Повесть без начала, сюжета и конца...

Работа была занудная и долгая, но Симкин ретиво взялся за дело – так надоело быть неприкаянным. Однако не прошло и получаса, как старшину Симкина окликнула курьерша из конторы, которая потребовала, чтобы он срочно явился к директору. Оказалось, что с помощью опытного навигатора Симкина директор хочет уточнить некоторые детали нового фарватера на заштатной речонке; они еще беседовали, когда в кабинет ворвался главный инженер и тоже обратился к Симкину за советом – этого интересовала еще одна река, похитрее. Симкин ответил на все вопросы, разъясняя обстановку на реках, понял, что директор и главный инженер не ожидали такого подробного знания, почувствовал, естественно, приподнятое настроение, с которым и покинул кабинет. Выйдя на крыльцо, старшина Симкин насвистывал непонятное и думал о том, есть ли в чайной местное, пашевское пиво. Он так и не решил, идти ли в чайную, как на «газике» подъехал главный механик Ларин, увидев Симкина, весело поздоровался с ним и мгновенно скрылся в здании. И Симкин твердо решил сам не зная почему, все-таки разведать насчет пива. В чайной оно было, и Симкин медленно, наслаждаясь, выпил кружку, после чего неторопливо пошел в поселковый Совет и теперь сидел за столом особняком, чтобы не дышать на соседей. По Симкину было видно, что ему все нравится на заседании.

Член комиссии киномеханик Василий Шубин право заседать в ней получил только по той причине, что его склонность к демагогии, «правдоискательству», умение говорить принимались людьми за благо; многим казалось: именно такие люди и должны сидеть на заседаниях в самой большой комнате поселкового Совета… В день заседания комиссии Василий Шубин проснулся в постели – шел десятый час – своей новой подружки, квартирующей у глухонемой старухи на самой окраине поселка. Подружка работала в орсовской столовой, и ее, конечно, дома не было, зато на спинке стула висел выглаженный и вычищенный костюм Василия Васильевича. На левом же плече пиджака лежала записка, составленная из круглых букв: «Васичек, я в тебя влюбленная по гроб жизни. Я всю ноченьку проплакала возле тебя, какой ты у меня красивенький и хорошенький, что твою жену всю испрокляла. Завтрачек я тебе накрыла на кухоньке, ты поешь, Васичек, колбаски сервилад! Сильно в тебя влюбленная Галенька. Приходи поскорее, Василь Васильич. Обратно твоя Галя». Недовольно пощурившись на записку, Василий Васильевич неохотно поднялся с постели, влез в халат, специально купленный для него, умылся, затем, не снимая халата, на глазах у глухонемой домохозяйки позавтракал. Шел он от дома любовницы открыто, всем показывая, как он доволен жизнью, и на лице Василия Васильевича было написано дерзкое: мы свободные люди! На заседании он сидел тоже особняком, положив ногу на ногу.

Член комиссии врач-терапевт Альбина Семеновна Боярышникова не успела надеть хрустящий от крахмала халат и причесаться, как из приемного покоя больницы прибежала молоденькая сестра, не привыкшая еще к болезням и смертям, скороговоркой сообщила о поступлении в больницу Григория Викторовича Счастного. Фамилия больного у Альбины Семеновны была на слуху, он попадал в больницу второй раз, и можно было опасаться инфаркта. Григорий Викторович Счастный лежал на спине, прижав обе руки к груди, лицо было испуганно-жалким, лоб покрывал рясный пот, от боли он громко стонал – это были признаки стенокардии, но и инфаркт миокарда не исключался. По распоряжению Альбины Семеновны молодая сестра ввела больному внутривенно смесь дибазола, папаверина и морфия. Примерно минут через пятнадцать Григорий Викторович почувствовал облегчение, его на медицинской каталке осторожно отвезли в палату, сделали срочную кардиограмму, которая не показала признаков инфаркта, но это вовсе не значило, что опасность позади,– приступ мог повториться в самой опасной форме. Когда больной уснул, Альбина Семеновна назначила возле него индивидуальный пост наблюдения, сделала дальнейшие лекарственные назначения и оформила историю болезни. Перед тем как уйти на заседание комиссии, она еще раз навестила больного – ухудшения не было, больной продолжал спать, но и это не успокоило Альбину Семеновну. На заседании комиссии она сидела на том конце стола, где был телефон…

…Секретарь поселкового Совета, прочитав все о Булгакове и по семье, захлопнула папку-скоросшиватель, облегченно вздохнув, села на свое место подле Белобородова-Карпова, который наоборот, поднялся и постучал карандашом по пустому графину:

– Прошу высказываться, товарищи!

И наступило великое молчание. Облизывала губы острым кончиком языка домохозяйка Пелагея Петровна Петрова, загадочно усмехалась согревшаяся Валентина Сосина, с надменно задранным подбородком сидел помощник киномеханика Шубин, блаженствовал старшина катера Симкин, ничего не выражало и без того непроницаемое лицо слесаря Альберта Яновича, посматривала на телефон врач-терапевт Альбина Семеновна – никто не хотел выступать первым, ведь перед членами комиссии сидели такие люди, как главный механик сплавной конторы Ларин, бывший механик Булгаков и пришедшая вместе с мужем преподавательница математики и физики Савицкая. Итак, все молчали, а председательствующий Белобородов-Карпов, еще раз порывшись для виду в каких-то бумагах, начал заниматься любимым делом в президиумах: шептаться оживленно-важно с соседом, слесарем Альбертом Яновичем, который, само собой понятно, молчал.

– Так кто будет выступать, товарищи?

Нина Александровна и Сергей Вадимович сидели в первом ряду, как на скамье подсудимых, а предусмотрительный Булгаков, умеющий садиться именно там, где надо, устроился выгодно – сидел спиной к окну, то есть так, что его крупное лицо было в тени. Сергей Вадимович вел себя обычно – несерьезно улыбался, незаметно толкал жену локтем в бок и в несерьезности доходил до того, что напевал сквозь зубы любимое: «Загудели, заиграли провода, мы такого не видали никогда!» Нина Александровна улыбалась сдержанно, пожалуй даже суховато; новая прическа, специально придуманная для заседания парикмахером Михаилом Никитичем, была ей к лицу, а главное – делала Нину Александровну внешне мягкой, покладистой, домашней.

Закончив одностороннюю многозначительную беседу со слесарем Альбертом Яновичем, председательствующий Белобородов-Карпов опять поднялся, постучав без нужды карандашом по пустому графину, спросил:

– Долго будем отмалчиваться, товарищи? Ну хорошо! Придется воспользоваться опытом прошлых заседаний… Я думаю, что товарищ Шубин, как всегда, откроет прения… Прошу вас, Василий Васильевич!

Похожий на бронзовую статую помощник киномеханика повернулся к Нине Александровне, осмотрел ее с головы до ног, сделал такое лицо, на котором опять читалось: мы свободные люди!

– Хорошо, товарищи! – густым басом сказал крохотный Шубин.– Возьму я слово… Только прошу разрешить резервировать две-три минутки для обдумывания формулировок. Шубин слов на ветер не бросает!

Никто не отозвался, и Нина Александровна подавила нервную зевоту, так как заметила, что члены комиссии не только отделены друг от друга непонятной неконтактностью, но не имеют никакой связи с председательствующим и теми людьми, заявления которых разбирают. Сидели разные люди, независимые друг от друга, и неторопливо думали о том, как поступить с новым трехкомнатным домом,– наверное, это было естественно и правильно.

– Я имею вопрос номер один,– неожиданно для всех глухим и невыразительным голосом заявил Альберт Янович.– Сколько лет жена товарища Ларина работает в нашем поселке?

– Восьмой год,– ответила Нина Александровна. Слесарь удовлетворенно кивнул.

– Вопрос номер два я буду задавать несколько позже.

И опять наступила тишина, тревожная, шелестящая, толстая, словно комната для заседаний была до отказа нафарширована ожиданием и тревогой. Бывший главный механик сплавной конторы Булгаков поправил узел галстука, затем вытащил из рукавов манжеты праздничной рубашки.

– У меня вопрос,– хрипло произнесла Сосина.– В поселке говорят, что домработница ушла от Савицкой… Это правда?

– Она уже вернулась! – ответила Нина Александровна.– Она вернулась, так как прописана на моей жилплощади…

– Это мы знаем! – усмехнулась Валентина.– По блату прописали, через начальника милиции…

Однако и это не оживило остальных членов комиссии – сидели неподвижно, как сфинксы, думали свое особое, непонятное, на Ларина, Савицкую и Булгакова не обращали внимания. Минуты через две-три послышался тяжелый вздох:

– Зарплата у них хорошая.

Эти слова, казалось, нечаянно вслух произнесла домохозяйка Пелагея Петровна Петрова, думая о Сергее Вадимовиче Ларине, который действительно был высокооплачиваемым работником да еще получал полную северную надбавку. После этого молчание сделалось еще более тяжелым, и Нина Александровна подалась вперед, чтобы лучше разглядеть выражение лица Валентины Сосиной – неужели на нем, кроме презрения, не было ничего другого?

– Да здравствует Таежное и его окрестности! – толкнув жену в бедро, прошептал Сергей Вадимович.– Мне здесь все нравится!

Подумав, Нина Александровна, усмехнулась, так как действительно было что-то волнующее в этой обособленности друг от друга членов комиссии, в их неконтактности с теми людьми, которые сейчас были просителями; было что-то величественное В той раскрепощенности, с которой члены комиссии позволяли себе молчать, ни с кем не считаться.

– Мой резерв времени закончился! – торжественно произнес второй киномеханик Шубин и поднялся.– Я хочу иметь слово, как все обмозговал…

От надменности он смотрел на люстру с дешевенькими стеклянными подвесками, а короткие руки сложил на груди; смотрел Шубин на люстру брезгливо.

– У меня, товарищи, вот такой процессуальный вопрос,– шепотным от многозначительности голосом проговорил он.– Ставлю ребром! Почему на заседании присутствует тов. Савицкая? Хочет воспользоваться, что депутат райсовета? Или, с другой стороны, представляет свой авторитет? – Он победно вскинул руку.– Считаю вопиющим нарушением демократии дальнейшее ведение в присутствии тов. Савицкой, которая заявления на квартиру не подавала.– Шубин угрожающе прищурился,– Еще надо разобраться, какая налицо имеется мухлевка и преступная хитрость, что жена этого… как его? Ах, Ларина! Какая хитрость, что означенная жена заявления не подавала?… Считаю, что тов. Савицкая здесь имеет свой расчет. Она без этого не живет!

Отговорив, помощник киномеханика напрочь отключился: разглядывал люстру с таким выражением лица, точно они в зале были вдвоем – люстра и Василий Васильевич Шубин.

Нина Александровна усмехнулась, подумав, что самым несвободным, зависимым членом жилищной комиссии был именно второй киномеханик Шубин, впавший от безделья и чудовищного себялюбия в шутовство. И, конечно, как только он смешал с грязью ее, Нину Александровну, все поняли, чего стоит Василий Васильевич. Нина Александровна, например, заметила, как по бабьи печально покачала головой домохозяйка Петрова, как брезгливо поморщился слесарь Альберт Янович и какими «фронтовыми» глазами посмотрела на Шубина бывший снайпер Валентина Сосина, а врач Альбина Семеновна оторвала взгляд от черного телефонного аппарата и посмотрела на Шубина словно на больного.

Обстановка на заседании была не тяжелой, а просто-напросто катастрофической, и, наверное, только человек с характером и привычками Нины Александровны мог неторопливо размышлять о Шубине и одновременно дотошно следить за членами комиссии… Что же касается председательствующего Белобородова-Карпова, то он на мгновенье потерял величественность, растерялся и все почему-то старался поймать взгляд Шубина, по-прежнему надменно рассматривающего люстру. Он, Белобородов-Карпов, никогда не задумался бы над вопросом, почему на заседании присутствует Савицкая. Это во-первых, а во-вторых, он бы легче пожертвовал пальцем, чем решился показать на дверь самой Нине Александровне.

– Товарищи, а товарищи,– между тем, бодрясь, говорил председатель,– дорогие товарищи!… Продолжаем работу, продолжаем!

«Сначала я посмотрю на Сергея, а потом обмозгую, почему, на самом деле, потащилась на заседание»,– подумала Нина Александровна, незаметно скашивая глаза на Сергея Вадимовича. Благословенный муженек обмирал от восторга, привскакивал на стуле и колебался, как воздушный шарик на короткой нитке, и подобно председателю Белобородову ловил взгляд киномеханика Шубина. «Ах молодец, ах отчаюга, да как же ты осмелился, такой крохотный?! Ну молодец! Ну молодец!»– вот что было написано на лице главного механика Таежнинской сплавной конторы, сильного и значительного человека, спортсмена и умницы, наверняка будущего директора сплав-конторы, начальника отдела комбината, может быть, управляющего комбинатом и – чем черт не шутит! – министерского работника.

Уж самой-то Нине Александровне надо было понять, почему мартовский ветер занес ее на совещание. Ну-с, отчего же все-таки? А ни с чего! Взяла и зашла, зашла естественно и просто, как занимают место в президиуме имеющие право и облаченные властью люди. Нине Александровне и на ум-то не пришло, что ей н-е-л-ь-з-я присутствовать на заседании группы, не подумала – и баста!

Белобородов-Карпов энергично встал, поднял руку.

– Будем голосовать, товарищи! – прежним властным голосом произнес он,– Поступило предложение товарища Шубина проводить заседание только в присутствии непосредственно заинтересованных лиц. Кто за? Кто против? Проголосуем, товарищи!

Стекла в зале для заседаний подрагивали – по улице проезжала колонна тяжелых лесовозов; заглядывали в окна пополуденному рассеянные солнечные лучи, западный край неба сиял как бы летней прочищенной голубизной; к левому окну зала для заседаний доверчиво прижималась голая черемуховая ветвь с коричневой корой, перламутровой от холода; на фоне соседнего окна пошевеливалась черная прямая тень бывшего главного механика Булгакова.

– Зарплата у них хорошая,– опять вздохнула домохозяйка Петрова и после паузы задумчиво добавила: – Я седни не хотела бежать на заседанье, дел было невпроворот; но в магазин-то пошла кой-чего купить, так бабы в очереди меня все как одна застыдили, когда узнали, что идти-то не хочу. «Иди, говорят, да иди, там учительшу будут разбирать… Доколь ей вчетвером в одной комнатенке мучиться, когда она такая работящая!… Иди да иди!» Вот я и пришла…– Она в третий раз вздохнула, задумалась.– Вот я и пришла, хотя в доме черт ногу сломит… Я так думаю, граждане, что квартиру-то надо Нине Александровне отдать… Она уж такая заботливая, уж такая работящая и отзывчивая, что ее весь народ в поселке любит… Меня бабы изведут, ежели мы дом Булгакову отдадим…– Домохозяйка Пелагея Петровна Петрова медленно повернулась к бывшему главному механику, вытерев пальцами уголки рта, поклонилась ему.– Ты уж не обессудь нас, Григорьевич, но дом-то надо учительше отдавать… Ты счас в трех комнатах живешь при трех человеках, а тут еще и ванну захотел. Не по правде!…

Ты свое сладкое прожил, дай хорошей женщине на ноги встать… Ей и так в жизни солоно пришлось… Так что надо дом отдать учительше, так я думаю…

После этого домохозяйка Петрова поняла, что говорила чересчур длинно и смело, что она, сама, от себя этого не ожидая, произнесла целую речь, и поэтому вдруг смутилась:

– Вы меня простите, товарищи, за такую длинну речь. Это я, поди, с непривычки…

Когда домохозяйка обескураженно замолчала, Нина Александровна заметила, что Сергей Вадимович напряженно глядит на нее, Нину Александровну, словно не узнает, словно на чужую. От этого она почувствовала остренький укол в сердце – всегда такое здоровое! – и торопливо перевела взгляд на слесаря Альберта Яновича, островок спокойствия, и наткнулась на неожиданное: знаменитый слесарь смотрел на нее по-отцовски мягкими и нежными глазами.

– Товарищи, внимание, товарищи! – радостно протрубил председательствующий.– Поступило новое, я бы сказал, неожиданное предложение. Прошу его хорошо продумать…

И в четвертый раз в зале для заседаний установилась пружинистая мягкая тишина; было слышно, как воет далекая пилорама, как мычат в стойлах растревоженные весной коровы и трется о стекло черемуховая ветвь, словно просится в теплое помещение. В молчании прошло минуты три-четыре, затем раздался простуженный, прокуренный и пропитый голос разнорабочей Валентины Сосиной:

– Я вот что скажу вам, дружки хорошие! Надоел мне Шубин пуще горькой редьки, и не из-за Нинки… то есть не из-за товарищ Савицкой, а вообще надоел! – Она повернулась ко второму киномеханику и, ей-богу, по-волчьи клацнула зубами.– Слушай, ты, сморчок, когда бабьей бедой перестанешь пользоваться? Жрет, пьет да еще на голову садится! Давно ли у тебя нос зажил, что я тебе кулаком расквасила, давно, спрашиваю?

– Товарищ Сосина! – остановил ее председатель.– Товарищ Сосина! Прошу подбирать выражения! – И вдруг грохнул кулаком по столу.– С меня довольно! Закрою заседание, если не будет порядка!

Нина Александровна поднялась.

– Товарищ Шубин безусловно прав,– сказала она и сделала полуоборот, чтобы направиться к дверям, но раздался размеренный голос слесаря Альберта Яновича.

– Я имею возможность отказаться от вопроса номер два,– проговорил он мирно.– Я имею намерение вносить предложение! Надо поддержать товарищ Петрову.– После этого он вдруг заговорил на чистом русском языке: – Следует дать Нине Александровне бумагу и ручку, чтобы она сейчас же написала заявление на квартиру.– Он обвел взглядом членов комиссии.– Стопроцентно уверен, что все мои коллеги с радостью проголосуют за Нину Александровну. Прошу вас сесть, товарищ Савицкая! – Он сделал неожиданную паузу.– На этом есть конец мой выступления…

Нина Александровна боялась посмотреть в сторону Сергея Вадимовича. Какие чувства переживал этот сильный, волевой и деятельный человек, когда за все время заседания его фамилия, фамилия крупного по таежнинским масштабам руководителя, ни разу не была названа и мало того – все вели себя так, словно Ларина на заседании и не было? Нина Александровна готова была провалиться сквозь землю, ей хотелось, схватив Сергея Вадимовича за руку, увести его из зала, но она не могла и пошевелиться, думая только об одном: «У меня уж был затрушенный, несчастный муж!»

– Слово имеет товарищ Вишняков!

«Железный парторг» на любом заседании выступал последним; это объяснялось тем, что более четырех десятков лет он всегда «подводил итоги» и все никак не мог отрешиться от этой руководящей привычки. Сейчас он резко поднялся с места, оправив гимнастерку, трубно произнес:

– Разрешите!

Он стоял как на параде – с квадратными плечами, стройный, несмотря на свои шестьдесят пять лет, чисто выбритый, волевой, с прямым взглядом и добрыми морщинами возле твердых губ.

– Разрешите мне, товарищи!

Вишняков еще раз одернул застиранную, почти белую гимнастерку, пальцы правой руки сунул за широкий ремень, а левой рукой сделал в воздухе странный укороченный жест, который, казалось, не мог принадлежать человеку такого высокого роста, как «железный парторг».

– Товарищи! – начал Вишняков.– Товарищи! Мне выпала нелегкая доля работать вместе с директором Тагарской сплавной конторы Прончатовым Олегом Олеговичем. Многие из вас знают товарища Прончатова, в курсе его многих недостатков, поэтому я ответственно заявляю, что товарищ Ларин, будучи большим другом товарища Прончатова, имеет те же недостатки, что и директор Тагарской сплавной конторы, которого по недоразумению хотят назначить управляющим комбинатом…– «Железный парторг» опять сделал укороченный жест, надменно усмехнулся.– Прончатов утверждает, что осуществляет принцип социализма: от каждого по его способностям… Врет! Он работает из карьеристских побуждений… Какой отсюда мы делаем вывод? А вывод, товарищи, такой, что товарищ Ларин недалеко укатил от товарища Прончатова. Я могу привести факты, но они всем хорошо известны… В равной мере, товарищи, я протестую против вселения в новый дом товарища Булгакова, который по моральной линии начинает терять партийность.– Он поднял палец, грозно взмахнул им в воздухе.– Новый дом надо передать скромной труженице, активному депутату райсовета, доброму, отзывчивому человеку товарищу Нине Александровне Савицкой. Пусть лучшие жилищные условия вдохновят Нину Александровну на новые трудовые подвиги!

Вишняков сел, поправил тугой воротничок гимнастерки, усмехнувшись чему-то, затих в прямой и безмятежной позе – правильный, честный человек, открытая душа, распахнутое сердце, голубые глаза. Когда «железный парторг» окончательно затих, на противоположном торце стола раздалось блаженное хмыканье, заскрипел стул, и старшина катера Симкин врастяжечку произнес:

– Записать дом за Ниной Александровной – и точка!

Именно в это мгновение раздался длинный и громкий телефонный звонок, врач Альбина Семеновна жадно схватила трубку, прижала к уху. Сначала всем показалось, что произошло что-то серьезное, даже страшное, но напряженное лицо Альбины Семеновны начало постепенно смягчаться, продолжая слушать, она легкими движениями свободной руки уже поправляла волосы. Телефонную трубку положила медленно, выпрямилась, удобно устроилась на стуле и только теперь зряче посмотрела в зал и на соседей.

– По-моему, вопрос ясен,– деловито проговорила Альбина Семеновна.– Надо рекомендовать исполкому дать квартиру товарищ Савицкой, если она, конечно, напишет заявление…

– Подвожу итоги,– весело заговорил председательствующий Белобородов-Карпов…

В поссоветском коридоре по-прежнему было тихо и напряженно, темно и душно, женщины шептались, нервно ежились, некоторые торопливо курили. Нина Александровна после светлого зала для заседаний не сразу заметила директрису Белобородову и преподавателя физкультуры Моргунова, которые стояли в противоположном конце коридора. Директриса что-то оживленно говорила, Моргунов охотно и громко смеялся. Увидев Нину Александровну, директриса прервала разговор, а преподаватель физкультуры обрадованно бросился навстречу.

– Ну, поздравляю, Нина Александровна! – заговорил он.– По лицу Сергея Вадимовича вижу, что дело выиграно… Позд-равляю вас, Сергей Вадимович!… Ох, а мне все это еще предстоит!

– Бог не выдаст, Шубин не съест! – серьезно сказал Сергей Вадимович и пожал руку Моргунову, потом Белобородовой.– Должен сказать вам, товарищи, что на меня сия процедура произвела большо-о-о-е впечатление. Люкс! – Пошучивая, Сергей Вадимович положил руку на плечо Нине Александровне.– Вот кому предписана новая квартира! Нинусь, ты молод-ца! Мне все время хотелось кричать: «Шайбу! Шайбу! Шайбу!»… Дозвольте вас всенародно облобызать…

Сергей Вадимович ласково поцеловал в щеку жену.

– Я бегу, у меня навигация!

– Погоди, Сергей,– попросила Нина Александровна и взяла мужа под руку.– Я провожу тебя, вот только поздравлю Ивана Алексеевича с законным браком… Давай лапищу, Иван! Люция – хороший человек. Ты с ней будешь счастлив…

Спустившись с высокого поссоветского крыльца и продолжая держать Сергея Вадимовича под руку, Нина Александровна молча пошла рядом с ним, глядя перед собой,– прямая, напряженная. Пройдя два квартала по главной улице, она легким движением руки повернула Сергея Вадимовича в узкий и короткий переулок. Он сначала удивленно остановился, но, взглянув в побледневшее лицо Нины Александровны, беспрекословно пошел за ней. Теперь было заметно, какое у него усталое лицо. Сергей Вадимович работал с шести часов утра: успел побывать на рейде и в мехмастерских, провести диспетчерское совещание, десятки телефонных разговоров, принять уйму посетителей, решить кучу организационных и технических вопросов, поругаться с районным и областным начальством. Он долго не мигая наблюдал за Ниной Александровной, затем тихо сказал:

– Ты на меня еще никогда так не смотрела, Нина. Я понимаю: случилось что-то серьезное, но не знаю что… Объясни,пожалуйста, если можешь…

– Могу,– ответила она.– Дай только собраться с силами… Над левым плечом мужа сияло высокое чистое небо, на котором был распят крест заброшенной таежнинской церквушки; а верхней перекладине креста сидела взъерошенная сорока, Цеплялся за прозрачное облако обмылочек луны, дожившей до середины дня, воздух по-прежнему был неподвижен, мороз пощипывал мочки ушей. От Нины Александровны и Сергея Вадимовича падали на мерзлую землю резкие тени, и та тень, которая принадлежала Нине Александровне, была на полголовы выше мужской.

– Что с тобой, Нина? – переспросил Сергей Вадимович. Нина Александровна почувствовала, как стало горячо глазам, в горле сделалось узко, но плакать ей было невозможно: глаза были подведены черной французской краской и по щекам потекли бы серые грязные струйки. Поэтому она глубоко вздохнула, переждав спазму в горле, тихо сказала:

– Сергей, я не хочу переезжать в новый дом!

– Почему не хочешь? – тоже тихо, без удивления спросил Сергей Вадимович.– Почему?…

После этого Нина Александровна не справилась с собой – заплакала, хотя никогда не могла предположить, что с ней может случиться такое на улице. Плакала она по-настоящему – крупными и горькими слезами,– но одновременно с этим старалась вспомнить, когда плакала в последний раз, и получилось, что это было еще в школьные годы от безнадежной любви восьмиклассницы к сорокалетнему преподавателю математики, С тех пор Нина Александровна не пролила ни единой слезинки, а вот теперь ревела белугой перед собственным мужем, который растерянно переминался с ноги на ногу, но молчал, не зная, что сказать и сделать, беспомощный, как и всякий мужчина перед женскими слезами.

– Я не хочу переезжать в новый дом, Сергей! – плача, говорила Нина Александровна.– Я ничего не хочу потому, что мне все надоело… Не хочу получать новые дома, бегать за членами жилищной комиссии, держать тебя в напряжении…– Она размазала пальцами по щекам краску, окончательно махнув на себя рукой, запричитала деревенским голосом: – Я хочу стирать твои носки, подавать тебе кофе в постель, кормить и усыплять… Я знаю, знаю чем все это кончится: ты однажды уйдешь от меня… Ты обязательно уйдешь от меня! И тебе будет легко, очень легко жить…

Нина Александровна поймала себя на том, что уже не стоит на месте, а движется в неизвестном направлении, прикладывая к глазам маленький кружевной платок. Она перемещалась в пространстве, ей казалось, что какой-то знакомый голос, похожий на голос Сергея Вадимовича, окликает, зовет вернуться, поняла, что растерянный Сергей Вадимович не решился пойти за нею, но она не могла ни откликнуться, ни остановиться и несколько минут двигалась впотьмах, рискуя врезаться в забор или попасть в яму: ей чудилось, что она внезапно ослепла. Потом же, когда боль в глазах прошла и в зрачки ударил голубой дневной свет, она увидела перед собой заледеневшую дорогу… «Хочу быть просто бабой, бабой, бабой!» – кричало все в Нине Александровне, и она шла все быстрее да быстрее. Вскоре лед на дороге превратился в пористый снег, напоминающий лаву, затем этот снег сделался похожим на мокрый сахар, а еще метров через сто дорога оборвалась. «Куда я иду?» – подумала Нина Александровна и остановилась.

Нина Александровна стояла опять с закрытыми глазами, боясь их открыть, так как перед ней мог оказаться коротко спиленный пень, на котором она любила сидеть в те минуты, когда было так трудно, что не хотелось видеть людей. Если этот пень был перед ней, значит, надо было садиться на него и принимать страшное для нее решение – жить ли дальше с Сергеем Вадимовичем, стараясь отказаться от всего того, что называлось Нинкой Савицкой, или коротать век вдвоем с Борькой, оставаясь самой собой? Но могла ли она вообще отказаться от всего того, что называлось Нинкой Савицкой?…

1971-1977

Примечания

1

Использован дневник студентки Н. из архива писательницы Ольги Кучкиной.