Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

      Уже можно было уйти, но я понял, что старикам не хочется оставаться одним. Я долго еще у них сидел.
      Когда я опять появился на улице, филателистический праздник был уже отменен по случаю болезни Геннадия Матвеевича, тучки с неба были убраны, от всего праздника только и осталось, что томаты в стеклянных банках.
      В правом кармане у меня было весело: там марки лежали, в левом тоже: там паркеровская ручка до времени пристроилась, а вот на душе неспокойно. Я начал подозревать, что опять впадаю в суеверия: Высокий Смысл не шел из головы. Я понимал, что это из-за Сен-Санса, но сладить с мыслями не мог. Высокий Смысл мне даже представляться начал усатым мужчиной с картины, которую я где-то видел. Костюм средневековый, лицо надменное, и мне - ни словечка. С Геннадием Матвеевичем он так себя не ведет. Обидно, когда тобой пренебрегают. Но вот я заметил, что губы его дрогнули в загадочной улыбке. Не так уж он плохо, наверно, ко мне относится. Я уверен был, что Геннадий Матвеевич подарил мне марки и ручку по его распоряжению. "Ладно, пусть подальше держится, - решил я. - Лучше все-таки с ним в личные контакты не вступать: вот что он с Геннадием Матвеевичем делает - что хочет!"
      Тут я опомнился и затряс головой, чтоб переключить себя на научное мировоззрение.
      О том, как в одну минуту я себя покрыл несмываемым позором,
      после чего в паническом состоянии стал совершать совсем уж
      бессмысленное. В конце этой главы речь пойдет о пагубном влиянии
      музыки на человеческий организм
      Я вспомнил, что Света Подлубная сегодня празднует свой день рождения. Вчера на классном часе мама Хиггинса поздравила ее, а Света прошлась по рядам и положила перед каждым три конфеты - так заведено в нашем классе. Потом она всех пригласила на завтра к себе домой. Все, конечно, не придут. Вот Зякин, скажем, - как он может к ней пойти? "Света его терпеть не может и однажды сказала ему прямо в глаза, что у нее настроение портится, когда она его видит. Наберется еще много таких, кто не пойдет, потому что они сбоку припека, из другой компании, в другие дома ходят. Я всегда у Светы на дне рождения бывал, и теперь меня потянуло к ее дому.
      Я выбрал место для наблюдения в скверике за кустами бузины.
      Сперва появились пшенки. Они по очереди несли свой подарок, большущего розового пуделя из плюша. Пшенки долго топтались у парадного и спорили, кому подарок преподносить. Потасовку устроили. Кто не знает пшенок, подумал бы, что они ссорятся. Но нет, просто им охота побороться, они все дела так решают.
      За пшенками появился Сероштан. Оказывается, он в кармане зеркальце носит. Он погляделся в это зеркальце, причесался, а перед тем как войти в парадное, зачем-то дрыгнул ногой.
      Люсенька Витович прошла с озабоченным видом, она несла в подарок какую-то книжку. Мишенька и Горбылевский окликнули ее, и они вошли в парадное вместе.
      Потом появился Генка Бугера, несчастный человек: родители его до того жадные, что никогда ему дня рождения не справляют и на подарки денег не дают. Бугера в парадное не вошел, а стал ждать какого-нибудь доброго человека, чтобы тот вручил Свете подарок от своего имени и от имени Бугеры. Первый подарок - его нес Марат Васильев - Бугеру не устроил: совсем уж маленькая была вещица, трехцветная шариковая ручка, кажется. Зато сразу же за Маратом появились Хиггинс и Чувал с громадным подарком плюшевым медведем невероятного цвета. Бугера бросился к ним, переговорил я слышал, как Чувал сказал Хиггинсу:
      - Дай ему, пусть он вручит.
      Ай да Бугера! Мне было его жаль, но и наглость его меня возмущала. А уж Чувал! Купить такой замечательный подарок, а потом позволить его вручить другому! Видно, он решил свести меня с ума своими необъяснимыми поступками.
      Дальше я увидел такое, что меня потрясло. Зякина! Пакостный человечишко изображал из себя хорошего малого: сделал ручкой малышке, которая с балкона на него смотрела, уступил дорогу мужчине, тащившему на горбу мешок капусты. Конечно, здесь, на улице, он мог сколько угодно пускать пыль в глаза. Мне захотелось выскочить из своей засады и запретить Зякину идти к Свете. Разве она ему не говорила, что ей смотреть на него противно! Так нет же, поперся. Ему, конечно, в голову не приходит, что есть гости желанные, а есть нежеланные. Я стал перебирать в уме всех, кто был сейчас у Светы на именинах: там были всякие люди, и достойные, и недостойные, но такого человека, которому бы из Москвы могли привезти двенадцать редчайших марок и дорогущую ручку, там, конечно, не было. Такой человек прятался за кустом! И хотя я понимаю, что в жизни случается всякое, я все же возмутился. Уж если я здесь стою, то кое-кого не мешало бы выволочь за шиворот из Светиной квартиры.
      Дальше выяснилось, что я продолжаю совершать необъяснимые поступки. Я перешел на другую сторону улицы и вошел в парадное Светиного дома. Я взбежал по лестнице, позвонил в Светину квартиру и сейчас же припустил вниз. Потом я спрашивал себя, на кой ляд мне это нужно было. И конечно, не мог найти ответа. Дверь открылась почти сразу же, и я услышал Светин голос:
      - Эй, кто там балуется? А ну-ка входи!
      Я выбежал из парадного: с балкона на меня смотрела Светина мама; рядом с ней стояли Зякин, Горбылевский и Мишенька, кто-то из них показывал на меня пальцем. Я понял, что покрыл себя несмываемым позором.
      - Быстроглазый, - сказала Светина мама, - что же ты передумал? Иди к нам.
      Я ответил, что на именины не собирался, я только позвонить забежал. Это такое поздравление - по-английски. А вообще-то мне некогда.
      Никогда не забуду, как после этих слов надо мной потешались Мишенька, Горбылевский и Зякин. На балконе стало тесно: все повыходили. Я им просалютовал, ненавистным и хохочущим, и пошел по улице - прочь от этого дома!
      Кто теперь в классе удержится от того, чтобы не сказать: "Быстроглазого Света на именины не пригласила, так он ошивался в ее парадном".
      Я пошел в сквер, что возле старинной церквушки, и сел на скамейку. На соседней скамейке парень с девушкой слушали музыку - на коленях у парня был кассетный магнитофон. И вот тут я понял, что зря занимался врачеванием своей души музыкой. Я подвергся новым издевательствам. Не знаю, какой композитор сочинил произведение, которое парень с девушкой слушали, но это была не музыкальная пьеса, а насмешка над моим позором. Сначала речь шла о том, как весело у Светы празднуют день рождения, обо мне вроде бы разговору не было. Но вот зазвучала ехидная писклявая дудочка - это кто-то отпустил шутку насчет моего странного поведения. Не было инструмента, который бы эту шутку не подхватил. Даже скрипки, такие милые на вид, потешались над моим несчастьем, контрабас, очень похожий внешностью на Зякина, пытался что-то сострить, барабан бухал все одно и то же: бух, бух! И хотелось ему пожелать, чтобы он лопнул.
      Потом зазвучала другая вещь, грустная, и стало понятно, что это о моем несчастье: теперь уже все мне сочувствовали, все понимали меня, и та самая дудка, которая только что потешалась надо мной, теперь приставала с задушевным разговором. А я беспринципно принимал сочувствие от тех, кто только что насмехался надо мной. Рядом со мной сидел пожилой человек.
      - Интересно, - спросил он, - из-за чего можно так переживать? У тебя дома все здоровы?
      Нужно бы ответить, чтобы он не приставал, но вместо этого я жалобно пробормотал, что все здоровы.
      - Ну вот видишь? - сказал он. - Так что же случилось?
      Хотелось ему пожаловаться, что я повредил себя музыкой, и теперь любая дудка, любой барабан что хотят, то и делают со мной. Я вскочил со скамейки и убежал.
      Когда я подходил к нашему дому, вдовствующая королева, Мария Кондратьевна, с балкона попросила меня купить ей молока и хлеба. Я обрадовался поручению: все-таки отвлекало от горьких мыслей. Я возвратился с покупками и спросил у Марии Кондратьевны, не нужно ли еще что сделать. Она ответила:
      - Я всегда знала, что ты славный, хоть ты и беспокоишь меня звонками.
      Работа в ее доме нашлась. Я отнес подточить ножи и ножницы, потом выбил во дворе коврик, который в передней на полу лежит. Мария Кондратьевна стояла на балконе и объясняла соседям, что я удивительный мальчик: пришел и переделал в ее доме всю работу. Одна очень хитрая и неприятная женщина - она на втором этаже живет - сказала мне:
      - Что ты для одной Марии Кондратьевны стараешься? А ну-ка притащи мне из подвала картошки!
      И хотя женщина была несимпатичной и не умела уважительно разговаривать с человеком, который бескорыстно брался выполнять чужую работу, я притащил ей картошку. Я только спросил ее:
      - Вы не знаете, на фига мне это нужно?
      - Значит, нужно, - ответила она. - А то как же, стал бы ты просто так помогать. Наверно, за показатели борешься. А ну-ка купи мне десять килограмм капусты. Квасить буду.
      Я купил ей капусту и помог заквасить. Конечно, все эти бессмысленности я делал потому, что находился в паническом состоянии.
      Женщина угостила меня противным овощным рагу. Папа говорит, что единственный овощ, который я потребляю, - это апельсины. Но женщина все-таки заставила меня есть, еще и требовала, чтобы я хвалил. Я думал: "А может, и правда кто-то мной по радио управляет!"
      - Если что нужно будет сделать, заходи, - сказала мне женщина на прощанье.
      Она предложила мне выдать справку о проделанной работе и приписать туда, что я ей окна помыл. Никак она не могла поверить, что ни за какие показатели я не борюсь.
      Дома я решил, что не помешает проверить Мишеньку: его папа мастер дефицитные вещи доставать - кто его знает, может быть, такой приборчик для управления человеком уже поступил в продажу. Я позвонил Мишеньке.
      - Привет! - сказал я. - Говорят, в продаже появилась такая штука, которой человеком можно по радио управлять.
      Мишенька разобиделся.
      - Шакал! - сказал он. - Вечно ты меня в пакостях подозреваешь! Чтобы я такое себе позволил... Ты же видел: я на дне рождения был. Но учти: кто-то этим занимается. Ну и отмочил ты!
      Я положил трубку.
      Через полчаса ко мне позвонил Горбылевский и безразличным голосом спросил:
      - Послушай, где эта штука продается? Кое с кем посчитаться надо.
      Я ответил:
      - В магазине радиотоваров, но не каждому продадут - нужно знать пароль.
      - Здорово действует! - сказал Горбылевский. - Все обхохотались. Мы с Мишенькой тут думали: из нашего класса никто не мог. Напротив в окне очень подозрительная рожа была. Больше он тебя не трогает?
      - Не трогает, - ответил я. - Смотри, чтобы он до тебя не добрался.
      На следующий день я обнаружил, что по дому обо мне пошла слава. Люди, которых я даже по фамилии не знал, стали давать мне поручения. Я никому не отказывал: они расплачивались со мной улыбками - мне это нравилось: чувствуешь себя уважаемым человеком.
      О том, как я начал устраивать чужие дела
      Ни одного звонка! Мне казалось, что телефонному аппарату не по себе: два раза он вздрагивал и пытался сам позвонить, раздавался короткий тихий звоночек. Хоть бы Мишенька шакалом обозвал. Но он, видно, в себя прийти не может после того, как я над ним подшутил при помощи магнитофона.
      - У него шок, - объяснил я телефонному аппарату. - Точно тебе говорю.
      В ответ телефон радостно зазвонил.
      - Аллоу?
      - Дербервиль, - услышал я голос Хиггинса, - мы с Чувалом... В общем, я решил к тебе обратиться за советом: Чувал в затруднительном положении. Но сам он звонить стесняется, потому что...
      - Отлично, Хиггинс! - прервал я. - Только ведь ты не секретарь его, правда? Пусть он сам возьмет трубку.
      Я не сомневался, что Хиггинс уже передал трубку Чувалу, но даже сопения не было слышно. Я знаю немного Чувала: он стоит на другом конце провода и злится, что его заставляют разговаривать, когда ему не хочется. Мое телефонное чувство подсказало мне, что сейчас он может повесить трубку.
      - Чувал, - сказал я, - не вздумай вешать трубку. Тебе все равно не обойтись без дельного совета. Что у тебя за трудности? Я с готовностью тебя выслушаю.
      Бубнящим голосом, через силу Чувал стал говорить, что вопросы, с которыми он хочет ко мне обратиться, могут показаться странными. Тон его был непочтительным. Можно было подумать, что это я прошу у него каждый день советов и уже до чертиков ему надоел. Но все равно я ликовал: очень я хотел этого звонка.
      - Ты зря беспокоишься, - сказал я. - Когда человек обращается ко мне за советом, я его внимательно выслушиваю, а не гогочу, не строю рожи и не подмигиваю: я понимаю, что такое ценный совет. Эта штука хоть и не стоит денег, но как много она значит! Ты вот что, Чувал, иди-ка лучше ко мне, и мы поговорим с глазу на глаз. Представь, что я доктор, а ты пациент. Какие могут быть секреты от доктора?
      - Хорошо, я приду, - сказал Чувал строго.
      Через десять минут он с Хиггинсом появился у меня. Он то смущался и мямлил, что хочет поговорить со мной о важном, но как бы мне не показалось, что это ерунда, то злился и бубнил, что сам бы он не пришел, что это Хиггинс его заставил, потому что считает меня хорошим советчиком.
      - Чувал, - стал успокаивать я его, - я же не варвар! Садись и говори. Как доктору, понял?
      Он сел в кресло, но к разговору все не приступал, а опять начал злиться. Уж не знаю, на кого и из-за чего. Я придумал, как заставить его заговорить: я принес из другой комнаты стул и уселся на этот стул напротив Чувала.
      - Слушаю тебя.
      - Понимаешь, Быстроглазый... - Чувал решил с неприятным делом покончить побыстрей и перешел на такую скороговорку, что не стало в его речи слов, а были одни предложения: - Понимаешь, Быстроглазый, в нашем доме живет очень симпатичный старичок - поляк Эдуард Казимирович. Так вот, когда тепло, я с ним здороваюсь, а когда холодно, у меня не получается. Это мне жизнь отравляет. Что ты на это скажешь?
      - Ты видишь, Чувал, я не смеюсь, - сказал я. - И должен признаться, твой рассказ меня заинтересовал. Только ты уж слишком быстро принялся за дело. Ты хочешь сам себя перегнать. Притормози и толково объясни, почему это не при всякой температуре ты можешь здороваться с польским старичком.
      - Потому что, когда холодно, ходят в шапках, - чуть помедленней объяснил Чувал.
      - Ты видишь, я не смеюсь, - сказал я Чувалу. - Так что же ты так смущаешься? Внимательно слушай меня. Я вижу, что без моих наводящих вопросов толку не будет.
      Я стал задавать наводящие вопросы, и вскоре все выяснилось. Оказывается, польский старичок снимал перед Чувалом шляпу и раскланивался. Чувал раз попробовал снять перед ним шапку, но сразу же передумал: уж очень неловко получалось - так и осталась на голове с задранным козырьком. Эдуард Казимирович вполне мог подумать, что Чувал над ним насмехается. С тех пор Чувал в холодные времена года прячется от Эдуарда Казимировича. Не жизнь, а мука: Эдуард Казимирович часто выходит прогуляться. А сегодня Чувалу купили новую шапку, он стал ее примерять да и вышел в ней на лестницу. И такое невезение - столкнулся с Эдуардом Казимировичем и так растерялся, что бросился вниз по ступенькам и чуть не протаранил старика.
      Меня эта история почему-то взволновала. Я заходил по комнате, обдумывая, какой Чувалу дать совет.
      - Ну что ты наделал, Чувал! - говорил я. - Зачем ты обижаешь старого человека? Он перед каждым сопляком шляпу снимает, а ты... Это высокая культура, учти! А что, если этот прекрасный человек решил, что он тебе неприятен?
      - Вот и я об этом думаю! - сказал Чувал. - Быстроглазый, придумай-ка что-нибудь!..
      - Придумаю, - сказал я. - Ты, случайно, не говорил в присутствии старика: "Какой неприятный"?
      - Да ты что!
      - Ну да, конечно, - сказал я. - Ты на такое не способен. Но есть такие: ранят в самое сердце, а потом радуются. Есть, есть, Чувал, не удивляйся! Сиди спокойно, я вот еще немного подумаю и избавлю тебя от твоих мук.
      Минуты две я ходил по комнате, и мне все стало ясно, и план появился.
      - Все дело в том, Чувал, - приступил я к спасению человека, - что ты не догадываешься, сколько радости в движении. Я давно это заметил. Ну-ка сделай вот так руками. А теперь так! А теперь, пожалуйста, ножкой вот так. Скажи, тебе все это доставляет радость? Нет! Может, ты и бегать не любишь?
      Чувал ответил, что бегать - еще так-сяк, пожалуй, нравится.
      - Ты скованный человек! - сказал я. - Тебе же все равно, что дома сидеть, что по улице ходить, тебе безразлично, что твои ноги и руки проделывают. Ты закрепощен, как говорят спортсмены, ты связан - в общем, задеревенел. Куда тебе здороваться со старым поляком! Ну-ка догадайся, что в срочном порядке тебе нужно? Не можешь? Кружок современных танцев. У нас тут неподалеку, в клубе полиграфистов, такой кружок есть. Я тебя запишу. А пока что давай научимся самому необходимому.
      Минут пятнадцать я обучал Чувала перед зеркалом снимать шапку и кланяться. Хиггинс тоже решил подучиться - я ему принес из прихожей папину шляпу. Дело шло совсем плохо. Я обнаружил, что голос у Чувала тоже задеревенел. "Приветствую вас! Как поживаете?" он произносил таким тоном, что можно было подумать, он собирается съездить тебя по челюсти.
      - С таким голосом, - сказал я, - только в грабители. А ну давай попробуем другое. Ну-ка расслабься. Жаль, что у тебя нет очков. Один мой знакомый десятиклассник при встрече вместо шапки снимает очки и говорит: "Салют, милейший!"
      Мы испробовали с Чувалом новый вариант. Так как очков у него не было, он просто прикладывал ладонь к виску. Дело пошло, он все больше и больше веселел. Я уже прекратил занятия, а Чувал все прикладывал руку к виску и выкрикивал: "Салют, милейший!" Он сказал, что при первой же встрече вот так, раскованно, поздоровается с Эдуардом Казимировичем.
      Я сел на диван передохнуть.
      - Какие еще трудности? - спросил я Чувала.
      Он опять засмущался.
      - Ты, конечно, заметил, Быстроглазый, - приступил он к изложению другой своей трудности, - что я иногда ухожу с уроков. Но я это делаю не потому, что боюсь двойку получить, а потому, что взволнован...
      - Из-за чего? - перебил я. - Говори пообстоятельней, потому что ты можешь пропустить важное.
      Чувал ответил:
      - Мало ли из-за чего!
      Сегодня, например, он прогулял из-за того, что одна девочка из параллельного класса, проходя мимо него, сказала подружке: "Какой славный!" Чувал прогулял два урока, все ходил по парку и думал: заговорить с этой девочкой или нет? А вдруг она не о нем сказала? Потом он уже не о девочке думал, а о том, как славно кругом: небо, деревья... И люди такие славные попадаются...
      - Чувал, - спросил я строго, - ты подошел к девочке?
      Он ответил:
      - Нет.
      - Продолжай, Чувал, - сказал я. - Мы в конце подытожим.
      - Я кончил, - сказал Чувал. - Вот. Помогай.
      - Тебя бы мало кто понял, - сказал я, - но я понимаю. В том, что ты прогуливаешь уроки, когда взволнован, я не вижу ничего плохого: у тебя такие хорошие мысли во время гуляния - это все искупается. Но я не могу понять, Чувал, другого. Как это ты до сих пор не подошел к девочке? Она ж тебя любит!
      Чувал вскочил. Наверно, он уже в парк собрался.
      - Спокойно, - сказал я и усадил его на место. - Ты сейчас же пойдешь к этой девочке, понял? Она тебя ждет! Это точно. У меня поразительная интуиция: я никогда не ошибаюсь.
      Хиггинс поддакнул мне. Он сказал, что то же самое говорил Чувалу.
      - Чувал, - сказал я, - Хиггинс хороший товарищ. Но ему недостает напористости. К тому же он слишком много внимания уделяет своим чувствам. Вам нужен третий, такой, как я. - Я решил дать им убедиться, что без меня им не обойтись. - Идите, действуйте, - сказал я. - Если появятся затруднения, звоните.
      Хиггинс позвонил уже через пять минут. Он сообщил, что Чувал хоть и упирается, но идет. И еще он злится - не знаю ли я, на кого?
      - На жизнь, - ответил я. - Не обращай внимания. Жизнь требует обыкновенных поступков, а он умеет совершать только необъяснимые.
      - Можно я буду держать тебя в курсе дела?
      - Конечно, Хиггинс! - сказал я. - И даже нужно. Иначе вы все провалите.
      Через полчаса Хиггинс позвонил опять. Он сообщил, что Чувал бродит у дома той девочки, но пойти к ней не решается и уже два раза порывался убежать в парк.
      - Я так и думал, - ответил я. - Что ж, пора мне вмешаться. Ждите меня, я приду и организую. Только вот что, я могу задержаться. Стоит мне выйти, как люди бросаются ко мне с просьбами.
      О том, как, продолжая устраивать чужие дела, я попутно выяснил
      интересующий меня вопрос. В этой главе вы получите совет,
      касающийся того, как проверить, влюблен ли ты в девочку
      Неторопливым дербервилевским шагом я покинул квартиру. Выходя из парадного, я столкнулся с женщиной, которой симпатизирую, с нашей соседкой - дверь напротив - Людмилой. Она молоденькая, красивая и хотя еще студентка, но у нее уже есть муж и ребенок. Что-то Дербервиль подметил в ней такое, - в ее глазах и в том, как она прядку со лба убирает, - что заставляет его покровительствовать ей.
      - Здравствуйте, моя дорогая! - сказал я. - Чудесная погода, не правда ли? Лондон нас балует.
      - Удивляюсь, - сказала она, - почему я тебе разрешаю называть себя "моя дорогая". Придется мне, наверно, бабушке на тебя пожаловаться.
      - Пегги мне не может ничего запретить, - сказал я. - Пегги совершенно беспомощна. Вы заметили, как она постарела?
      Я тут же решил, что, когда Пегги станет совсем уж старенькой, я куплю ей домик в каком-нибудь графстве - названия графств повылетали из головы, - буду выплачивать ей пенсию, тысячу фунтов в год, а вместо нее возьму себе в услужение эту милую женщину.
      - Заметила, - ответила милая женщина по имени Милдред, - бабушка целый день вкалывает, а вы ей никогда не поможете, милорд.
      Это верно: у бабушки много обязанностей по дому, и последнее время ей их заметно трудней выполнять - она все чаще стала вздыхать в моем присутствии. Это значит: "Ты бы помог мне, выбил бы ковры или хотя бы пол натер в квартире, ты же видишь, я не управляюсь". Но ковры, сколько их ни выбивай, все равно пыльные, а полы в нашем доме и без того зеркальные.
      Я понимал: не зря Милдред стоит здесь, у парадного, - она, конечно, собирается попросить, чтобы я побыл с ее дочкой, да все решиться не может, потому что уж очень часто обращается с этой просьбой то ко мне, то к бабушке.
      - Догадываюсь, - сказал Дербервиль, - что мы не просто так здесь стоим. Ну же! Смелей, моя дорогая! Что там у вас?
      - Перестань! - рассердилась на меня женщина. - Что за фамильярности!
      - Не буду, не буду, - успокоил я Милдред и благосклонно выслушал ее просьбу, прикидываясь, что перестал быть Дербервилем. - Давайте вашу малютку, я ее пристрою в колледж, - сказал я. - До пяти часов она будет в надежных руках.
      - Что еще за колледж?
      - О, не беспокойтесь, миссис. На мою ответственность.
      - Ну! - сказала Милдред. - Ну! Ты не можешь не ломаться!
      Лондон радовался погожему дню. Справа от нас Тауэр грел на солнышке свои старые бока, слева Темза отсвечивала и переливалась под солнцем. В одном из окошек замка Дербервиль увидел вдовствующую королеву. По случаю хорошей погоды она не только улыбнулась Дербервилю, но и милостиво помахала рукой. Дербервиль снял цилиндр и поклонился королеве.
      - Зачем ты смущаешь старушку? - сказала Милдред. - Здравствуйте, Мария Кондратьевна! - крикнула она вдовствующей королеве. - Не обращайте на него внимания: вы же его знаете.
      Милдред ушла за своей малюткой.
      Прежде чем малютку мне доверить, она, вернувшись, попросила, чтоб я рассказал, что это за колледж такой, куда я собираюсь пристроить девочку. Я рассказал.
      - Ладно, - сказала Милдред, - мне уже стыдно просить твою бабушку. Но помни: под твою ответственность. Замолви за девочку слово в этом колледже, поговори с учительницей.
      До самого колледжа Дербервиль радовался детской ручке в своей ручище. Скоро я понял: Лидочка - моя сестра, та самая девочка, появления которой все ждали в нашем доме, но она почему-то не появилась.
      Я привел малютку в школу как раз к началу занятий, учительница прилаживала на старом столике о трех ножках зеленую доску, прислоняя ее к стенке. Ненадежно получалось. Дербервиль взялся помочь. Доска когда-то была дверью, до того как ее распилили. Да и вся школа была необычной: она находилась на просторной деревянной лестнице старинного дома, свет наполнял ее сверху, сквозь застекленную крышу. На ступеньках уже сидели ученики: две ученицы были с куклами, один ученик приехал в школу на своей машине и не хотел с нее слезать. Тут были и любители езды на велосипеде, и любители верховой езды - их лошади и их веломашины стояли в стороне, а сами ученики сидели на ступеньках и ждали начала уроков. Это была школа Люсеньки Витович, ее живая мечта. Я послал одного малыша, который в этом доме жил, чтоб он принес молоток и два гвоздика. Люсенька была рада мне: пока я возился с доской, она меня три раза назвала Быстроглазиком. Она тараторила совсем не по-учительски:
      - Ты видишь, Быстроглазик, в каких условиях я начинаю новый учебный год! Как я их могу чему-то научить, если у меня даже нет доски?
      Она рассказала, что в прошлом году у нее была чудесная доска, из линолеума, на специальной подставке - папа одного ученика сделал, но теперь этот ученик пошел в первый класс, а доску кто-то стащил. И вот школа на грани развала. По-моему, Люсенька слишком уж не по-учительски вела себя. Я показал ей глазами на учеников.
      - Не волнуйтесь, коллега, - сказал я. - Сейчас я все устрою.
      Мне нравилась эта школа - я решил преподавать здесь физкультуру.
      - Я привел вам, коллега, ученицу, - сказал я. - Уделите ей внимание. Это дочка моей большой приятельницы.
      - Да ладно тебе, Быстроглазик! - сказала Люсенька. - Что ты все коллега да коллега. Не валяй дурака!
      Я опять ей показал глазами на учеников, но она не хотела этого замечать.
      Я приколотил доску двумя гвоздями к стене.
      - А ругаться не будут? - спросила Люсенька.
      - Пусть вас это не волнует, коллега, - сказал я.
      Тут уж Люсенька рассмеялась и толкнула меня.
      - Ну, ты невозможный, - сказала она. - Спасибо. Не знаю, что и делала бы без тебя.
      Все-таки она в меня влюблена: вот как смотрит. Я решил проверить, не влюблен ли я в нее. Я знаю один верный способ: нужно представить себе, что девчонка входит в твой дом, ну, так, как будто она твоя жена. Если хорошо представляется, значит, влюблен. Я стал представлять. Получалось неплохо, но потом выяснилось, что дом не мой, какой-то незнакомый, да и вовсе не я в этом доме находился, а Хиггинс. Мне понятно стало, почему Хиггинс все к Люсеньке на переменках с разговорами подходит. Немного жаль было, что не я в нее влюблен: красивая девочка, доброжелательный человек, да и школу вон какую организовала. Не то что Света Подлубная. Везет Хиггинсу. Мне подумалось, что надо бы проверить, не влюблен ли я в Свету, но тут же я понял, что на такое унижение не пойду. Она меня пронырой назвала и неприятным человеком, а я после этого проверяй, не влюблен ли в нее, дикая мысль.
      Я провел с учениками зарядку. Малыш, который на кабине своей машины сидел, зарядку делать отказался. Я хотел его заставить, но Люсенька не разрешила.
      - Оставь его! - сказала она. - Не хочет - не надо, у нас школа добровольная.
      Она пошла меня проводить по лестнице.
      - До свидания, коллега! - сказал я.
      - Перестань, Быстроглазик! - сказала она. - Ты все шутишь, а наша учительская работа - дело серьезное. У меня восемьдесят процентов новеньких. Надо их научить читать, а они даже букв не знают.
      Она пошла вверх по лестнице озабоченная.
      О том, как, организовывая жизнь двум беспомощным, я понял, что я
      чище и выше других
      На улице я вспомнил, что не спросил у Хиггинса, где мне их с Чувалом искать. В таких случаях я доверяюсь своим ногам. Я дал им полную волю. Мне любопытно было, как они на этот раз справятся.
      Они привели меня на тихую улочку, обсаженную каштанами. Я увидел двух своих новых друзей. Чувал стоял, облокотившись спиной на ствол каштана. Вид у него был такой: я бы давно все это бросил, да мне не дают; Хиггинс ходил вокруг каштана, как ученый кот вокруг дуба.
      - Дербервиль, как ты нас нашел? - обрадовался он мне. - Я тебе два раза звонил, но тебя не было дома.
      - Деловой человек, - ответил я, - всегда найдет правильную дорогу. Излагайте ситуацию.
      Ситуация не изменилась. Чувал упрямился, он говорил, что надо быть сумасшедшим или невероятным наглецом, чтобы заявиться в дом к незнакомой девочке. Я ему объяснил, что он просто беспомощный человек. У таких девочек уводят, и потом девочки всю жизнь страдают с нелюбимыми мужьями.
      - Ты хочешь, чтоб она страдала? - спросил я.
      Он этого не хотел. Тогда я велел Чувалу взять себя в руки. Я собрал у него необходимые сведения: в каком классе учится девочка, как ее зовут, в какой квартире живет, кто родители, задавака или нет, любит ли конфеты, слушается ли родителей? На половину моих вопросов он ответить не смог, но и того, что я узнал, мне было достаточно.
      - Я пошел, - сказал я. - Ждите меня терпеливо: у меня будет трудный разговор.
      - Вот так сразу? - спросил Чувал. Он даже сделал движение, чтобы меня задержать. - Ты не стесняешься?
      - Я никогда не стесняюсь, - ответил я, - я люблю разговаривать с людьми. Только не вздумай уйти!
      Я поднялся на второй этаж, нашел восьмую квартиру и позвонил. Мне открыла женщина. Конечно, это была ее мама, у нее в глазах был вопрос: интересно, кто это к моей Наденьке?
      - Наденька дома, я надеюсь? - спросил я.
      Она даже вздрогнула: не ожидала, что я ее дочку, как и она, Наденькой называю. Хмыкнула.
      - Наденька дома, - ответила она. - Наденька, к тебе молодой человек. - И ушла. Все получилось, как я рассчитывал.
      Наденька вышла. Глаза у нее были похожи на мамины, только вопрос в них был другой: что это все значит, хотела бы я знать?