моей кровати и принимать пищу и воду так, как будто всё это появлялось перед ним без какого-либо человеческого участия. Питание превратилось в проблему, так как мне не сразу пришло в голову, что болотные арабы почти наверняка кормили его остатками риса с добавлением лишь тех частей рыбы, которые несъедобны для людей.
      Генеральный консул послал было слугу купить рыбы, и тот вернулся как раз тогда, когда нам нанёс визит Роберт Ангорли, который был егерем у наследного принца и был страстно влюблён в историю естествознания. Это был иракец-христианин, получивший образование в Англии. Ангорли сообщил мне, что ни одна из купленных рыб небезопасна для моего зверька, поскольку она отравлена наперстянкой, которая, хоть и безвредна для человека в таких дозах, он уверен, будет опасной для молодой выдры. Он вызвался доставать мне ежедневно рыбу, пойманную сетями, и затем каждый день приносил мне около полудюжины маленьких окуньков из Тигра.
      Миджбил поедал их с аппетитом, держа вертикально в передних лапах хвостом вверх как эдинбургский леденец, попеременно откусывая по пять раз то с правой, то с левой стороны.
      Мне повезло, что я недавно познакомился с Ангорли, иначе Миджбил мог бы сразу же отправиться по стопам Чахалы и по той же самой причине. Ангорли зашёл в Генеральное консульство как раз тогда, когда я ожидал почту из Европы, и пригласил меня на денёк поохотиться на уток на сказочных болотах наследного принца. Подобного удовольствия теперь уж больше не суждено испытать никому, поскольку наследный принц уже растерзан обезумевшей толпой, а о моём друге Ангорли, который вряд ли интересовался политикой вообще, я больше не слышал со времени революции.
      Из этой утиной охоты мне больше всего врезалось в память огромное облако розовых фламинго, летящих на высоте человеческого роста к моей засаде, и вал за валом из бело-розовых крыльев, хлопающих над самой моей головой. Уток там были тысячи, и если наследному принцу удавалось настрелять их достаточно много с этой платформы, то охотником он был не чета мне. Дело в том, что она расположена на самой середине огромного водного пространства, простирающегося на милю или даже больше в любую сторону. Борта её были высотой по грудь, а в центре стояло деревянное сиденье, справа от него было нечто наподобие столика, на крышке которого умещалось восемь коробок по двадцать пять патронов в каждой. Там они и стояли, и большое алое пятно, образуемое ими, было прекрасным предостережением любой утке, подлетавшей на расстояние в двести ярдов. Я оказывался в центре внимания каждой птицы во всей округе. Пол платформы был на шесть дюймов под водой, и поэтому патроны оставались на своем месте, а утки - нет. Часов эдак через пять меня вызволили из этого дурацкого положения, и мы с Ангорли увезли домой около ста пятидесяти уток, из которых на мою долю приходилась едва ли треть. Но фламинго были великолепны.
      Мы с выдрой испытывали гостеприимство генерального консула в течение полумесяца.
      На вторую ночь на рассвете Миджбил перебрался ко мне в постель и проспал у меня в ногах до тех пор, пока слуга не принёс утром чай. В течение дня он стал утрачивать апатию и проявлял жгучий, даже очень жгучий, интерес к окружающему миру. Я смастерил ему ошейник или, пожалуй, даже пояс, и отвёл его на поводке в ванную комнату, где в течение часа он сходил с ума от радости в воде, погружаясь и барахтаясь, ныряя взад и вперёд, и набрызгал впору бегемоту. Это, как мне довелось узнать позднее, характерная черта выдр: каждая капля воды должна быть, так сказать, размазана по всему помещению, тазик надо немедленно опрокинуть, а если он не опрокидывается, то в него надо сесть и всё выплескать. Вода должна быть в постоянном движении и выполнять какую-либо работу. Если же она находится без движения, то представляется такой же непонятной и загадочной, как зарытый в землю талант.
      Каких-нибудь два дня спустя он сбежал из моей спальни в то время, когда я входил туда, и, обернувшись, я успел заметить лишь его хвост, когда он заворачивал за угол коридора, ведущего к ванной. Покуда я добежал туда, он уже сидел на краю ванны и пытался крутить лапами хромированные ручки кранов. Я был поражён таким ранним проявлением разума, о котором даже не подозревал. Не прошло и минуты, как он открыл кран настолько, что потекла тоненькая струйка воды, и в течение нескольких мгновений он, убедившись в своём успехе, добился полноводной струи.
      (Ему просто посчастливилось повернуть кран в нужную сторону. Впоследствии он не раз пытался с большим усердием закрывать кран, ворча от негодования и досады оттого, что у него ничего не выходит).
      В консульстве был большой, огороженный стеной сад, где я его прогуливал, а в нём теннисный корт, обнесённый высокой сеткой. В этом вольере через несколько дней мне удалось добиться того, что он следовал за мной без поводка и подходил ко мне, когда я звал его по имени. Через неделю он согласился на подчинение в наших взаимоотношениях и, почувствовав себя в безопасности, стал проявлять присущую чисто выдрам черту: неистощимую игривость. Очень немногие животные имеют постоянную привычку играть, когда становятся взрослыми. Они заняты едой, сном или размножением, или же изыскивают средства к достижению той или иной из этих целей. Но выдры представляют собой одно из немногих исключений из этого правила; в течение всей своей жизни они тратят значительную часть своего времени на игру, в которой им даже не нужен партнёр. На воле они играют сами с собой часами с любым плавающим на воде предметом. Они топят его и затем дают ему всплыть или же подбрасывают его головой так, чтобы он упал подальше со всплеском и превратился в добычу, за которой надо гнаться. Не сомневаюсь, что в своих норах они тоже, как и мои выдры, лежат на спине и играют маленькими предметами, которые держат в лапах и перекатывают из ладошки в ладошку, так как в Камусфеарне прибрежные норы изобилуют мелкими ракушками и камешками, которые попали туда исключительно в качестве игрушек.
      Мидж часами катал по комнате резиновый мячик как четвероногий футболист, при этом он водил его всеми четырьмя лапами и к тому же подбрасывал мяч рывком шеи на удивление высоко и далеко. В эти игры он играл либо один, либо со мной, но поистине любимое занятие выдры, игра, занимающая у неё массу времени, проявляющаяся в результате ощущения благополучия и сытого желудка, думается, состоит в том, что выдра ложится на спину и жонглирует небольшими предметами.
      Она проделывает это с необычайной сосредоточенностью и ловкостью, как фокусник, оттачивающий какой-нибудь трюк, как будто бы в этой игре есть какая-то цель, разгадать которую человеку не дано. Впоследствии любимым времяпровождением Миджа стала игра в шарики, и без всякого преувеличения это можно назвать именно времяпровождением. Он обычно лежал на спине и катал два или несколько шариков по своему широкому плоскому пузу, ни разу не уронив их на пол, или же по нескольку минут кряду он катал их между ладошек, держа их в вытянутых кверху лапах.
      За эти первые полмесяца в Басре я научился многому в языке Миджа, языке, как позднее выяснилось, во многом схожим с языком других пород выдр, хотя у них есть любопытные варианты в его употреблении. Звуки у них довольно разнообразны по диапазону. Самый простой из них - это зов, который весьма схож у всех выдр, с которыми мне приходилось сталкиваться. Это - короткий, беспокойный, пронзительный, хоть и негромкий звук, нечто среднее между свистом и щебетаньем.
      Есть у них также вопрос, применяемый на близком расстоянии. Мидж входит, например, в комнату и спрашивает, есть ли кто-нибудь там, воскликнув громким хриплым шёпотом: "Ха!" Если же он видел, что идут приготовления к его купанию, то становился у двери и издавал музыкальный булькающий звук, перемежающийся со щебетаньем. Вот это вот щебетанье в различных комбинациях и переливах высоких и низких тонов, от одной ворчливой ноты до беспрерывного чириканья и было основным средством звукового общения Миджа. И ещё он издавал один звук, не похожий ни на один из предыдущих, высокий рычащий крик, в некотором роде подвизгивающий вой, недвусмысленно означавший, что он очень зол, и, если его дразнить дальше, то укусит. Он кусался во гневе, в отличие от лёгких прикусов в возбуждённой игре, четыре раза за год, что пробыл у меня. Каждый из этих случаев запомнился очень ярко, хотя меня лично это коснулось только раз.
      Челюсти выдры, разумеется, невероятно мощны, и вообще это животное обладает силой почти несоразмерной с его величиной, а челюсти оснащены зубами, моментально перемалывающими твёрдые, как камень, рыбьи головы. Подобно щенку, который лижет и грызёт руки хозяина, поскольку у него так мало других средств, чтобы выразить свои чувства, выдра также пользуется ртом, как наиболее естественным средством общения. Уж мне-то хорошо известна разрушительная сила их зубов, и поэтому я прекрасно понимаю, каких усилий им стоит быть нежными в игре, так как их игривые укусы рассчитаны на чувствительность шкуры выдры, а не человеческой кожи. Мидж обычно обижался и удивлялся, когда его ругали за то, что ему казалось самой деликатной нежностью, и, хотя со временем он научился обходиться со мной как голубок, с незнакомыми он всю жизнь оставался чересчур возбуждённым, когда был в хорошем настроении, и вёл себя совсем как сорвиголова.
      Дни наши в Басре протекали мирно, но я со страхом ожидал неумолимо надвигавшегося переезда Миджа в Англию и конечный пункт назначения: Камусфеарну.
      Авиакомпания БОАК вообще не принимала к перевозке животных, а в то время не было никакого другого прямого рейса на Лондон. Мне, наконец, удалось заказать билет на рейс авиакомпании "Трансуорлд" до Парижа с весьма сомнительной пересадкой на "Эр-Франс" в тот же вечер до Лондона. "Трансуорлд" потребовала, чтобы Мидж был упакован в коробку размером не более восемнадцати дюймов по ребру, чтобы эта коробка была ручной кладью и стояла на полу у моих ног.
      Мидж был тогда чуть больше фута длиной, да хвост ещё около фута. На конструирование ящика у меня с незаменимым Ангорли ушло много тревожных часов, и, наконец, знакомые ему мастера изготовили его. Ящик привезли в последний день уже к вечеру, а я улетал рейсом в 21:15. Он был обит оцинкованным железом, в нём было два отделения: одно - для сна, другое для отклика на зов природы, и моему неопытному глазу он представлялся чуть ли не верхом совершенства.
      Ужин был в восемь, и мне подумалось, что лучше было бы посадить его в ящик за час до вылета с тем, чтобы он хоть немного пообвык в нём до того, как качка путешествия начнёт на него плохо действовать. Не без труда мне удалось заманить его в ящик, и он не проявлял признаков беспокойства, когда я оставил его в темноте, торопясь наскоро поужинать.
      Но когда я вернулся и времени оставалось ровно столько, чтобы на консульской машине вовремя доехать до аэропорта, предо мной предстало ужасное зрелище.
      Внутри ящика было полное молчание, но из вентиляционных отверстий и прорезей вокруг крышки на петлях сочилась кровь и запекалась на белой древесине. Я сорвал замок, рывком открыл крышку, и Мидж, обессиленный и весь забрызганный кровью, заскулил и попытался выбраться вверх по моей ноге. Он изорвал жестяную подкладку в куски, и рваные ленты её торчали по стенкам и полу коробки. Когда я удалил её остатки так, чтобы не было острых краёв, до рейса оставалось лишь десять минут, а до аэропорта было пять миль. Тяжело мне было заставить себя снова посадить несчастного Миджа в этот ящик, ставший теперь для него камерой пыток, но я пересилил себя прищемив себе при этом крышкой пальцы, не давая ему улизнуть оттуда. Потом началась такая езда, какой, надеюсь, мне больше никогда не придется пережить. Я сидел на заднем сиденье машины, ящик был рядом со мной, а шофер-араб летел по улицам Басры как пуля рикошетом. Ревели ослы, дико шарахались велосипедисты, в пригороде козы табунами бросались наутёк, а у домашней птицы совершенно неожиданно проявились лётные качества. Мидж беспрестанно скулил в ящике, и нас обоих бросало из стороны в сторону и снизу вверх подобно коктейлю в смесителе. Как раз тогда, когда машина с визгом остановилась у входа в здание аэровокзала, я услышал какой-то треск из коробки рядом со мной и увидел нос Миджа, приподымавшего крышку. Он напряг все силы своего маленького тельца и начисто вырвал одну из петель крышки.
      Самолёт уже был готов к взлёту. В то время как рассвирипевшие служащие протаскивали меня через таможню, я старался прижимать одной рукой крышку ящика, а другой, в которой держал "позаимствованную" у шофера отвёртку, пытался вогнать шурупы в потрескавшиеся доски. Но я понимал, что всё это, в лучшем случае, лишь временная мера, и у меня голова шла кругом от мысли о том, что предстоит мне в ближайшие сутки.
      Мне повезло лишь в том, что заказанное мне место оказалось в самом носу самолёта и передо мной вместо спинки сиденья была перегородка. Остальные пассажиры, весьма красочная смесь запада и востока, с любопытством взирали на всклокоченного опоздавшего, который пробирался по проходу с огромной коробкой, из которой доносились какие-то ужасные звуки. Зная о том, как недолго можно будет держать коробку закрытой, мне очень не терпелось увидеть, кто же будет моим непосредственным соседом. И у меня совсем упало сердце, когда я увидел, что им оказалась элегантно одетая, ухоженная американка средних лет. Мне подумалось, что у неё не очень-то найдешь сочувствия и понимания к взъерошенному и грязному выдрёнку, который вскоре неизбежно окажется с ней рядом. Крышка пока ещё держалась, и пока я усаживался на место и пристёгивал ремень, внутри ящика всё было тихо.
      Взревели двигатели по левому борту, затем по правому, самолёт задрожал и задёргался под напором пропеллеров и покатился по рулёжной дорожке. Я подумал, что бы теперь не случилось, от этого не уйдёшь, потому что следующая остановка была в Каире. Десять минут спустя мы уже летели на запад над огромными болотами, где когда-то был дом Миджа и, вглядываясь вниз в темноту, я видел мерцанье их вод при свете луны.
      У меня был с собой портфель, набитый старыми газетами и сверток с рыбой, и с этими скудными ресурсами я собирался выдержать осаду. Я разостлал газеты по полу у себя под ногами, позвонил стюардессе и попросил её положить рыбу в холодное место. У меня до сих пор сохранилось чувство глубокого восхищения этой женщиной, и в последующих осадах и стычках с выдрами в общественных местах мысли мои всегда обращались к ней, как мысли человека в пустыне обращаются к воде. Она была просто королевой в своём деле. Я доверился ей, события последнего часа а также перспектива ближайших суток несколько пошатнули моё душевное равновесие, и надо сказать, что речь моя была не очень-то членораздельной, но она, вся в нейлоне, всё распрекрасно поняла и приняла кое-как завёрнутый пакет в свои изящные руки так, как будто бы я был путешествующей особой царского дома и отдавал ей на хранение ларец с драгоценностями. Она поговорила со своей землячкой, сидевшей слева, а затем спросила меня, не хочу ли я посадить зверька к себе на колени. Животное, разумеется, будет чувствовать себя гораздо уютнее, а соседка не возражает. Я был так за это благодарен, что готов был расцеловать ей руки. Но не зная выдр, я был совсем не подготовлен к тому, что произошло потом.
      Я снял замок и открыл крышку, и Мидж выскочил оттуда как молния. Как угорь он вывернулся из моих дрожащих рук и со страшной скоростью исчез в салоне самолёта.
      Я попытался выбраться в проход и лишь заметил его передвижение по суматохе, возникшей среди пассажиров, что весьма походило на появление хорька в курятнике.
      То тут, то там раздавался то крик, то визг и хлопки пальто, а посредине салона какая-то женщина вскочила с ногами на кресло и завопила: "Крыса! Крыса!" Затем к ней подошла стюардесса, и буквально через несколько секунд та уже сидела на своём месте и благодушно улыбалась. Я думаю, что эта богиня могла бы свободно справиться с охваченной паникой толпой.
      Я теперь уже выбрался в проход и, заметив, как хвост Миджа исчез под ногами солидного индийца в белом тюрбане, сделал бросок и растянулся во весь рост на животе. Хвост поймать мне не удалось, но зато я крепко ухватился за обутую в сандалии ногу его соседки, к тому же совсем непонятно почему всё лицо у меня оказалось вымазано каким-то мясным соусом. Я с трудом поднялся на ноги, бессвязно бормоча извинения, а индиец удостоил меня таким долгим и совершенно невыразительным взглядом, что даже в своём сверхвозбуждённом состоянии я не смог разобрать в нём никакого смысла. Однако я с радостью отметил: что-то в моём облике, возможно соус, покорило сердца основной массы пассажиров, и они теперь смотрели на меня как на безобидного клоуна, а не на опасного лунатика. И тут снова вмешалась стюардесса.
      - Может было б лучше, - сказала она с исключительно обворожительной улыбкой, - если бы вы сели на своё место, а я найду зверька и принесу его вам. - Она, пожалуй, сказала бы то же самое, если бы Мидж был заблудшим слоном-отшельником.
      Я объяснил ей, что Мидж, потерявшись, с перепугу может укусить незнакомого человека, но она скептически отнеслась к моим словам, и я вернулся на своё место.
      Я слышал в салоне позади себя шум беготни и погони, но видеть почти ничего не видел. Я сидел, вытянув шею и повернув голову назад, пытаясь из-за спинки сиденья уследить за ходом погони, как вдруг услышал у своих ног знакомое жалобное повизгиванье, зов и приветствие, Мидж прыгнул мне на колени и стал тыкаться мне в лицо и шею. В этом чужом мире в самолёте я был единственным знакомым ему существом, и при этом первом спонтанном возвращении было посеяно семя абсолютного доверия ко мне, которого он не утратил до конца жизни.
      В течение последующих часа или двух он спал у меня на коленях, слезая время от времени для обильных испражнений на газету у моих ног, и мне приходилось без всякой у тому подготовки проявлять ловкость рук и, крадучись, убирать всё это с глаз долой и застилать всё вновь свежими газетами. Как только он проявлял признаки беспокойства, я звонил, чтобы принесли воды и рыбы, поскольку, как и рассказчица из "Тысячи и одной ночи", чувствовал, что если мне не удастся удерживать его внимание, то возмездие падёт на меня.
      Выдры совершенно не приспособлены к бездействию. То есть, они не могут как, скажем, собаки, лежать и бодрствовать, они либо спят, либо полностью увлечены игрой или каким-либо другим занятием. Если под рукой не оказывается подходящей игрушки, или же у них плохое настроение, то они из самых лучших побуждений стремятся опустошить всё вокруг. Я убеждён, что выдры совершенно нетерпимы к порядку и чистоте в любой форме, и чем больший хаос они создают, тем получают больше удовлетворения. Любая комната недостаточно пригодна для обитания, пока они не перевернут всё вверх дном: подушки с диванов и кресел надо сбросить на пол, книги надо вытащить из книжных шкафов, корзины для бумаг - опрокинуть и весь мусор разбросать как можно шире, выдвижные ящики надо открыть и содержимое переворошить и разбросать. Комната, в которой выдре была предоставлена свобода действий, представляет собой не что иное, как результат поспешного поиска грабителем какой-либо ценности, которая по его мнению спрятана там. Я никогда толком не задумывался над смыслом выражения "обвальный обыск" до тех пор, пока не убедился, на что способна в этом плане выдра.
      Эта черта поведения выдры отчасти вызвана огромной любознательностью, традиционно присущей мангустам, но в такой степени что любая мангуста выглядит в таком сравнении очень бледно. Выдре обязательно нужно всё выяснить и обязательно принять участие в чём бы то ни было, но прежде всего ей нужно знать, что находится в любой упаковке или же за созданной человеком преградой. Всё это вместе с почти сверхъестественным чувством механики, заключающемся в способности открывать запоры, а в более общем плане чувством статики и динамики, вызывает необходимость убирать ценные вещи вообще, это гораздо безопаснее, чем бросать вызов изобретательности выдры созданием хитроумных препятствий. Но всё это мне ещё предстояло узнать позднее.
      Мы летели уже около пяти часов и, должно быть, подлетали к Каиру, когда на Миджбила нашло такое настроение. Всё началось с относительно безобидного налёта на тщательно расстеленные у меня под ногами газеты, и через минуту-другую всё вокруг стало похоже на улицу, по которой проезжала королевская особа, всё было усыпано серпантином и конфетти. Затем его внимание переключилось на коробку, спальное отделение которой было наполнено мелкой древесной стружкой. Сначала он залез в неё головой вперёд по плечи и с невероятной скоростью стал выбрасывать стружку назад, затем залез туда целиком, лег на спину и стал всеми четырьмя лапами имитировать велосипедиста и вышвырнул остатки. Я изо всех сил старался прибрать мусор, но это больше походило на работу судовых насосов, не справляющихся со слишком большой течью, и я безнадёжно отставал в этой гонке, когда он обратил внимание на холщовую дорожную сумку моей соседки, стоявшую на полу рядом с ним. Молния задержала его не более чем на несколько секунд, по всей вероятности он совершенно случайно дёрнул её назад и моментально ушёл в сумку с головой, выбрасывая журналы, платки, перчатки, флаконы с таблетками, баночки с затычками для ушей и прочие личные вещи, которые берут с собой в дальнюю дорогу.
      Слава богу, соседка крепко спала, и мне удалось незаметно вытащить Миджа за хвост и кое-как затолкать всё это обратно. Я надеялся, что она выйдет в Каире, прежде чем мой позор всплывёт наружу, и к моему безграничному удовлетворению так оно и случилось. Я всё ещё боролся с Миджем, когда зажглась команда "Пристегнуть ремни", мы стали заходить на посадку и вскоре очутились на бетонном поле аэродрома, где надо было ждать сорок минут.