Мозгва

      Все это были живые люди, и у них были свои истории про то, как они живут. По вечерам, наверное, подперев подбородки, смотрят на то, как едят их сыновья. Какими бы глупыми и черствыми они ни были.
      А если бы люди были прозрачными, если бы кожа и мышечные покровы были как полиэтилен, то люди бы не выёживались? А все равно бы выёживались. В них тогда были бы видны не только процессы пищеварения и движение крови, было бы видно, как внутри органов зреют болезни — тогда бы они обращали внимание на свое здоровье, как на цвет кожи, то есть только до какого-то возраста, а далее — махнули бы рукой. Ну да, всем бы в бане, на пляже было видно, как у кого распухает печень, как по желудку ползет рак, как дребезжит сердце, вот-вот оборвется. Но это было бы привычно, как теперь — опухшая морда и круги под глазами. Столь же привычным все это было бы, а о внешнем виде своей селезенки, о чистоте кишок и розовых легких заботились бы только стильные девушки.
      Где же тогда находятся, располагаются они сами? Наверное, сами они являются жидкостью, которая перемещается по всему телу, иногда скапливаясь в мозгу, иногда в гениталиях, а иногда в пальцах — когда делают маникюр. Или в ноге, если ногу ушибить, или даже вне тела, — когда смотрят телевизор, проникая в кинескоп.
      А у одной сотрудницы внутри был мешочек с очень задорным, неуправляемым смехом. Его можно было бы использовать на Лубянке: вшить в подушку подследственному: если совесть спокойна — все равно заснешь, а ворочаешься — уж не взыщи.
 

* * *

      Ну, не скучай, — сказала ему вечером жена на перроне. Вместе с Ррребенком она уезжала на праздники к родственникам во Владимир и в Суздаль — и там они жили, и там. Дядька, тетка, двоюродная сестра, брат, много кого. В этом году все выпало на одни длинные выходные: Первомай, Пасха 5-го — как же без родственников. А ему туда ехать не хотелось, он их и не знал вовсе, чего уж.
      — Ты уж отдохни без нас, — сказала она, что ли, не без дополнительного смысла. — Мы 6-го будем, с утра.
      Конечно, какой сумасшедший поедет вечером Пасхи из Владимира в Москву, тем более если еще и из Суздаля. Отвез их на Курский с сумками подарков. Посадил в электричку и остался на площади Курского вокзала, интенсивно мигавшей огнями, неадекватно интенсивно ими мигавшей, психованной какой-то.
 

* * *

      А рядом с вокзалом имелся переулок Обуха. Тот самый институт на Обуха, в котором могли быть банки с мозгами (проезд: метро «Курская», выход в сторону Курского вокзала, перейти Садовое кольцо, идти в сторону Таганки (5–7 минут)).
      Ну, в темноте это были минут 10, а потом он ошибся, свернув на какую-то торжественную лестницу, наверху возвышался приятный особняк — подумав, что дом может быть просто приписан к Обуха (переулок был рядом), а по виду — весьма пригоден для мозгового института.
      Но таблички не было, О. двинулся в глубь двора, в сторону переулка, вокруг дома шла балюстрада с… никак не вспомнить слово… не колонны, из чего составляется ограждение… выпуклый частокол, что-то бутылочное по форме, крашеные известью. Балясины, что ли? Балясины, наверное. Дом был красным, а балясины — белыми, известка сходила с них слоями, разбинтовывалась.
      Никакого института в этих дворах он не нашел. Что ли, таким манером кома сообщала ему о том, что она теперь навсегда с ним? И что напрасно он позабыл о ее наличии из-за начала теплой погоды и своих душевных достижений? Похоже, это был внятный сигнал: кома сообщала, что достижение им ощущений утра 29-го апреля вовсе не являлось ее окончательной целью.
      Потому что какая разница, в какой точке Москвы стоят эти мозги, даже если в каждом из экземпляров осталась их главная или прощальная мысль? Может быть, они, нарезанные, бьются от этой мысли по ночам о стенки банки, сотрясая всю полку, как в трамвае едут. И ничего не помнят: куда едут, откуда, зачем?
 

* * *

      Конечно, они не имели никакого смысла. А он думал о них, потому что его мозг тоже где-то потерялся. Считать его тем, что производит чувства и т. п., он уже не мог, хотя прочитывать собственные мысли ему еще удавалось, не очень понимая, откуда они берутся. Возможно, мозг был просто шарниром, который привязывает его к телу. Ну а раз он, как тело, жил теперь без желаний и удовольствий, то мозг, значит, потерялся.
      Его типа духоматерия оказалась бесприютной. Значит, надо искать протез мозга, раз свой потерял. Вариантом могла быть только Москва: только город сохранял его связи. Куда попадаешь — о том и вспомнишь. Похоже, что именно она и управляла его жизнью с прошлого декабря, переняла управление.
 

* * *

      Сестра у него была, бабушка — тоже, сестра была младше, а дедушка жил в командировках на дальних точках стратегического значения, папа с мамой строили коммунизм на рабочем месте, тоже мотаясь по командировкам, так что вместе собирались не часто.
      Жили на Садовом кольце, на Садовой-Черногрязской, на границе с Земляным валом, в том громадном доме, который выходит углом на Старую Басманную. В те годы на Покровке, напротив, еще не был выстроен кинотеатр «Новороссийск». Квартира была двухкомнатной, одна комната маленькая, возле входа, там жили бабушка с дедом, а вторая большая, они там упаковывались вчетвером — были сооружены разные перегородки. Окна меньшей комнаты и кухни выходили во двор, тихий, разве что слегка стучали, тарахтели и дребезжали поезда — там проходила ветка между тремя вокзалами и Курским. Точнее, она шла от Курского не к вокзалам, а до «Каланчевской», становясь за ней «Соединительной линией», сливаясь затем, возле «Станколита», с рижской веткой.
      Дед с бабушкой жили там, пока не отбыли в однокомнатную на Балаклавский, какое-то время комната по инерции сохранялась за ними, бабушка, приезжавшая помогать воспитывать сестру, часто там ночевала. Окно большой комнаты выходило на Садовое, его не открывали никогда. Там же все время машины, особенно летними ночами, — в те годы ночью по кольцу пускали тяжелые грузовики, днем в город не допускавшиеся. Разве что форточку можно было приоткрыть, но тогда в комнату затекали пыль и гарь.
      Сестра теперь жила в Берлине, куда уехала замуж в начале 90-х. Он у нее бывал, жила она в восточной части, в художественных местах неподалеку от Стены. Теперь-то там все почистили, зато над головой начал грохотать Эс-бан, ранее бездействовавший по геополитическим причинам. Он ездил к ней часто, раз в два года, а она за все годы приезжала только на похороны родителей, они рано умерли, в один год в середине 90-х. С тех пор не была. Она преуспела в интеграции, если не ассимиляции, во всяком случае — общалась с немцами, а не с эмигрантами, да и гречку с солеными рыжиками в магазинах не разыскивала. Двое детей, муж типа немецкого городового-участкового, спокойный парень. Он был восточным немцем, так что небогатым — ее женитьба не имела под собой материальной подоплеки, хотя желание свалить из России и присутствовало.
      Когда приезжал, сестра рассказывала ему о своих достижениях по части статусного продвижения от «Aufenthaltserlaubnis» к «Duldung» и к «Bewilligung», открывавшему уже путь к паспорту, — он так и не запомнил, в чем разница этих статусов. Вообще, чувствовал себя с ней неловко — после отъезда в Германию воспринимая ее чуть-чуть как инвалида. Потому что с ней произошел отъезд, последствием которого была инвалидность — а как иначе, если человек все время рассказывает о статусе? Ей, конечно, своих чувств показывать не следовало, а мораль тут была ни при чем, просто он видел, что сестра что-то потеряла, уехав навсегда. Лишилась какой-то части себя. Да, добавила какую-то другую, но он-то про это ничего не знал.
      Он, конечно, любил кухню. Комнату деда с бабкой тоже, но на кухню у него было больше личных прав. Летом в нее косо падало солнце, окна были всегда открыты, было слышно, как во дворе кричат, переговариваются, играют во что-то — а ему лень спускаться, хорошо уже и так — сидеть на окне, пахнет раскаленной масляной краской, внизу кто-то вопит, носится туда-сюда, а ему и не надо.
      Теперь там жила его предыдущая жена; жилплощадь, которую они никак не удосуживались распилить. Возможно, следовало продать квартиру на Балаклавском плюс подработать, чтобы выплатить ей долю, и все, но возвращаться в этот дом не хотелось. Возможно, бывшая жена согласилась бы и просто на Балаклавский, но это было как-то нехорошо. Но Черногрязская для него исключалась. Что же, снова заходить в этот подъезд?
 

* * *

      Вот в чем, оказывается, дело. Кома противоположна амнезии. Амнезия получалась благом, перышком смахивала с него прожитое. Меняла лист бумаги: живи заново, желай дальше. А кома вытаскивала, все время вытаскивала все, что с ним было: такая картинка, сякая. В таком году, в этаком. Прошлого было полно, свободного места в черепе не осталось. Он распался, рассыпался на свои прежние сценки.
      А как выкинуть лишнее? В блокноте нет чистых страниц, остается вписываться между старых строк. Но что впишешь нового в дом на Садовой-Черногрязской? Ключ от той квартиры вот, но, открывая дверь, входишь туда, как в чужое место, настороже.
 

* * *

      Так что город представлялся в виде большого числа могилок, в каждой из которых лежал лично он, жертва жизни, произошедшей в этом месте. Как если бы хоронил удаленные зубы в местах, где впервые ощутил исходившую от них боль. Интересно, что с каждой такой могилой был связан только один возраст, два возраста в одну могилу не ложились. Например, он почти не помнил жизнь на Черногрязской с предыдущей женой, он помнил эту квартиру с солнцем и началом 70-х за окном, а вот с ней и собой — не помнил, хотя это и было недавно.
      Или он не мог вспомнить, как выглядели схемы метро в 60-е, в 70-е, в конце 80-х — тех, что были наклеены в вагонах. Даже на сайте поискал, где все они собраны — ни одна из них не отрезонировала, хотя, несомненно, искомые там были. Может, потому, что в метро он и сейчас ездил, то есть для метро он был еще жив, а для квартиры на Земляном валу — уже нет.
 

* * *

      Если измерять время способами прохода в метро, то О. родился в году, когда талончики были заменены жетонами, отчего появились турникеты. Жетон имел с одной стороны букву М, а с другой — морду поезда справа налево. У него такой жетон где-то хранился, он ими не расплачивался, был мал, начал уже с пятаков. Впрочем, с жетонами была непонятка: случайно узнал, что такой жетон применялся только в виде эксперимента и только на станции «Лермонтовская». Но он и жил возле «Лермонтовской», так что, похоже, свой частный случай спроецировал на общее положение дел. Распространились ли жетоны по всему городу, он не знал, единственное, что знал, что у него где-то жетон есть. На Земляном валу, надо полагать, в какой-то коробке, больше-то просто негде — в квартире на Черногрязской его архивы и лежали.
 

* * *

      Все у него в мозгу шелушилось, отваливалось чешуйками, а он все еще существовал. Было любопытно, останется ли от него вообще что-нибудь после окончания данного процесса. Исчерпается память, отслаиваться будет все подряд, по мере поступления, как торговать картошкой с колес. А вот что-то чистенькое, не подверженное проказе, себя не обнаруживало. Ну, ё-моё, столько уродоваться, уже четыре месяца, и где же его новая версия?
      Теперь был Первомай, всюду солнце, тучи народа на улицах, а также менты в белых рубашках — в большом количестве. Досадно, что в городе до сих пор не изобрели специальных ментов: примерно метр с фуражкой, крепенькие, с ушами на макушке — лица надзирающей национальности, недоступные для контакта.
      Как обычно в такие погоды по выходным, город выворачивался: жители окраин ехали гулять в центр, а жители центра сбегали за город или укрывались в квартирах, где мыли окна и проч. Центр Москвы — странное место, здесь преимущественно ходят те, кто живет не тут, а кто живет здесь — ощущает, наверное, себя в осаде, отчасти напрягаясь от предъявляемого факта существования неизвестных им окраин.
 

* * *

      Не хватало какой-то цифры, кода, который обеспечил бы допуск в очередное пространство, уже лежавшее где-то тут. Он, несомненно, снова перешел на другой уровень, но кода ему там не выдали.
 

* * *

      Вот вопрос: понятно, что кольцевая линия московского метрополитена состоит из двух путей, по которым поезда ездят по кругу. По одной линии — по часовой стрелке, по другой — против. Какое из колец лежит внутри другого?
      Находясь внутри метро, понять это нельзя. Поезда всюду ходят справа налево, то есть откуда ни взгляни — против часовой стрелки, так что про их взаимное расположение ничего не скажешь.
      Отчего-то казалось, что круг, по которому ездят по часовой стрелке, внутри. В направлении от «Киевской» и «Краснопресненской», например. Но обосновать это было нельзя: перроны всюду прямые и не дают намека на то, в какую сторону будет косить поезд. Конечно, имелось ощущение легкого наклона, постоянного поворота, разницы между центробежной и центростремительной силами, но только на точность этих ощущений полагаться не следовало — учитывая давку, тряску, что угодно. Тогда бы следовало ощущать и фактическое падение поездов на коротком участке красной линии от «Парка культуры» до «Фрунзенской»: на «Парке» платформа на глубине трех лестничных пролетов, а на «Фрунзенской» уже надо подниматься-спускаться по весьма длинному эскалатору. Но, даже зная об этом, ни подъема от «Фрунзенской» к «Парку», ни снижения — в обратном направлении уловить невозможно.
      Впрочем, станция «Парк культуры» была самым наглядным местом для того, чтобы разобраться в проблеме. И ведь поехал же туда, да.
      И не зря: там все прямолинейно. От входа вперед, на эскалатор, вниз. Там — прямо платформа. То есть линия движения поездов совпадала с Садовым кольцом. Следовательно, внутренним кольцом было то, чья платформа справа. А справа поезда идут от «Парка культуры» к «Киевской». То есть по часовой стрелке — внутри. Интуитивные ощущения оказались справедливы.
 

* * *

      Крымский мост был заполнен людьми, а теперь была первая половина дня, так что они шли в ЦПКиО, а не оттуда, имея на уме развлечься по случаю праздника. Нет сомнений, внутри каждого человека есть что-то хорошее, хотя и небольшое. Размером с плюшевую игрушку, помещающуюся в ладони. Поэтому все любят плюшевые игрушки. Потому что как в кассе — зарплату, людям где-то выдают на неделю или месяц очередную плюшевую игрушку, которая помещается в них. И очередное время они живут, являясь ею.
      Так что через Крымский мост теперь фактически шли медвежата и утята, и слонята, и т. п. — розовые, бежевые, желтые и др. И уж точно, что людям выдавали карточки типа продуктовых, на каждый день, на неделю — сколько водки выпить, сколько раз на неделе либидо, сколько раз затылок почесать.
      Совокупность городских типов, почти покемонов, продолжала репродуцироваться, хотя в лицах юных девушек и юных юношей читались возможности, которые были предоставлены им только теперь. Конечно, было любопытно, в самом ли деле новые возможности возникли только теперь или же присутствовали и ранее (за вычетом следствий технического прогресса), но в условиях репрессивного социума хирели, не развившись? Также было любопытно, не связано ли нынешнее раскрепощение возможностей с усечением генофонда, произошедшим в былые годы и последовавшим затем развитием новой социальной массы (большинство идущих через мост имели крестьянско-пролетарское происхождение в недальних коленах: что им не в упрек, речь лишь о спектре предпочтительных возможностей в условиях свободы выбора). Отчасти было интересно, на что они рассчитывают. Но трудно понять, в чем их счастье, и, честно говоря, не очень интересно, на что они рассчитывают.
 

* * *

      Москва же, уж внутри Садового кольца — точно, была твердым серовато-розовым мозгом, с вкраплениями цветного мармелада. Красные мармеладки — школы свекольного цвета, вывески кока-колы и городское знамя с Георгием Победоносцем, повсеместные в праздники, а что знал св. Георгий о пролетариях? Зеленый мармелад начинающейся зелени, желтый — реклам пива, чипсов и часов, а также цветочной пыльцы, уже оседающей на тротуары. Теперь это был его мозг, раз уж другого не было.
 

* * *

      В остальном он формировался из кучек пепла, собственных трупиков в разных районах города: ему следовало приносить им по весне букеты верб или желтых нарциссов. Тогда бы у него была человеческая цельность, а теперь его заполняет вещество, прозрачное, как водка, но его свойства не установишь. А все, что происходит, когда этой водки выпить, — уже уход в свойства, выпадение в свойства, ниспадение — будто сорвался в городской распорядок, рухнул. Можно ли оставаться такой водкой, лишь подмешивая к ней, если надо, свойства по вкусу? Нельзя, ведь еще г-н Лафатер отвечал юному Карамзину: «Душа существует только через посредство предметов, которые вне нас, и явлений, как будто прикасающихся к нам».
      В данный момент к нему и душе прикасался метрополитен, который, несомненно, обеспечивает цельность городу Москве. И не только потому, что дотягивается почти всюду, и даже не потому, что возле станций метро никто не знает названий улиц, кроме своей, и ничего. Еще и потому, что тут есть кольцевая линия, какой нет больше нигде на свете. О. предполагал, что именно кольцевая линия излучала московскую амнезию, отчего все подряд закрашивалось новым слоем краски. А он как был чучелом, так им и остался. Пусть даже немного поумневшим; более сложным, значит, чучелом. С глазами, заплывшими белилами.
 

* * *

      Но ведь у него есть волшебная книга! Еще в 80-е кто-то приволок на институтскую проходную стопку брошюр, типа репринта. Он тогда прихватил одну, зачитался и взял еще дюжину. Раздаривал их приятелям на дни рождения, а когда брошюры закончились, то делал со своего экземпляра копии, что тогда было сложно. Но не зря: подарок приводил одариваемого в восторг, как минимум час на любом празднике тексты зачитывали вслух, и во второй раз люди с удовольствием слушали, и в третий. Что-то там было Очень Важное для всех. Потом о книге он забыл, а теперь отыскал среди своих вещей: значит, машинально взял с собой, не оставил на Черногрязской. Книга называлась «Введение в Тасентоведение» (подзаголовок «Памятка начинающим тасентоведам»), автором выставлен некто В. П. Калошин.
      «Предлагаемая читателю тасентоведческая классификация создана на следующих принципах, — сообщало Введение. — Во первых, она систематизирует только реально существующие виды материи и формы ее движения. Бог, аллах, ангел, леший, русалка, ведьма, черт, горенье в аду, души умерших, божья кара, тот свет и подобные вымышленные существа и явления не могут быть объектами этой классификации. Классифицироваться могут только слова, их обозначающие (слова существуют реально). Все реальные объекты, подвергнутые тасентоведеческой классификации, называются тасентами. Их общий символ Тн. Во-вторых, сфера применения тасентоведческой классификации не может быть ограничена каким либо пространством. В каком бы месте вселенной ни находились тела, исследователь вправе включать их в свою классификацию. Не указывает она какого либо определенного места в космосе и самому исследователю. В третьих. Сведения, разнесенные по графам этой классификации, являются достоверными только в определенный момент времени… В четвертых. Наиболее точными для нас будут итоги той классификации тасентов, которую мы выполним сами. Люди по-разному воспринимают окружающий их мир. Например, жители Таймыра наблюдают северное полярное сияние. А жители Мадагаскара, из за большого расстояния и изгиба земной поверхности, увидеть это не могут».
      Внутри этих слов все свистело и туда-сюда летало. Внутри них была темная ночь со звездами, сквозь нее мелькали пули, ухали совы, ползли черви, тачанка громыхала колесами и пулеметом, что уж говорить об элементарных частицах, проницающих все, и витаминах, питающих организмы: «Тасенты всех типов подразделяются еще на экстеротасенты, воздействующие на органы чувств живых существ извне, снаружи, и интеротасенты, находящиеся внутри живых организмов и воздействующие на органы чувств, расположенные внутри организмов. К первым мы отнесем, например, карандаши, ручки и стопку бумаги, лежащие перед кем-либо на столе. Ко вторым — осколок мины в ноге бойца, занозу в руке плотника, введенную под кожу больного иглу шприца».
      О. узнавал тут свою кому: именно так она разводит на мысли тех, кто ею укушен. То есть он был не одинок, с ним все это время происходило в самом деле реальное. А что до безумия автора, то уж кто как справляется. Главное — кома не была выдумкой, он был счастлив, читая, что «… по отношению друг к другу живые существа тоже являются тасентами. Общее для них название — биотасенты. Учитывая эволюцию материи и последовательность появления живых организмов, описания тасентов надо располагать в определенном порядке: а) неживые тасенты (или Тн эс. I), б) тасенты-растения (Тн эс. II), в) тасенты-животные (Тн эс. III), г) тасенты-люди (Тн эс. IV)».
      «Занумеровать все чувствительные клетки животного, воспринимающие внешние и внутренние раздражения, невозможно. Их очень много. Но можно наделить номерами все разновидности органов чувств, т. е. рецепторные системы… С этой целью в тасентоведение был включен термин „рефил“ (образован от лат. слова „рецептор“ и греч. слова „филео“), обозначающий весь комплекс чувствительных клеток одной специализированной рецепторной системы… Присвоив рефилу, ощущающему световые раздражения, символ рн 1, рефилу, воспринимающему звуки, символ рн 2, тактильному рефилу — рн 3, термическому — рн 4, запаховому — рн 5, вкусовому — рн 6, кинестезическому — рн 7, вестибулярному — рн 8 и т. д., мы можем передавать ими очень большую информацию».
      «Допустим, что гаечный ключ взял слепой мужчина. На какие разновидности рецепторных систем он подействовал? На тактильный рефил (ключ твердый, гладкий), термический рефил (ключ холодный) и кинестезический (ключ тяжелый). Значит, ключ был трехфиловым тасентом.
      Формула Тн #1 эс I кн/4 (1-Ю 4 рн 2) может иметь такое содержание: пастух услышал грохот горного обвала. Но она пригодна для фиксирования любого другого естественного звука Земли. А их бывает очень много. Реципиентом же в этой формуле может быть любой житель Земли. А их — миллиарды! Значит, тасентоведческие формулы очень емкие. Личный опыт дает мне основание утверждать, что после самой непродолжительной тренировки в написании и дешифровке таких формул пользование ими становится делом привычным, нетрудным. Символы кн, рн образованы от слов: космический номер и рефиловый номер».
      Кто был этот человек? Где была издана книга? Первая страница брошюры давно оторвалась, он сам ручкой вписал название и автора уже на странице, где начиналось введение. Что сделал слепой мужчина с гаечным ключом? Вот же, человек с водевильной фамилией тоже ринулся когда-то постичь то, что объемлет его со всех сторон. Неважно, постиг или нет, но, постигая, он думал и о нем, об О., разве ж не помогая ему теперь? И как только была нащупана Щель в Покрове Мироздания, оттуда хлынуло новое понимание:
      «К первому типу тасентов относятся объекты, случайно действующие на органы чувств и позволяющие узнать что-либо только о себе. Называются они мевлинами. К ним относятся все естественные, космические тела: звезды, планеты, спутники планет, астероиды, кометы, метеоры, метеорная пыль (Мл эс. I). Кто их создавал? Никто. Продуцированы они самой природой, а не людьми, не живыми организмами. На рецепторы живых существ они действуют случайно (т. е. непреднамеренно). Они ничего не изображают, не являются знаками чего-либо, т. е. дают возможность узнать что-либо только о себе… На Земле мевлинами являются все ее участки и все ее особенности, рожденные самой природой… К мевлинам же относятся различные явления природы: испускаемые звездами свет и тепло, полярные сияния, радуги, венцы, молнии, землетрясения, морские приливы и отливы, морские течения, течение воды в реках, ветры, шум водопадов, гром, шум снежной лавины и т. д.
      К этому же типу относятся облака, дождь, снег, град, туман. Они тоже никем специально не изготовлялись, никому не предназначались и действуют на наши органы чувств случайно. Сюда же относятся все производственные и бытовые отходы: сухие и полусухие (шлак, зола, мусор, если они выброшены на лоно природы), сточные воды (использованные при обогащении руд, при производстве тканей, при обработке кож, мойке автомобилей, стирке белья и т. д.), газы с различными пылевидными компонентами (дым котельных установок, пыль цементных и др. заводов, выхлопные газы автомобилей, самолетов, теплоходов и т. д.).
      К мевлинам относятся все дикие растения, растущие самостоятельно, без участия человека (Мл эс. II). Их видов на нашей планете гораздо больше, нежели культурных… Если люди их не сеяли, не садили, значит, на рецепторы туристов, сборщиков ягод, орехов, грибов, живицы и т. д., геологов, охотников, лесорубов они действуют тоже случайно (непреднамеренно).
      На этом же основании к мевлинам отнесены все дикие животные, обитающие на воле (Мл эс. III). Киты, дельфины, моржи, тюлени, морские львы, акулы, скумбрии, камбалы, морские ежи и звезды, осьминоги и другие морские животные, которых видел какой-то моряк, были для него мевлинами. Лоси, медведи, волки, соболи, белки, тетерева, рябчики, куропатки и другие лесные животные были мевлинами для видевших их охотников, грибников, туристов».
 

* * *

      А ведь «лоси, медведи, волки, соболи, белки, тетерева, рябчики, куропатки и другие лесные животные…», это же ровно «люди, львы, орлы и куропатки, рогатые олени, гуси, пауки, молчаливые рыбы, обитавшие в воде, морские звезды и те, которых нельзя было видеть глазом». Значит, и Чехов тоже попал когда-то на кому, хотя и не признал прямо, а все люди, болеющие чем-то одним, они как родственники. Звук, еще звук у него был, лопнувшей струны — однозначно родной звук.
      Кома, значит, первым делом заставляла человека классифицировать все подряд. Вызывала сомнения в привычном порядке вещей, даже не осознаваемом. Одни транслировали это тягучее чувство в пессимизм и дурные предчувствия, другие же бросались размещать все по полочкам. Он и сам ощущал классификационный зуд, хотелось связывать все друг с другом, но все развязывалось и вместе быть не желало.
      Но ему-то уже было понятно, что кома ничего такого не требовала, это лишь инкубационный промежуток вызывал такое желание. Как если бы он заболел и повсюду бы искал подтверждения ложности диагноза: старался бы доказать себе, что ничего, все под контролем. А он уже знал, что с контролем ничего не выйдет, кома будет развиваться дальше и чем дело закончится — неизвестно, но и Калошин понимал в жизни:
      «Ко второму типу тасентов относятся объекты, предназначенные для воздействия на чьи-либо органы чувств. Они, как и мевлины, позволяют узнать что-либо только о себе, т. е. ничего не изображают, не имитируют и не являются знаками чего-либо. Называются они сипактами (краткий символ — Сп). Слово „предназначенные“ в определении выделено. Почему? Потому что определение сипактов отличается от определения мевлинов только этим словом.
      Возьмем коллекции каких-либо минералов, горных пород, различного стекла, металлов, пластмасс, жуков, бабочек. Каково их назначение? Рассказывать о себе, о своих свойствах, специфических особенностях. Они, как и мевлины, ничего не изображают и не являются знаками. Но они кому-то принадлежат и кем-то охраняются. Известны также люди, изготовившие эти коллекции».
      Ну а О. не помнил, например, обувь, которую сносил за жизнь. Он даже любимую детскую кофточку уже не помнил, а она была рельефная, с выпуклыми гладкими пуговицами, из трех ниток: белой, серой и голубоватой, тоже рельефных и гладких, а мог бы запомнить — не один год носил, часто разглядывая пуговицы. О, они были коричнево-перламутровыми, с двумя дырочками.
      «К третьему типу тасентов относятся объекты, которые изображают или имитируют что-либо (кого-либо). Продуцируются они только живыми организмами и адресуются тоже только живым организмам. Название этих объектов — имцакты (Ит). Пример. Газеты не раз сообщали, что агрессоры во время войн разбрасывали с самолетов пластмассовые мины, изображающие различные фрукты, авторучки, транзисторные радиоприемники и другие вещи. Жертвами этих случайных находок стали многие мирные жители подвергшихся нападению стран. Основное же назначение имцактов — передавать информацию.
      К четвертому типу тасентов относятся объекты, которые что-либо (кого-либо) обозначают, т. е. являются знаками. Их назначение — помогать живым организмам отличать один предмет (явление) от другого предмета (явления). Тасенты этого типа называются динактами (Дт)».
      Казалось, раз уж начались знаки, дальше речь пойдет об ангелах, но Сведенборг не был нужен: «Пример. Партизану-разведчику могут сказать в штабе: Если хозяйка такого-то дома даст тебе чай с лимонной кислотой — незамедлительно отправь на партизанскую базу медикаменты, а если даст соленый чай — отправь питание к радиоприемнику. И та, и другая разновидность чая, когда разведчик узнает их вкус, будут для него вкусовыми динактами. Если чай окажется сладким или обыкновенным, т. е. без каких-либо присыпок, для разведчика он будет только сипактом. Вкусовую азбуку, аналогичную нашему буквенному алфавиту, изготовить трудно, потому что наши органы вкуса дифференцируют вещества на небольшое число разновидностей. Но вполне удовлетворительную знаковую систему можно сделать и из четырех специфических вкусов. Кислая вода пусть будет адекватной букве „а“, сладкая — букве „б“, соленая — букве „в“, горькая — „г“, сначала кислая, за ней сладкая — букве „д“ и т. д. Если человек не способен ощущать вкус (агейзия), значит, и динактов вкусовых для него нет».
      Это было пространство безупречных манекенов. Им было присуще равномерное сумеречное сознание. Они были социальными агентами, они разрабатывали кому, как угольный разрез, снабжая население морозом для мозга. Такую чистоту поприща нельзя было изобрести вне исторических обстоятельств: конечно, О. тоже был ребенком этой Великой эпохи, и его мозг был сформирован великим советским аскетизмом, он млел, читая. А Калошин учитывал и тайны бытия: