Библиотека приключений и научной фантастики - Человек - Луч. Фантастический роман с иллюстрациями

      — Ничего?
      Паверман отчаянно махнул обеими руками, едва не задев Андрюхина по шапке.
      — …Вообще ни одной таксы!
      Конечно, были и таксы, правда немного. Каждый раз, когда среди визжащих, рычащих, старающихся мимоходом цапнуть кого-нибудь псов появлялась приплюснутая, с висячими до земли ушами раскоряка такса, словно карикатура на настоящую собаку, вся бригада ученых сбегала с трибуны и мчалась ей навстречу, наступая на разнообразные лапы и хвосты… Впереди всегда оказывался Борис Миронович. Хотя руки у него, много раз перевязанные бинтами и даже просто носовыми платками, были все изгрызаны неблагодарными псами, он первый хватал таксу на руки. Но все было напрасно.
      Вертолет, сделав круг над стадионом, ушел вертикально вверх и исчез.
      Профессор Паверман не бросал и не опускал очередную таксу: он ронял их так небрежно и одновременно с таким отчаянием, что, даже слыша визг своей собаки, ее хозяин только расстраивался, что и этот пес не тот…
      Папа еще затемно уехал в командировку на кирпичный завод, но мама узнала все рано утром, когда ходила в магазин за молоком. В магазине все говорили о пропаже ученой собаки. Мама обрадовалась, что ее Бубырь в школе, и про себя решила строго его предупредить: она ничего не желает слышать ни о каких собаках! Пусть ищут где хотят, у них собак не было и нет. Незачем путаться во всю эту историю… и слушать бесконечные расспросы: ведь помочь уже все равно нельзя! Мама не знала, какие испытания в эти первые утренние часы выпали на долю ее Бубырю. Обращение Андрюхина, текст объявлений, расклеенных по городу, — все это было сообщено школьникам на уроках. Никто, правда, не заметил, как побагровел и вспотел Бубырь, хотя ему казалось, что все мгновенно уставились на него и даже обличающе вытянули в его сторону указательные пальцы…
      Пашка и еще несколько мальчишек удрали с уроков, искренне уверенные, что, пока они не возьмутся за это дело, собаку не найти. Бубырю тоже очень хотелось удрать, но куда? Куда удерешь от ошейника?
      Это был ужасный день, который к тому же не обогатил Бубыря знаниями, хотя он, трепеща, просидел все уроки. Потом он поболтался на школьном дворе, чтобы только не слышать всех этих разговоров о Мухе, и наконец нерешительно поплелся домой…
      Он совсем забыл о встрече на лестнице с Нинкой Фетисовой… Когда Бубырь подходил к дому, Нинка выскочила и помчалась к нему во главе знакомых мальчишек. Бубырь похолодел. Она летела к нему со всех ног, зажав в кулаке содранное с забора объявление с фотографией черного песика. На фотографии Детка казалась старше, крупнее, но Лёня сразу ее узнал.
      — Муха! — простонал он горестно, вырывая у Нинки фотографию.
      — А где же она? — тотчас затараторила Нинка. — Где? А? Я все видела, я все помню! Ты теперь не отвертишься! Я все равно от тебя никогда не отстану… Лучше давай вместе сдадим, вдвоем. Так и понесем! Сначала ты, потом я. Хочешь?.. Знаешь, какие мы станем известные? На весь город! Могут даже в газетах написать: «Пионеры-отличники Бубырин и Фетисова вернули академику Андрюхину его замечательную научную собаку…»
      — Заткнись! — диким голосом заорал Бубырь, не в силах дальше терпеть. — Нет ее у меня!
      Нинка не сразу поверила, что собаки действительно нет. Не поверил и Пашка и другие ребята. Бубырю пришлось рассказать всю историю, но все окончательно убедились в его правоте, только когда он, сопя и незаметно слизывая слезы, открыл сарай и, добыв из дальнего угла противогаз, вынул ошейник.
      Лёня совершенно правильно предположил, что днем удастся разобрать все буквы. Он первый прочел: «Просьба дать знать о собаке по адресу: Горьковская область, п/я 77»
      Пашка хмуро проверил и, не глядя на Бубыря, осведомился:
      — Сообщил?
      — Ночью… ничего не видно было, — дрожащими губами выговорил Бубырь.
      — Дураки! Ах, дураки! — закричала Нинка, с невыразимым презрением глядя то на Бубыря, то на Пашку. — «Мы, мальчишки! Мы самые умные! Все можем!» Тьфу! Дурачье! Упустили такую собаку…
      — Что же теперь будет? — тоскливо спрашивал всех Бубырь. — Ох, и попадет…
      — А ты думал! Ясно, попадет, — отрезал Пашка. — Ну, и что? Пошли.
      Он вскочил со скамейки и потащил за собой упирающегося Бубыря.
      — Ждите нас!
      — Куда мы бежим? — испуганно пискнул Бубырь.
      — На стадион!.. Ты слышал, они там… ну, эти, ученые… Сейчас мы им все выложим. Пусть ищут!.. Будь уверен, найдут!..
      — Попадет… — простонал Бубырь, сморщившись.
      — За это ничего. Можно… — Пашка деловито на ходу высморкался. — Пусть даже выдерут, не обижайся. Чего там! Даже легче станет. Правильно Нинка тебя ругала. Она бы не упустила собаку, хоть девчонка… Может, эта собака такая, что через нее люди будут жить вечно. Павлов, тоже был когда-то академик, на ком все свои самые знаменитые опыты ставил? На собаках! И в Космос первыми собаки летали. Ученые им верят. И Андрюхин тоже. Собака выдержит, тогда на человеке пробуют…
      — А может, Пашка, не надо? — просительно произнес Бубырь. — Будем молчать, а?.. Или потом скажем потихоньку… Кто его знает, как оно все получится…
      Пристально поглядев на трясущегося Бубыря, Пашка сморщился, как от боли, энергично и выразительно сплюнул, толкнул Бубыря в снег и, вытащив у него из кармана ошейник, еще быстрее помчался по улице. Бубырь посидел в сугробе — удивительно уютный был сугроб! — вытер нос и с лицом сосредоточенным, сумрачным и торжественным медленно тронулся к стадиону.
      Среди батальонов нетерпеливо воющих псов и их замерзших, но упрямо не уходивших хозяев он выбрался к трибуне как раз в тот момент, когда Пашка, виновато хмурясь и тыча пальцем в ошейник, отвечал какому-то рыжему высоченному дядьке в очках:
      — Не у меня она была. У одного там, со двора… фамилия Бубырин.
      — Как — Бубырин? Опять?! — завопил рыжий, как будто ему наступили на ногу. — Тот Бубырин, к которому попала картофелина?
      — Тот самый, — вздохнув, подтвердил Пашка.
      — Подожди! Подожди! — кричал профессор. — Так ведь это я вас тогда остановил на улице? Вы убежали! Меня задержал милиционер! Безобразие!
      Пашка молча наклонил голову.
      — Немедленно ведите нас туда, — нетерпеливо вскричал Паверман. — Немедленно покажите этого Бубырина!
      Вздыхая и не поднимая глаз, Лёня протискался к Пашке. Раз их все равно ждала гибель, то погибать вместе было не так страшно.
      — Да вот он! — обрадовался Пашка и чуть не обнял Леню, словно не он две минуты назад толкнул его в сугроб.
      — Кто? — спросил рыжий, наклоняясь.
      — Бубырин! Тот самый! У которого ваша собака была!
      — Это Бубырин? — сказал рыжий, отступая на шаг и всплескивая руками. Готовясь к самому худшему, Лёня соображал, пора уже реветь или еще рано. — Но ведь он мальчик! Ребенок! Боже мой!..
      — Хм!.. — презрительно фыркнул Лёня. — Нашли ребенка…
      — Нет, он ничего… — Пашка строго посмотрел на Леню. — Соображает…
      — Простите, что? Что именно он соображает? — стремительно подхватил Борис Миронович Паверман. — Соображает ли он, почему именно в этот дом номер три по улице Карла Маркса дважды попадали лучи с наших фотонных площадок? Картофелина! Детка! И все в ваш дом, вопреки точнейшим расчетам. В чем дело? Крайне интересное и пока абсолютно загадочное явление… Впрочем, все это мы выясним. Где у вас ближайшая комната со столом, которую можно запереть?
      Юра Сергеев, который тоже был здесь (Гляди, Бычок!.. — подтолкнул Пашка Бубыря), провел их под трибуну, в помещение, где перед играми обычно переодевались хоккеисты. Потом Бычок ушел, а Пашка увязался за ним. Лёня остался один на один с ученым. Они сидели за столом друг против друга, и Паверман, ломая голову, с какого бока ему подступиться к этому юноше, энергично затачивал карандаш так, как будто точил нож. При этом он непрерывно говорил, протягивая в сторону Лёни то карандаш, то нож таким решительным жестом, что бедный Лёня невольно шарахался в сторону.
      — Ты должен вспомнить все, что знаешь о нашей собаке. Все! Любая мелочь может иметь громадное значение… Сейчас я буду задавать тебе вопросы. Приготовься отвечать. Помни, если ты что-нибудь забудешь, наука тебя не простит! Не простит!.. Но будет еще хуже, если ты что-нибудь присочинишь. Ты ведь врунишка, а? Ну конечно!..
      Лишь крайнее возмущение поддерживало силы Бубыря. Он не ответил своему собеседнику, только фыркнул. Но тот ничего не заметил.
      — Только правду! Только правду! — Профессор звонко щелкнул очиненным карандашом о стол. — Внимание!.. Слушай первый вопрос. Где, когда, при каких обстоятельствах ты встретил впервые нашу Детку?
      — Это Муху, что ли? — неохотно проворчал Лёня.
      Паверман несколько нервно поправил очки и еще раз стукнул о стол карандашом.
      — Мальчик, нам необходимо договориться о терминологии. Собака, о которой идет речь, носила кличку Детка. Детка, и только Детка! Иногда, в веселые минуты, ее называли наш Страшный Большой Черный Пес, но это было неофициальное прозвище. Ты мог ее назвать Мухой, Комаром, Стрекозой или Кузнечиком, от этого ничего не меняется. Она Детка!.. Точность! Точность!.. Итак?
      — Чего? — не понял Лёня.
      — Я спрашиваю, где, когда и при каких обстоятельствах ты увидел нашу собаку?
      — Вечером…
      — Совершенно неопределенное понятие! Чему только учат в наших школах! В котором часу?
      — Не знаю… Что у меня, часы на руке, что ли? — Лёня несколько рассердился. Уже захотелось есть от всех этих передряг. — Может, в полседьмого, а может, и в семь. Меня мама загонять шла…
      — Да! Да! Да! — Профессор Паверман неожиданно вскочил и, сжимая ладонями виски, быстрой рысцой пробежал из угла в угол. — Совпадает!.. Совпадает!.. Ты видел эту собаку восемнадцатого февраля, в восемнадцать часов сорок шесть минут семь секунд! Запомни это, мальчик! Наступит момент, когда тебе будет завидовать все человечество! Ты первый и единственный из людей… — Тут он сильно дернул себя за рыжие кудри и круто повернулся к Лене: — Итак?
      Лёня недоумевающе смотрел на него, но страх постепенно улетучивался.
      — Я спрашиваю, где произошло это всемирно-историческое событие?
      — У нас во дворе… — нерешительно выговорил Лёня, присматриваясь, не смеется ли ученый.
      — Точнее!.. Точнее!.. На этом месте воздвигнут памятник.
      — Я сидел у стенки, около двери с нашей лестницы во двор… Было скучно. И вдруг что-то как упало мне на валенки!..
      — Не торопись! Не торопись! Подумай хорошенько! Вспомни! В это мгновение было совершенно тихо или…
      — Словно бы что-то щелкнуло, — задумчиво произнес Лёня. — Или треснуло… И ярко так мигнуло…
      — Ага! Ага! — карандаш ученого быстро забегал по бумаге. — Звук был громкий?
      — Нет… Я еще подумал, что это у бабушки с нижнего этажа перегорел предохранитель.
      — Не путай меня! Бабушка здесь ни при чем… Припомни теперь как можно лучше, в каком состоянии была собака в то мгновение, когда ты увидел ее. Это необычайно важно! Это самое важное!
      — Я ее не увидел, — честно признался Лёня. — Было так темно, что я и себя не видел. Она вся черная! Понимаете? Когда она прижалась к моему валенку, я от неожиданности валенок отдернул, и она повалилась, как мертвая…
      — Боже мой… Бедный пес! — Паверман приподнялся за столом и впился глазами в Леню. — Ну?
      — Я потрогал ее… Знаете, я сначала подумал, это щенок. Потрогал за уши, за ногу, потом попал ей в нос, и вдруг она меня лизнула! Честное слово!
      — Это очень важно! — Ученый торопился записать каждое слово Бубыря. — Чрезвычайно важное, сенсационное сообщение! Не мог бы ты припомнить — постарайся! подумай! не спеши! — не мог бы ты припомнить, сколько времени прошло от того мгновения, когда ты увидел собаку, до того, когда она тебя лизнула?
      Резким жестом он сорвал с носа очки и уставился на Леню невооруженными глазами, от нетерпения слегка приоткрыв рот. Глаза его без очков были большие, очень добрые и растерянные.
      Он умоляюще смотрел на Леню. Усмехнувшись, Лёня совсем расхрабрился.
      — Сколько времени?.. Да совсем немного! Может, пять минут, а может, десять.
      — Пять или десять? — Ученый снова надел свои страшные очки, и добрые глаза спрятались.
      — Не знаю… Может, и десять.
      Паверман в отчаянии бросил карандаш:
      — Это невозможно! Ты был в самом центре событий! На всем земном шаре ты один-единственный можешь дать важнейшие для науки показания! Но ты совсем не вел наблюдений! Такая небрежность! Здесь необходимы точные данные! От тебя зависит колоссальный триумф науки!
      Бубырь растерянно опустил голову.
      — Нет у меня триумфа науки… — пробормотал он упавшим голосом.
      — Плохо! Очень плохо, дорогой товарищ! — Паверман снова вскочил и пробежался по комнате. — Из-за твоей ненаблюдательности в поступательном движении науки произойдет крайне нежелательная задержка! — Он плюхнулся на стул против Лёни. — Итак?
      Лёня поднял на него умоляющие глаза:
      — Ну не знаю я…
      Паверман решительно постучал карандашом:
      — Дальше! Дальше! Незачем мусолить ваше незнание… Что было дальше?
      — Я схватил Муху на руки…
      — Детку! — сердито перебил Паверман.
      — Ну, Детку… Схватил на руки и побежал домой. Тут еще Нинка подвернулась. Предлагала поделить собаку напополам…
      — То есть как это — напополам? — Ученый перестал писать и уставился на Бубыря: — Ты что?.. Живодеры!
      — Ну что вы! — Лёня покровительственно улыбнулся. — Конечно, не разрывать ее, а коллективно владеть, сообща… Но сразу вышла мама, а Нинка наврала и убежала…
      — К Детке это не имеет отношения.
      — Как раз имеет! Нинка сказала, будто я украл собаку в чужом сарае! Будто она сама видела!
      — В каком сарае?.. Мальчик, не путай меня! Когда ты нес Детку, она шевелилась?
      — Да! Она уже была совсем живая! Только как будто больна… Мама еще не хотела пускать ее в квартиру.
      — Как — не хотела пускать? Возмутительно! Неужели можно было допустить, чтобы собака замерзла на улице?
      — Но папа сказал, что она уже здорова. И правда, пока мы говорили, она развеселилась. Может, она просто смущалась сначала? Это бывает даже с людьми!
      — Возможно! Возможно! — рассеянно согласился Паверман. — Значит, тебе и твоим родителям показалось, что не позднее чем через полчаса после того, как ты увидел собаку, она уже полностью пришла в себя? И больше она не болела?
      — Нет, ей у нас было хорошо! Даже мама примирилась с ней и кормила.
      — Кормила? Отлично! — задумчиво пробормотал ученый. — Но почему и Детка и картофелина отклонились к вам во двор? Причем, заметь, до этого наши лучи не попадали к вам.
      — Мы ничего такого не делали, — двинул плечами Бубырь, решительно отклоняя обвинение.
      — Видимо, здесь возникло случайное поле, — размышлял ученый. — Скажи, у вас не проходит где-нибудь близко кабель?
      — Проходит! — обрадовался Лёня. — Только он глубоко, не достанешь…
      — Тогда можно предположить, что кабель был пробит…
      — Ясно, пробит! — подхватил Лёня. — Его и сейчас ремонтируют.
      — Все это необходимо проверить, — пробормотал Паверман, думая опять о другом. — Послушай, — начал ученый осторожно, глядя на Леню сбоку и нерешительно покашливая. — А ты ничего не замечал потом в поведении Детки такого… необыкновенного?
      — Нет, — ответил Бубырь оживившись. — А что?
      — И твои родители тоже? Впрочем, я их расспрошу. Детка всегда тебя узнавала?
      — Ну конечно! — Лёня даже обиделся. — Она визжала за дверью, как только я подходил к кухне. И она сама попросилась со мной гулять.
      Это обстоятельство Лёня подчеркнул очень выразительно, но, к сожалению, ученый пропустил его мимо ушей.
      — А не случалось ли ей лаять так просто, ни с того ни с сего? Или вдруг что-нибудь рвать, грызть? Узнавала ли она пищу, воду?
      — Вы думаете, если больная, так сумасшедшая? — От возмущения Лёня встал. — Она понимала все на свете!
      Паверман снял очки, и Лёня удивился, какие у него нежные глаза.
      — Это была необыкновенная собака, — сказал он растроганно. — Тонкий аналитический ум! Если б среди собак попадались ученые, Детка заняла бы ведущее положение… Честное слово, иногда мне казалось, что она умнее некоторых наших сотрудников… Впрочем, это совершенно не относится к делу, — спохватился профессор. — Итак?..
      Лёня сумрачно пожал плечами.
      — Ну, ну! — Паверман неловко потыкал его карандашом. — Ну, ну!.. Ты же мужчина! — При этом ученый попытался выпятить тощую грудь и развернуть сухие плечи. — Богатырь! Детку, то есть твою Муху, мы отыщем… А ты молодец, ты умнее, чем кажешься с виду. Смотри, как хорошо все запомнил! Ты помог нам. Понимаешь? Помог науке! Это большая честь. И если когда-нибудь ты станешь ученым, то свою научную биографию можешь начать с сегодняшнего дня.
      Лёня не успел даже восхититься этой блестящей перспективой, как никем не охраняемая дверь с треском распахнулась, и вездесущая Нинка-пружинка начала прямо с порога:
      — Он станет ученым? Ха! Бубырь несчастный! Он будет поваром! Он будет все сам съедать! Вон у него какое пузо! С таким пузом ученых не бывает! И собаку эту он украл! Никакая она не ваша, ни из какого института, а жила такая черная злющая собачонка у одной старухи из нижнего этажа и все время гадила в комнатах. Да-да! — Нинка отчаянно размахивала руками, даже чуть приседала для убедительности и все повышала голос, не давая оторопевшему Бубырю вставить хоть слово. — И старушка выбросила ее в сарай. А этот Бубырь несчастный подобрал такое сокровище, никто об нее руки не хотел марать, а он подобрал и расхвастался, расхвастался: вот у меня собака необыкновенная, с неба свалилась, и сам я тоже такой необыкновенный!..
      Пораженный этим налетом и словоизвержением, ученый не заметил, как Бубырь, с силой оттолкнув стол, рванулся к двери, как, тоненько пискнув, исчезла, словно и не появлялась, Нинка-пружинка и тяжело хлопнула наружная дверь, пропуская самого Бубыря…
      — Безобразие! — сказал ученый, покинутый так неожиданно. — Вот вам современная молодежь! Никакого чувства ответственности!
      Неизвестно, какой страшной казни была бы подвергнута Нинка, если бы только удалось Бубырю ее догнать, но, когда он мчался мимо рынка, откуда-то из-за пивной вывернулась тощая рыжая собачонка с веселым хвостиком, завинченным крючком… Она прыгнула в сугроб всеми четырьмя лапами и оглянулась через плечо, насторожив уши. И тотчас следом за ней выскочила Муха. Хвост у нее тоже был заверчен вверх, глаза радостно поблескивали.
      — Муха! — заорал Лёня во весь голос.
      Рыжий песик шарахнулся в сторону, и Муха вильнула было за ним, но тотчас остановилась, тявкнула и оглянулась на Леню. Он бросился к ней. Муха отбежала на несколько шагов и присела. Лёня снова рванулся к ней, скользя и едва не падая. Муха отскочила еще на несколько шагов, виляя хвостиком и приветливо улыбаясь.
      — Муха, Муха… — взмолился Лёня, едва не плача и подманивая ее рукой.
      Муха наклонила голову направо, потом налево. Ее толстые, теплые уши свешивались до земли. Наконец она вежливо улыбнулась и неторопливой рысцой подбежала к Лёне. Он едва не упал, подхватывая ее на руки. Теперь следовало лететь на стадион и немедленно вручить ученым эту необычайную, такую важную для науки собаку. Лёня так и сделал. Он опрометью кинулся было к стадиону. Но почти наперерез ему вильнула широкая черная машина. В ней сидело несколько человек, и среди них тот, с бородкой, который спускался с вертолета, и главное — профессор Паверман.
      Лёня что-то закричал, протягивая им Муху, но машина проскочила мимо. Лёня побежал следом.
      Окраина Майска незаметно переходила в поле, отделявшее город от ближайшей деревни Высоково. Но машина, миновав последний дом, свернула не на разъезженную дорогу в Высоково, а на проселок, который через ближайший лесок и холмы выводил на шоссе Майск — Горький…

Глава одиннадцатая
В ЛЕСУ

      Тропинка шла в гору. Под снегом сухо, по-мертвому шелестели опавшие листья. Ноги то и дело проваливались в притрушенные снежком рытвины. Было очень тихо. Так тихо, что становилось даже неприятно. Давно где-то далеко внизу остались огни города. Тропинка перешла в дорогу. Она ползла вверх, накручивая петлю за петлей, а узловатые корни сосен и елей подступали все ближе. Похоже было, что они приглядывались к Бубырю, молча чего-то выжидая.
      Лёня помнил самое главное: Муху следовало доставить срочно, иначе научное открытие может пропасть. И он шел по следам машины в Академический городок.
      Он достал ошейник. Муха радостно приветствовала его, даже лизнула и с удовольствием позволила надеть на себя.
      — Узнаешь? — пробормотал Бубырь. Он рассчитал: что бы ни случилось, по ошейнику Муху доставят к профессору Паверману.
      Бубырю давно уже следовало передохнуть, а кстати поправить сбившийся носок, который натирал пятку, но он все не решался остановиться. Было уже часов шесть, стемнело; только туманная белизна позволяла различать ближайшие кусты и деревья. Так далеко в лес Лёня не заходил ни разу. Бывают ли здесь люди?.. Сначала он нес Муху на руках; потом спустил ее на землю. Она бежала впереди, часто оглядываясь, словно спрашивая, куда идти. Лёня присел, рассматривая колею. Нет, здесь проезжали как будто недавно… Иногда ему казалось, что кто-то молча крадется сзади. Он оглядывался: никого не было. Все чаще он чувствовал чье-то неясное и угрожающее присутствие в кустах. Но ведь Муха зарычала бы на незнакомого… Проверять было страшно, и Бубырь уверял себя, что все это глупости и в кустах никого нет. Хорошо, что рядом бежала Муха. Чтоб идти веселее, он прикинул, как давно они вышли из города. Выходило, около двух часов назад.
      Несколько раз ему казалось, что они сбились с пути. Идти становилось все тяжелее. Дорога словно бы расползлась среди проплешин в снегу, непонятно было, куда ступать. Ноги скользили, застревали в капканах корневищ. Раза два он падал, хватаясь руками за слежалые, черные груды листьев. Муха сидела рядом и виляла хвостиком, глядя на него. От этого становилось легче.
      Мороз крепчал, зябли коленки. Когда деревья отодвигались, становилось совсем холодно; уныло и зло посвистывал ветер. Потом деревья сходились плотней, ветер смолкал. Бубырь заметил, что в чаще куда теплее, и с благодарностью покосился на деревья. «Деревья поглощают углекислоту и выделяют кислород, — вспомнилось ему, и впервые он почувствовал, что это очень хорошо устроено. — Молодцы деревья. Дышат… Потому, наверное, и теплей…» Он осторожно улыбнулся деревьям, которые стояли поближе, и пошел уверенней, тверже, словно вокруг были друзья.
      Потом он услышал свист, неразборчивый голос и, проваливаясь в глубокий у кустов снег, присел за толстой черной густой елью. Колючая ветка мазнула его по лицу, осыпав острыми снежинками.
      Мягкий перестук, посвистыванье и монотонный, заунывный крик становились все ближе, и вот мимо него, подскакивая на ухабах, сползая в ближние елочки, вихляясь, как пьяные, показались сани; пахнуло соломой и еще чем-то домашним… Парень примостился в санях на коленях, присев на пятки; ласковый огонек папиросы, вспыхнув, осветил его худое, задумчивое лицо. Лёня не решился его окликнуть. Он обнял Муху и притаился; он не знал, почему не окликнул парня. Лёня дождался, когда смолкли и негромкий свист, и мягкий перестук полозьев о корни и замерзшую землю, и снова побрел вверх.
      Бубырь пересек небольшую поляну, серебристую и грустную в металлическом, прохладном свете луны, и едва не свалился в канаву, где валялись кое-где громадные ржавые пни, на корнях которых примерзла глина.
      За канавой гладкой белой лентой уходило в черноту ночи шоссе.
      Тишина здесь была еще настороженней, чем в лесу. Узкая лента шоссе торопливо убегала от черного леса, стеной вставшего по обеим ее сторонам. Луна холодно и пристально рассматривала что-то в кустах.
      Незаметно посыпал легкий снежок. Он сеял все гуще и гуще… Но Лёня стоял у елки и не двигался, ожидая попутной машины. Муха, наверное, тоже устала: хвостик ее повис, она встряхивала ушами, будто отгоняя снег, и недоуменно поглядывала на Леню.
      Шоссе словно вымерло; никаких машин не было.
      Бубырь давно не чуял замерзших коленок; снег завалил его так, что он слился с пеньком, словно большой сугроб.
      Ни света фар, ни знакомого домашнего урчанья машины не рождалось на дороге. И Бубырь, бесшумно всхлипывая от жалости к Мухе и к себе самому, поплелся наконец по узкой тропке, которая бежала параллельно шоссе, лесом…
      Путь оказался долгим. Ночь давно вошла в лес, холодные звезды вздрагивали, пытаясь отцепиться от верхушек сосен. Бубырь еле волочил ноги. Ему было больно и страшно. Он боялся, что замерзнет вместе с Мухой. Ныли коленки и все кости. Луна быстро катилась по небу. И Муха волочила хвост по земле, иногда жалобно тявкая.
      Лёня теперь старался не ступать, а скользить, чтобы валенки не ерзали по стертым, остро саднившим пяткам. Но все равно, едва он поднимал ногу, как задник въедался в пятку, а по подъему ступни проезжал как будто не войлок, а наждак… Казалось, что, если лечь где угодно, даже просто в снег, все сразу пройдет и будет так славно, что хоть пой песни. Но ни ложиться, ни петь песни Бубырь себе не разрешал. Он уже не плакал. Он только уговаривал себя держаться. «Держись, Бубырь!..» — шептал он дрожащим голосом. Потом он придумал игру. Как будто их было двое: Бубырь-командир и Бубырь-солдат.
      «Получите боевое задание, — приказывал командир: — все перетерпеть, раны не считать, идти сколько потребуется, а если придется — и на брюхе ползти, а доставить Муху на место…»
      «Есть доставить!» — отвечал солдат. И шел. «Наряд вне очереди, — распоряжался Бубырь-командир, когда Бубырь-солдат спотыкался, едва не ныряя носом в жесткий снег. — Чистить картошку…» А хорошо было бы сейчас попробовать горячей вареной картошки! Пусть даже без всего, без соли… И Лёня вспомнил, как они осенью ходили в колхоз помогать на уборке картофеля, пекли ее в тлеющих, едко дымящих кострах, потом выкатывали горелой веткой и, обжигаясь, хватали в черные ладони. Он чуть не закашлялся, глотая густую слюну… «Два наряда! — рассердился командир. — Чистить нужник!» Зато, став внимательнее, Бубырь-солдат ловко прополз между черными шубами елочек, даже не потревожив их, и заслужил благодарность.
      Но еще через десяток шагов, преодолев канаву (»Взять штурмом рубеж врага!»), Бубырь остановился в полной растерянности. Муха сидела рядом с ним, мелко дрожа не то от холода, не то от страха.
      Впереди раскинулось бескрайнее черно-серебристое поле, и дорога словно растворилась в нем. Лёня не понимал, куда же идти. От растерянности он даже присел и пощупал под ногами. Да, здесь пока была дорога. Но дальше она исчезала.
      Словно понимая, что его смущает, Муха вывернулась из-за валенка и неторопливой рысцой побежала вперед, к чему-то принюхиваясь. Лёня шел за ней, иногда присаживаясь и щупая землю. Нет, все было правильно, они двигались по дороге. Ну и Муха! Молодец!
      Поле, казавшееся бесконечным, пройдено… В лесу стало еще темнее, и Лёне ни с того ни с сего так захотелось спать, что заболела голова. Он снял шапку, тряхнул волосами, но в голове все равно тупо гудело.
      Они брели лесом еще больше часа. Впереди начало светлеть, и Лёне показалось, что он заснул и спал так долго, что проспал всю ночь. Нет, просто перед ними было новое поле…
      Внезапный резкий, тревожный звон наполнил лес. Муха тотчас прыгнула вперед, захлебываясь визгом и лаем и проваливаясь в снег…
      Лёня невольно поднял голову. То, что он увидел, сначала испугало его, зато на всю жизнь отозвалось в сердце счастливым восторгом…
      Над невысокими голыми кленами, над белотелыми, в крапинках, березами, примерно на высоте пятнадцати — двадцати метров, по воздуху, без всяких приборов или приспособлений, шел человек!..
 

 
      На нем были простая черная телогрейка, ватные брюки и валенки; на голове — ушанка. Иногда он помогал себе, помахивая руками, словно от чего-то отталкиваясь. Его черные валенки уверенно ступали по белесому, туманному воздуху, как по сугробам снега. У него было знакомое, но необыкновенное лицо.
      Лёня не сводил глаз со сказочного человека.
      Заметив путников внизу, воздушный путешественник постоял, всматриваясь, над елочками и потом, сунув руки в карманы ватника, быстро спустился.
      Увидев, что человек идет к нему, твердо переступая по снегу своими черными валенками, Бубырь, не выдержав, бросился навстречу, хохоча от счастья. Это шел Юра Сергеев, Бычок, сам Бычок, а с ним ничего не было страшно!
      — Бубырь? — ахнул Юра. — Ты как здесь?
      И, не дождавшись ответа, присел около Мухи, которая, виляя всем телом от восторга, бросилась к нему на руки, не лая, а ласково фыркая, словно пытаясь что-то рассказать.
      — Да ведь это Детка! — закричал Юра. — Это наш пес! Ты привел ее?
      Лёня, тяжело вздохнув, кивнул головой. От усталости он даже не понимал, стоит он или лежит. Какие-то искры мельтешили перед глазами. Словно сквозь сон, он слышал голос Юры:
      — Ты же геройский парень! Это же черт знает, как удачно! Постой, постой, ты что же, идешь от Горьковского шоссе?
      — Нет, от Майска… — вздохнул Бубырь.
      Тогда Юра сделал непонятное и совсем не мужское движение. Он взял Бубыря под мышки, легко приподнял его, так что Бубыревы глаза оказались на уровне глаз Юры, и так долго всматривался, что Лёня, не выдержав, слабо задрыгал ногами. Юра медленно опустил его на землю. Бубырю казалось, что он улыбается, даже смеется: так ему было хорошо! Он не чувствовал, как тело его отяжелело, как Юра подхватил его на руки, как взмыл в воздух…
      Потом еще долго Бубырь не мог без острой злости на себя припоминать эту историю, не мог понять, как это он упал в обморок и летел с Юрой над лесом, как мертвый, ничего не видя и не чувствуя.
      …Он очнулся в обыкновенной больничной палате, где стояли две кровати и две тумбочки. Вторая кровать, аккуратно прибранная, была пуста. Лёня попробовал повернуться и поморщился: ломило все тело, а ноги кололо, словно он шел по стерне. Но голова была свежей и очень хотелось есть. Он не знал, как позвать кого-нибудь, и было как-то совестно, что он больной, а очень хочет есть. Опять этот аппетит! Потом он решил заглянуть в тумбочку. Там стояла бутылка кефира, а на тарелке лежали два яблока. Через минуту Лёня убрал в тумбочку пустую посуду. Он чувствовал себя немного лучше, но не возражал бы против настоящей еды. В это время дверь слегка приоткрылась, и неуверенный женский голос пробормотал: