Повесть без начала, сюжета и конца...

«Может быть, я не люблю Сергея? – откровенно спросила себя Нина Александровна, но тут же твердо и определенно ответила: – Я его люблю!» А еще через несколько минут в ее раздерганные, беспорядочные мысли вклинилась одна из самых примитивных, базарно-крикливых и самолюбиво-тщеславных мыслей. «Почему,– спросила себя Нина Александровна,– почему я должна тереть Сергею Вадимовичу спину и подавать ему котлеты, если я сама сегодня дала четыре урока, посетила два ученических дома и проверила тетради двух классов? Я ведь…»

Настенные часы зашипели, потом мелодично и бойко пробили четыре раза, а Нина Александровна все лежала и лежала под огромным одеялом с кружевным пододеяльником, купленным когда-то первым мужем Алексеем Евтихиановичем, любившим в те годы кружева, коврики и прочие мещанские побрякушки. «Надо бы как-нибудь повидаться с ним»,– подумала Нина Александровна и почувствовала некоторое облегчение. Может быть, после еще одной встречи с преуспевающим и счастливым Алексеем в ней самой что-нибудь возьмет да и переменится. Чем черт не шутит! Ведь не без помощи бывшего мужа, которого она увидела в образе бога и дьявола районной больницы, у нее возникло такое острое желание опуститься перед Сергеем Вадимовичем на колени, чтобы стать слабой, очень слабой… Чем черт не шутит, а! Вдруг после еще одной встречи с Замараевым его бывшая жена Савицкая почувствует в самой себе облегчающее чувство женской слабости? Ведь никто, кроме самой Нины Александровны, не знает, как тяжело и больно ощущать себя с утра и до вечера, с вечера и до утра сильным человеком!

Нина Александровна проснулась поздно, в одиннадцатом часу. Муж, сын и домработница, видимо, своевременно отправились из дому, а вот она неожиданно и позорно проспала, чего давно не случалось, и было неприятно, как выговор по служебной линии. Тихо, пустынно, но вот это что такое? Нина Александровна набросила халат, вышла в коридор, где остро пахло Вероникиным потом, на полу валялось вышитое крестом деревенское полотенце, а из кухни – это, оказывается, не ветер раскачивал ставни – доносились ухающие рыдания Вероники. Поморщившись, Нина Александровна вернулась в свою комнату, но домработница, услышавшая, вероятно, шаги хозяйки, мгновенно догнала ее.

– Нина Александровна, ми-и-и-лая! – зарыдала Вероника, заламывая руки и опускаясь на коврик возле дверей.– Нина Александровна, ой, простите меня, глупую, ой, простите меня, неразумную! Да зачем мне это среднее образование, когда Галька моего Валерку увела… Они через воскресенье расписываются! Ой, нет мне жизни-жизнюшки, ой, какая я разнесчастная-разнесчастная!

Тело красавицы коровинско-ренуаровского вкуса крупно вздрагивало, точно внутри рвались маленькие бомбочки, слез у Вероники было так много, что ими можно было умыться с головы до ног, распухший нос занимал добрую треть круглого лица; она лежала на коврике, как груда поверженного здорового мяса.

– Ой, Нина Александровна, да мне хоть завешайся! Подобно деревенскому полотенцу, оброненному в коридоре, Вероника имела безупречно селянский вид, плакала истинно по-бабьи, а Нина Александровна с открытой завистью думала: «Тебе, голубушка, вешаться нечего, ты, голубушка, через три дня найдешь другого Валерку… В тебе жизненной силы на десять баб!» Однако Вероника продолжала рыдать и отчаиваться, причитать и наслаждаться своей несчастностью:

– Ой, да мне лучше утопиться, чем так жить, ой, да мне нет покоюшки на этом белом светушке! Ой, да…

Она рыдала в течение всего того времени, пока Нина Александровна неторопливо, с толком переодевалась в домашнее; потом же, когда на хозяйке оказалось легкое ситцевое платье, модное и красивое, Вероника вдруг села на коврике, широко раскинув в стороны толстые ноги, начала деловито причесываться и прихорашиваться. Карманное зеркальце она оставила на кухне в сумочке, поэтому ей пришлось подкрашивать губы на ощупь, и сделала она это очень ловко. Затем Вероника трижды энергично вздохнула, словно выпуская из себя остатки воздуха, необходимого для воплей и рыданий.

– Щенка я вам принесла,– сказала она.– Счас приволоку.

Резво вскочив, Вероника умчалась на кухню, чем-то громыхнув по пути, через три секунды возникла на пороге с большой черной сумкой в руках, застегнутой на замок, но не до конца, а так, чтобы оставалась щелочка для воздуха.

– Если вы меня не прогоните, Нина Александровна,– деловито сказала Вероника,– то щенка назовем Верный, как у моей тетки Фроси… Гадить он, конечно, будет, но ничего – до весны недалеко. А там мы Верного на улку выселим. Пускай себе шерсть погуще наживает.

– Покажите-ка вашего щенка!

– Да вот он, Вернеюшка, да вот он, лапушка! Вероника до конца расстегнула замок-«молнию» на сумке, распахнула створки, но щенка не было – вместо него Нина Александровна увидела старые иностранные журналы с цветными картинками и фотографиями.

– Это я у Зиминой наворовала,– театрально потупившись, сказала Вероника.– Они всякую дрянь собирают, так я немного увела…– Домработница скорбно вздохнула.– Очень люблю иностранные журналы…

– Щенок! Щенок где?

Серый, круглый, беспородный щенок лежал под грудой иностранных журналов и сладко спал. Размером он был с Борькину рукавичку, но действительно такой пушистый и круглый, что было трудно понять, где у щенка начало и где конец. Когда Вероника вытрясла его на коврик, он повертел коротким хвостиком, но не проснулся – правда, левый глаз у него на секундочку сделался тонюсенькой щелочкой. Тем не менее щенок остался лежать на коврике в том положении, в каком его вытрясла Вероника,– с неловко подвернутой лапой и свернутой набок головой.

– Вот какие мы лапушки, вот какие мы важные, вот какие мы хорошие! – нежным голосом пропела Вероника и вся засветилась.– Вот как мы спим, напившись молочка-то! Вот какие мы сытенькие!

Нина Александровна, усмехаясь, с удовольствием глядела на такого как раз щенка, какого давно хотела иметь: серого, пушистого, беспородного, вальяжного и сонного.

– Ой, Нина-а-а-а-а Алекса-а-а-а-андровна! – по-обычному удивленно и мило протянула Вероника.– Ой, Нина-а-а-а Алексаа-а-ндровна, что делается! Что делается… Я вчера пошла бить Гальку Семенову, вытащила ее, заразу, из клуба и говорю: «Сейчас я тебе твои длинные косы-то повыдергиваю!» А она мне и отвечает: «А повыдергивай! Повыдергивай!» И ка-а-ак заплачет, как заплачет: «Возьми мои косы, возьми! Избавь меня. Валерка все равно опасается на мне жениться…» Это что же такое, Нина Александровна? Это как же так, что такая красота – лишнее? Ведь Галька сильно красивая, хотя Светка Ищенко еще покрасивше… А я после Светки и Гальки – третья по красоте-то.

– Вы побили Семенову?

– Да ну ее… Отпустила.

В комнату вошел Борька, удравший с физкультуры, увидев на коврике щенка, остолбенел, перестал дышать, затем медленно подошел к нему, бесцеремонно схватив за шерсть, поднес к глазам.

– Так! – деловито сказал Борька.– Так! Это, мам, кобель, по всему видать, что кобель. Он нам щенят приносить не будет, чтобы их не топить в ведре… Ну да, конечно, это кобель! А чем это от него так пахнет? Ах, какими-то духами!… Мы его назовем Мухтаром, как в кино… Мам, ты мне разрешишь щенка назвать Мухтаром?

«Первый звонок! Первый звонок!» – почему-то думала Нина Александровна…

6

Очередная оттепель закончилась так же неожиданно и резко, как и началась, сороки опять сделались сороками, а не воронами от грязи, дороги обледенели, могучие лесовозные «МАЗы» теперь не буксовали, а при резком торможении, грозя гибелью всему живому и неживому, повертывались чуть ли не на триста шестьдесят градусов; на сорах и веретях, по которым шла любимая лыжня Нины Александровны, образовался крепкий ледяной наст из тех, которые не способны пробить копытами олени в поисках ягеля, а лоси становятся беззащитными перед охотниками – не могут убежать от собак по зеркальной поверхности снега, на которой разъезжаются копыта. После оттепели, однако, мороз начал дозимовывать несильный, умеренный, человеческий, как бы созданный для того, чтобы взбадривать и подгонять взрослых, радовать чистым льдом ребятишек и порой – на секундочку! – приносить с ветром захлебывающийся запах далекого, в сущности, апреля.

В один из таких дней Нина Александровна одна-одинешенька сидела в учительской, проверяла тетради девятого «а», когда в двери деликатно – по-ученически – постучали, и после возгласа Нины Александровны: «Входите же!» – в комнату медленно проник Анатолий Григорьевич Булгаков.

– Мне бы товарищ Савицкую,– незряче глядя на Нину Александровну, сказал Булгаков и потыкал тростью в пустоту.– Не могу ли я увидеть товарищ Савицкую? – повторил он маниакально-настойчивым голосом.– Мне надо срочно поговорить с товарищ Савицкой…

– Я слушаю, Анатолий Григорьевич! Бог с вами!

Нина Александровна не видела Булгакова всего четыре дня, но как он за это время похудел, побледнел, осунулся; одежда висела мешком, под глазами синяки, рот провалился, так как Анатолий Григорьевич, наверное, забыл вставить искусственную челюсть – зубы у него выпали давно, еще в годы молодости, когда инженер-выдвиженец Булгаков болел цингой на заснеженных перепутьях Крайнего Севера.

– Мне нужно с вами поговорить с глазу на глаз,– прошамкал Булгаков, приближаясь к ней падающими шагами.– Сделайте одолжение – поговорите со мной с глазу на глаз…

– Конечно, конечно, Анатолий Григорьевич! Но ведь здесь, кроме нас, никого нет… Мы одни. Мы одни, понимаете, Анатолий Григорьевич?

– Да, да, да… Понимаю, понимаю. Спасибо!

Сев на скрипучий стул, стоящий под рисунком трепанированного черепа, которому какой-то хулиган подрисовал усы, Анатолий Григорьевич уронил голову на грудь так, как она, наверное, падает у казненного через повешение.

– Случилось большое несчастье,– вяло сказал он желтому щелястому полу,– очень большое, непоправимое несчастье… Я в отчаянии… Я просто в отчаянии…

– Что случилось, в конце концов, Анатолий Григорьевич? Говорите же! На вас лица нет! Рассказывайте же, я вас прошу…

Булгаков застонал, перекосившись, полез дрожащей рукой в карман широких брюк, слепо и нервно тычась, наконец нашел то, что искал.

– Вот что я обнаружил в столе у Лили и… прочел! Прочел, так как случайно поймал глазами сразу три строчки… Потом не мог остановиться… Поймите, я не мог не прочесть все, после того как прочел сразу три строки… Это ее дневник!

Неживым, лунатическим движением Анатолий Григорьевич протянул Нине Александровне общую тетрадь в коричневом дерматиновом переплете и толстым ногтем отчеркнул три строки, в которых было написано: «…расскажу о своих родителях, так как они у меня очень подходят под этот распространенный тип «самоотверженных», «влюбленных в свое дело»…»

– Это копия письма подруге, которую Лиля по-о-дклеила в свой дневник,– сказал Булгаков, осторожно кладя палку на пол.– Какой ровный, четкий почерк… Муторно мне, Нина Александровна, ох как муторно!…

Н-да! Не существовало сейчас на земле того Булгакова, который умел потрясать рыком громадные кабинеты, был способен трое суток не есть и не спать, объезжая плотбища, в пенсионном возрасте содержал тридцатилетнюю любовницу, храбро и успешно боролся за новый дом с тем самым Лариным, который был одним углом дружеского треугольника Цукасов – Прончатов – Ларин, умел ходить походкой английского лорда и так кашлять, что все окружающие почтительно замолкали.

– Лиля подклеивает в дневник все письма вот такого рода,– сказал он, по-прежнему глядя в пол.– Почерк у нее машинный…

Нина Александровна задумчиво прогулялась по учительской, остановилась, подумала.

– Хорошо! – наконец сказала она энергично.– Я прочту это письмо, но больше ничего читать не буду… Чужой дневник…

– И не надо! – выдохнул Булгаков.– Это письмо… А, да что там говорить! Читайте, а я постараюсь прийти в себя…

Вот что писала своей старшей подруге Татьяне Валовой, студентке Ромского университета, ученица девятого «б» класса Лиля Булгакова:

«Привет, Татьянка! Прости, что долго не отвечала. Вздохнуть некогда. А сейчас навязали подготовку концерта к 8 Марта. Но ничего не поделаешь! Надо уж до конца держать марку, хотя вся эта школьная возня мне осточертела. Скорей бы экзамены и наконец – десятый класс! А тут еще наша мудрая Нинусь Александровна в союзе с наивной Люцушкой, преподавательницей литературы, вдруг заинтересовались, «чем мы дышим». Эта уродливая Лю, как зовет ее роскошная баба Нинусь Савицкая, задала домашнее сочинение на тему «Кого в жизни, в литературе или кино я считаю своим идеалом?». Некоторые ребята расписывают своих пап и мам, бабушек или дедушек, скромных героев наших будней. Вероятно, и я расскажу о своих родителях, так как они у меня очень подходят под этот распространенный тип «самоотверженных», «влюбленных в свое дело»… Но они вовсе не мой идеал. Живут отраженной жизнью на сцене, а что у них под носом – не замечают. Тетя Клава зовет их «блаженненькими чудаками». Денег получают много, а в доме ни современной мебели, ни модной одежды, ни дорогой посуды. То маминым старикам посылают, хотя у них приличная пенсия, то разным двоюродным, троюродным племянникам-студентам помогают, то отчисляют в какой-то фонд. Представляешь? Мама принципиально делает себе в год только одно платье.

Отдыхаю душой лишь у тети Клавы, в райцентре. Она там заправляет комиссионкой. В субботу прямо из школы на автобус, еду к ней, а в понедельник она на своей машине подвозит меня в школу. Ребята из класса насмешничают, а мне что – ясно, завидуют. Когда мои предки уезжают отдыхать – представь себе, на деревню к дедушке! – я совсем перебираюсь к тете Клаве. Как будто в другой мир попадаешь. У нее своих детей нет, и она ничего для меня не жалеет. Все мои лучшие костюмы – ее подарки. Она часто говорит: «В жизни нельзя зевать, Лилечка! Живем-то один раз»… Я тоже так думаю. Одно мне досадно: зачем она, умная, красивая, в тридцать лет вышла замуж за шестидесятилетнего директора рыбозавода? Впрочем, это ее дело. Но я хочу светить собственным светом. Сама добыть славу, почет, богатство. Никому дорога не заказана, были бы способности и желание. А всякие там идеалы – это удел сентиментальных барышень XIX века. Теперь, чтобы достигнуть цели, нужны знания и знания. Конечно, я напишу «правильное» сочинение. Мне нужна медаль.

Как ты? Хорошо ли сдала сессию? Я твердо решила тоже в университет на мехмат… Ой, Татьянка, знала бы ты, какая роскошь наша классная дама Ниночка Савицкая! Красивой ее, пожалуй, не назовешь, но шарма в ней, как в Софи Лорен или в Маньяни. Вот эта своего не упустит! Была замужем за хилым врачишкой на сто десять рублей зарплаты, потом сделала вид, что он ее бросил, и выжидала своего часа до того дня, пока в Таежное судьба не забросила лакомый кусочек – разведенного механика сплавной конторы. Не мужик, а объеденье! Этот через три года пойдет в область, а там и в столицу нашей Родины! Вот у кого я учусь – у Нины Савицкой! Умная, образованная, прекрасно одетая, сильная, злая, мудрая… Ой, я могу о Нинусь говорить часами, но времени у меня в обрез! Сяду писать школьное сочинение о своем родителе, который сейчас отвоевывает новый дом с ванной – моя хрустальная мечта! – но не потому, что хочет жить в роскоши, а потому, что паче всего для него важен престиж, который денежного выражения не имеет. Итак, напишу, какой у меня самоотверженный, идейный и высокоидейный папаша, не сказав, естественно, ни слова о том, что он обзавелся любовницей, которая от него тоже имеет фиг с маслом! Ну, до скорого твоего письма, Татьянка! Твоя еще наивненькая по-таежнинскому Лилетта Булгакыдзе!»

– Вот и все! Вот и все! – прошептал Булгаков, когда Нина Александровна опустила на колени тетрадь.– Вот и все!

До звонка оставалось минут десять, в учительскую уже ящерицей прошмыгнула и села под фикус, чтобы казаться незаметной, преподавательница истории Екатерина Викторовна Цырина, наперсница и наушница директрисы Белобородовой, одинокий, лишенный человеческой дружбы и тепла человек, и Нина Александровна показала глазами на дверь. Булгаков сразу понял ее и уже на лестничной клетке сказал:

– Мне полегчало, что вы прочли письмо, Нина Александровна. Супруге я показать дневник не мог, а одному переваривать написанное… Вы сами понимаете, как это трудно…– Он распрямился, помолчал, повертев трость, твердо уперся на нее обеими руками.– Что будем делать, Нина Александровна, с Лилей? Я со страхом думаю, что поздно… Поздно я узнал, какой человек вырос из той Лильки, которую я любил и люблю больше сыновей… Она росла самой послушной, умной и благополучной. Никаких хлопот… Вы это прекрасно знаете…

Булгаков говорил о дневнике дочери, вспоминал, какой она росла, а Нина Александровна думала о его словах: «…одному переваривать написанное… Вы сами понимаете, как это трудно…» Каково же сейчас сидеть под фикусом всегда одинокой преподавательнице истории Екатерине Викторовне Цыриной? В палачи пойдешь, не то что в наушницы, только оттого, что тебе не с кем поговорить из пятидесяти двух преподавателей таежнинской средней школы № 1. А дома у Цыриной – парализованная глухая мать, а мужа Цыриной убили в сорок третьем, а дочь Светлана живет в Ленинграде.

– Что будем делать с Лилей? – почти неслышно спросил Булгаков, пораженный необычным выражением лица Нины Александровны. Оно было по-детски добрым, тронуто нежностью, задумчиво и поразительно тем, что казалось помолодевшим чуть ли не вдвое.– Я очень надеюсь на вашу помощь, очень надеюсь, Нина Александровна!

– Вы сказали дочери, что прочли ее дневник? Булгаков засопел.

– Да! – ответил он с горечью.– Мало того, Нина Александровна, я сказал Лиле, что прочту письмо вам, чтобы вы знали, какой лицемерной двурушницей является моя плоть от плоти.

Еще не менее четырех минут оставалось до звонка с очередного урока, но уже из всех классов доносился стук крышек парт, успокаивающие окрики преподавателей, нетерпеливый шорох подошв – все это объяснялось тем, что в начале семидесятых годов у каждого второго мальчишки или девчонки в таежнинской школе имелись наручные часы, идущие более точно, чем те, по которым техничка тетя Паша нажимала кнопку электрического звонка. Предпеременный шум был всегда ненавистен Нине Александровне, но сейчас она едва обратила на него внимание.

– Я еще не знаю, плохо вы поступили или хорошо,– честно призналась она и задумалась на несколько секунд.– Однако я считаю, что мы не имеем права на бездействие. И будьте уверены, Анатолий Григорьевич, я никогда не вспомню о той нелестной оценке, которую дала мне Лиля.

– Я знаю,– медленно сказал Булгаков,– я знаю давно, что вы порядочный человек.

– Спасибо! – поблагодарила Нина Александровна и улыбнулась.– Однако этот порядочный человек не пустит вас даже на порог нового дома!

И сразу после этих слов – минутой позже точного времени – раздался звонок на перемену, такой радостный для учащихся и такой досадный для любящих свое дело учителей.

– До свидания, Анатолий Григорьевич. Будем действовать сообща. Заходите, позванивайте…

Белобородова давала урок истории в одном из десятых классов; как только прозвенел звонок, она нашла Нину Александровну и вручила ей ключ от своего кабинета: «Желаю успеха! Лиля Булгакова – крепкий орешек. Ты с ней не церемонься, Нинусь Александровна». И ушла, помахивая длинной указкой, а Нина Александровна стала ждать, когда школа совсем затихнет. Вот уже захлопнулись все двери, пробухали шаги опаздывающих, учительская опустела, и можно было идти, но Нина Александровна продолжала сидеть неподвижно, вращая надетый на палец ключ от кабинета директрисы. Если честно признаться, она не знала, о чем будет разговаривать с Лилей Булгаковой – не было ни первой фразы, ни последней, было только раздражение на нее да недовольство собой. Вместе с тем надо было идти, и Нина Александровна неохотно поднялась.

Лиля Булгакова смиренно стояла на лестничной клетке, шелковые банты в ее косах были непорочно белы, выражение лица невинное; коричневый портфельчик она трогательно, словно первоклашка, прижимала к бедру. Увидев Нину Александровну, Лиля широко и радостно распахнула красивые глаза, вся – с ног до головы – засияла радостью.

– Ой, Нина Александровна, а я уж думала, что вы не придете!

Нина Александровна облегченно вздохнула: ни в голосе, ни в позе, ни в движениях, ни во взгляде Лили Булгаковой не было ничего естественного. От всего веяло такой фальшью, таким презрением и к преподавательнице и ко всему на свете, что у Нины Александровны совсем улучшилось настроение. Она движением головы приказала Лиле следовать за собой, не сразу от злости попала ключом в замочную скважину, а по кабинету прошла такой энергичной походкой, что половицы жалобно заскрипели. Нина Александровна села на стул Белобородовой, положив обе руки на стол, коротко взглянула на Лилю.

– Вы знаете, зачем я вас пригласила?

– Еще бы! – быстро ответила Лиля и картинно тряхнула непорочными бантами.– Вы собираетесь за тридцать – сорок минут убедить меня в том, что человечество состоит из донкихотов и гамлетов, а я, Лиля Булгакова, выродок. Кроме того, вы обижены мною…– Она ослепительно улыбнулась.– Я готова выслушать любую нотацию, а если хотите, Нина Александровна, покраснею еще до того, как вы начнете меня стыдить и корить… Ну, хотите, покраснею?

Нина Александровна выжидательно молчала, а Лиля Булгакова, хихикая и торжествуя, начала краснеть. Сначала словно помидорным соком налились мочки ушей, потом стали розоветь щеки и розовели до тех пор, пока не сделались пунцовыми; одновременно с этим налились горячей искренней влагой прекрасные Лилины глаза, в уголках появилось по слезинке.

– Видите, как это делается, Нина Александровна! Вот как мне стыдно за то, что я написала в письме к подруге…

Нина Александровна посмотрела на свои пальцы; на мизинце левой руки синело чернильное пятнышко, на указательном пальце правой, оказывается, краснела царапина, но в остальном пальцы Нины Александровны Савицкой казались безупречными – длинными, тонкими, холеными. «Преуспевающие пальцы»– подумала она мимоходом и только после этого опять посмотрела на Лилю Булгакову. Девушка сидела прямо, слезинки глицериновыми каплями посверкивали в уголках ее глаз, щеки оставались красными.

– Лиля,– тихо сказала Нина Александровна,– объясните, пожалуйста, отчего вы меня боитесь.

Они сидели в пяти метрах друг от друга, но Нине Александровне казалось, что она ощущает жар Лилиных щек, биение синей жилки на нежном виске девушки, ее смятение и растерянность. «Я сейчас, наверное, выгляжу шестидесятилетней старухой,– замедленно подумала Нина Александровна.– Такой старухой, которая все знает, но ничего не хочет…»

– Я жду, Лиля,– лениво напомнила Нина Александровна.– Говорите же…

Усталость навалилась сразу, порывом, словно из кабинета выкачали воздух и стало нечем дышать; хотелось по-рыбьи разинуть рот, биться о что-нибудь твердое или мгновенно уснуть – все годилось сейчас, когда Нине Александровне померещилось, что вместо Лили Булгаковой на расшатанном стуле сидел главный механик Таежнинской сплавной конторы Сергей Вадимович Ларин. Он любил купаться в проруби при тридцатиградусном морозе, не задумываясь перебегал реку по скользким бревнам, четыре года назад отбился от волка с волчицей гаечным ключом, а несколько дней назад у него были такие же глаза, как у Лили…

– Вы правы, Нина Александровна,– уронив руки на колени, незнакомым голосом произнесла девушка.– Я вас боюсь, хотя не знаю почему… Вы не кричите, не наказываете, но… Я вас очень боюсь!

Тусклый свет серенького дня походил на электрический: казалось, что в кабинете включены лампы дневного света, мертвенного и холодного. Нина Александровна поежилась, ощущая по-прежнему недостаток воздуха в кабинете, дважды глубоко вздохнула; легче от этого не стало, но вспомнилось о том, что на дворе полдень.

– Говорите, Лиля, говорите,– жалея девушку, сказала Нина Александровна и поморщилась оттого, что собственный голос показался чужим.– Говорите, вам будет легче…

Нет, Нина Александровна ошибалась: чужим был не голос, которым она произносила обыкновенные слова, а сами слова. Бог ты мой, зачем она упрашивала Лилю говорить, когда в течение четырех лет ежедневно появлялась перед девушкой такой, какой сейчас сидела перед ней,– сдержанной, затаенной, настороженной, готовой когтями и зубами отстаивать себя от макушки до пяток. Что могла сказать Лиля нового, если четыре года смотрела на преподавательницу математики влюбленными глазами, если видела насмешливую улыбку Нины Александровны на диспуте о любви и дружбе; о чем могла говорить Лиля Булгакова, если ее письмо к подруге отдаленно, но все-таки напоминало студенческий дневник самой Нины Александровны? «Молчите, Лиля, молчите!» – вот что надо было говорить девушке, которая от страха перед ней, Ниной Александровной, демонстрировала умение краснеть по собственному желанию…

– Я не знаю, что говорить…– издалека донесся до Нины Александровны по-прежнему незнакомый голос Лили.– Делайте со мной все что хотите…

Нина Александровна поднялась, выпрямилась, на несколько мгновений замерла – чувствовала, как она высока ростом, как длинны ее ноги, как пряма шея, как привычно закинута голова; она ощущала упругость собственной кожи, твердой как рыцарские доспехи, напряжение каждого мускула, удерживающего ее на ногах, готовых к стремительному рывку, она даже ощущала, как густы волосы на величественно вознесенной голове…

– Идите домой, Лиля,– сказала Нина Александровна.– И, если можете, поплачьте в подушку…– Она тускло улыбнулась.– Говорят, что это сладко – плакать в подушку…

7

Накануне Дня Советской Армии заседание комиссии по жилищным вопросам не состоялось по двум причинам: одной – вполне существенной, второй – смешной. Уже 20 февраля выяснилось, что новый дом просто-напросто не закончен, а взволновавшая весь поселок ванна не вошла в проем; вторая причина отсрочки заседания Нине Александровне казалась смешной, а вот поселок гудел, как электрические провода в бурю. Пронесся слух о том, что вот-вот состоится правительственное решение о переименовании поселка Таежное в город. Новость оказалась такой волнующей, что в школе кривая успеваемости круто пошла вниз, дисциплина на три-четыре дня дала зияющую трещину, но самое забавное было в том, что и Сергей Вадимович к сенсации отнесся не только без юмора, а со всей непривычной для Нины Александровны серьезностью. «Это будет иметь далеко идущие последствия! – сказал он чуть ли не с пафосом.– Это попахивает дотациями, а значит, притоком рабочей силы.Рад! Не скрою: рад!»… Одним словом, шумиха вокруг грядущего преображения Таежного – сплетни все, сплетни! – поднялась такая, что никто не заметил, как пришел первый мартовский день – день по календарю весенний.

Между тем никаких признаков весны на 1 марта на улицах поселка и окрест его не наблюдалось, скорее наоборот: по сравнению с последними числами февраля день был и холоден, и мрачен, и сердит. Облака плыли низкие и черные, дул сиверко, и все птицы сидели, повернувшись клювами в сторону Северного полюса; электрические провода на самом деле гудели и стонали, дым из печных труб не успевал выползать, слизываемый ветром. Одним словом, 1 марта выдалось таким, когда хорошо сидеть дома, завернувшись в оренбургскую шаль, и, прислонившись спиной к теплому боку печки, читать «Похождения бравого солдата Швейка». Нина Александровна так и сделала: пригревшись, начала читать книгу, которую любила и знала почти наизусть, но через страницу-другую обнаружила, что на внимательное и сладкое чтение Гашека не способна.

Посмеиваясь про себя и поглядывая искоса на мужа, занятого дотошным изучением областной газеты, она мысленно загибала пальцы. Ну, во-первых, решение вопроса о новом доме отложено, во-вторых, рядовой врач Савицкий сделался главным врачом Замараевым, в-третьих, у Сергея Вадимовича обострилась язва, в-четвертых, существовал дневник Лили Булгаковой – это последнее, четвертое обстоятельство было самым тревожащим и назойливым. Короче, в студенческие годы Нина Александровна тоже вела дневник… Она резким движением положила «Швейка» на колени вытянутых ног, повернувшись к Сергею Вадимовичу, заметила, что он читает уже последнюю страницу газеты.

– А я в институте вела дневник,– насмешливо сказала Нина Александровна.– Если хочешь, погляди, какой я была напыщенной и велеречивой дурой, коли уже добил свою обожаемую газету… Повеселишься!

– Так ставите вопрос? – живо заинтересовался Сергей Вадимович, охотно свертывая областную газету.– На подшипниковом заводе, можешь себе представить, начальник цеха не знает разницы между завершенным и незавершенным производством… Однако новость номер один – фокус Олеженьки Прончатова. Съездил в Норвегию, посмотрел, как там рубают и сплавляют лесок, и теперь написал статью, в которой о сплаве – два слова, а все остальное посвящено лесозаготовителям. Зато он их так учит уму-разуму, что пальчики оближешь… А теперь позвольте поинтересоваться, гражданочка, почему вам последние полтора часа не читается, не сидится, не стоится, не гуляется?… Хе-хе! Если я занят конспектированием в уме областной руководящей газеты, это не значит, что я не вижу, какие сложные процессы происходят в голове моей спутницы жизни. Я такой! Я наблюдательный! Я о-о-о-очень умный и талантливый, но и о-о-о-чень скромный!

Говоря все это, он незаметно подобрался к Нине Александровне, поцеловав ее в пуховое плечо, заглянул в глаза:

– Драсьте, Нинусь Александровна, давно не встречались! А ну-ка гоните ваш дневник! Гоните, гоните – нечего делать устрашающие глаза. Я о-о-очень сильный и о-о-о-очень храбрый!

Как всегда, он все-все понимал, этот ерничающий Ларин, но Нина Александровна, не ответив на поцелуй, погладила лохматую голову мужа и суховато сказала:

– Ты можешь смеяться во все горло, честное слово, Сергей. Просто умирай от хохота, если захочется, ладно?

– Умру! – истово поклялся Сергей Вадимович, и она мысленно поблагодарила его за то, что муж не только все понял, но и был готов к тому, чтобы читать дневник как самое незначительное, легкое и необязательное чтиво вроде журнала «Крокодил».