Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

      - Ты прав, Хиггинс, - сказал я. - Вот так сразу нельзя. Но я ведь почему спросил? У меня предчувствие, что некоторые из твоих мечтаний осуществятся не сегодня, так завтра. Самое позднее - послезавтра. Имей это в виду: так случается со всеми, кто дружит со мной.
      Хиггинс удивленно взглянул на меня: переборщил я - сорвалось! В первый раз со мной такое: не сумел преподнести себя. Еще Хиггинс подумает, что я тупица. Досадно!
      Все дело, конечно, в том, что я волновался: Хиггинс не только мне нравился - ведь он тот самый человек, который начнет окликать меня Дербервилем. За ним и другие подхватят. Что будет! Два англичанина на всю школу! Кое-кому тоже захочется стать англичанином, но мы никого больше не признаем. Мы будем в обнимку по школе ходить, и какой глаз на нас не задержится! Через неделю забудут, что у меня была хотя и неплохая, но не совсем подходящая для меня кличка - Быстроглазый.
      В общем, Хиггинс оказался еще и нужным человеком. Хиггинс оказался человеком, которого я два года ждал, - так как же было не споткнуться в разговоре?
      О том, как у меня похитили нужного человека и как я сделал все,
      что в человеческих силах, чтобы его вернуть
      Мы вышли из лесу; до нас уже доносился школьный гомон - пора было подумать о том, как уберечь Хиггинса от нежелательных контактов.
      Есть у нас в классе два человека, которые постараются перехватить у меня новичка. Эти люди прямо-таки прилипают к новичкам, с первого же дня им завтраки свои суют, тетрадки для списывания подсовывают. Один из них, Славка Гудин, - ужасный подлиза, ему все равно, к кому подлизываться, всем уже его подлизывание надоело, поэтому новичок для него - бесценный человек. Другой, Валерка Зякин, дня не может прожить, чтоб не устроить кому-нибудь пакость. Для него новичок - тоже находка, он с новичками устраивает себе полноценную дружбу. До первой пакости, конечно. И вообще, к новому человеку в классе проявляют интерес: есть такие, что любят повыспрашивать, потрогать значок на новом человеке или хотя бы пуговку. А это не очень приятно, когда твоего человека руками трогают.
      - Хиггинс, - сказал я, - в нашем классе такой народ! Ты держись поближе ко мне. Вот увидишь, что это за народ. На вид безобидные, но могут кое-что устроить.
      "Пусть будет немного испуганный", - решил я.
      Когда мы входили во двор, к нам подскочил Валерка Зякин. Я оттер его плечом.
      - Это ты мне вчера пакость устроил?
      - Какую? - спросил он. На всякий случай он решил держаться от меня подальше.
      Мы прошли по школьному двору на виду у всего нашего класса и встали в строй между телефонщиками и пшенками. Я поправил Хиггинсу воротник рубашки - пусть все видят, что я покровительствую новенькому. "Рубашечку мы ему заменим, - решил я. - Отведу его к своему парикмахеру, пусть он ему сделает круглую голову. Остальное сойдет".
      - Посмотрите, что за человек! - сказал я телефонщикам. - Вы поняли?
      Телефонщиков я не опасался: человек в таких одеждах их не заинтересует. Вот если бы на Хиггинсе была замшевая курточка или фирменные джинсы... Горбылевский кивнул Хиггинсу, Марат Васильев пожал руку и проговорил: "Понятно!" А Мишенька изобразил: что тут особенного - очкарик. Он не хотел отвлекаться. Он рассказывал о поездке за город на новых "Жигулях", о том, как они всех обгоняли, даже интуристов, о том, как отец его здорово вырулил в трудном месте. В Мишенькином рассказе, как всегда, было до черта вещей: два автосифона, оранжевая палатка, необыкновенные ласты и маска, японский "транзистор", немецкая зажигалка, три пары светозащитных очков, газовая плитка с баллонами, он даже два раза упомянул о золотой брошке своей мамы. Я не в восторге от нашей компании: кроме телефонных разговоров, у нас ничего не получается, хоть мы без конца говорим о каких-то делах, записываем время, торопимся. Когда же мы встречаемся, то от скуки обзываем друг друга шакалами, шавками, крохоборами, жлобами, пинаем друг друга ногами. Все это мы делаем под музыку Мишенькиного магнитофона - вечно он его с собой таскает. Вот пшенки - другое дело. Это удивительное содружество! Они умеют придумывать, и им всегда весело. Однажды они закончили учебный год с одинаковыми оценками у всей четверки. Такого никогда на свете не было и больше не повторится! Они называют друг друга АИ (Альберт Иванов), ЛБ (Леонид Баталин), ВМ (Владимир Михалюк) и СП (Сергей Подавалкин). Все они коротышки, самые низкорослые в классе, дохляки, сидят они вместе занимают две парты у окна - и ходят в обнимку. Я бы с удовольствием с ними подружился, но не подхожу по росту.
      Пока я наблюдал за Мишенькой и придумывал, как бы пресечь его хвастовство, у меня похитили человека, которого я подобрал себе в друзья. Не знаю, как это получилось: рядом со мной оказался АИ, а Хиггинс стоял на его месте в окружении пшенок. СП одаривал его лесными орешками - можно было подумать, что пшенок не четверо, а пятеро: Хиггинс был одного роста с ними и вообще здорово на них похож. Я попытался его отбить.
      - Сэр! Хиггинс! - кричал я. - Сейчас я вас освобожу.
      - "Сэр"! - передразнивали меня пшенки. Они выстроили заграждение, щипались, щекотались, тыкали пальцами в меня, как копьями. И хотя я стал почти что каменным, я не выдерживал, отскакивал, а один раз даже по-девчоночьи взвизгнул. Когда пшенки вместе, это хищники. Тут никто из них уже не помнит, как они позорно улепетывают от меня, когда мы один на один встречаемся. Телефонщики и не подумали меня защищать.
      А Хиггинс? Он так себя вел, как будто это шуточки, а не серьезная борьба за человека. Он делал вид, что собирается убежать. Пшенкам эта игра нравилась, они кричали: "Куда! Куда! Ах, озорник! Пострел!" И до чего же они додумались! Один из пшенок по-баскетбольному водил руками вверху, караулил Хиггинса, как воробья, другой пшенка опасался, что Хиггинс кошкой прошмыгнет, - он у самой земли преграждал ему дорогу. Нет, с пшенками не соскучишься.
      - Дербервиль, иди сюда: тут орешки. - Сказал это Хиггинс для приличия: на меня он не смотрел, выковыривал зубом ядрышко из скорлупы.
      "Может, из-за орешков он с ними? - подумалось мне. - Поест и вернется. Может, он лесные орешки так любит, что не может совладать с собой?" Я чуть было не крикнул ему: "Хиггинс, да у меня этих орешков дома сколько хочешь!" Но все же не выговорились эти слова. Нет, дело тут не в орешках было. Уж очень низко ставил меня Хиггинс. Вроде прохожего я для него был. Не придавал он мне значения. С пшенками ему интересней.
      Вот что значит плохо себя преподнести!
      Я все-таки решил бороться до конца: ведь нужный человек! Верну - и все тут! Я понимал, что трудно будет это сделать: после первого звонка мы расходимся по классам строем.
      Так и вышло. Сначала директор отбарабанил свое "в этот солнечный, праздничный день", хотя солнышко в это время и спряталось за тучку; потом нас поздравила с началом учебного года старейшая учительница школы (голос у нее, конечно, был взолнованный, и он дрогнул, как всегда, на словах "дорогие дети", "родная школа" и "наши традиции"); как только она закончила, вышел вперед военрук, и я стал следить, когда у него покраснеет лицо, - оно и на этот раз покраснело раньше, чем он начал выкрикивать команды; под трум-ту-ру-рум (барабаны) и ту-ту-ту (горны) мы двинулись строем... Но тут произошло незапланированное: какой-то первоклассник на школьном крыльце, как на сцене, упал пузом на свой шикарный букет - все радостно грохнули.
      Пшенки утащили Хиггинса с собой, посадили его за свою парту, третьим между ЛБ и АИ. Подступиться к ним было невозможно. Тогда я стал обдумывать и понял, что главное сейчас - сделать так, чтобы Хиггинса посадили со мной за одну парту. У нас в классе было только одно свободное место - на последней парте: там сидит малоуважаемый человек Шпарага. Он выделяется только тем, что его папа выступает на всех родительских собраниях. Многим родителям его выступления нравятся. С неделю после выступления своего папы Шпарага ходит по школе с выпяченной грудью и с руками за спиной - то на одном этаже, то на другом, чтобы все, кому это интересно, могли посмотреть на человека, у которого папа так замечательно выступает. Иногда я собираю телефонщиков и подхожу к Шпараге с разговором о его необыкновенном папе. Я спрашиваю, не знает ли он, о чем его папа собирается говорить на следующем родительском собрании. Шпарага серьезно и радостно отвечает, что не знает, что это для него самого секрет, но, если узнает, обязательно мне сообщит.
      - Смотри же, Шпарага, - говорю я. - Ты обещал! Нас это очень интересует. - И подмигиваю телефонщикам.
      Что же выходило? Если Чувала пересадить к Шпараге, то классному руководителю ничего не останется, как посадить Хиггинса рядом со мной. Я вспомнил, что стал почти каменным, и тяжелыми шагами подошел к Чувалу.
      - Слушай, Чувал, - сказал я, - в прошлом году я тебя пригласил сидеть со мной, так ведь? А в этом году я хочу сидеть с новеньким. Давай садись со Шпарагой. Какая тебе разница?
      Чувал расстроился и сразу стал похож на того чудака, который по ночам с крыши луной любуется.
      - Быстроглазый, - сказал он, - я не пересяду! Это мое место. Сам иди к Шпараге!
      И хотя я стал почти каменным, я пожалел, что затеял это: Чувал готов был расплакаться. Но не мог же я позволить, чтобы он покрикивал на меня. Я перелез через спинку парты, сел на свое место рядом с Чувалом, уперся спиной в стену, а ногами стал спихивать Чувала. Он цеплялся за парту, упирался, но вдруг вскочил и выбежал из класса. Вот нежная душа! Я догадывался, куда он убегает: в парк. С ним такое случается: смотрит учитель, а Чувала на уроке нет. Где Чувалов? В парке! Раза два пробовали об этом с его мамой говорить. Но она такая же странная, как и ее сын: начинала нервничать и только одно повторяла: "Не трогайте вы его, не трогайте! Погуляет - вернется". Вот учителя и махнули рукой на эти странности Чувала: учится он хорошо, к тому же такой застенчивый, что его так и хочется похвалить.
      Но на этот раз Чувал в коридоре наткнулся на маму Хиггинса, она вернула его в класс. Началось разбирательство. Чувал молчал. Ему теперь вздумалось улыбаться: что это, мол, я выкинул такое? Не хотел он перед всем классом признать, что я его обидел. Эту улыбку надо было видеть. В классе притихли. Что он со мной делал этой улыбкой! Щипать в глазах начало - я чуть не раскаменел. На Свету Подлубную эта улыбка тоже подействовала: Света рассказала маме Хиггенса, из-за чего Чувал хотел убежать. На меня Света бросала презрительные взгляды.
      - Он вообще проныра! - представила она меня новой учительнице.
      Я сказал:
      - Чего суешься, фискалка?
      Мама Хиггинса мне велела молчать и стала наводить справедливость: меня она пересадила к Шпараге, а Хиггинс сел на мое место с Чувалом. Никогда еще мои начинания не оканчивались таким крахом. Но я решил не падать духом.
      - Привет! - сказал я Шпараге. - Что там твой папа собирается нам новенькое сказать?
      На этот раз Шпарагу какая-то муха укусила.
      - Замолчи! - сказал он. - Тебе ли над моим папой смеяться? Ты... тонтон-макут, - выпалил он и отвернулся, чтоб уже никогда в жизни на меня не смотреть, но зато косился он на меня почти все время - ох, нехорошо он обо мне думал. Но приходилось мириться. Не дашь же человеку под ребро за мысли!
      На перемене мама Хиггинса подозвала меня. Произошла первая в этой истории беседа о моих поступках. Мама Хиггинса так возмущалась, как будто никогда с плохими поступками не сталкивалась. Хотелось ей объяснить, что поступки бывают всякие, - нужно это помнить, тогда сохранишь здоровье. Я сказал:
      - Вы человек новый и многого не понимаете. Сейчас я вам кое-что покажу.
      У меня для такого разговора была припасена вырезка со статьей из газеты. В статье говорилось о воспитательной работе в школах, о том, в каких школах справляются, а в каких нет. Нашу школу в статье критиковали. Я показал вырезку маме Хиггинса. Она прочла и спросила:
      - Ну и что?
      Я ей объяснил:
      - То, что произошло у меня с Чувалом - это ерунда. В нашей школе и не такое случается: в позапрошлом году двое десятиклассников рвали цветы с клумбы чуть ли не в центре города.
      - Твой поступок ничуть не лучше, - сказала она.
      - Может, вы и правы, - сказал я и сделал вид, что задумался над своим поступком. - Только вот педколлектив здесь не на высоте. Вы, наверно, заметили, как прошел первый звонок? Не упади первоклассник, вы бы ни одной детской улыбки не увидели.
      Кажется, я ее озадачил. Но мне этого мало было: я большие надежды возлагал на статью: ценная бумага! Я сообщил маме Хиггинса, что уже давно сам своим воспитанием занимаюсь, потому что на такой педколлектив нельзя положиться. Но что я могу сам в свои тринадцать лет? Опыта мало, знаний мало. Понятно, что не всегда получается. Тут у нее лицо стало удивленным, и я приободрился.
      - Я-то еще ничего, - стал я отделывать концовку разговора. - Вы скоро убедитесь, какая в этих стенах публика. Каждый третий - хулиган, а обманщики - так все до одного.
      И ей не помешает быть немного испуганной. Я потянул к себе вырезку: еще пригодится. Мама Хиггинса о чем-то задумалась и не сразу разжала пальцы. Потом она стала меня честить: спросила, как это я додумался носить такое и предъявлять учителям. Как будто трудно додуматься приберечь нужную бумагу. У деда целая папка бумаг, и он знает, когда какую достать. Мама Хиггинса назвала меня маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках. Я понял: нельзя соваться с бумагой к малоизученному человеку.
      - На меня ты можешь положиться, - подытожила мама Хиггинса. - Я буду заниматься твоим воспитанием по всем правилам. Ни одна газета не придерется. Держись, Дербервиль! - И улыбнулась.
      Вот так улыбка! Нужно быть начеку.
      О том, как я чуть было не стал суеверным и вынужден был призвать
      на помощь науку. Здесь вы найдете полезный совет, касающийся
      того, как быстрей всего отыскать научную истину
      Я вспомнил, что забыл окропить свой портфель.
      Во втором классе в первый день занятий по дороге в школу я поскользнулся все на той же узкой плывущей вниз улице - она после ночного дождя над многими подшучивала - и шлепнулся в лужицу, успев бросить под себя портфель. Наверно, это ловко у меня вышло: старшеклассник, который шел следом, сказал мне: "Молодец", помог встать и посоветовал помыть портфель. Я пошел к колонке. Собрались зрители, все нашли, что это смешно, когда под струей портфель моют. А я был так доволен своим ловким падением и похвалой старшеклассника, что вдруг научился стишки сочинять.
      - Кропи, кропи, водичка, чтоб было все отлично, - приговаривал я. Кропи, кропи, водица, чтоб мне не осрамиться.
      Людям понравилось. Двое первоклассников и один второклассник следом за мной подставили свои портфели под струю и повторили заклинания. С тех пор я каждый год первого сентября "кропил" портфель, в присутствии зрителей, конечно. Для забавы я это делал - для чего же еще? Но на этот раз я портфель не окропил, не то чтобы забыл, а колонка не работала, отключили: в каждом доме уже водопровод.
      На большой перемене, неся портфель с таким чувством, как будто он украденный, я поперся в туалет; я подставил портфель под струю крана. Только стишки я на этот раз нашептывал: еще услышат. Вот до чего дошел! Я придаю большое значение всяким начинаниям, а тут первого сентября столько неудач.
      Когда я вышел из туалета, на меня уставился Зякин: этот обязательно высмотрит, если есть что высматривать.
      - С портфельчиком в туалет ходишь? - спросил он. - Интересно, зачем?
      Только не хватало, чтоб на меня пальцем показывали.
      Хоть портфель у меня и мокрым был, меня это не успокоило. Я решил все дела отложить на завтра: ясно уже было - сегодня ничего хорошего не выйдет. А дел было у меня много, и все важные. Нужно было навестить моего покровителя из 9-го "А" Валеру Ешанова, договориться об обмене марками и попросить защиты. Нужно было купить второй дневник: бабушка мне за каждую пятерку и четверку платит тридцать копеек, но если я получу двойку или тройку, то целую неделю ни копейки не дает. Из-за какой-то тройки можно порядочные деньги потерять. Вот я и держу для убыточных оценок второй дневник, который никому дома не показываю. Нужно было организовать хорошее начало учебного года: получить хоть одну пятерку. Я это каждый год проделываю: слушаю внимательно объяснение, а потом тяну руку - зто же как первая монета в копилку! Я не буду перечислять дел не таких важных, но все равно необходимых для человека, который живет не как придется, а с толком.
      От беззаботной жизни я хирею и становлюсь мнительным. Я сидел на непривычном месте и косился на Шпарагу, а Шпарага косился на меня. Я злился на него за то, что он думает обо мне всякие гадости, и два раза толкнул его локтем, чтобы он на мою половину парты не сдвигался. После этого он уже не только косился, а и нашептывал, потом и напевать что-то под нос стал, оскорбительное, конечно. Я сказал:
      - Шпарага, лучше прекрати это пение!
      Хиггинс ко мне не подошел, хоть пшенки вскоре перестали за ним присматривать. Я сам с ним заговорил.
      - Что же ты, Хиггинс? - сказал я. - К пшенкам переметнулся?
      Хиггинс грустно посмотрел мне в глаза.
      - Что делать, Дербервиль? Отношения не получились. Но давай не будем отчаиваться.
      Я чуть не расхохотался. Я подумал: со странностями мальчик. Позже, во время разговора с Хиггинсом у меня дома, я понял, что Хиггинс не свободный человек, как я или вы: он во власти воспоминаний и всяких чувств находится. А тогда я не знал, что и ответить. Я пробормотал:
      - Ну, как хочешь, Хиггинс, - и отошел.
      В тот день я несколько раз ловил на себе грустный взгляд Хиггинса. Вместо того чтобы организовать отношения, он грустил из-за того, что они не получились.
      После уроков я не понесся, как бывало, домой хвастаться первой пятеркой и требовать у бабушки платы за нее, а долго сидел на скамейке в скверике, который возле церквушки. Я на церквушку поглядывал и размышлял о религиозном суеверии. Нет, это недопустимо, чтобы в наши дни человек верил, что все его неудачи оттого, что он не окропил портфель. Нужно было искать научное объяснение тому, что происходит. И я стал искать. Я перемножил на калькуляторе два трехзначных числа, посмотрел на церковный крест сперва одним глазом, потом другим - и у меня появилась уверенность, что научное объяснение вот-вот отыщется. Нужно только еще кое-что сделать. Я достал из портфеля коробочку с цветными мелками: я решил применить свой очень хороший способ, при помощи которого нахожу ответ на любой вопрос. Я отсчитал от скамейки пять шагов и провел красным мелком черту. После этого я вернулся к скамейке и стал на эту черту смотреть, заодно я приводил свои мысли в порядок, прогонял все посторонние. Трудней всего было прогнать мысли о Чувале, Свете Подлубной и Хиггинсе, отказавшемся со мной дружить. Но в конце концов я управился, мне уже ничего не мешало - я мысленно держал перед глазами большую стопку журналов "Наука и жизнь", в стопке были все номера, какие я прочел за свою жизнь. Все тем же способом, мысленно я стал брать журналы из стопки и быстро просматривать их. Я двинулся к красной черте, но не обычными шагами - я приставлял пятку одной ноги к носку другой: научное объяснение при таком способе отыскивается в тот момент, когда обе ноги окажутся за красной чертой.
      На ближней скамейке сидели мужчина и девочка и наблюдали за мной. Девочка чуть было не помешала мне просматривать журналы.
      - Папа, да что он делает? Что он делает? - спрашивала она.
      Папа оказался догадливый:
      - Не мешай, - сказал он. - В школе задали.
      Все у меня, конечно, получилось. Только научных объяснений оказалось два. И нужно было решить, какое из них верное.
      Первое мое научное объяснение строилось на теории циклов: вся жизнь человеческая состоит из этих циклов, их три: интеллектуальный, эмоциональный и физический. И каждый цикл имеет период подъема, когда все у человека получается, и период спада, очень опасный, когда ничего, кроме неприятностей, получиться не может, как ни старайся. Если у меня сегодня все три цикла на спаде, то нечему и удивляться - все будет идти через пень колоду. Второе научное объяснение опиралось на теорию вероятности. По этой теории в жизни каждого человека случается определенное количество неудач, неприятностей, неурядиц, конфузов, досадных происшествий, недоразумений и просто несчастий, а поскольку моя жизнь последние годы проходила без всех этих перечисленных отрицательных явлений, то рано или поздно они должны были посыпаться на меня, чтобы вероятностная норма не оказалась недовыполненной. Во второй теории, как видите, было мало утешительного, но наука есть наука, нужно ее принимать как есть. Все-таки это лучше, чем находиться в плену у суеверий. Я был рад, что вырвался из этого плена.
      Не успел я уйти со скамейки, как убедился в правильности моих научных выводов.
      Девочка на соседней скамейке разговаривала с отцом и поглядывала на меня с уважением. Эти дошкольники! Они готовы уважать тебя только за то, что ты ходишь в школу и делаешь уроки.
      - Ты догадываешься, - спрашивала девочка отца, - что мама тебе сюрприз приготовила?
      - Догадываюсь.
      - И я! Как ты думаешь, что?
      - Думаю, выходные туфли.
      - И я так думаю! Я тебе скажу по секрету: черные.
      - Эй! Держи язык за зубами! - сказал отец.
      Девочка смутилась, но тут же зашлась смехом. Они мне нравились. И разговор их меня заинтересовал. Когда я был такой, как девочка, я считал, что разговоры о подарках - самые интересные. Но даже теперь, когда я читаю журнал "Наука и жизнь", мне эти разговоры продолжают нравиться, хотя они и несерьезные.
      - Я молчу, - сказала девочка, - больше секретов не выдаю. Только ты мне скажи, что ты ей подаришь. Тоже туфли? Вот будет интересно! Она тебе туфли, и ты ей туфли. А перед этим она тебе галстук, а ты ей вязаную кофточку, а еще перед этим ты ей платье, а она тебе белую сорочку.
      Я стал изучать лицо мужчины: приятное, ничего не скажешь. Такой барахло не подарит. Наверно, платье было дорогущее.
      Я продолжал слушать. Часы, чайный сервиз, еще одна кофточка, сочинения Пушкина. Колечко с камушком! Брошь! Все это он ей подарил. А ее подарки были поскромнее. Я понял: она - его живая мечта и ему хочется дарить ей вещи подороже. Брошь, наверно, была золотая, такая, как у моей бабушки, - с маленьким бриллиантиком. Я опять стал изучать лицо мужчины. Бывает же такое: видишь незнакомого симпатичного человека - и тебе его денег жаль, как своих. Может, он все-таки ей серебряную брошь подарил? Вряд ли: уж очень он симпатичный. Скорее всего, бриллиант был большой и редкий. Где он его только достал? Попался, бедняга! Нужно было бежать, как я убежал от Танюшки! А теперь что поделаешь? Мне подумалось: а вдруг и я когда-нибудь попадусь! Дойду до полной беспомощности, самое дорогое раздарю - вещицы со своего письменного стола! Коллекцию! Мне прямо дурно стало, когда я о коллекции подумал. Я встал и прошелся, чтобы проветрить голову, в которую такие нестерпимые мысли приходят. Нет, никакая сила меня не заставит подарить коллекцию!
      - Теперь вспоминай, что ты ей перед этим подарил, - сказала девочка.
      - Норковый воротник и туфли к моему серому пальто. - Это уже сказала женщина. Она была нарядная и красивая - конечно, живая мечта!
      Мне захотелось поговорить с мужчиной: у меня было к нему много вопросов. Понимает ли он, что женщина эта - его живая мечта? Щиплет ли у него в глазах? Слышит ли он дудение детского шарика?
      - Ну и надарили вы ей! - сказал я. - Целый универмаг! Конечно, можно бы и поскромней подарки делать, да только не живой мечте...
      Они молча смотрели на меня. Так, как будто я враг человечества. Мужчина шепнул своей мечте:
      - Он перед твоим приходом как-то странно тут вышагивал.
      - Мы говорили, а он подслушивал, - сказала девочка. - Я заметила.
      - Да я не сумасшедший, - сказал я. - Вы послушайте сначала...
      Но они не собирались слушать.
      - Идемте отсюда! - сказала живая мечта.
      Они ушли негодуя.
      - Уродец, - сказала живая мечта. - Как это ему в голову пришло?
      - Юный рационалист, - поддакнул муж.
      Девочка все оборачивалась и поглядывала на меня уже без всякого уважения. Я понял, что неудачно начал разговор. Очень похоже, что сегодня у меня интеллектуальный спад.
      И хотя все это имело научное объяснение, я расстроился. Уже меня сегодня назвали шакалом, пронырой, маленьким демагогом и перестраховщиком в пеленках, а вот теперь юным рационалистом и уродцем. Многовато. Хотелось броситься за этими людьми и объяснить им, что дело тут не во мне, а в действии законов природы. Но я понимал, что сегодня мне лучше жить молчком: вон что выходит. Завтра я узнаю, какая из двух теорий верна. Если мои неприятности прекратятся, значит, первая, а если нет - набирайся мужества и терпи: жди, когда мрачная полоса сменится светлой. Я даже с домашними решил не разговаривать, хотя бабушка три раза чуть ли не упрашивала рассказать ей, как прошел первый школьный день. Дербервиль был неумолим.
      - Ступайте на кухню, Пэгги! - велел он своей старой служанке, когда та в третий раз появилась в его кабинете.
      - Понятно, - сказала бабушка, - у тебя в школе что-то случилось.
      Она пошла не на кухню, а в другую комнату и поделилась своими тревогами с мамой. Теперь уже мама принялась за расспросы:
      - Быстроглазый, что это ты сегодня молчишь? На тебя это не похоже.
      Я ответил, что должен сегодня помалкивать. И если она не хочет, чтоб со мной что-нибудь стряслось, пусть не пристает ко мне с разговорами.
      - Обычные его хитрости, - сказала мама бабушке. - Конечно же, в школе что-то случилось. Надо позвонить. - Она тут же стала набирать номер.
      Маме ответили, что моего классного руководителя в школе нет, но чтоб она обязательно позвонила завтра, потому что в учительской был обо мне нехороший разговор. Я понял, что самым дурацким образом влип в новую неприятность. Нужно было поговорить с бабушкой! Что ж, это похоже на интеллектуальный спад, усугубленный спадами эмоциональным и физическим. Я повеселел: это гораздо лучше, чем полоса неудач. Не надо расстраиваться, решил я, все идет по науке, а законы природы нам не страшны, если мы их встречаем во всеоружии знаний.
      Дальше все продолжалось по науке. Мама мне предложила сходить за хлебом. Я всегда отлыниваю от этого поручения. Мама сказала:
      - Может, ты соизволишь?
      Я ответил, что сегодня никак не могу: должен жить осторожно - может все что угодно произойти! Мама спросила, когда я прекращу свои хитрости, и бросила мне целлофановый мешочек. С тяжелым сердцем я открыл дверь.
      В нашем доме живет одинокая старая женщина - Мария Кондратьевна. Муж ее умер, а дети разъехались. Она не выходит, в хорошую погоду сидит на балконе: ноги больные. Дербервиль с ней в прекрасных отношениях, всегда кланяется ей, а она ему благосклонно отвечает - вдовствующая королева!
      Быстроглазый тоже ничего против этой женщины не имеет. Но когда я прохожу мимо ее двери, так уж выходит: я нажимаю на кнопку звонка и убегаю. Случается, Мария Кондратьевна, заметив с балкона, что я вошел в парадное, выходит на площадку и спрашивает меня:
      - Ты не знаешь, Виталий, кто это ко мне без конца звонит, а потом убегает?
      Я не сомневаюсь: она знает, кто звонит, но, деликатный человек, она ни за что не скажет прямо - на совесть мою воздействует. Я отвечаю:
      - Это хулиган какой-то, Мария Кондратьевна. Ничего, он нам еще попадется.
      Я задержался у двери Марии Кондратьевны. Мне пришло в голову, что я занимаюсь наукой как придется, без плана. Как могло получиться, что я до сих пор не поставил ни одного эксперимента? Я решил запланировать целую серию экспериментов и немедленно приступил к первому: нажал кнопку звонка и понесся вниз по лестнице.
      Результат эксперимента оказался ошеломляющим: я наступил на огрызок яблока (я сам его утром бросил в парадном: не совать же было в карман) - и меня понесло ногой вперед, я потерял управление. О! Вспомнить тошно. Я трахнулся затылком о край ступеньки, тут же вскочил и понесся дальше. Боль разошлась по спине и была такой отчетливой, что ее можно было сфотографировать для науки. Наверно, я все же успел свернуть за угол раньше, чем Мария Кондратьевна на своих больных ногах доплелась до двери.
      "Что же показал эксперимент?" - спросил я себя и дернул головой, как артист Миронов в фильме "Бриллиантовая рука". Затылок болел, и радостно было сознавать, что это не просто боль, а результат эксперимента и закон природы. Интеллектуальный спад был налицо, но вот физического не обнаруживалось, да и эмоциональный какой-то не явный был, не отчетливый. Неужели я попал в полосу неудач? Я решил при помощи калькулятора подсчитать, чем это мне грозит.
      Сколько я могу прожить? К тому времени, когда я вырасту, человеческая жизнь будет уже продлена если не до ста лет, то до девяноста - это уж точно. Я, чтоб не очень увлекаться, выбил себе на калькуляторе девяносто четыре года. Это число я помножил на триста шестьдесят пять - вот сколько дней я проживу. Не так уж много. Дальше я задумался: надо было решить, сколько в среднем неприятностей, несчастий и прочей мерзости выбить на один день моей жизни. Пожалуй, одной неприятности на день хватит. Не все же такие дни, как сегодня. Так что полученное число больше не пришлось перемножать. Итого на мою жизнь выпадает тридцать четыре тысячи триста десять неприятностей - вот это да! И почти все они по теории вероятности могут свалиться на меня в полосу неудач. Ведь жил же я почти без неприятностей последнее время. Радовался, лопух. А они накопились, и теперь, возможно, сыпануло... Нужно было быть готовым ко всему. Я дернул головой и спрятал калькулятор в карман. Дня три после этого я головой дергал. Потом я забыл о том, что стряслось на лестнице. И только позднее мне пришло на ум, что мое падение на лестнице, быть может, оказалось роковым.
      Я купил хлеба и по дороге домой провел еще один эксперимент, с разбегу перевернул ногой ящик с мусором. Опять результат эксперимента обнаружился сразу же. Один несимпатичный пенсионер, мой давний недоброжелатель, закричал с балкона:
      - Ребята! А проучите-ка его!
      Двое прохожих бросились мне наперерез с противоположной стороны улицы.