Три дороги

— Знаю. Возможно, существует и более глубокое объяснение этому. Потеря памяти может представлять собой какую-то форму наказания, причиненного ему его же собственным рассудком. Своего рода смерть, высшая мера наказания.

— Он говорил об этом, — прошептала Паула. — Он говорил, что это — как смерть.

— В самом деле? — Клифтер наклонился к ней. Его тело походило на кучу острых углов, кое-как запихнутых в твидовый костюм. — Тогда, несомненно, следует изучить такую возможность. Возникает и еще один вопрос. Какая вина, подлинная или воображаемая, потребует вынесения самому себе такого наказания?

Вопрос без ответа повис в воздухе; доктор опять откинулся на спинку дивана. Паула неотрывно смотрела на него, не способная расслабиться. Теперь ей нечего было стискивать, и пальцы просто нервно двигались на коленях.

Клифтер продолжал излагать мысль своим мягким голосом:

— Я иногда задумывался над тем, что мы, ученые венской школы, обращали слишком мало внимания на проблемы моральной вины. Сам Фрейд был человеком своего столетия. Он так и не поднялся над физиологической лабораторией и над ее атмосферой материалистического детерминизма. Удивительно, не правда ли, что самый тонкий специалист в области самоанализа недооценивал моральную и религиозную жизнь и рассматривал человеческий разум с точки зрения борьбы слепых сил в ньютоновском пространстве?

— Вы ударились в какие-то абстракции, — проговорила Паула. — Сейчас у меня нет времени слушать ваши лекции.

Но он не обратил внимания на ее протест.

— Это не абстрактные рассуждения. Я — аналитик до мозга костей. Швейцарский психоаналитик Юнг занимался изучением типов людей, он отказался от методов анализа и увлекся теологией. Думаю, этим объясняется его популярность в Соединенных Штатах, где живы традиции кальвинизма. Несмотря на это, я должен признать, что такой моралистический подход позволяет изучать поведение таких людей, как Брет. Но частично их надо также рассматривать с точки зрения их собственных моральных установок. Вину таких людей нельзя принимать на веру или объяснять на общих основаниях. Тут надо докапываться до первопричин.

— Но вы объяснили чувство вины Брета. Вы сказали, что впечатления детских лет сыграли в нем решающую роль. — Паула покопалась в сумочке, вынимая сигарету, которая сломалась, когда она пыталась прикурить ее.

Клифтер принес пепельницу и остался стоять около нее.

— Напряжение и потрясения взрослой жизни в равной степени важны в таком случае, как этот. Вы высказали сомнение в правильности моего поступка, когда я рассказал ему об убийстве, но я стою на своем и считаю себя правым. Ему надо рассказать обо всем. Человеку, который всеми силами стремится к правде, нельзя выдавать ее кусочками. Я не знаю всего, что знаете вы. Но мне и не надо этого знать. А ему надо. Он барахтается во тьме внешнего мира в поисках правды, в которой отказала ему собственная память. Вы говорили, что он думает, будто обнаружил убийцу своей жены. Вы верите этому?

По бокам ее алых губ образовались две складки.

— Не знаю. Я...

— Вы уверены, что не знаете? Если вы скрываете правду, то продлеваете состояние темноты в его разуме.

— Нет! — воскликнула она. — Я оберегаю его.

— От действительности? От справедливости и правосудия? Без знания фактов он не обретет справедливости. Справедливость кроется в правде, потому что это одно и то же. Неужели вы откажете ему в справедливости?

— Я не верю в справедливость!

— Но он верит. Возможно, вы не нуждаетесь в этой вере. А он нуждается. Когда разум дал трещину, то требуется крепкая веревка, чтобы удержать его здоровую основу.

— Я не верю ни в какие веревки. — Она почувствовала ужас от этого слова и подавила в себе содрогание. — А вы, доктор Клифтер?

— Верю ли я во всеобщую справедливость? Вы это хотите спросить? Нет. Но я уважаю веру людей, которые ее придерживаются.

Она почувствовала слабость его позиции и попыталась вбить клин дальше в образовавшуюся трещину.

— Разве это научный подход? Я пришла к вам как к доктору, а вы говорите как священник. Как священник, который утратил собственную веру.

— Очень хорошо. Я согласен с таким определением.

— Хотя вы сами ни во что не верите?

— Я верю в одно: в конкретного человека. Я не такой сумасшедший, чтобы пытаться переделать людей по своему образу и подобию. Я помогаю им перестраиваться по их собственному образу и подобию.

— Даже в этом случае вы принимаете на себя большую ответственность.

— Но не большую, чем приняли на себя вы. Думаю, ваша ответственность чересчур велика для вас.

Немного помолчав, она заметила:

— Я знаю.

— Тогда возвратите его ему самому. Расскажите ему правду. Думаю, он уже догадывается о ней, но не узнает ее. В конце концов он полностью восстановит свою память. И когда это случится, перестанет вам верить.

— О себе я не думаю. Я потеряла его, что бы ни делала. — Она поднялась в порыве непоправимой печали, собираясь с силами, чтобы противостоять полному одиночеству и тьме.

Он проводил ее до двери и протянул руку.

— Может быть, вы и потеряли его. Если это так, то его собственная потеря значительно превышает вашу. Но я желаю вам обоим удачи. Вам не надо тревожиться, я никому не расскажу, о чем догадался. Включая и его, если вы этого не хотите.

— Спасибо. — На ее лице отразилось беспокойство, но оно оставалось мужественным.

Она вышла из дома, и он услышал, как быстро застучали ее каблучки по цементному полу террасы и затем смолкли.

Глава 21

Брет постучал в дверь 106-го номера. После тяжелой минуты молчания раздался голос Майлса:

— Кто там?

Брет постучал еще раз.

— Кто там?

Скрипнули пружины кровати, в комнате послышались мягкие шаги. Занавеска рядом с дверью слегка приоткрылась. Брет прижался к двери. Со своего места он не видел окна, только полоску света, который упал на балкон, когда приоткрылась занавеска. Немного спустя свет пропал.

Шаги приблизились к двери. Их даже нельзя было назвать шагами. Скорее, приглушенное шуршание но в носках. Майлс мягко спросил, не открывая двери:

— Здесь кто-нибудь есть? — Небольшое носовое присвистывание придало вопросу отпечаток беспокойства.

Брет остался на месте и не проронил ни слова. Разделявшая их дверь была настолько тонкой, что ему казалось, будто он слышит дыхание другого мужчины. К двери осторожно притронулась рука. Слегка скрипнул засов, как будто его выдвигали из защелки. Круглая ручка двери, на которую Брет положил свою руку, повернулась, он ощутил это ладонью. Это было похоже на движение чего-то неприятного, притом в неожиданном месте — червя в яблоке, змеи под подушкой. Он снял руку с ручки двери и на несколько дюймов отодвинулся от нее.

Дверь начала очень медленно открываться. В отверстии моргнул один глаз, не успевший ничего увидеть. Брет надавил плечом на слегка отворенную дверь.

— Опять вы! — воскликнул Майлс, стараясь удержать дверь.

Упершись спиной в косяк двери, Брет обеими руками надавил на нее. Неожиданно Майлс отскочил в сторону, и Брет, потеряв равновесие, влетел в комнату. Когда он оглянулся, то увидел, что Майлс стоит в боевой стойке возле него, держа правую руку напротив живота Брета. Большим пальцем он нажал на кнопку ножа, из которого выскочило четырехдюймовое лезвие.

Сверкающее лезвие осветило всю обстановку комнаты: отвратительную монотонность оштукатуренных стен, трещины на потолке, незастланный пол с протертой краской и обнажившимися досками от бесконечного хождения от кровати в ванную, дешевую металлическую кровать с провисшим в центре матрасом, покрытую протертым хлопчатобумажным покрывалом, единственную лампу с криво сидевшим бумажным абажуром на столике возле кровати. Никто не стал бы жить в этой комнате. Сюда приходили переспать одну ночь, когда негде было больше спрятаться. Или переждать. Пара башмаков на полу и пиджак, повешенный на спинку стула, служили единственным признаком того, что номер занят. Майлс снял его, чтобы переждать, а нож в его руке говорил о том, чего ждали он сам и эта комната.

Брет сунул руку в карман и нащупал пистолет.

— Брось нож! — приказал он.

— У тебя нет пистолета. — Утверждение Майлса звучало полувопросительно.

Удобно поместив согнутый указательный палец между курком и предохранителем, Брет вынул руку из кармана и тем самым ответил на вопрос.

Глаза Майлса, учитывая расстановку сил в комнате, уставились на более мощное оружие.

— Все-таки она выдала меня! — прорычал он. — Мерзкая обманщица, ведьма! — Он скорчил обезьянью гримасу, в которой одновременно отразились старческий маразм и ребячество. — Конечно, конечно. Ты прекрасно знаешь, кого я имею в виду. Твою бабу!

Его тело было по-прежнему напряженным и собранным, но нож, отступив перед пистолетом, повис в его руке.

— Брось нож и закрой дверь.

Майлс посмотрел на нож, о котором успел забыть. Он сжал пружину, защелкнул лезвие и бросил нож на кровать. Затем двинулся к двери, обошел Брета, который поворачивался, оставаясь в центре круга, и взялся левой рукой за рукоятку двери. На мгновение его тело замерло.

— Ты не выйдешь отсюда, — предупредил Брет. — Закрой дверь и возвращайся.

Майлс вернулся на прежнее место, закрыв дверь; страх исказил черты его лица. Он побледнел и, казалось, похудел. Его тщательно причесанные волосы взмокли и потемнели, повисли на висках, как у подростков. Рот утратил прежнюю форму и пытался обрести какую-то новую. Брет раньше не обратил внимания на то, какие у него широкие и темные ноздри. Однако такая деталь портила его мальчишеские приятные черты и придавала что-то жесткое даже его ужасу. Такая мелкая деталь может оказаться решающей, когда собираешься прикончить человека.

— Что вам нужно? — спросил Майлс неровным и высоким голосом.

— Подойди сюда.

Майлс очень медленно приблизился к нему, как будто пистолет мешал ему двигаться.

— Стой смирно.

Брет поднял руку, в которой держал пистолет, таким образом, что Майлс смотрел теперь прямо в отверстие ствола. Его глаза напряглись и скосились, но он не мог отвести их в сторону. Лицо его неожиданно заблестело, с него покатился пот. Темные пятна влаги появились на рубашке — на груди и под мышками. Все его существо прониклось страхом смерти.

— Нет, — прошептал Майлс. — Господи!

— Сколько времени вы знали мою жену?

— Я? — пробормотал он. — Я не знал вашей жены. Откуда вы взяли, что я был знаком с ней?

— Отвечайте, да поживее.

— Мы были с ней в приятельских отношениях, вот и все. Просто приятели. Она была милой деткой. Я ничего не сделал ей плохого. — Его бегающие глаза опять остановились на пистолете, который твердо держала рука Брета. — О нет! — воскликнул он. — Не стреляйте! — Две глубокие морщины прорезались на его переносице. Зубы застучали. — Вы сошли с ума, — заикаясь, произнес он.

Но тут в воздухе запахло кислым. Противный кислый запах появился во рту у Брета, тошнота охватила его желудок. Он застыдился своего торжества, ему стало стыдно и за своего противника. Этот бормочущий, потеющий парень залез в его кровать и убил его жену, а теперь он не сопротивляется, не бросает ему вызова. Взмокшая и дрожащая мягкотелость — вот что на поверку осталось от предполагаемой опасности.

Но этот человек совершил убийство и должен умереть. Брет прицелился. Майлс заметил это.

Он тяжело брякнулся на колени.

— О Господи! Господин Тейлор, не стреляйте! Я сказал ей, что больше не побеспокою ее. Со всем покончено. Вы никогда больше меня не увидите.

Брет отступил на один шаг.

— Кому вы сказали, что больше не будете ее беспокоить? Мисс Вест?

— Ну да, конечно. Я обещал ей.

— Вы с ней действительно заодно в этом деле?

— Да. Но я ведь сказал вам, все кончено. Вы можете забыть обо мне, господин Тейлор. Я верну ей деньги, все до копейки, если вы меня оставите в покое. Сделаю все, что прикажете.

В какой-то болезненный и мерзкий момент палец Брета прижался к курку, намереваясь сделать выстрел. Именно ради этого он пришел сюда. Именно это заслужил Майлс. Но он не мог этого сделать. Он ни разу не застрелил даже зверя, а человека застрелить труднее — хотя бы потому, что у человека больше возможностей проявить свой страх, чем у зверя. Годы службы на Тихом океане накопили в нем неистощимые резервы сочувствия, товарищества перед лицом страха. По мере того как ослабевала лихорадка, он начинал осознавать, что не имеет права внушать кому бы то ни было страх смерти.

— Встаньте, — велел Брет.

Майлс смотрел, как опускается рука, а пистолет отводится от его головы и направляется на пол. Он все еще стоял на коленях, но, казалось, его поза стала менее жалкой.

— Поднимайтесь. Я отвезу вас в полицию.

— Вы не сделаете этого! — завопил Майлс. — Там есть мои отпечатки пальцев. Я попаду в газовую камеру.

— Вы получите то, что заслужили. Я вам сказал: поднимайтесь!

— Если вы меня отвезете в полицию, то я все выдам. Понимаете, все! Может быть, вы и ненормальный, но не до такой же степени.

Придет конец Пауле, конец всему, о чем мы мечтали, что ждали в будущем. Конец Пауле и конец мне самому. Он не мог убить Майлса, но не мог и выпустить его на свободу.

— Вставайте, — повторил Брет.

Вместо того чтобы встать, Майлс прыгнул на него, обеими руками схватив за лодыжки, а плечом ударив по коленям. Брет грохнулся на спину с таким треском, что у него захватило дух. Автоматически он нажал на спуск. Раздался один выстрел, и пистолет полетел куда-то на пол за его головой.

Кулаки Майлса застучали по его телу, нанося удары по животу, дико молотя по лицу, затем руки добрались до горла Брета. Брет дернул тазом вверх, сбросив с себя парня, который оседлал его, и перевернулся на живот. Руки Майлса дотянулись до его горла со спины. Нагнув голову, Брет подтянул под себя коленки, уперся руками в пол и поднялся на ноги. Майлс все еще висел у него на спине, ухватившись согнутой левой рукой за его горло, а правой барабаня по почкам.

Брет опять брякнулся на колени, бросив Майлса вместе с собой вперед и вниз, и, вытянутыми руками схватив его за голову, крепко сжал ее. Майлс пролетел над его плечом, перевернулся в воздухе и плашмя, во весь рост, шлепнулся об пол. Но он оказался проворным. Не успел Брет как следует его прижать, как он уже вырвался и у стены опять повернулся в его сторону.

Брет поискал глазами пистолет, но не увидел его. Удар по щеке перевернул его, и он, шатаясь, отлетел на другую сторону комнаты. Майлс не дал ему восстановить равновесие. Удар пяткой по пояснице отбросил его к стене и заставил опуститься на колени. Ему показалось, что он сломался надвое. Следующий удар ногой попал по затылку. На шее что-то хрустнуло, и голова онемела, хотя он все еще чувствовал ссадины на лице, которым ударился о стену. Он крутанулся на коленях, и третий пинок угодил ему в живот.

Тут Майлс пошел на сближение, быстро нанося удары обоими кулаками по лицу Брета. Удары причиняли боль, но не были по-настоящему сильными. Великолепно. Майлс был прытким и изворотливым, но не мог нанести тяжелого удара. Все, что надо было сделать Брету, — это, не обращая внимания на удары, подняться на ноги. Но ему трудно было сконцентрироваться, когда по лицу молотили кулаки.

Он вскочил и подался вперед, пытаясь нанести удар головой. Майлс отступил и опять бросил его на пол ударом со всего размаху. Брет перевернулся на полу и почувствовал, что головой уперся в железную ножку кровати. Тут Майлс опять навалился на него, пытаясь руками достать до горла. Брет схватил один его палец и выломал назад. Майлс тяжело вздохнул и разжал руки.

Брет повернулся на живот, опять подтянул под себя колени и одними ногами поднял туловище. Майлс врезал ему по челюсти длинным ударом снизу еще до того, как руки Брета оторвались от пола. Шатаясь, он подался назад, но ноги удержали его в вертикальном положении. Этот парень не может нанести сильный удар. Превосходно.

Брет хотел сказать ему, что он не умеет драться, но обнаружил, что его рот онемел и он не может выговорить ни слова. Он прикрыл его левым кулаком, приготовил правый и двинулся на Майлса на плохо слушавшихся ногах.

Майлс ждал противника. Брет сделал обманное движение будто бы неловкой левой рукой. Майлс сделал выпад и нарушил свою сбалансированную стойку. Правая Брета нанесла ему сильнейший удар по шее, чуть ниже уха. Майлс попятился назад, уперся пяткой в стену, продолжая двигаться вдоль нее. Брет не отпускал его.

— Тебе крышка, — выдавил Брет. — Я навсегда испорчу твою физиономию. — Каждое слово он произносил раздельно, как специалист по ораторскому искусству.

Майлс теперь больше не наблюдал за ногами Брета. Он уставился на свою левую руку. Средний палец неуклюже торчал под правым углом к его запястью. Он завыл.

Брет со всей силой врезал ему между глаз. Он почувствовал, что кости в его правой руке сдвинулись, застучав друг о друга, как камни в мешке. Майлс начал сползать по стене вниз, его лицо повернулось набок, а глаза остановились.

Брет подошел к кровати и повалился поперек нее. Лицо его наткнулось на холодный металл рукоятки ножа. Усталым жестом он бросил нож на пол, а оставшуюся энергию направил на то, чтобы его не стошнило. Тошнота поднималась из желудка к горлу.

За его спиной на полу раздалось негромкое движение-шуршание материи о стену. Майлс сидел на корточках в углу, держа в руках пистолет. И вдруг время остановилось, как замерзает мгновенно река при невероятном морозе. В продолжение бесконечного мгновения Брет смотрел в дуло пистолета, в черную круглую дырку, откуда может вылететь смерть, как громогласное слово команды, водворяющей тишину. Все его мысли пролетели через эту небольшую дырку, крысиное отверстие, сквозь которое жизнь покинет его тело, как крыса покидает рухнувшее здание. Но он так устал, что не испугался. Он был совершенно уверен, что ему пришел конец и нет смысла пытаться что-то изменить. Он нашел то, что искал, а на большее он и не надеялся. Но мгновение кончилось и началось другое, а Брет все еще был жив.

Кто-то постучал в дверь предметом, более тяжелым, чем простой кулак.

— Войдите, — произнес Брет, не поворачиваясь. У него кружилась голова; продолжать жить стоило ему неимоверных усилий, но все его мышцы напряглись для действий.

— Не входите! — завопил Майлс. — Буду стрелять!

— Отойдите от двери! — рявкнул мужской голос. — У нас автомат.

— Значит, ты привел сюда полицию, ублюдок! — прорычал Майлс. — Я предупредил тебя! — Он выстрелил в Брета.

За долю секунды до выстрела Брет скатился с кровати на пол.

С балкона раздалось громкое стрекотание, и в двери появилось несколько дырок, вместе напоминающих римскую пятерку. Майлс выстрелил в дверь. Брет перекатился к стене и застыл.

— Бросьте пистолет и выходите, руки на голову, — скомандовал голос. — Это ваш последний шанс.

Майлс еще раз выстрелил из своего угла и направился к двери ванной комнаты. Еще раз прозвучала быстрая автоматная очередь, и цепочка дырок протянулась вдоль двери и по стене напротив.

Майлс опустился на колени под небольшим облачком пыли от штукатурки и прополз остальной путь до двери ванной комнаты. На ее пороге он упал лицом вниз и перестал двигаться. Из его рта брызнула яркая артериальная кровь.

— Вы попали в него, — крикнул Брет. — Можете входить.

Дверь распахнулась. В первый момент в ней никто не показался, она лишь окаймляла кусочек мирной ночи. Затем в комнату вошел полицейский, держа наготове автомат. За ним протиснулся маленький человек — управляющий этого мотеля — и еще один полицейский.

Брет сел, прислонившись спиной к стене.

— Как ваша фамилия? — спросил первый полицейский.

— Тейлор.

— А его?

— Майлс.

— Вы хотите сказать, была Майлс?

Брет поднялся на ноги и осмотрел комнату. У него осталось достаточно сил, чтобы испытать жалость к погибшему человеку, достаточно сил, чтобы пожалеть о пролитой человеческой крови, которая вытекла на пол. Неожиданно к его горлу подступила тошнота. Она согнула его пополам над кроватью, залив горечью его горло, рот и ноздри. Его враг лежал мертвый. Он добился того, на что пошел, но горечь оказалась единственным ощущением, которое осталось у него во рту. Его рассудок так же нездоров и взволнован, как и все тело. Его закрытые глаза впились в кромешную тьму, которая простиралась до самых дальних глубин ночи. И даже там он не видел реальности, призраки стремительно приближались к основам его сознания и отражению лица, в котором он так боялся узнать свое собственное.

— Ну и ералаш! — воскликнул первый полицейский.

— Я боялся, что они устроят здесь ералаш, — подхватил маленький человек.

Глава 22

Когда Паула подъехала к своему дому, он был закрыт и погружен во тьму, но она не боялась войти в него и остаться одной. Поборов ужас, надолго поработивший ее рассудок, и приняв решение, она была теперь защищена от страха. Однако оставались еще мелкие детали, которые ее беспокоили. Ей было стыдно, что она уехала из дому, не предупредив миссис Робертс, что не вернется к ужину. Паула зажгла свет в холле и пошла на кухню. Миссис Робертс оставила ей записку, написанную крупными буквами, на стуле в центре кухни:

"Сожалею, что вы не сочли возможным поужинать. Жаркое в холод. Завернуто в промасленную бумагу.

С. Робертс".

Паула вынула поджаренное мясо и сделала бутерброд. Она больше не нервничала. Она почувствовала себя хозяйкой положения — замершей и поникшей старой девой. Но этого следовало ожидать. Она избрала воздержание, а это не фунт изюму.

Ее выбор больше напоминал отчаяние, сиротливое, как хлеб без масла. Но некоторое утешение было в том, что отчаяние все-таки несло в себе определенность.

Она с самого начала догадывалась, что это не очень-то веселая история. Брет не очень радовался в Ла-Джолле, может быть, он вообще никогда не веселился. Его первый поцелуй оказался жестким и скованным, без всякой радости. Даже в любви это был мужчина какой-то фатальной обреченности, как будто он вкладывал все в то, что делал, и делал это навечно. Трудно было поверить, что такой мужчина раздираем внутренними противоречиями, все еще мучаясь от обиды, которую ему нанесли в детстве. Еще труднее было поверить в то, что простые слова, даже правдивые, смогут помочь ему и залечить кровоточащие раны.

Будь повнимательней, Вест, сказала она самой себе, дожевывая свой скорбный бутерброд. Ты решилась пойти в этом деле до конца, так ты и поступишь. Пожалуйста, никаких рассуждений. Никаких обдумывании. У тебя для этого не хватает ума, подруга. А с другой стороны, ты не должна полагаться на свои чувства. Чувства сделали из тебя то, чем ты теперь стала. Просто выполняй указания доктора.

Она выключила свет на кухне и пошла в гостиную. Она решила ждать Брета там. У нее не было оснований для уверенности в том, что он придет, но предчувствие такое у нее было. Надо просто подождать, и он придет. Хотя стрелки ее часов перевалили за половину одиннадцатого, а затем за одиннадцать, она продолжала ждать.

Ожидание относилось к таким вещам, которых она не переносила. А в последнее время ей часто приходилось заниматься именно этим. Она месяцами ждала его возвращения после того, как корабль Брета ушел из Сан-Диего. Еще больше месяцев безнадежного ожидания, когда он женился на Лоррейн. И самые скверные месяцы, когда он находился в госпитале в Сан-Диего. Паула то испытывала смертельный страх, то проникалась безмерными надеждами. Она все еще продолжала ждать, хотя то, чего она ждала, усохло и было унесено ветром. Закончилось время подвешенного состояния, время взлетов и падений. В ее голове тикал маятник с небольшим ходом между надеждой, что он скоро придет, и желанием, чтобы он не приходил очень долго. Даже ожидание менее мучительно, чем то, что последует за ним.

Она попробовала послушать музыку, включила электропроигрыватель, но музыка только еще больше ее взволновала, а ей этого не хотелось. Эмоции делали происходящее более реальным. Она выключила проигрыватель и стала вслушиваться в тишину дома: в звенящую глухоту, в звуки времени, которое медленно движется в тишине. Время продвигалось шаг за шагом вместе с биением сердца, пронося ее через необжитую страну отчаяния.

У отчаяния есть одна особенность: оно не заставляет плакать. Можно всплакнуть, когда отчаяние настигает, но еще не веришь, что это действительно отчаяние. Иногда человек плачет и потом, когда поймет, что надо начинать новую жизнь, но увидит, что не в состоянии это сделать. Но в самом апогее отчаяния не заплачешь, даже если захочешь. И это хорошо, ведь от слез распухают глаза.

Пока Паула прислушивалась к тишине, стрелки часов подползли к половине двенадцатого. Тогда она выключила лампу, стоявшую возле кресла, и начала всматриваться в темноту. Темнота и тишина вполне ее устраивали, но она в любое время была готова поменять их на забвение. Нельзя годами работать, любить, страдать и не почувствовать, что все пропало, когда в последний момент все рушится. То есть не пожелать себе смерти. Было некоторое утешение в мысли о том, что время продолжает свой неизменный бег; ты все еще на сборочном конвейере жизни, и готовая продукция все равно примет форму забвения.

Когда Паула услышала, что на ее улицу въехала машина, она поняла, что это Брет. Даже если бы это было и не так, она бы все равно была в этом уверена. Паула подбежала к парадной двери и распахнула ее. Она включила свет на крыльце, и ее сердце дрогнуло. У бровки тротуара остановилась полицейская машина. Из нее медленно и скованно вылез Брет, как будто за несколько часов его тело постарело на много лет.

— Теперь все в порядке, лейтенант? — спросил голос из машины.

— Да, спасибо.

Полицейская машина тронулась.

Она сбежала с лестницы, чтобы встретить его. Когда он подошел ближе и его осветила лампочка над крыльцом, она увидела марлевую повязку на его лице и забыла обо всем.

— Дорогой, что случилось? Где ты был?

— В полицейском участке.

— Но у тебя ушибы?

— Небольшие. Майлс мертв.

— Ты... — Она почувствовала, как помертвели ее губы.

— Я не убивал его, — спокойно сказал он. — Я пытался, но не стал этого делать. Его застрелили; он оказал сопротивление при аресте.

Она взяла было его под руку, чтобы помочь подняться по ступенькам, но он слегка отстранился, и ее рука повисла. Они вошли в дом врозь, как незнакомые. Она шла позади и увидела порванные швы на плечах его кителя, грязь на спине, огромную синюю шишку на затылке. Ноги у нее подкосились, и она чуть не свалилась на пол, прежде чем добралась до кресла.

Он включил торшер и сел напротив нее. Она остро чувствовала разделявшее их пространство и стоявшее за этим отчуждение.

— Отпечатки пальцев Майлса совпали с отпечатками на столике у Лоррейн, — произнес он. — Именно он был у нее.

Паула хотела что-то сказать, но в голове раздалось беззвучное бормотание: значит, все кончилось, этому конец. Мне не надо ничего ему объяснять, а Клифтер обещал, что ничего не скажет, если я ему не позволю. Ею опять овладела нерешительность и связала язык.

— Ты платила Майлсу, — продолжал он. — За что ты ему платила?

Значит, все-таки не конец. Ну что ж, она это заслужила. В конце концов, каждый получает по заслугам.

— Полиция знает об этом?

— Об этом знаю только я.

Она собрала все свое мужество и произнесла:

— Мне надо тебе что-то сообщить, Брет.

— Догадываюсь.

Он сидел, молча наблюдая за ней. Паула смотрела в его глаза и не могла определить, что они выражают. Взгляд был светлый, спокойный и твердый, не смягченный ни любовью, ни надеждой.

— Майлс шантажировал меня, — с трудом выговорила она. — Грозился обратиться в полицию. Когда я сообразила, что он не посмеет этого сделать, и прямо ему об этом сказала, он пригрозил, что все расскажет тебе, а я не могла этого допустить. Я регулярно, в течение многих месяцев, откупалась от него. А сегодня вечером убедилась, что это бесполезно. Надо было прекратить это. Я отправилась к нему и сказала, что для меня все кончено. Он пытался взять меня на испуг, я тоже ему угрожала. Он испугался. Это оказалось легче, чем я ожидала.

— Он, должно быть, боялся того, что натворил. Попытался как-то выкарабкаться, затеяв перестрелку с полицией. Но у тех был автомат.

— Ты был с ними?

— Я был у него в мотеле. Он попытался застрелить меня перед тем, как они прикончили его. И несмотря на это, я пожалел его, когда его убили.

— Он не стоит жалости.

— Но ты сделала все возможное, чтобы защитить его от меня.

— Я опасалась, что ты убьешь его.

— Тебе жаль, что он погиб?

— Я рада, что он мертв. Но еще больше радуюсь тому, что он погиб не от твоей руки.

— Я хотел прикончить его. Прицелился из пистолета в голову, но не смог спустить курок. Не понимаю почему. Возможно, считал, что не имею права убивать его. Я ведь не имел такого права, верно, Паула?

Она заметно вздрогнула, поняв смысл этого вопроса. Она опять посмотрела ему в лицо и на этот раз поняла выражение его глаз.

— Ты помнишь? — еле слышно прошептала она.

— Думаю, что имею довольно ясное представление.

Сцена, мелькнувшая где-то в его сознании, была слишком неопределенной и запутанной, чтобы дать основания для такого утверждения, произнесенного к тому же достаточно твердо. Она была окружена мраком, как непроявленная фотопленка, к тому же смазана другими картинками, наложившимися на нее. Он видел себя в этой сцене маленьким, без лица, как незнакомого артиста, чье поведение было зафиксировано кинокамерой, находившейся у него над головой. Мужчина без лица, в синей форме, приниженный величием майской ночи, идет по дорожке к белому коттеджу. Другой мужчина, полураздетый, бежит по неосвещенной гостиной, через кухню, на улицу, Лоррейн находилась в спальне, пытаясь прикрыть свою наготу. Тело ее покрыла тьма.

Он знал, что сделал, но не помнил своего поступка. Он почерпнул свои знания из эмоций, которые все еще пробегали по его нервам и наполняли кровь ядом. Возмущенное самомнение, необузданный и страшный гнев, дикое и безнадежное желание уязвить самый источник безобразия, покончить при помощи насилия с невозможной ситуацией — все это привело к убийству.