История русского шансона

К 1680 году слово «скоморох» перестает упоминаться в письменных источниках. «Последнее свое пристанище «игрецы» нашли на восточных окраинах Руси – в Прикамье и в Приуралье – в землях промышленников Строгановых. «Там даже возникли деревни со скоморошьими названиями. По договору с русскими царями, который продлевался каждые 20 лет, Строгановы сами судили своих людей. Царская юрисдикция на эти земли не распространялась. Из того немногого, что уцелело из песенного наследия скоморохов, значительная часть была сбережена именно здесь. Демидовские заводы возникли на Урале в XVIII веке, несколько десятков лет спустя после исчезновения скоморохов – а песня еще жила. Как эту песню пели сами скоморохи, неизвестно – нот они не знали, никаких нотных записей после себя не оставили, а до того момента, когда появились профессиональные собиратели фольклора, дожить им не удалось», – резюмирует Белкин.

Древнейший представитель народной поэзии, скоморох-певец, гусельник постепенно уступает место представителям зарождающегося с конца XVI века русского литературного стиха.

«Около середины XVII века «веселые молодцы» постепенно сходят со сцены…

Они перерождаются в музыкантов и сценических деятелей на новейший западный лад», – пишет Александр Фаминицын. – В течение XVI и в особенности XVII века все более и более обнаруживается иноземное влияние на характер и состав царских музыкальных потех. Появляются при царском дворе органы, клавикорды, скрипки, цимбалы, заводятся хоры трубной музыки; наконец, при Алексее Михайловиче открываются театральные представления с оркестровой музыкой».

Книга А.С. Фаминицына заканчивается словами: «Как бы ни было грубо и элементарно искусство скоморохов, но не должно упускать из виду, что оно представляло единственную соответствовавшую вкусам народа в течение многих веков форму развлечений и утехи, заменявшую ему вполне новейшую литературу, новейшие сценические зрелища. Скоморохи… были древнейшими в России представителями народного эпоса, народной сцены; они же вместе с тем были и единственными представителями светской музыки в России…»

«Послушайте, люди добрые, я ли вам да старину скажу, старину скажу да стародавнюю…»

«Послушайте, люди добрые, я ли вам да старину скажу, старину скажу да стародавнюю…»

Былинный зачин

Еще в XIX столетии А. H. Веселовский писал о возможности yчастия скомоpохов в создании былин.

Древнейшей записью русских эпических песен является сделанная в 1619–1620 гг. для жившего в России англичанина Ричарда Джеймса.

В рукописях XVII века до наших дней дошло пять былин. Самым древним рукописным текстом является «Сказание о киевских богатырях, как ходили в Царьград и как побили цареградских богатырей и учинили себе честь». В конце текста это «Сказание» названо «Богатырским словом».

Впервые термин «былина» был введен Иваном Сахаровым в сборнике «Песни русского народа» в 1839 году. Народное же название этих произведений – «старина», «старинушка», «старинка». Именно это слово использовали сказители. В древности старины исполнялись под аккомпанемент гуслей, но со временем эта традиция отошла в прошлое, и во времена, когда к ним обратились собиратели, былины напевались без музыкального сопровождения.

Собиратель фольклора П.Н. Рыбников вспоминал: «Я улегся на мешке около тощего костра (…) и, пригревшись у огонька, незаметно заснул; меня разбудили странные звуки: до того я много слыхал и песен, и стихов духовных, а такого напева не слыхивал. Живой, причудливый и веселый, порой он становился быстрее, порой обрывался и ладом своим напоминал что-то стародавнее, забытое нашим поколением. Долго не хотелось проснуться и вслушаться в отдельные слова песни: так радостно было оставаться во власти совершенно нового впечатления».

Наряду с «гудошниками» в литературных источниках времен царя Михаила Федоровича упоминаются домрачеи, т. е. певцы, сопровождавшие свои песни звуками домр.

И.Е. Забелин в бытописании русских цариц высказывает предположение, что бахарь, домрачей и гусельник были «поэты, если и не творцы, зато хранители народного поэтического творчества… Народная мысль не только свято хранила поэтическую память о минувшем, но с живостью воспринимала и поэтические образы современных событий. В этом отношении для нас неоценимы песни, записанные у одного англичанина в 1619 году. Они воспевают событие, только что совершившееся в том году, – приезд в Москву из плена государева отца, Филарета Никитича; они поют смерть недавнего народного героя Скопина-Шуйского (1610 г.), они поют участь царевны Ксении Годуновой. Мы можем основательно полагать, что это только незначительные крохи того, чем обладало наше старинное песнотворство».

* * *

Дословный перевод слова «фольклор» – «народная мудрость».

В народном творчестве (фольклоре) вообще, а в песенном – особенно, отражается сама жизнь: общественный и бытовой уклад, культы и верования, воззрения, идеалы и стремления людей; воплощается поэтическая фантазия, богатейший мир мыслей, чувств, переживаний, протест против эксплуатации и гнета, мечты о справедливости и счастье.

Былинным персонажам свойственны, с одной стороны, природная сила, юмор, чувство справедливости, благородство. А с другой, независимый (мягко говоря) нрав, страсть к «пьянству и буянству», несдержанность в поступках.

Что ж? Каков народ, таков и герой. Еще Пушкин говорил о нас (сохраняю лишь смысл цитаты): всем хорош русский народ, да меры ни в чем не знает.

Вспомним одну из самых известных былин отечественного эпоса «Бой Василия Буслаева с новгородцами»

Жил Буславьюшка – не старился,

Живучись, Буславьюшка преставился.

Оставалось у Буслава чадо милое,

Милое чадо рожоное,

Молодой Васильюшка Буславьевич.

Стал Васенька на улочку похаживать,

Не легкие шуточки пошучивать:

За руку возьмет – рука прочь,

За ногу возьмет – нога прочь,

А которого ударит по горбу —

Тот пойдет, сам сутулится…

Историк С.М. Соловьев увидел в Буслаевиче ушкуйника. Отряды ушкуйников были, по сути, полуразбойниками, совершавшими походы на север и восток с целью покорения народов, вынуждавшихся платить Новгороду дань ценной пушниной. При этом они не всегда действовали в интересах города, а могли стремиться лишь к личной выгоде. Так, иногда ушкуйники грабили и русские города – в 1370–1371 гг. эта участь постигла Ярославль и Кострому.

Каким бы ни был исторический прототип героя, большинство исследователей сходятся на том, что в образе Василия ярко отражена новгородская вольница.

Шансонье и исследователь жанра Михаил Шелег замечает: «Из седой старины дошли до нас былины, повествующие о подвигах русских богатырей Ильи Муромца, Василия Буслаева и их товарищей. Народ слагал песни о ратных подвигах, совершенных богатырями во славу Отечества. Древний певец восхищался их силой и ловкостью, статью и удалью. Образ былинного богатыря собирателен, но в нем раскрывается конкретная историческая действительность.

…Вот что рассказывает нам об Илье Муромце выдающийся русский историк С.М. Соловьев: «Песни превосходно изображают нам эту расходившуюся силу, которая не сдерживается ничем… Илья Муромец, рассердившись, что его не позвали на пир, стреляет по Божьим церквам, по чудным крестам и отдает золоченые маковки кабацкой голи «на пропив», хочет застрелить князя Владимира с княгиней».

И далее: «…земский человек работает, богатырь-казак ГУЛЯЕТ по широкому полю, ПОЛЯКУЕТ; но с понятием о гулянье было необходимо связано понятие о зеленом вине, о царевом кабаке, и степной богатырь-казак был очень хорошо известен древнему русскому человеку как записной гуляка, охотник до зеленого вина. Илья Муромец, самый почтенный из богатырей, пьет в кабаке вместе с голями кабацкими…»

Славныя Владымир стольнокиевской

Собирал-то он славный почестен пир

На многих князей он и бояров,

Славных сильных могучих богатырей;

А на пир ли-то он не позвал

Старого казака Илью Муромца.

Старому казаку Илье Муромцу

За досаду показалось-то великую,

Ой он не знает, что ведь сделати

Супротив тому князю Владымиру.

И он берет-то как свой тугой лук розрывчатой,

А он стрелочки берет каленыи,

Выходил Илья он да на Киев-град

И по граду Киеву стал он похаживать

И на матушки Божьи церквы погуливать.

На церквах-то он кресты вси да повыломал,

Маковки он залочены вси повыстрелял.

Да кричал Илья он во всю голову,

Во всю голову кричал он громким голосом:

«Ай же, пьяници вы, голюшки кабацкии!

Да и выходите с кабаков, домов питейных

И обирайте-тко вы маковки да золоченыи,

То несите в кабаки, в домы питейные,

Да вы пейте-тко да вина досыта».

«Как видим, – продолжает М. Шелег, – пьяные «подвиги» наравне с ратными тоже были отражены в былинах. Зачем нужно было древнему песнетворцу принижать образ легендарного богатыря, ведь описания одних только героических поступков было бы достаточно. А для большего веселья! Для куража! Послушает князь такую «блатную песенку» о том, как Илюха по пьяни чудил, и посмеется, позабавится».

* * *

В данном исследовании истоки фольклора вторичны, меня больше интересует содержание «старинушек» и «скоморошин», столь четко и недвусмысленно корреспондирующееся с тем жанром, который называется «русским шансоном».

Но на одном, до крайности любопытном, моменте стоит остановиться.

В науке существует несколько подходов к изучению русского эпоса, основные из них – мифологический, исторический и компартивистский (так называемое сравнительно-историческое языкознание).

Представители мифологической школы полагали, что былины первоначально возникали как мифы о божествах, и, таким образом, возводили их к глубочайшей древности.

Представители исторической школы считали, что эпос отражает и регистрирует события той эпохи, в которую он создан.

Согласно же взгляду компартивистов, эпические сюжеты «кочуют» от одного народа к другому. Будучи созданными в определенном месте и в определенную эпоху, они путем заимствования переносятся в другие земли, где могут приобрести некоторые местные черты. Однако основная канва сюжета все же остается и может быть узнана. Русские былины представители этой научной школы возводили к эпосу восточных народов, либо к заимствованиям из Западной Европы.

Так, А.Н. Веселовский ищет соответствия сюжету о Садко в… старофранцузском романе о Тристане де Леонуа. Герой этого романа – убийца, носящий древнееврейское имя Садок, был сброшен с корабля в море, так как корабль из-за его грехов остановился и не мог плыть дальше. Действительно, в былине корабль Садко чудесным образом останавливается среди моря и не двигается с места даже после того, как в воду сбрасывают дань для морского царя – бочки с драгоценностями. И только когда сам герой сходит на плот, корабль благополучно уплывает.

Имя «Илья Русский» встречается в западноевропейских сказаниях: «Сказание об Ортните» (XII в.) и «Сказание о Тидреке» (XIII в.). Причем в первом из них он является дядей главного героя по материнской линии.

Интересно, что аналог наших былин существует и во Франции, там их называют… «chanson de geste», т. е. «песнь о деяниях». И они практически идентичны русским «старинам». Не верите – почитайте «Песнь о Роланде».

Часть II. «Русская песня – русская история»[10]

Первый русский песенник

«У нас тоже были свои «лицедеи» – скоморохи, свои мейстерзингеры – «калики перехожие», они разносили по всей стране «лицедейство» и песни о событиях «великой смуты», об «Ивашке Болотникове», о боях, победах и о гибели Степана Разина», – написал М. Горький в статье «О пьесах» весной 1937 года. «Буревестник революции» наряду со многими другими нашими классиками разных эпох часто обращал свой взгляд на фольклор как неиссякаемый источник знаний, сюжетов и характеров. За столетие до него на эту же тему высказался Н. Гоголь: «Историк не должен искать в них показания дня и числа битвы или точного объяснения места, верной реляции; в этом отношении немногие песни помогут ему. Но когда он захочет узнать верный быт, стихии характера, все изгибы и оттенки чувств, волнений, страданий, веселий изображаемого народа, когда захочет выпытать дух минувшего века, общий характер всего целого и порознь каждого частного, тогда он будет удовлетворен вполне: история народа разоблачится перед ним в ясном величии».

На смену скоморохам, придворным гусельникам и домрачеям появляются при русском дворе малорусские бандуристы, воспевающие новейшие события из народной жизни. Сказители «старин» постепенно уходят в прошлое. Их культура, как и искусство скоморохов, были бесписьменными. Все былины, «скоморошины» и другие образцы «народной мудрости» дошли до нас в записях, осуществленных с напева жителей Русского Севера, Урала и Сибири в XVIII – ХIХ веках.

Первый русский песенник увидел свет в 1759 году. Автором издания был государственный деятель и композитор Григорий Николаевич Теплов (1717–1759). Сей почтенный муж владел многими музыкальными инструментами (от скрипки до клавесина); сочинял музыку к стихам известных поэтов и выступал с авторскими произведениями в концертах для придворной знати. В сборник, получивший название «Между делом и бездельем», вошли 17 авторских композиций Теплова на стихи Сумарокова, Елагина и других корифеев елизаветинских времен. В историю отечественной музыки Теплов вошел в качестве едва ли не «отца русской песни».

С точки зрения манеры, его сочинения представляли собой нечто среднее между грядущим романсом и классическим «кантом» (родом многоголосной песни), а по тематике являли собой вычурные иллюстрации любовных страстей. Неудивительно, что основным потребителем их стало дворянство. От нашего предмета исследования творчество Григория Николаевича далеко, однако факт остается фактом – первый песенник напечатал именно он.

Десять лет спустя модный писатель Михаил Дмитриевич Чулков (1743–1793) осуществил принципиально новый проект. Ему удалось собрать как фольклорные песни, так и песни известных и безымянных авторов, бытовавших в то время. Песенник вышел в 4 частях и впоследствии неоднократно переиздавался. Всего его создателю удалось опубликовать более 800 (!) различных по жанру и происхождению произведений. Чулков стал первым, кто представил широкой публике образцы русского эпоса – в «Песенник» вошли четыре былины. Без сомнений, ему было известно их гораздо больше, но задачей просветителя было показать всю палитру популярных в его время хитов. Чулков, как и переиздавший десять лет спустя его сборник Новиков, не проводили никакой грани между крестьянским фольклором и песенной лирикой и пасторалями своих современников. Этот новый сплав в области текста и в области музыки и воспринимался с конца XVIII века как «русская народная песня».

Большой раздел сборника составляют песни рекрутские, солдатские, матросские, являющиеся не маршево-строевыми, но отражающие быт служивых: «Казак догоняет коня», «Продажа пленницы», «Бегство невольников из плена», «Завещание раненого».

Последняя, нет сомнений, является основой для знаменитого «Черного ворона».

Сравните наверняка известный вам текст с таким:

…Ты скажи моей молодой вдове,

Что женился я на другой жене;

Что за ней я взял поле чистое,

Нас сосватала сабля острая,

Положила спать калена стрела.

Вообще, как отмечалось выше, тематика песенника необычайно разнообразна: любовь, верность, обида молодца на девицу, не отвечающую взаимностью, тоска девушки по возлюбленному, разлученному с ней, выдача насильственно замуж за нелюбимого, измена мужа, жены, смерть на чужбине, горькая доля, сиротство…

Отдельного внимания заслуживают социально-бытовые песни, отразившие тяжелое положение народа. Впервые в нашей литературе Чулковым публикуются песни о рабочих. Известно, что с Петровской эпохи в России начинается процесс развития промышленного производства: строятся заводы и фабрики, на которых работали в основном крепостные и ссыльные. Труд был поистине каторжным. Особенно невыносимы были условия работы на горнозаводских уральских заводах. Песня, рассказывающая о тяжелых условиях рабочего, смыкается, по сути, с каторжанской «нотой». Эта тенденция – слияния песен обездоленных с «песнями каторги, беглых и бродяг» – еще будет прослежена мною в дальнейшем. А пока несколько строк «плача» «из глубины уральских руд»:

Ах! Матушка Нева, да промыла нам бока,

Ах! батюшка Иртыш, на боку дыру вертишь,

Ах! батюшка Исять, на коленочки присядь,

Хоть не нас секут батожьем, у нас спинушки болят.

На работу посылают, нам и денег не дают,

Ах! с голоду морят, студенцою поят.

Ах! на каторгу сажают, да не выпускают,

Ах! не нас вешать идут, на нас петельки кладут.

«Но если строго подойти к анализу состава песен сборника, – пишет Р.М. Сельванюк, – мы должны выделить в отдельную группу и мещанские песни, созданные в городской, мещанской среде, далекие от тяжелой жизни крестьян и рабочих середины XVIII века, удовлетворявшие потребности служилого и торгового люда, купечества, дворовых городских усадеб, частично кустарей-ремесленников. В песнях этой группы звучат мотивы привольной сытой жизни без труда, внезапного богатства, свободной любви… Часто встречаются образы любовницы, любовника, молодца-дельца-ловкача, купеческого сынка и другие».

«Песнь атамана»

Чулкову же принадлежит заслуга дебютной публикации цикла песен о Степане Разине. Замечу, что Михаил Дмитриевич выпускает «Разиниаду» (3-я и 4-я часть вышли в 1773 и 1774 гг.) в разгар крестьянской войны под предводительством Емельяна Пугачева.

До этого песни о «бунтаре» не то что не издавались, они вовсе запрещались к исполнению. За каких-то тридцать-сорок лет до выхода чулковского песенника исполнителей «хвалы атаману» нещадно секли и даже ссылали в Сибирь.

Афиша немого фильма «Стенька Разин». Начало ХХ века.

Но выжечь из народной памяти песни было очень трудно. Выдающийся советский филолог Р. Сельванюк упоминает интересный факт: «В условиях конца XVII и середины XVIII веков, когда за песни о Разине люди подвергались пыткам, ссылке на каторгу, народ имя Разина в песнях заменил аналогичным, по его мнению, именем русского богатыря Ильи Муромца».

Что же это были за песни, так яростно пугающие вельможных особ?

Это были, как сказали бы сегодня, предельно конкретные произведения, раскрывающие быт «казачьей вольницы», а порой – обремененные недвусмысленной социальной нагрузкой. Песни протеста!

Во казачий круг Степанушка

Не хаживал,

С атаманами донскими

Он не думывал,

Как и шапочки пред ними

Он не ламывал,

Ходил-гулял Степан Разин

Во царев кабак,

А и думал крепку думушку

С голутвою:

«Гой вы, братцы, мои братцы,

Голь кабацкая!

Полно пить вам, прохлаждаться,

Полно бражничать!

Как пойдемте со мной, братцы,

На сине море гулять,

Разобьем мы с вами, братцы,

Басурмански корабли

«И возьмем казны мы много,

Сколько надобно…»

А вот фрагмент сочинения, посвященного казни астраханского губернатора:

«…Нам не дорога твоя золота казна,

Нам не дорого цветно платье губернаторское,

Нам не дороги диковинки заморские,

Нам не дороги вещицы астраханские,

Дорога нам буйная твоя головушка…

…Как срубили с губернатора буйну голову,

Они бросили головку в Волгу матушку-реку.

И что сами молодцы насмеялися ему:

Ты добре ли, губернатор, к нам строгой был.

Ах, ты бил ли нас, губил, много в ссылку посылал,

Ах, ты жен наших, детей на воротах расстрелял».

Но Разину и его приближенным не нравилось, когда их воспринимали как преступников, они претендовали на более почетные лавры, хотя приведенные выше фрагменты недвусмысленно показывают сюжетную схожесть песен о «лихом атамане» и обычных разбойничьих песен:

«…Они ловят нас, хватают добрых молодцев.

Называют нас ворами, разбойниками.

И мы, братцы, вить не воры, не разбойники,

Мы люди добрые, ребята все повольские…»

Советский лингвист В.П. Бирюков на страницах исследования «Урал в его живом слове» (1955) говорит: «Восстание под предводительством Степана Разина началось в 1667 году. Окончилось оно несколько позже казни вождя, совершенной в Москве 16 июня 1671 года.

На Урале нашли пристанище многие повстанцы, преследуемые царской властью. Бежавшие принесли с собой рассказы, а также многочисленные песни о восстании и его вожде, об его главных помощниках. Все это нашло самый сочувственный прием у местного населения.

Среди песен разинского цикла особенно популярна песня о «сынке» Разина. В лице этого «сынка» мы видим не кровного сына вождя, а тип последователя, единомышленника, соратника. Не затихнув с казнью Разина, восстание продолжалось некоторое время именно под руководством этих «сынков» в разных местах России.

«С.Разин и княжна», фрагмент картины Яковлева (1913)

Царские власти окрестили вообще всех повстанцев «ворами» и «разбойниками», приравняв их к уголовным преступникам. Такой же точки зрения придерживались и буржуазные историки русского устного творчества. Вследствие этого так называемые разбойничьи песни оказались сваленными в одну кучу вместе с тюремными песнями.

Ввиду всего этого целый ряд «разбойничьих» песен должен быть отнесен к циклу повстанческих, в том числе и песня об «усах».

Собиралися Усы на царев на кабак,

А садилися молодцы во единый круг

Большой Усище всем атаман,

А Гришка-Мурышка, дворянский сын,

Сам говорит, сам усом шевелит:

«А братцы Усы, удалые молодцы!

А и лето проходит, зима настает,

А и надо чем Усам голову кормить,

На полатях спать и нам сытым быть.

Ах нуте-тка, Усы, за свои промыслы!

А мечитеся по кузницам,

Накуйте топоры с подбородышами,

А накуйте ножей по три четверти,

Да и сделайте бердыши и рогатины

И готовьтесь все!

Ах, знаю я крестьянина, богат добре,

Живет на высокой горе, далеко в стороне,

Хлеба он не пашет, да рожь продает,

Он деньги берет да в кубышку кладет,

Он пива не варит и соседей не поит,

А прохожих-то людей ночевать не пущат,

А прямые дороги не сказывает.

Ах, надо-де к крестьянину умеючи идти:

А по полю идти – не посвистывати,

А и по бору идти – не покашливати,

Ко двору его идти – не пошарковати.

Ах, у крестьянина-то в доме борзые кобели

И ограда крепка, избушка заперта,

У крестьянина ворота крепко заперты…

Выводы о правоте «буржуазных историков» делайте сами. И напоследок песня, по преданию, сложенная самим Разиным в темнице и написанная им углем на стене:

Схороните меня, братцы,

Между трех дорог,

Меж московской, астраханской,

Славной киевской;

В головах моих поставьте

Животворный крест,

А в ногах моих положьте

Саблю вострую.

Кто пройдет или проедет —

Остановится,

Животворному кресту он

Тут помолится,

Моей сабли, моей вострой

Испужается:

Что лежит тут вор удалый,

Добрый молодец,

Стенька Разин, Тимофеев.

Столетие спустя песни аналогичного содержания народ сочинит о Емельяне Пугачеве:

Нас пугали Пугачем – он кормил нас калачом.

Государь нас бил с плеча – Пугач дал нам калача.

Пугача было путались и ко церкви собирались:

Мы иконам поклонялись и кресты мы целовали.

Но пришел Емелюшка, его пришла неделюшка.

Голытьба тут догадалась, к Емельяну собиралась;

Позабыли про иконы, про кресты и про поклоны, —

Все пельмени да блины, веселились туто мы,

А попов всех на костры, и пузатых под бастрык.

Емельян-то не дурак, а он просто был чудак:

Сам во царской душегрейке, в серебряном кушаке

И во красном колпаке на крыльцо он выходил

И красотку подманил, к себе близко подзывал

И сестрою называл: «Уж ты, сестрица моя, стань государева жена!»

Емельяновы «холопы» понадели все салопы,

А как барские девочки отдавали перстенечки —

Перстенечки не простые, изумрудны, золотые.

«Бери ножик, бери меч – и пошли на бранну сечь!»

Тут ватага собралась: и кыргызы и татары – и вся вместе рать пошла:

С Емельяном в колесницах понеслись громить столицы.

Емельян Пугачев.

Пушкин на паперти

Значительную часть в собрании Чулкова составляют песни разбойничьи.

Основа поэтики этих песен – крестьянская (те же излюбленные образы леса, степи, поля широкого, солнца, ночи и т. д.), однако наряду с ухарством, удальством чаще всего (как, впрочем, и сегодня) песни окрашены в грустные тона. Это хорошо видно из названий: «Вор Гаврюшка», «Девица – атаман разбойников» (Чем не прообраз «Мурки»?), «Милая выкупает друга из острога», «Девица посещает разбойника в темнице», «Девушка в остроге», «Молодца ведут на казнь», «Допрос разбойника»…

Песни, собранные Чулковым, были широко использованы поэтами и писателями XVIII–XIX веков. С особым интересом к ним обращался сам А.С. Пушкин. Многие и лирические, и эпические песни из сборника поместил поэт в своих произведениях («Капитанская дочка», «Борис Годунов», «Дубровский»).

Так, ученый-филолог А. Орлов указывал, что «большинство… народно-песенных цитат в «Капитанской дочке» сделано Пушкиным по песеннику Чулкова 1770–1774 гг. или песеннику Новикова (1780), подбор которых, в первых четырех частях, почти один и тот же. Мы знаем, что песенники Чулкова и Новикова были настольной книгой Пушкина…»

Живя в ссылке в Михайловском, Пушкин с интересом изучал народные нравы, обычаи и поверья.

«Он приглашал к себе простолюдинов, знающих много песен и сказок, и записывал то, что слышал от них, – рассказывает С.А. Богуславский. – На праздники ходил в соседний Святогорский монастырь, для того чтобы послушать пение слепых нищих и запомнить их песни.

Соседние помещики, приехав как-то в воскресенье в этот монастырь молиться

Богу, с семьями, разряженные по-праздничному, были очень удивлены и даже обижены, увидев молодого соседа – Пушкина – в полукрестьянской одежде, в красной рубахе и широких штанах, сидящего на церковной паперти и поющего вместе со слепыми нищими «Стих об Алексее, божьем человеке».

В Михайловском Александр Сергеевич начал учиться сам сочинять по-народному песни, сказки и, в конце концов, овладел этим умением».

Известно шестьдесят русских народных песен, записанных Пушкиным в период пребывания в ссылке. В 1833 году он передал последователю Чулкова П.В. Киреевскому тетрадь со своими песенными записями. По воспоминаниям Киреевского, передавая ему свои песенные записи, гений с улыбкой сказал: «Там есть одна моя, угадайте».

П.В. Киреевский.

Отголоски узнанных им песен о Степане Разине слышны в «Братьях-разбойниках».

Известный случай с персидской княжной стал основой пушкинской песни «Как по Волге-реке, по широкой», но популярной ей стать не довелось. В народ ушло сочинение на основе стихотворения русского фольклориста Д.Н. Садовникова (1847–1883) «Из-за острова на стрежень» (1883).

Легендарное «утопление княжны» произошло в Астрахани осенью 1669 года, когда Разин вернулся из похода в Персию «за зипунами», во время которого и была пленена красавица персиянка.

Сам случай описан голландским ремесленником и путешественником Яном Стрейссом в его книге «Три путешествия». С 1668 года Стрейсс работал парусным мастером в России и во время разинского бунта находился в Астрахани.

«Показания» очевидца звучат интригующе: «…Мы видели Разина на шлюпке, раскрашенной и отчасти покрытой позолотой, пирующего с некоторыми из своих подчиненных. Подле него была дочь одного персидского хана, которую он с братом похитил из родительского дома во время своих набегов на Кавказ. Распаленный вином, он сел на край шлюпки и, задумчиво поглядев на реку, вдруг вскрикнул: «Волга славная! Ты доставила мне золото, серебро и разные драгоценности, ты меня взлелеяла и вскормила, ты начало моего счастья и славы, а я, неблагодарный, ничем еще не воздал тебе. Прими же теперь достойную тебя жертву!» С сим словом схватил он несчастную персиянку, которой все преступление состояло в том, что она покорилась буйным желаниям разбойника, и бросил ее в волны. Впрочем, Стенька приходил в подобные исступления только после пиров, когда вино затемняло в нем рассудок и воспламеняло страсти. Вообще он соблюдал порядок в своей шайке и строго наказывал прелюбодеяние».

Народ обкатал первоначальный текст, как море обкатывает бутылочное стеклышко, делая его гладким и красивым, пусть более кратким, но энергичным.