Московский гость

      - Никто такого вывода и не делает, то есть пока не появляются факты и доказательства. Но среди всевозможных фактов важнейший тот, что мы вынуждены смотреть на юношество как на источник зла, ибо они - среда, масса, в общем и целом нездоровая. Отвлекитесь на минуточку от своего протеже и представьте себе, что я предлагаю вам поиметь дело с неким абстрактным юношей. Не будете же вы отрицать, что у вас сразу станет нехорошо на душе, сожмется сердце от недобрых предчувствий и что вы постараетесь под любым благовидным предлогом уклониться от такого рода знакомства? То-то и оно! Таково истинное положение вещей. И не случайно именно юношество составляет косяк находящегося в местах лишения свободы контингента. Так зачем же сидеть в этих самых местах вам, если следует сажать их? А сажать надо. Иногда фактически упрятывать чуть ли не на всегда, а порой можно придать делу такой характер... что сделано, мол, для острастки.
      Питирим Николаевич сидел как на иголках, душа его закипала праведным гневом, он был готов к знакомству с каким угодно юношей и разделить с юношеством все те тяготы и лишения, на которые его обрекало бесчеловечное следовательское мировоззрение.
      - Я вижу, вам ничего не стоит исковеркать судьбу человека! - выкрикнул он наконец, устремляя на резонера исполненный презрения взгляд.
      - Не надо так говорить, - мимолетно обиделся следователь и в знак осуждения побарабанил пальцами по столу. - Мы же понимаем недочеты вашей работы, у вас художественность, и всех тонкостей нашей профессии вы не знаете, отсюда и вымыслы, которые мы вам любезно прощаем. Но и вы поймите: раз уж я что-то говорю по существу дела, вам, непосвященному, лучше принять сказанное мной на веру, а не артачиться. Я скажу больше... Не стоит волноваться из-за этого парня, с ним все будет в порядке. В этом секрет данного дела, и я вам его открываю как человеку, которого глубоко уважаю и чье творчество чту. Видите ли, общественность пошумит, а потом остынет да и забудет вашего Руслана. Уверяю вас, в зале суда вы не увидите ни одного из тех, кто сейчас во все горло вопит, что не успокоится, пока не добьется для него чуть ли не высшей меры наказания. Ну а с учетом сказанного, стоит ли воспринимать всерьез предстоящий процесс, судебные тары-бары и все такое? Вот увидите, ему дадут, самое большее, условный срок, приняв во внимание его юный возраст, чистосердечное раскаяние и то время, что он просидит под следствием.
      В этот день Питирим Николаевич снова напился. Он сознавал свое бессилие, свою погибель среди мелочности людишек, вроде Льва Исаевича, и крючкотворства следователей и искал забвения. А следователь отправился в тюрьму, чтобы в очередной раз допросить Руслана. Ему хотелось сокрушить подследственного фактами и склонить его к признанию своей вины. И если в разговоре с писателем следователь явился серьезным, рассуждающим человеком, достойно представляющим свою профессию и уже по одному этому достойным собеседником, то на допросе он вдруг предстал искусным, каким-то даже пламенным и работающим на износ лицедеем. Натолкнувшись опять на упорное нежелание Руслана выставить отличную оценку его следовательскому методу, позволившему вывести на чистую воду не одного преступника, он достал из портфеля обе статьи "горячего пера", аккуратно разложил их на столе и принялся с чувством зачитывать.
      Руслан понял, что эти статьи воображаются следователю не меньшим доказательством его вины, чем показания Плинтуса или Макаронова, а это значит, подумал Руслан, что следователь не до конца уверен в прочности выдвинутых им обвинений и ищет поддержки на стороне, в какой-то дешевой патетике. Вот они сидят в безликой комнатенке с низким потолком, где из мебели только и есть что казенный стол да два стула, и у него ужасная клешня, которую он смущенно накрывает здоровой рукой, а у следователя убогая работа и убогий ум, и больше у них ничего нет, и они немыслимо одиноки в пустыне жизни. Но это одиночество, которое он делит с представителем закона, последнему сулит успех, повышение по службе, зарплату, почет, а ему падение и крах, путешествие в места не столь отдаленные и духовную смерть. И он не раз пытался прервать чтение возмущенными возгласами, призвать следователя к благоразумию, обратиться непосредственно к его душе, которая была, быть может, глубже его поверхностного и жалкого ума. Но тот лишь повышал голос, не прекращая зачитывать мощные обличающие строки, и в конце концов дошел до умоисступления, покрылся нездоровым румянцем и даже не поднимал больше на подследственного глаз, чтобы тот не видел, в каком надрыве он пребывает и как неистовствует, далеко выйдя за рамки чисто профессиональной необходимости. От всего сердца вдруг поверил следователь, что не кто иной как он сам написал эти зажигательные, взыскующие вечной славы строки, и, не зная, как управиться с овладевшей им гениальностью, без которой они, естественно, и не родились бы, вскочил на ноги и дрожащим от бешенства голосом завопил:
      - Подписывай признания, сволочь! Я достаточно привел доказательств!
      - Я ничего не признаю! - крикнул в ответ Руслан. - Вы не доказали! И я не подпишу!
      Следователь поправил взметнувшийся было большими крылами пиджак, прочистил горло и вернулся к чтению. Было очевидно, что его не остановить, пока он не дочитает статьи до конца, и Руслан прекратил попытки, посмотрел на следователя с тоской, а затем уставился в забранное решеткой окно, за котором буйствовала зелень листвы. Еще неделю назад он не обращал на летний расцвет никакого внимания, а после камеры, где можно было видеть только камень и не самые лучшие образцы человеческих лиц, эта зелень показалась ему самым большим и важным чудом на свете. И важно было также сообразить, куда выходит окно кабинета, где его допрашивал следователь, на какую улицу, узнать город, вступить с ним в столь желанное и необходимое теперь общение, стать подземной рекой, омывающей его недра, тихо струящейся в глубине, скрытой от завистливых, глупых, жестоких людских глаз. Но это не удавалось, ясно было лишь, что не в тюремный двор, где, скорее всего, тоже ничего, кроме камня и железа, не найти, выходит то окно, а на улицу, вот только на улицу непознаваемую, непостижимую. На одну из известных, ведь знал он, где расположена знаменитая беловодская тюрьма (все тюрьмы знамениты), но какую именно? Он так увлекся разгадыванием этой маленькой загадки, что и вовсе перестал слушать сочинение "горячего пера", и на его лице блуждала рассеянная улыбка.
      Но когда следователь закончил чтение и от себя высоким слогом добавил, что статьи как нельзя лучше освещают характер подследственного, а равно и характер совершенного им преступления, что фактически равняется полному и безусловному подтверждению его вины, Руслан не выдержал, стиснул кулак, пошевелил судорожно клешней и закричал:
      - Чепуха! Что там написано, это все не имеет ко мне ни малейшего отношения! Я не собираюсь становиться козлом отпущения!
      Очевидно было, что он разгадал намерения анонимного автора и беловодской общественности, далеко идущие и далеко превосходящие намерения следователя, который удовольствуется и тем, что основательно упечет его за решетку и получит за это поощрение от начальства.
      - А это? - жестом бывалого добытчика истины указал следователь на клешню. - Разве такое бывает у людей? Даже у всяких уродов все бывает - и две головы, и на руке три пальца вместо пяти, и тому подобное, - но не клешня! Клешня - вещь небывалая, ни в каких книгах не сказывается, чтобы она произрастала на теле человека и делала его ракообразным! Почему же вам и не стать козлом отпущения?
      - А кем стать тем, кто тоже попадал в подобное положение? Я знаю кое-кого...
      - Чтоб раком? - удивился следователь. - Кто же они?
      - Чтоб раком... такого, пожалуй, не было, - смутился Руслан. - Но не меньшие чудеса все же случались... как, к примеру сказать, насчет рыбы изо рта? И к тому же вы знаете, откуда у меня эта клешня, знаете, что сначала она была у Питирима Николаевича. Так что, пожалуй, кое-кто и раком...
      - Питирим Николаевич - уважаемый человек, - строго перебил следователь. - Я говорил с ним сегодня...
      - И что же? - с надеждой спросил Руслан.
      Чиновник поджал губы, придавая себе значительный вид.
      - Я остался очень доволен нашей с ним беседой, - сказал он.
      А для Руслана мысль, что на свободе остались люди, которых он знал и с которыми кто-то по-прежнему имеет возможность беспрепятственно общаться, было невероятной и ошеломительной, она причиняла боль, воодушевляла и сражала наповал. Она была как солнце, но и как луна, влекущая к смерти; он мог оговорить многих, мог указать на тех, кто не менее его заслуживал казни. Но незримая рука зажала ему рот. В его сердце не было желания становиться на точку зрения следователя.
      В камере было душно и грязно от несоразмерного количества узников, и у многих гноилась кожа. Следователь не заглядывал даже в глазок, чтобы узнать, как живется Руслану внутри, между ними выросла стена, плотина, у основания которой плескалась свежая прохладная вода, и следователь знал лишь, что вся эта братия, вкинутая внутрь, укомплектована в камере как сельди в бочке. По справедливости если, комплектацией это и не назовешь, в лучшем случае посильным созданием условий для жизни. Что могли, то и сделали. Не было большей мечты у Руслана, чем с разбегу броситься в прохладу той воды, но мечта оставалась неисполнимой. Парень не в состоянии был постичь, как вообще случилось, что он оказался в тюрьме. В камере к нему относились настороженно, и в существе своем это было нехорошее отношение. Сама личность Руслана в этом не играла особой роли, и затаенное недоброжелательство было вызвано ощущением, что коль с ним проделали из ряда вон выходящий фокус, наградив клешней, то можно сделать и кое-что похуже. И тот факт, что за клешню Руслан не отвечал, более того, она и досталась ему вследствие благородного поступка, тоже не имел особого значения. Никто не в ответе за свое уродство, но когда тебе достается уродство, какого не может и не должно быть у человека как такового, у мужика, а тем более у авторитетного зэка, тебя допустимо призвать к ответу в самом неожиданном роде. Ищущая камерная мысль не могла мириться с непостижимостью, с тем, что не поддавалось классификации. За то, что ты не такой, каким тебе положено быть, нечеловечен, следует взыскать.
      Любого человека можно смешать с дерьмом, заставить унижаться, опустить до состояния насекомого, червя, копошащегося в навозной куче, однако не со всяким человеком это делают, и тюрьма в этом смысле не исключение, а добрый и заманчивый пример царства, где правит жесткий, неукоснительный для всех закон. Кто пытается в тюрьме ни за что ни про что обидеть человека, тот сам себе роет яму. Но с кем-то пакости все же необходимо делать, особенно в тюрьме, иначе тюрьма не была бы тюрьмой, и человек, чье уродство выходит за все разумные пределы и классификации, первый соискатель вступления на такое поприще, он уже потенциальный мерин, козел, петух, в общем, некая тварь. А на том поприще сделаешь один шаг - и оглянуться не успеешь, как очутишься Бог знает где. Мысль-то у людей работает, она изобретательна! Камера камере рознь, в иных людишек перебирают и заставляют подставлять задницу просто за красивые глаза, и в знаменитой беловодской тюрьме были как бы отдельные узилища, где с Русланом без околичностей поступили бы в соответствии с тем, на что он, сам того не желая, напрашивался. Но оттого и самозванные гонители, конечно же, в дальнейшем хлебнули бы горя. Потому как надо соблюдать законность! И в камере, куда попал наш обзаведшийся клешней юноша, торжествовал порядок, основанный на отменно продуманной иерархии личностей и ценностей. Поэтому к нему только заостренно, как бы полемически присматривались, думая, за что бы уцепиться и к чему бы придраться, но так, чтобы не вышло, будто взъелись за неприемлемое уродство. Русланова клешня была для сокамерников фактом не плачевным или хотя бы только занимательным, возбуждающим пытливость, а напрочь иррациональным, общественно отрицаемым как наглая фальсификация и паскудство. Но просто так, за здорово живешь, обидеть его безнаказанно никто не мог. В конце концов он сам дал повод заиметь его человеком начинающим нисхождение по очень и очень крутой лестнице, ибо присвистнул, тогда как свист в камере был под запретом и сурово карался. Такой был закон, чтоб не свистеть, и Руслан это знал, но в минуту, когда один бойкий малый блестяще разгадал загадку кроссворда, по забывчивости нарушил его. Он имел ввиду всего лишь выразить восхищение познаниями собрата по несчастью, но все его доводы и оправдания наткнулись на глухую стену непонимания, на прощение рассчитывать не приходилось. Слезы и мольбы тут никого не могли разжалобить. Ему велели перебраться под шконки и выходить оттуда лишь в случае крайней нужды. Человек, сидя на толчке в задумчивом ожидании облегчения, мог при желании обратить внимание на то, как Руслан лежит под нарами, в полумраке, немного освещенный падающим сверху светом, устремляющий печальный взор в чудовищную пустоту перед собой, а остальные как бы и вовсе ничего уже не знали о его существовании. Было очевидно, что это существование неуважаемого человека, может быть, уже и не вполне человека. Когда он неуклюже выползал из своей щели справить нужду, не смея ни с кем заговорить, ему казалось, что он на миг допущен в недосягаемое для простых смертных высшее общество, где запросто бегают по камере, болтают, играют в разнообразные нехитрые игры, в веселой тесноте трутся друг о дружку великолепными, белыми, духоты ради заголенными телами, а когда рука благодетеля совала ему сверху окурок на пару-другую затяжек, он думал, что получает милостыню от прекрасного и гордого существа с примесью божественной крови. Когда же наступал час обеда и все стучали ложками, а он хлебал из миски, лежа на матрасовке, брошенной на цементный пол, и не имея пространства, чтобы толком разогнуться, он страдал и проклинал все на свете, это были ужасные минуты, несмотря на довольно сильное чувство голода и отрадную возможность его притупить, ибо ему представлялось, что он выброшен из действительности, заживо погребен и несчастнее его нигде и никого не сыскать. Да, время обеда - экстремальное время, некий кризис; положим, веселое время, праздник утробы, но для отлученного есть в нем что-то отверстое, зияющее как рана, пронзительно кричащее об отлучении; не его праздник, хотя и он ест; впрочем, озвучивается не анафема, от которой в конце концов остается только удаляющееся эхо, а тупая неизбывная боль, великая тупость беды, делающая жизнь непонятной.
      -----------
      Больше терпеть надрыв самоизоляции вдова Ознобкина была не в состоянии, ее испуг и недоумение грозили перерасти в некую громоздкую муку души, в нечто такое, что превышало способы ее терпения. Она принадлежала к тому сорту людей, которые понимают, например, что произведения искусства взывают к благородным чувствам и способны заставить человека содрогнуться, которые, бывает, и всплакнут над иными страничками превосходных книг. Но они ни за что не поверят, что авторы этих книг только и делают, что живут как бы тисках, изнемогая от выраженных ими мучений, или что находятся читатели, которые заболевают прочитанным и уже не могут жить иначе, как внутри какого-то адского круга.
      Иными словами, Катюша знала, что есть ужасные проблемы и проклятые вопросы и что проблемы в ком-то отзываются весьма болезненно, а вопросы кто-то решает словно под пыткой, и что все это до крайности интересно, но ей и в голову не приходило, что ужас может иметь какое-либо непосредственное отношение к ней или что она может находиться под неким проклятием. По крайней мере так было до сих пор. А теперь она невесть почему очутилась не то под колпаком, не то на краю бездны - невесть почему и ни за что ни про что, поскольку инфернальная беловодская власть отнюдь не сосредоточилась на ней одной, не ее одну мучила и пугала, однако другие, находящиеся в не менее прискорбном положении, не показывали особой стесненности своих обстоятельств, и ей одной словно бы приходилось отдуваться за всех.
      Получается, она взвалила на себя ношу не по плечам, да попросту влезла в то, в чем не компетентна. Не садится же она за штурвал самолета, не надевает прокурорскую мантию, так почему же ударилась в какую-то там скорбь беловодского масштаба, наперед зная, что всякая скорбь ей чужда и противопоказана?
      Но все эти трезвые мысли не спасали Катюшу от страха и безумия. Она и сердилась на себя, и с вечера клялась, что утром непременно начнет новую жизнь, точнее говоря, вернется к прежней и первым делом гордо продефилирует по главной улице города и позовет на сходку в своем роскошном особняке гостей, всяких изысканных и рафинированных господ. Но приходило утро, и новая жизнь не начиналась, а прежняя не возвращалась. Бедную вдову, как бы осиротевшую в своей праздности и трусости, преследовала мысль, что нет ничего опаснее, чем дать слабину, хоть на минуту потерять бдительность. Конечно, никакая бдительность не убережет от вурдулаков и колдуний, если они вздумают взяться за нее всерьез, но в состоянии чуткой настороженности она по крайней мере как-то готова к худшему, готова встретить беду если не во всеоружии, то уж хотя бы с поднятой, и отчасти даже гордо поднятой, головой. А получить удар в минуту, когда ты позволил себе расслабиться, это нехорошо, постыдно, застигнутый врасплох человек всегда выглядит дураком. Более того, Катюше представлялось, что стоит ей на минутку расслабиться, как тотчас коварные враги и нанесут удар.
      По здравом размышлении выяснялось, что это вздор, нечисти, замышляющей, очевидно, обидеть весь город, вовсе незачем отводить какую-то особую роль одинокой и беззащитной женщине в своих глобально-оккупационных планах. Но доводы рассудка бесследно таяли во мраке охватившей душу паники. Так, Катюша, скажем, до чертиков боялась змей, но они всегда были далеко, в лесах, чуть ли не в других странах, а вот теперь они как бы обосновались в самом городе, у нее под боком, только скинулись людьми. Что-то в таком роде происходило... Следовательно, Катюша не без оснований пыталась устроить из своего дома крепость. Наступило время, когда она нашла и некую прелесть в том, чтобы жить так - затворившись, никого не принимая, почти ни с кем, кроме котов, не общаясь. Что ей мешает именно так жить? Своего рода монастырь... Аскетизм, святость, темная, как омут, романтика.
      Но и придав своей жизни такую окраску, Катюша не почувствовала ее полной и округлой. Не было удовлетворения, окончательности и ясности во всем, не было возможности, подумав о чем-то мимолетно и смутно, вдруг тряхнуть головкой и дать какому-то тайному вопросу или искушению решительную отповедь, а все потому, что не было цели у ее затворничества. Причина этой суровой одинокой жизни - страх - была хоть и неприглядна, но все же понятна и в конечном счете оправдана, а вот ее цель, которая непременно должна быть высокой и чистой, чтобы соответствовать обстоятельствам, постоянно ускользала от разумения женщины.
      И ей стало казаться, что в аскетизме она уже хорошо, на славу потрудилась, уже подвела, пусть вовсе и не питаясь саранчой и не бичуя себя до крови, к умерщвлению свою плоть, ликвидировала соблазны и в определенном смысле достигла святости, но цели в этом у нее нет никакой. И если такая цель существует помимо ее сознания, т. е. если она все же преследует некую цель, при этом не сознавая, какую именно, то ей просто не хватает ума для уразумения, а это тоже горько и обидно, поскольку понимать все-таки необходимо. Стало быть, она живет, по странному стечению обстоятельств, как человек совершенный, превосходный во всех отношениях, фактически святой, но при этом абсолютно слепа. Возможно ли? Что-то тут было не так, концы с концами не сходились...
      В Беловодске обитал один диковинный старик, наделенный сверхъестественными способностями, как и немалой толикой сумасшествия. Его фамилия была Жучков, и Ознобкина давно о нем слышала, не проявляя, однако, любопытства. Этот Жучков снискал какую-то взбаламученную, смешанную славу колдуна, шамана, пророка, учителя, умнейшего человека эпохи, духовидца, философа и острого на язык обличителя нравов, в общем, достойного господина, а по актуальной скудости на одаренных и приметных, так и достопримечательности. Вспомнив об этом нерукотворном памятнике, подозревавшемся в потреблении эликсира бессмертия, Катюша решила его навестить и выведать, что ее ждет в конце пути, в конце ее чуточку, если начистоту, обременительной святости. Ее интересовало, оправдан ли ее страх, не совершила ли она глупость, затворившись в особняке, что ей делать, если ее страхи вполне обоснованны, как защититься, и, наконец, если прославленное совершенство самого Жучкова имеет определенную цель, то как ей добиться того, чтобы таковая появилась и у ее совершенства, может быть, не столь громкого, но в своем роде тоже беспримерного.
      Жил Жучков на окраине города, у старого кладбища, где хоронили нынче только в редких, заранее оговоренных случаях. Из ранних стадий бытия пророка известно разве лишь, что он был мальчиком, частенько взглядывающим на окружающих исподлобья и с необыкновенной суровостью, - известие, может быть, поверхностное, если принять во внимание размах последующей деятельности этого человека, но выглядит оно весьма достоверным. Он рано лишился родителей, не получил ни полноценного образования, ни сколько-нибудь приличной мирской профессии, а достигнув более или менее зрелого возраста, зажил беспорядочно и как-то гневно, взвинчено, "чудил зело и баловался зельем", как не без иронии выразился о том жучковском периоде летописец Шуткин в своем труде. Затем он по неизъяснимой прихоти переименовался в Онисифора Кастрихьевича и, хотя не оставил свои сумасбродства, неожиданно явился пред очи горожанок из экзальтированных несомненным мудрецом, вседержителем тайн и разгадок. Росту популярности Онисифора Кастрихьевича способствовало то, что он, естественно, исцелял, а делать это ему не составляло большого труда, достаточно было применить почти беспроигрышное в таких случаях наложение рук, велеть недужному встать и ходить или продать для внутреннего употребления комочек земли, на который перед тем ступила нога целителя или упала частичка его испражнений. На выручку от этой торговли, а также на подношения от наиболее истовых поклонников он и жил.
      Сойдя с автобуса на нужной, как ей представлялось, остановке, Катюша увидела буйно покрытую лесом гору, а на ее вершине куполок церкви. Там, вокруг церкви, и теснилось старое кладбище, а возле кладбища обитал Онисифор Кастрихьевич. Казалось бы, чего проще добраться до нужного места, когда ясно видишь перспективу и путь словно лежит на ладони? Но на деле получился весьма запутанный, замысловатый маршрут. Под сенью леса, на склоне горы, располагался как бы отдельный город, состоявший из окруженных садами и огородами одноэтажных домиков, там были узкие, высохшие под жарким солнцем улочки, очерченные глухими заборами, почти безлюдные, беспорядочно петляющие. В одном месте Катюша заметила в щели забора детишек, которые смотрели на нее круглыми от изумления, а может быть, и страха глазами. В другом случае старая баба, завидев ее, вдруг поспешно скрылась, захлопнула за собой калитку и побежала к дому, как от чумы. Почему бы это? Ситуация выглядела странной, стеснительной, и у Катюши не было ощущения, что это относится не к ней одной и не к ней лично, что так здесь встречают любого гостя, без обиняков указывая ему на его непрошенность. И даже когда она уже сообразила, что заблудилась, и ей попадались прохожие, не пугавшиеся, не надевавшие маску холодного отчуждения и не убегавшие от нее, она все-таки теперь не решалась спросить дорогу, как если бы почуяла некий грех и стыд в том, что шла к знаменитому Жучкову. Возможно, ее и терпят еще здесь лишь при условии, что она не пойдет к Онисифору Кастрихьевичу, что у нее и цели в действительности такой нет, а если она все же намерена попасть к колдуну, она должна найти дорогу сама, ни у кого ничего не спрашивая и не выдавая своей цели.
      В конце концов это была посильная задача, нужно было только идти строго вверх, по необходимости плутать и петлять, иногда даже немного спускаться опять вниз, но всякий раз снова выходить на дорогу к вершине. А если взглянуть на "городок" с точки зрения неизбежной преодолимости его похожего на лабиринт построения, то он выглядел уже не страшным и опасным, и тем более не сомнительным, а даже милым и прелестным, хорошеньким местечком, уединенным и тихим, так что оставалось только сожалеть, что покойный муж, затевая строительство особняка, выбрал не этот живописный склон.
      Вдова достигла места, откуда уже не было никакого подъема. Действительно, это была вершина горы, и женщина увидела выкрашенный во что-то тускло-белое невысокий каменный забор, за которым в густоте зелени обманчиво, сливаясь с небом, белела церковь. Но напротив этого еще достаточно веселого забора тянулась очень неприятного вида, едва ли не жестяная и ржавая, сумрачная ограда какого-то склада или гаража, и Катюша очутилась между ними как в тупике и теснине, а сзади, там, откуда она пришла, внезапно возник статный человек, который принялся издавать странные громкие звуки. Он не то прочищал нос, не то шумно собирался с духом, чтобы сделать уже дальше что-то совсем неожиданное, например, разразиться угрожающим рычанием или затрубить в рожок, достав его из болтавшейся на его плече сумы. Катюша потеряла голову от страха. Она свернула в сторону, на узенькую, почти не различимую в бурой от пыли траве тропинку, побежала вдоль церковного забора и в месте, где он показался ей более низким, чем в других местах, с солидностью почтенной и грузной матроны вскарабкалась на него, прокатилась по его гребню как катком мощной своей грудью и с полузадушенным оханьем перевалилась в церковный дворик. Что и говорить, маневры для ее упитанного и отнюдь не тренированного тела нелегкие, но перепуганной вдове было не до капризов и подсчетов, во сколько всяких неудобств и трудностей обойдется ей то или иное движение.
      Таинственный незнакомец, само собой, отстал, стих поднятый было им шум. Напрасен был страх! Но чувства, что столь же напрасно и все ее путешествие на гору, к провидцу, у вдовы пока не было, напротив, и сейчас еще она понимала дело так, что движется к чему-то большому, даже по-своему праздничному, и потому смотрела с некоторым достоинством, горделиво поджав губы и соединив брови на переносице. Пройдя между деревьями, она почти выбрела к церкви, откуда надо было идти через главные ворота к видневшимся поодаль домишкам, но увидела на паперти священника, который отрывистыми сердитыми фразами отчитывал за что-то низкорослую невзрачную женщину, с испугом склонившую перед ним укрытую темным платком голову. Священник был большой и толстый, и женщина чуть не плакала, слушая его. Понять ее вину Катюша не могла. Священник, заслышав шаги незваной гостьи, повернул в ее сторону круглое красное лицо и умолк, определенно смутившись, отстал от женщины, как застигнутый врасплох вдруг бросает дело, которым занимался, и, даже если в нем не было ничего постыдного, тут же сильно стыдится его. Священник, словно он и впрямь попался на горячем, смотрел на приближавшуюся вдову растерянно и зло, он весь как-то подобрался и сократился, как если бы под широким и резко контрастирующим с окружающей живостью зелени и цветов облачением его тело вдруг скорчилось на несоразмерно маленьком кресте. И Катюша не отважилась пройти мимо этого румяного господина, может быть даже испугалась, что он спросит ее, почему она здесь шатается, и предпочла сделать вид, будто и не думала идти мимо паперти. Она свернула в глубь сада, на тропу, уводящую в сторону от главных ворот, и быстро зашагала, ощущая на спине подозрительный взгляд попа и его жалкой собеседницы.
      Так она снова сбилась с пути, ибо попала не на дорогу к домишкам, в одном из которых жил Жучков, а на кладбище, куда, спасаясь от настойчивого внимания священника, проникла через пролом в стене. Ее взяла досада, и она смотрела на могилы, на кресты, на высеченные в граните фамилии усопших и основные даты их земного пути, на оградки, на вовсе безымянные, почти сровнявшиеся в иных случаях с землей холмики хищно и ошалело, словно здесь покоились сплошь ее враги, которые, однако, и в смерти обладали чудовищной волей, способной завлечь ее в западню.
      Она шла и шла по старому, лежащему в тени густо разросшихся деревьев кладбищу, зная наперед о его более чем скромных размерах, а оно все не кончалось, противореча объективной необходимости кончиться быстро, в какую бы сторону ни продвигался путник. Веяло сыростью, хрупко прикрытой мглой земли и безысходностью блуждания по заколдованному кругу. В кладбище этом словно скрылось, небрежно и вкрадчиво эманируя, некое волшебство, его запутанность происходила, казалось, не от нерасторопности самой вдовы, не от каких-то пространственных дурачеств, засевших внезапно в ее собственной голове, а оттого, что его запланированная создателями организованность была перестроена затем силами зла на свой лад и эта зловредная перестройка активнее заработала с появлением простодушной женщины.
      Неужели она кружит возле одной и той же могилы? Катюша постаралась запомнить фамилии, указанные на памятниках, но все фамилии вдруг сделались похожи одна на другую, одной фамилией, придававшей кладбищу статус семейного, родового захоронения. Это было невозможно! Но все были Жучковыми, не одни только бедные родители Онисифора Кастрихьевича, которые, посмеиваясь над муками заплутавшей, лежали в центре погоста, как бы на его вершине, в землице, обильно смоченной слезами безутешного сироты. Обзавелся же прорицатель родней, гостями, покойничками! Катюша резко вздохнула, и что-то тяжко ухнуло вокруг нее, столь громким и тоскливым был ее вздох. Ворона, сердито каркнув, снялась с ветки и перелетела на высохшее дерево, одиноко вонзавшее в небо скудненький трезубец верхушки, и вдова пошла по пути, намеченному полетом птицы. Она протискивалась между оградами, даже и там, где уже фактически не было прохода для столь массивной особы, как она, и наконец выбралась на аллею, пасмурную, наглухо закрытую от сияющего наверху солнца. Прежняя ворона, или другая, каркнула в отдалении, и Катюша пошла на этот неприятный звук, весьма, впрочем, наугад и приблизительно определив, откуда он донесся.
      Она вышла к воротам. Туфельки у нее были в пыли, а на подоле скромного платья, надетого специально для посещения святого человека, образовалась заметная дыра. Вдова перевела дух и успокоилась, ибо от ворот кладбища снова, как и от церкви, было рукой подать до нужных ей домишек. Адрес ей обрисовали точно, она узнала эти домики сразу, хотя видела в первый раз. Наконец увидела она и самого Онисифора Кастрихьевича, открывшего дверь на ее стук. Это был высокий, жилистый, с серым налетом да и вообще не склонный к опрятности старик, его крошечную головку, выглядывавшую из мощной шеи как игривый зверек из дупла, обрамляли космы седых нечесаных волос.