Московский гость

      После минутной паузы и колебания Вера сказала:
      - В моей жизни нет ничего такого, о чем стоило бы распространяться, но другая, длинная и яркая, жизнь была у Виктора. В его умственных и героических похождениях много смешного... тебе они известны по его собственным байкам... но есть и серьезное, которое предшествует смешному. Я бы завела ребенка, я часто подумывала об этом, но меня всякий раз охватывал ужас... останавливала мысль, что когда он подрастет и ему взбредет на ум, что он будто бы уже мыслит, он увидит в Викторе ископаемое и будет смеяться над его историей, и мне не останется ничего иного, как возненавидеть его.
      - Это удивительно... чистая сказка! Но золотая сказка, умная и с неожиданно печальным концом! - откликнулся Григорий. - Обычно женщины не задумываются о будущем, когда заводят ребенка. И между прочим, будь ты моей женой, мои чувства к тебе не носили бы и намека на религиозный характер. Имеешь любимую жену, так люби ее, а не выдумывай религию. Я ненавижу тех, кто выдумывает религию.
      Вылетевший в окно из коридора шум привлек их внимание, и они поспешили туда. Доктор Корешок, в белоснежном халате и с приспущенной на подбородок, для освобождения уст, марлевой повязкой, поджарый и какой-то казенный, тотальный в своей профессиональной сосредоточенности и вспотевший от праведных усилий, отчитывался о результатах операции. И они были неутешительны.
      - Что тут, кроме ампутации этого новообразования, можно придумать? разглагольствовал доктор. - Ампутация сама по себе не предполагает возвращение руки, но... дело вообще необыкновенное, и не в наших человеческих силах бороться с волшебством... Мы и действуем по мере сил... Пациент спит под воздействием наркоза на операционном столе, и я его режу... Резал... Почти отрезал эту штуковину, имеющую поразительное сходство с клешней рака. Цель - отрезать и посмотреть, что будет дальше. Но не довелось отрезать... мать честная! То есть я вынужден был с возгласом изумления остановиться на полпути, заметив из ряда вон выходящее и не очень-то приятное для меня обстоятельство: скальпель отделял препротивнейшую клешню и прямо на глазах восстанавливалась рука пациента, нашего добрейшего Питирима Николаевича, но та же самая клешня образовывалась на месте моей постепенно исчезающей руки! Помилуйте, я-то здесь причем? Я уважаю литераторов и готов уважать Питирима Николаевича, но не руку же класть... И к тому же - где алтарь? что за алтарь подразумевается во всей темной и загадочной истории? А раз идеалистическая подоплека остается скрытой, как говорим мы, ученые, латентной, возникает вполне реалистический и практический, даже немного прозаический вопрос: почему я должен брать на себя беды пациента, брать, то есть, не в моральном смысле, как водится, а даже и в физическом плане? Вопрос для кого-то, может быть, и спорный, диалектический, но только не для меня! Мое дело оперировать, а не участвовать в какой-то зоологической эстафете! И я быстренько остановил операцию и, зашив надрез, вернул все к нулевому варианту.
      - А как же пациент? - спросил Виктор. - Ведь нельзя бросить его с клешней.
      - Я, - возразил доктор Корешок, - первоклассный хирург, а вот в качестве волшебника, какого-нибудь Мерлина или джина из бутылки пока еще себя не пробовал, однако наперед знаю, что окажусь не на высоте. Да и незачем мне портить отношения с материализмом!
      - Вы развязный человек, - сказал экскурсовод.
      - Ба! - крикнул доктор. - И вы заявляете мне это прямо в глаза? Убирайтесь отсюда!
      - Пусть этот Питирим Николаевич собственной рукой и аннулирует себе ту клешню.
      - Пробовали, - вздохнул Корешок. - Он сам вызвался, едва пришел в чувство и сбросил остатки сна. Не вышло! На клешне надрез тут же зарастает, зато в клешню же превращается режущая рука.
      Виктор встал с лавки и, приблизившись к собеседнику, сказал:
      - В глубине души вы можете признать этот случай безнадежным. Но я, знаете, слышал краем уха, что долг и честь врача требуют, чтобы он боролся за жизнь и здоровье пациента до самого конца, так, как если бы безвыходных ситуаций не существует...
      - Минуточку! - прервал его Корешок. - Я вижу, вы настроились произнести длинную речь и даже прочитать мне нотации, но позвольте вам заметить, что сейчас не время. Скажу больше: ситуация по-настоящему и не требует хирургического вмешательства. Отрезать эту клешню не труднее и не сложнее, чем срубить сухой сучок. Любой из вас справится с этой задачей. Пожалуйста! Я готов уступить место у операционного стола любому добровольцу, смельчаку, исполненному достойных восхищения чувств.
      Доктор выставил палец и нацелил его в лицо Виктору.
      - А вот вы... почему бы вам и не вызваться? Но я вас предупредил. Гарантий, что цепь волшебств прервется, никаких.
      Наступила тягостная тишина, неловкая пауза, как если бы доктор Корешок грубо нарушил правила хорошего тона и всем стало стыдно за него. Взрослые люди не могли откликнуться на его вздорное предложение, понимая, что за ним кроется всего лишь желание доктора увильнуть от ответственности, переложить ее на плечи другого, тогда как именно он и никто другой из присутствовавших при этом разговоре был призван самой своей профессией и своей врачебной клятвой сделать для Питирима Николаевича все возможное и невозможное. Сверх того, доктор как бы дразнил их, гримасничал, издевался над ними, предлагая то, на что заведомо не мог получить никакого положительного ответа.
      Но среди этих взрослых, испытанных временем, слегка побитых жизнью людей был и человек незрелый, необстрелянный. Руслану сделалось жутко в холодном, напоминающем желтоватую и куда-то недвижно текущую странными наплывами и ступенями кучу замерзшего дерьма, беспредельном кошмаре общего эгоизма и трусости, и словно огромный пресс надавил на его хрупкую фигуру, грозя переломать ему кости, если и он присоединится к молчанию, служащему ответом на вызов доктора Корешка. Да, доктор испытывал их, искушал, и это было подло, но даже не питай он, Руслан, уже никаких добрых чувств к учителю, как же мог он промолчать и тем самым подтвердить, что он такой же трус и эгоист, как и все? И Руслан, выступив вперед, сглотнул слюну и тихим голосом вымолвил:
      - Я сделаю это.
      Воцарилась гробовая тишина как перед взрывом аплодисментов. И в этой тишине Руслан агонизировал.
      - Вы уверены, юноша? - осведомился доктор, с прищуром глядя на дерзающего, сверля его проницательным и насмешливым взглядом, выпытывая его истинные помыслы. - Это ваше твердое и сознательное решение или что-то из области юношеских порывов?
      Руслан ничего не мог на это ответить. Он едва дышал. Ему хотелось, чтобы эти люди, имевшие большой и, не исключено, суровый опыт, набросились на него, повалили на пол, изнасиловали.
      - Да это глупости! - вмешался Виктор. - Ребячество! Никто, кроме квалифицированного врача, не вправе делать подобную операцию. Если вы, доктор, признаете свое бессилие, позовите другого...
      - Я лучший в Беловодске хирург! - перебил Корешок с возмущением. - Но здесь речь идет не об операции, вообще не о медицине, а о борьбе с колдовством... ну а в этой сфере я, извините, профан!
      Раздавшийся у входной двери шум помешал Виктору высказать соображение, что доктор обязан прежде всего использовать все известные ему научные методы лечения, а не усматривать в недомогании пациента колдовство на том лишь основании, что это недомогание едва не перекинулось и на него. Санитары внесли изможденного и разбитого Льва Исаевича. Он лежал на носилках, как подгнившая груша, и жалобно стонал при каждом толчке. Но когда его проносили мимо доктора Корешка и оппонентов того в медицинско-знахарском споре, он вдруг открыл глаза, выпростал руку и, указывая на Руслана, завопил:
      - Это он! Он меня ударил! Ах подлец! Я подам на тебя в суд!
      Захлебывался визгом и жидко колыхался Лев Исаевич на носилках из стороны в сторону, словно помои в ведре, не человек, а рупор проклятий и смердение похотливой жажды возмездия.
      Руслан обомлел. Его будут судить. Правда, пострадавший жив, но что пострадал он жестоко, сомнению не подлежит. Суд неотвратим! Поведут сумрачным коридором на допрос, а с допроса, уже на носилках, как эту хмельную от ярости тушу, повлекут на казнь.
      - Так что же? - спросил доктор, пристально и, как показалось Руслану, с нескрываемой уже насмешкой глядя на него.
      - Я готов... - шепнул Руслан побелевшими губами.
      Виктор продолжал протестовать.
      - Вы что, не видите? - закричал он. - Этот мальчишка просто не в себе! Вас, доктор, надо отдать под суд!
      Доктора тоже будут судить, тупо подумал Руслан.
      - Прекрати! - сердито бросила брату Вера. - Эти люди знают, что делают, и твое вмешательство излишне.
      Руслан вслед за доктором вошел в операционную, где на столе мирно покоился и, возможно, спал Питирим Николаевич. Медсестра вопросительно посмотрела на вошедших.
      - Этот благородный юноша решил совершить подвиг, ни в чем не уступающий подвигу римлянина Муция Сцеволы, - торжественно провозгласил доктор Корешок. - Да, не перевелись еще герои под этими небесами...
      Женщина, блиставшая отчужденной красотой в своем аккуратном халатике, сдержанно кивнула.
      - Муций Сцевола, - повторила она как бы для верности запоминания.
      Под ее беглым взглядом Руслан оцепенел, и доктору пришлось взять его под руку, чтобы пришвартовать к столу. У Руслана была мысль, что когда он совершит тот самый подвиг, о котором говорил доктор, жалобой Плинтуса пренебрегут и до судебного преследования дело не дойдет. Но операционная обязывала его механически участвовать в настоящем и подавляла страхи, душу, мысли о будущем. На ватных ногах, ведомый доктором, которому вдруг пришлось по вкусу разыгрывать благодатную роль соучастника подвига, он приблизился к столу, на котором все было белым бело, - а что именно, Руслан не решался рассмотреть, то ли тело учителя, как бы присыпанное снегом страдания и самой смерти, то ли всего лишь сверкавшая белизной простыня, прикрывавшая это тело. Он спросил проникновенно, как бы взывая ко всем тайным желаниям доктора:
      - Что я должен делать?
      Казалось, Корешок не удосужится ответить, его лицо, с опущенными веками, глубокомысленное и трагическое, внезапно вплыло в белизну, само побелев, но с невыносимо яркими капельками крови на мраморном лбу. И вместе с тем откуда-то издалека донесся его голос.
      - Ничего сверх того, о чем я говорил, - сказал он. - Операция и в самом деле нехитрая, юноша, эта клешня, она действительно весьма хрупкого состава и наверняка сломается, если на нее как следует надавить.
      - Эти люди... - вдруг перебил Руслан, - ну, которые остались в коридоре, они ничего со мной не сделают?
      - Вряд ли. А что они могут с вами сделать, удивительный молодой человек?
      - Но лучше они, чем тот, на носилках...
      - Совершенно верно, - откликнулся доктор Корешок нетерпеливо, - лучше они... и да будут они! А с тем мы разберемся, уверен... Так вот, вопрос, вы собираетесь оперировать или пришли поболтать? Могу предложить обыкновенную пилу или топор - выбирайте, мой юный друг. Но не забывайте о последствиях. У меня нет оснований думать, что вы избегнете того, что едва не случилось со мной. Слова за вами, а я сгорая от любопытства жду вашего мужественного решения.
      - Давайте пилу...
      - Значит, вы все-таки решились? - воскликнул доктор. - Не буду скрывать, восхищен, потрясен...
      - Прошу вас, дайте поскорее пилу... - простонал Руслан, едва не плача. И, ничего не видя, слепо ткнул рукой в белый туман, окутавший его.
      - Но почему же не топор? Топором, на мой взгляд, быстрее и удобнее.
      - Топором... страшно!
      - Признаю! Вы очень правы! Топор оставим мясникам и палачам.
      Протянутой руки Руслана коснулась холодная сталь инструмента, и он взял. Ему нравилось беседовать с доктором, поскольку это было общение с тем живым, что еще оставалось в мертвой белизне, хотя доктор, конечно, только ходил вокруг да около, а сказать что-то важное, решающее сейчас для Руслана не умел. Но заниматься ему предстояло не доктором, а Питиримом Николаевичем, который стал чужим и опасным, а следовательно, не вполне и Питиримом Николаевичем.
      Он погрузился в беспамятство, оперируя и внутренне угадывая удачу своих действий, и знал уже сейчас, что потом не сможет восстановить в памяти, как протекала операция, и хотел хоть что-то запомнить, ибо это все-таки был особенный и важный момент в его жизни. Но удалось в этом смысле совсем не много. Он даже не понимал впоследствии, была ли ужасающая белизна операционной действительностью или чем-то, что помещалось и полыхало в его голове. Страшно было резать живого человека, но еще сильнее пугала перспектива заполучить клешню вместо руки. И как все прочее, не мог он вспомнить потом и причину, по которой заплакал: когда осознал, что водит инструментом, пилит, и водит точно и искусно, судя по одобрительным возгласам невидимого доктора, или когда словно на каком-то островке предельной ясности вдруг увидал, что руки уже у него нет, а есть клешня, как до того было у Питирима Николаевича.
      Он стал, уже почти сознавая это, другим человеком, и этот другой человек не хотел, чтобы ждущие его в коридоре увидели, как с ним обошлась неведомая злая сила. Поэтому он попросил Корешка вывести его из операционной через другую дверь.
      - Это можно устроить, - ответил доктор. - Но вам вообще-то лучше остаться в больнице, я вас обследую, посмотрю, что можно сделать, мой юный герой... Оставайтесь! Вы любопытны со всех точек зрения, а в высшем смысле и вовсе принадлежите науке и просто обязаны стать объектом научного наблюдения.
      - Хорошо, - согласился Руслан.
      У доктора живее и надежнее забилось сердце, как это случается с охотником, взявшим след редкого зверя. Он в возбуждении схватил Руслана за руку и вывел в коридор, с вожделением косясь на клешню, которую тот застенчиво прятал за спину. В коридоре никого не было, Руслан увидел это, зрение вернулось к нему. Обрадованный, он вырвал руку из руки доктора, а когда эскулап попытался снова схватить его, погрозил ему клешней и бросился бежать.
      18.БЕЛОВОДСКИЙ ЛАБИРИНТ
      Питирим Николаевич только взбеленился из-за клешни и не более того, а Руслан, как уже говорилось, почти сразу понял то, что так и не открылось его учителю: от прежней жизни мало что осталось, клешня круто и в каком-то смысле необратимо меняет его существование, и прежде всего он должен предусмотреть возможность в любой момент скрыться, затаиться, лечь на дно. Ему необходимо заиметь сховище, нору, своего рода маленькую укрепленную крепость. Если прежде он жил в условиях человеческой культуры, то теперь он должен создать культуру собственную, культуру человека, у которого вместо руки образовалась безобразная клешня. Он прибежал домой, но тут же сообразил, что долго находиться там не сможет. Мать включила свет и пристально посмотрела на него. Когда-то подвал, где обитал Руслан с матерью, показался вдове Ознобкиной жутковатой пещерой, уходящей в какие-то неисповедимые недра и глубины. Но тогда в доме не было света и вдове пришлось обретаться с жителями подземелья в темноте, а сейчас свет был, старуха с его помощью рассматривала и изучала сына, нутром чуя в нем что-то новое, подозрительное, весь же подвал только и представлял собой что дрянную комнатушку, обшарпанную и заставленную всякой рухлядью. Здесь же были кухня, раковина с водопроводным краном и вонючее ведро, куда старуха но ночам справляла малую нужду, ленясь выходить во двор. Сколько раз будила Руслана струя, мощно ударявшая в стенки ведра, и он смотрел в испещренный бликами неведомого происхождения потолок, слушал и удивлялся мощи маленького тельца матери, исторгавшего такой водопад. А сейчас, когда мать настороженно смотрела на него, он подумал о предстоящем ночью пробуждении и понял, что устал и не хочет больше слушать этот бесстыжий материнский шум. Как ни прятал он за спину свое уродство, старуха углядела что-то:
      - Покажи! Покажи! - закричала она.
      Руслан секунду-другую подержал на виду у матери клешню, а затем, оторвав от простыни большой лоскут, принялся деловито обматывать ее.
      - Я говорила тебе! - запричитала старуха, едва придя в себя от изумления и ужаса. - Предупреждала! А все эти люди, с которыми ты связался! Они старше тебя, и ждать от них добра нельзя было! Вот они тебя и довели до беды! А слушался бы меня, все было бы хорошо! Учился бы в университете!
      Руслан решил сбежать к вдове. К кому же еще! Он не мог и думать о возвращении к Греховникову, который сейчас был способен разве что радоваться возможности поблагодарить его за благодеяние, наверняка искал его, чтобы выразить свою благодарность, радуясь тому, что испытывает ее, а еще больше своему избавлению от страшного подарка Шишигина.
      Никого, кроме вдовы, больше не было у Руслана. Со всех сторон грозила опасность - во всяком случае так рисовался ему обещанный Плинтусом суд - и лишь Катюша находилась в тихом, уединенном уголке, куда не набегали суетные и гибельные волны внешнего мира. Кто защитит его, если не вдова Ознобкина? Она богата и влиятельна, к ее мнению прислушиваются в городе, и если она возьмет его под свою опеку, ни один судья не посмеет подступиться к нему.
      Он встал, и старуха, проворно подскочив, вцепилась в него.
      - Куда? - закричала она. - Не пущу! Кто согреет мою старость? Ты должен остаться со мной! Бедный мой мальчик! Что с тобой сделали!
      Молодой человек был значительно выше своей матери, и она казалась не более чем сорняком, цеплявшимся за его ноги, поэтому он не рассматривал ее как серьезное препятствие на своем пути. Однако эта маленькая старая женщина была виновницей его дней, и если бы она напомнила ему о его происхождении, произнесла бы сакраментальные слова "плоть от плоти моей", он, наверное, возвысился бы и до трагедии, порывая с ней, доказывая, что умом благодарен ей за ее труды, но в душе своей не считает возможным радоваться подаренной ему жизни. Но она всего лишь эгоистически заботилась о своей предполагаемой старости, которую уже сейчас, будучи весьма глубокой старушкой, совсем не беспомощно проводила, если вспомнить - подумал он как она жрала рыбу, выползшую из организма бедной вдовы. Стало быть, настоящей связи, подразумевающей некие важные обязательства друг перед другом, между ними уже не было, и Руслан, чтобы поскорее покончить с неприятной сценой, почти сознательно, хотя и не без щемления в сердце, ударился в нечто мелодраматическое. Он поднял к низкому потолку грубо обмотанную обрывком простыни клешню и, не глядя на копошившуюся у его ног мать, произнес:
      - Все кончено, мама! Я ухожу! Я ухожу навсегда! Прощай, мама! Мне нельзя здесь оставаться!
      И он шагнул к двери. Мать, в страхе за свое бедное дитя и в гневе на его непослушание, схватила маленький деревянный меч, оставшийся от детских игр ее сына, и устрашающе замахнулась им. Ее лицо исказили отчаяние и злоба. Руслан, зацепившись за ножку кровати, упал на пол, и удар меча пришелся по воздуху, а старуха, вложившая в этот удар слишком много силы и страсти, но обрушившая его в пустоту, не удержалась на ногах и повалилась на грудь сына. Затем она скатилась на пол, продолжая размахивать мечом, и эти мелькания грозного в руках той разъяренной фурии, какой она стала, оружия мешали Руслану встать, проносились низко над его лицом, сковывали его внимание, парализовали его волю. Но он не отказался от мысли о побеге. Он сдернул обмотку с клешни, выставил последнюю и поймал меч в узкую расселину между ее длинными отростками. Старуха закричала в ужасе, как бы только сейчас сообразив, что сделалось с рукой ее сына, а может быть, и оттого, каким страшным, нечеловеческим оружием он победил ее. И вслед за той настороженностью, с какой она высматривала в нем новизну, еще до того, как она увидела его желание бросить ее, в ее сердце пришла, хотя она далеко не сразу осознала это, необыкновенная неприязнь к сыну, словно бы переставшему быть сыном, поскольку у него возникла часть тела, к происхождению которой она не имела никакого отношения.
      Руслан воспользовался ее замешательством и вскочил на ноги, а она схватила руками его штанину и повисла на нем, как муха на липучке, визжа от ярости и бессильной тоски. И такая она была легкая, что сын, припустив к двери, протащил ее несколько метров и как будто не заметил этого. Однако он не сознавал ужаса происходящего, потому что мать была безумна и делала из жизни то, из чего он всей силой своей души стремился вырваться. Она была того же разряда, что и окровавленный жирный человек, с носилок погрозивший ему судом.
      На улице Руслан вздохнул свободнее, с облегчением, забывая мать. Он снова обмотал клешню куском простыни, который весьма кстати прихватил, и, сделав это, решительно зашагал к особняку на Кузнечной.
      Вдова Ознобкина после разговора с Шишигиным, многое объяснившего ей в жизни современного Беловодска, но не прояснившего в ней ее собственную волю, а скорее запутавшего и запугавшего, как-то притихла, затворилась в особняке и потеряла некоторые из своих дурных привычек. А некоторые чуть ли не намеренно стала считать дурными, например, созыв гостей на культурные вечера. Это отпало, напуганная и притихшая Катюша больше и слышать не хотела о гостях, о чем-то шумном вокруг нее, изменчивом и пустом, не отвечающем жестокой и темной правде мира, свет на которую пролил Шишигин. Отказалась она и от дурманящих паров. И от самого Шишигина, который сунулся было с новым визитом, но получил вежливый, однако непреклонный отказ; вдова заподозрила его в связях с тем миром, о котором он столь бойко и осведомленно повествовал.
      Она сидела дома, никого не принимала и выходила лишь иногда в магазин, чтобы пополнить запасы провизии. Но и на этот счет она подумывала организовать доставку продуктов на дом, благо средства позволяли ей пользоваться такого рода услугами, не очень-то широко практикующимися в Беловодске. Она боялась выходить не потому, что будто бы на улице ее как раз и подстерегают шишиги (так она, в отместку Шишигину за его страшный рассказ, окрестила мерещившихся ей всюду врагов), да и отнюдь не выдумывала, будто эти шишиги уже составили против нее заговор, чем-то отличающийся от того, который они составили против всех беловодцев, захватив власть в городе. А к тому же знала, что когда уж шишиги ополчатся против нее, то ни на улице ей не найти спасения, ни стены дома не помогут ей. Она видела их в действии, помнила нашествие Кики Моровой. Стралась же она не бывать на улице потому, что там острее чувствовала свою беззащитность. А дома было спокойнее и прохладнее, тенистее, и, сидя в тени, она иногда позволяла себе отвечать утвердительно на предположение, что Шишигин все-таки маленько переборщил, сгустил краски и если в городе действительно творится что-то нехорошее, то все же не до такой степени, чтобы было сопоставимо с тьмой первобытных времен.
      Однажды вечером к ней в окно вопросительно заглянул большой серый кот, милое животное, и она впустила его, хотя он и мог быть оборотнем. Так к ней за короткий срок прибилось немало котов, черных, зеленых, желтых, худых, толстых, пушистых, с выбитыми в драках глазами, а тот, первый, на правах первопоселенца очень важно лежал на тахте в ногах у хозяйки и принимал новеньких, подвергая их придирчивому осмотру. Когда эти коты смотрели на нее, Катюша читала в их глазах непонятную ей строгую и печальную философию, но когда они, улегшись на бок, беззаботно и глуповато жмурились, уже ничем, кроме себя, не интересуясь, в них проглядывала высокая и нежная, неимоверно притягательная для нее животность. И, зараженная ею, вдова Ознобкина, бывало, выбегала на улицу в окружении своих четвероногих друзей и ободрено, далеко не прогулочным шагом, неслась мимо приземистых, погруженных в спячку домишек, где, как подозревала она, притаились другие вдовы, похожие на нее, похожие страхом, которым все они дышали в околдованном злой силой городе. Но бодрость быстро иссякала, и возвращался страх, грязный и теплый, как заношенное нижнее белье.
      Руслан постучался среди ночи, и она не хотела ему открывать. Не потому, что подозревала в нем какую-либо опасность. Просто он больше не был ей нужен.
      - Это я, Руслан! - доказывал он. - Открой мне, прошу тебя, Катюша, мне нужна помощь!
      В конце концов женщина сжалилась и впустила парня. Ему было неловко, что скоро она увидит его клешню, и пока вдова, поднятая им с постели, одевалась и приводила себя в порядок, он смотрел на снующих котов и с наигранной веселостью восклицал:
      - О, ты завела котов! Какие коты! Отличные твари! Какая прелесть! Дом без котов - все равно что храм без икон! - А когда он едва ли не по забывчивости все же выпростал обмотанную руку из-за спины и вдова потребовала объяснений, когда он, после настоящего отнекивающегося смущения и конфуза, показал, с чем он пришел, и она в ужасе отшатнулась и потемнела лицом, кажется даже от гнева, не оставалось иного выхода, кроме как тупо и потерянно бормотать: - Я тебе все расскажу... Я оперировал Питирима Николаевича, я резал его по указанию врача, и эта зараза от него перешла ко мне... Боли не было, я ничего не почувствовал, но ведь... от этого не легче! Питириму Николаевичу все это устроил один человек... он его потом называл... Шишигин, да, вроде так... А мне Питирим Николаевич велел ударить человека по фамилии Плинтус, и теперь меня будут судить... Мне надо скрыться, Катюша... Я хочу жить! И посмотри, - снова привлек он внимание женщины к клешне, - если брать от локтя до кисти, ты не найдешь никакого отличия от нормальной руки, правда? Но дальше, сама кисть... это ужасно, никуда не годится, я согласен... но и с этим можно жить, было бы желание!
      Кое-как вдова, почти не перебивая слушавшая сумбурный рассказ Руслана, восстановила цепь событий, картину злого рока, увенчавшего юношу клешней. Их отношения уже давно утратили чистоту и невинность. Но бывало и так в те времена, когда они жили неразлучно, что они не позволяли себе ничего лишнего. Когда ими овладевала усталость, они ложились в постель и Руслан робко и осторожно обнимал Катюшу слабой, тонкой рукой. Но это был всего лишь жест утешения, не больше, Руслан в такие минуты, ценимые им до чрезвычайности, и не помышлял чем-то выдать, что близость женщины все же волнует его.
      А теперь помыслил, но прежде всего видя в этом средство спасения: надо возбудить женщину, раззадорить ее до готовности совершать подвиги. Мысль Руслан чувствовал это - была больной, почти сумасшедшей, но он и сознавал себя заболевшим человеком. Когда ступаешь на грань полного отчаяния, чего только не придумаешь! И вот ему уже представлялось, что он не только подвигнет Катюшу на боевые свершения, которые принесут ему необходимую помощь, но и вообще хорошо проведет с ней время.
      Но когда он внимательнее пригляделся к покрытому матовой бледностью, убитому лицу вдовы, все похотливые идейки мгновенно улетучились из его головы. Наверняка стряслось что-то непредвиденное и страшное, т. е. не только с ним, с ней тоже. Катюша тяжело плюхнулась рядом на кровать, а вес у нее был приличный, пружины кровати сыграли под телесами дамы свою игру и едва не сбросили гораздо более легкого Руслана на пол. Но он удержался, предупредительно ухватившись здоровой рукой за плечо женщины. Затем это невольное движение плавно перешло в нежные объятия, и Руслан тревожным голосом спросил:
      - Что случилось, родная?
      Катюша ответила глухо:
      - Мне твоя история понятна... Случилось с тобой, но могло случиться с любым. Я говорила с одним из них... Это не люди... ни наш мэр, ни его окружение, ни тот, с кем я говорила, ни тот, кто это с тобой сделал... Женщина с отвращением покосилась на клешню, которую сидевший на кровати Руслан держал теперь на коленях, как привык держать руку. - С ними не сладить... Я хочу одного: чтобы меня оставили в покое!
      - А тот, с кем ты говорила, - задумчиво и с сосредоточением на некой перспективе произнес Руслан, - он не поможет мне избавиться...
      - Ты не понял, - перебила вдова исполненным отчуждения голосом, - он и тот, кто с тобой это сделал, одно лицо. И я не хочу видеть ни его, ни тебя. Неужели это трудно понять? Я же прошу оставить меня в покое!
      Так, поторопился Руслан со своим сочувствием, женщина не заслуживала его. Она думала только о себе, о своем покое, и если понимала разумом его несчастье, то с сердцем справиться не могла, и ничего, кроме отвращения, его новый облик ей не внушал.
      Он не знал, что вдова вдруг увидела, как он худ и нескладен. Она, сама того не желая, охватила взглядом всю его фигуру, скорчившуюся рядом с ней, и позволила ему как бы впитаться в нее, и, как это бывает со всяким, ненароком вошедшим в чужое сознание, он, сидя в ней, целое мгновение и мучил, и раздражал ее, и был тем единственным на свете, кого следует пожалеть и приголубить.
      Да, она не заслуживала сочувствия, и Руслана захватил порыв злобы. Он был готов вонзить зубы в толстую шею вдовы, засунуть ей в пасть клешню, чтобы она вынуждена была ощупать ее нежным языком, попробовать на вкус. Но вряд ли это привело бы к благоприятным для него результатам. Она раскричится, позовет на помощь, сбегутся соседи, и в конечном счете будет наказан он, а не она.
      Руслан постарался взять себя в руки. Но полностью овладеть собой не удалось, и он не придумал ничего лучше, чем попытаться овладеть Катюшей и тем самым смягчить ее, растопить ее сердце. Настроение для этого у него было как раз подходящее, отчаяние его достигло таких пределов, что он, не зная, куда деваться и что с ним будет, если вдова прогонит его, только последним усилием воли удерживался от слезных мольб и униженных просьб. Под видом заботы и опеки, в которой расстроенная женщина явно нуждалась, Руслан приник к ее плечу, мягко покрыл поцелуями ее шею, а затем повлекся губами к вырезу на халате, за которым тяжко перекатывались внушительные половинки вдовьей груди.
      - Что ты делаешь? - вдруг опомнилась Катюша. - Нельзя! Ты так ничего и не понял? Не осознал, в каких условиях мы живем? Тяжелые времена... Мы должны сидеть тихо...
      Дольше терпеть то, что она мучилась из-за испуга, который представлялся ему заведомо мелким в сравнении с его очевидной, безусловно, кошмарной бедой, он не мог, но и слов, чтобы ясно изложить свое негодование, не находил. А потому лишь все упорнее и лихорадочнее впивался в женщину. И он уже казался ей клещом, она была напугана. Может быть, вместе с внедрением в его тело чужеродного элемента и душа его переменилась, и он уже не человек, а почти один из тех, о ком рассказывал ей Шишигин. Катюша резко оттолкнула своего друга, потерявшего ее доверие, и он, покатившись по ее бедрам и крутым коленям, с каким-то комариным писком упал на пол.