Прощание с Дербервилем, или Необъяснимые поступки

      - Пегги, - ответил я, - есть причины.
      Я вспомнил, что мне пора идти на встречу с Женечкой Плотицыным. Я достал из ящика кляссер, в котором ношу марки для обмена и продажи, потом зачем-то взял из коллекции еще несколько марок, выбирая получше. Иногда приятно носить с собой: можно достать, посмотреть.
      С Женечкой мы всегда встречаемся на одном и том же месте: все в том же скверике у церквушки. Но я в скверик сразу не пошел, а сбегал в столовую, в которой работает моя большая приятельница, и купил для Женечки пончик.
      Женечка меня ждал. Он обрадовался пончику. Мы, как обычно, уселись рядом. Я раскрыл кляссер и стал показывать ему марки. Я ему показал и те марки, которые взял из коллекции, и объяснил, что это редкие и дорогие. Потом я спросил, когда у него день рождения. Он ответил:
      - Уже был.
      - Все равно, - сказал я. - Это тебе - бесплатно. - И отдал ему кляссер.
      Женечка взял кляссер и еще теснее прижался ко мне. Марки из коллекции одна за другой проплывали перед моими глазами - большущие, как транспаранты. Я опять начал напевать. И тут произошло страшное: в глазах защипало, в груди пролилось теплое, стало растекаться, и я явственно услышал дудение детского шарика: "Уйди-уйди!" Я вздрогнул, отодвинулся от Женечки. Женечка удивленно посмотрел на меня и спросил:
      - Тебя кольнуло вот тут? У меня бывает.
      - Женечка, - сказал я. - Мне надо срочно уйти. Не спрашивай почему.
      Дома я долго ходил по комнате, стараясь не замечать своего отражения в зеркале. Я понимал, что обзавелся второй живой мечтой, хотя и давал себе обет быть поосторожней. Если бы спохватился до того, как шарик задудит, то можно было бы спастись. А теперь все! Тяни две мечты. Разорят! Считай, что коллекции у тебя уже нет! Я попробовал отделаться от второй мечты. Я ее мысленно трепал, волочил, закапывал, пинал, сжигал, топил, дарил, продавал, подбрасывал в чужие дома - все это хорошие способы, но ни один не помогал. Может, это из-за диспута? Решил сделать наперекор пионервожатой, а надо было старших слушаться, мечтать, о чем полагается.
      Что-то меня все-таки заставило подойти к зеркалу и посмотреть на себя. Страшные перемены обнаружил я на своем лице!
      Я опять зашагал по комнате, и тут мне стало казаться, что и походка моя изменилась: не было уже в ней дербервилевского полета и беззаботности. Я подумал: "Конечно, мне все равно, но у меня есть родители, дед и бабка, я должен о них подумать. Нужно заняться своим здоровьем".
      До вечера все в доме удивлялись моей веселости.
      Ночью мне приснился сон. Я стою у окна, и вот к нашему дому подъезжает синяя "Лада", из нее выходит человек, очень неприятный, похожий на Мишеньку. Я уже знаю, что он ко мне, и иду открывать ему дверь. Я бы мог и не открывать, но мне все равно. Человек останавливается в дверях, выкрикивает противным голосом: "Мечты сбываются!" - и начинает хохотать. Хохот этот переходит в крик из фильма ужасов, человек падает и катится вниз по лестнице. Я возвращаюсь к окну.
      Кончилось тем, что тип этот выкатился из парадного, встал как ни в чем не бывало, уселся в свою синенькую "Ладу" и уехал.
      Я проснулся и решил больше не засыпать: этот тип сразу же опять явится. Но скоро я вспомнил, что знаю очень хорошее средство от страшных сновидений. Я пошел на кухню, нашел в холодильнике кефир, налил в стакан, всыпал пять ложек сахару и залпом выпил это зелье.
      Представьте, до утра меня никто не тревожил.
      О том, как я посетил первого специалиста, который оказался
      чересчур медлительным
      В школе я старался вести себя так, как будто ничего не случилось. Я по-прежнему был весел, встревал во все разговоры на переменах, я то и дело принимался насвистывать и притоптывал в это время ногой, чтоб всякому, кто ни взглянет, было понятно: дела у меня идут чудесно. Ко мне подошла Люсенька Витович и попросила одолжить ей тетрадку в клетку.
      - Виталька, - сказала она, - ни у кого нет, ты моя последняя надежда.
      - Ты меня всегда Быстроглазиком называла, - сказал я. - Чего это ты вдруг "Виталька" говоришь?
      - Не знаю, - ответила Люсенька. - Само собой получилось. Что ты на меня так подозрительно смотришь?
      Я достал из портфеля тетрадь и дал Люсеньке.
      - Очень тебя прошу, - сказал я, - подумай, почему ты меня назвала Виталькой.
      - А ну тебя! - сказала Люсенька. - Вечно ты разыгрываешь.
      - Да нет же! - сказал я. - Это очень важно. Подумай, на следующей перемене скажешь.
      - Хорошо, хорошо, не волнуйся, - сказала Люсенька и попятилась от меня.
      На той же перемене Горбылевский с Мишенькой затеяли разговор в коридоре - специально для меня.
      - Ходят слухи, - сказал Мишенька, - что один человек дежурит целыми днями на улице и выполняет любые поручения.
      - Я же сразу сказал, что он чокнулся, - ответил Горбылевский.
      Я стал насвистывать и притоптывать ногой. Телефонщики тоже насвистывали и притоптывали.
      На следующей перемене Люсенька Витович сказала мне, что думала целый урок, но так и не смогла понять, почему вдруг назвала меня Виталькой.
      - Ладно, - сказал я, - если что придет в голову, сообщи.
      Как только прозвенел звонок с последнего урока, Люсенька подскочила ко мне, страшно веселая.
      - Виталька, - сказала она, - я только что поняла, честное слово! Посмотрела на тебя - и поняла!
      Она долго хохотала, прежде чем произнесла:
      - У тебя глаза перестали бегать! Ой, как здорово! Поздравляю тебя!
      "Чему ты радуешься? - хотелось мне крикнуть. - Это же симптом!"
      На улице я обнаружил новые симптомы. Все у меня чесалось: нос, затылок, ноги; спина зачесалась в таком месте, что не дотянуться. Я решил было почесать ее об угол дома, но спохватился, что после этого Дербервиль не сможет себя уважать. Пришлось терпеть. Мука! Что приходится иной раз выносить человеку, чтоб сохранить достоинство. Я все поеживался, шевелил лопатками и даже стал похохатывать. Тут выяснилось, что почти все слова, которыми мы пользуемся, смешные. Особенно меня рассмешили слова "троллейбус" и "милиционер". Я удивлялся, как это раньше без смеха эти слова произносил. Как назло, мне два милиционера попались на глаза. От первого я, смеясь, убежал, а второму радостно, как солнышку после целой недели дождей, заулыбался. Он мне ответил такой же радостной улыбкой - мы разошлись счастливые.
      Самым смешным оказалось слово "простокваша". Я долго стоял перед витриной молочного магазина, смотрел на бутылку с простоквашей, на свое улыбающееся отражение и думал о том, что, слава богу, на свете ничего серьезного нет и быть не может, все трын-трава, и мои симптомы тоже.
      Дома я помылся под душем и растерся полотенцем - симптомы прошли. Обедать я отказался, заперся в своей комнате и долго стоял перед зеркалом, стараясь спокойно, по-научному наблюдать за своими глазами. Я прислушивался, не появятся ли новые симптомы. Кое-какие симптомчики давали о себе знать, но сразу же пропадали. Потом я стал что-то искать глазами и искал до тех пор, пока не увидел книжку стихов: папа - упорный человек! продолжает мне подсовывать стихи. Раз уж мои глаза остановились на этой книжке, я стал сперва перелистывать ее, потом прочел первую строфу одного стихотворения и обнаружил, что там про меня. Я прочел стихотворение до конца - про меня! Еще одно - про меня! Необъяснимым, невероятным образом складывалась моя жизнь: таинственные совпадения, от которых мурашки по спине бегали. Вся книжка от начала до конца была про меня! "Не знаю, о чем я тоскую. Покоя душе моей нет", - читал я и плакал. Сколько времени я провел за чтением, не знаю.
      Я услышал звонок, голос Саса: он спрашивал, дома ли я. Я утер слезы и вышел к нему. Сас сообщил, что начал писать вчера исторический роман: Англия семнадцатого века. Один молодой англичанин, безнадежно влюбленный, вступает в армию Кромвеля. Сас как раз дошел до того места, когда этот англичанин после боя находит раненого и беспомощного мужа той женщины, которую он любит. Сас сказал, что готов мне почитать, хотя ему не терпится дальше писать, - пусть рука отдохнет.
      - Ты такого не читал! Идем.
      Я понимал, что роман интересный, но разве мне до романов? Да и знал я уже, чем в этом романе все кончится. Англичанин "прогрессивных взглядов" будет лечить мужа "той женщины", перевязывать ему раны, а потом отправит этого рослого баскетболиста к его Неллечке. Что я, Саса не знаю?
      Я поплелся за Сасом в его квартиру. Я подумал: "Этот эрудит, наверно, может разобраться, что со мной происходит".
      - А ну-ка, Сас, взгляни на меня, - сказал я. - Ты не замечаешь никаких перемен?
      Сас взглянул: что-то есть, но он так сразу не может ответить - нужно проанализировать.
      - Ты на глаза мои смотри, - сказал я.
      - У тебя красные веки, - сказал Сас - Следовательно, ты плакал.
      - Сас, - сказал я в тоске, - они перестали бегать! Никогда больше я не увижу козу, которая собирается боднуть меня в спину!
      Сас отнесся легкомысленно к тому, что я сообщил. Он захихикал довольно обидно.
      - И ты из-за этого плакал? - сказал он и пожал плечами. - Должен тебе сказать, у большинства людей глаза не бегают - и ничего, они без этого обходятся. Невесть какое достоинство.
      Сас стал ходить по комнате, стал вдумываться в этот вопрос и объяснять мне: ни у одного мыслителя глаза не бегали - ни у Эйнштейна, ни у Сократа, ни у Альберта Швейцера...
      - Сас, - сказал я. - Так это же еще не все! Это же только симптом: мне страшное приходит в голову.
      Сас стал деловитым и спокойным. Он собрал на столе бумаги, сложил их в стопку.
      - Давно это с тобой? - спросил он.
      Я ответил, что довольно давно; вначале, правда, не так явно было, но вот вчера отчетливо и ужасно... Сас кивнул. Он ушел на кухню и вернулся с топориком, каким мясо разделывают, и с ножом. Он положил обе эти загадочные вещи на стол. Нож был мельхиоровый. Я машинально потянулся рукой к красивой вещице. Сас отбросил мою руку и переложил нож и топорик подальше от меня.
      - Я понял сразу, - сказал Сас сухо. - Тебе хочется убить человека. При некоторых душевных расстройствах это бывает.
      Сас всегда был обо мне хорошенького мнения.
      - Да нет, Сас! - сказал я. - Мне хочется подарить свою коллекцию марок. Всю сразу! Нестерпимо хочется! Приступы такие, понимаешь? Я боюсь, что не справлюсь с собой!
      Сас опять отнесся слишком легкомысленно к моему сообщению. Опять он захихикал и уже без опаски приблизился ко мне.
      - Я не знаю, - сказал он, - чего ты так нервничаешь? Ну так подари. Что тут страшного?
      - Тебе легко говорить, - сказал я. - Это дорогущая коллекция. Ее еще дед начал собирать. Это мое самое сильное увлечение. Ты подумай, Сас, в каком я положении!
      Сас подумал: походил по комнате, держа голову набок.
      - И все-таки я считаю, - сказал он, - что ты должен совершить этот поступок: нельзя подавлять в себе благородные порывы. Это украсит твою жизнь! Может быть, - добавил Сас со своим противным смешком, - это будет ее единственным украшением.
      - Сас, - сказал я, - подари мне вот этот красивый ножичек.
      - Чего вдруг?
      - Вот видишь, - сказал я, - легко говорить о благородных поступках, но гораздо труднее их совершать.
      Сас пробормотал, что я болтаю пошлости и что все его доводы разбиваются о мою тупость.
      - Неужели тебе не жаль своих благородных порывов?! - спросил он. Неужели тебе хочется их в себе задушить?!
      - Сас, - сказал я, - если можешь, задуши их во мне: пользы никакой, а убытков много.
      - Пусть будет по-твоему, - сказал Сас - Но знай: когда-нибудь ты пожалеешь об этом.
      Он велел мне раздеться до пояса.
      - Начнем, как полагается, с опроса, - сказал Сас. - С чего начались у тебя эти... ненормальности?
      - Они начались после того, доктор, как я ударился головой о ступеньку.
      Сас спросил, не было ли у нас психически больных в роду. Я ответил, что у меня папа со странностями: способен на необъяснимые поступки. Сас поморщился и уже после этого все делал мне назло. Он стал нагло водить пальцем перед моим носом и велел мне следить глазами за этим пальцем.
      - Ничего, бегают, - сказал Сас и опять захихикал. Он надел очки и стал больно водить ручкой ножа по моей груди.
      - Сас, потише, - попросил я.
      - Цыц! - прикрикнул он.
      Потом он посадил меня на стул, закинул одну мою ногу на другую, взял со стола топорик для разделки мяса и примерился обушком.
      - Сас, ты не мог бы ручкой ножа? - попросил я.
      - Цыц, - ответил он, - не указывай мне!
      С четвертого раза он мне попал в очень болючее место. Я завопил и забегал по комнате, а Сас спокойно положил инструмент на стол и сообщил, что пока что не может мне сказать ничего определенного: ему нужно подчитать литературу. Конечно, он бы мог проконсультироваться у своего брата, невропатолога, но он привык до всего доходить своим умом. Сас стал подсчитывать, сколько ему времени понадобится.
      - На роман - три дня, - бормотал он. - На изучение литературы - дней десять... Зайдешь ко мне через две недели, - велел он.
      - Сас, и ты совсем ничего не можешь сказать? - спросил я. - На тебя это не похоже.
      Сас ответил: кое-что ему, конечно, ясно. Но пока его мысли носят скорей гипотетический характер - он не может на них опираться при установлении диагноза. Но своими гипотезами он готов со мной поделиться. Например, ему известен один случай, когда человек, начисто лишенный слуха, ударился головой вот так же, как я, и после этого начал сочинять довольно неплохую музыку.
      - Та же картина! - сказал этот ехидина. - От сотрясения в мозгу обнаружилось что-то стоящее. Но, - продолжал Сас развивать свои гипотезы, - скорей всего, дело в адреналинчике и гормончиках: чуть меньше выделяется в организме, чем нужно, чуть больше - и психическое равновесие нарушено, человек начинает делать и говорить не то.
      Он мне рассказал об одной американской миллионерше, которая за один день раздарила двенадцать миллионов. Хорошо, что детям пришло в голову ее обследовать. Мысль о том, что адреналинчик с гормончиками распоряжаются моими марками, показалась мне страшной. Но Сас их так по-приятельски называл: адреналинчик, гормончики. Просто не верилось, что он не может с ними договориться.
      - Сас, - спросил я, - ты не мог бы как-нибудь на них воздействовать?
      - Об этом еще рано говорить, - ответил Сас. - Пока что мы остановимся на аутотренинге. Может, это как раз то, что тебе нужно.
      Он за несколько минут обучил меня аутотренингу, и я пошел домой лечиться.
      Я лег на диван, расслабился, как учил Сас, отключился мысленно от всего и сосредоточился на своем теле. Я стал внушать себе, как велел Сас: "Я сильный! Я контролирую свои поступки!" Но тут мне подумалось, что надо бы поконкретней. Я начал пользоваться другим внушением: "Я нормальный! Я никому ничего не дарю! Я ни для кого ничего не делаю за так! Я совершаю только разумные поступки!" Это внушение мне тоже показалось недостаточно конкретным и чересчур длинным. Я новое придумал: "Я никому не подарю своих марок! Не подарю - и все!" От этого внушения у меня почему-то начались судороги - аутотренинг мне вредил.
      Я вскочил с дивана и набрал рабочий номер Пети Баша.
      О том, как я посетил второго специалиста, который оказался
      чересчур вспыльчивым и загадочным
      - А кто его спрашивает? - спросил меня недоверчивый голос.
      - Один его большущий приятель, - ответил я. - По очень важному делу.
      - Гм, - сказал недоверчивый голос.
      - Вопрос жизни и смерти! - сказал я.
      - Гм... - сказал недоверчивый голос. - Так и быть, постараюсь его найти.
      Петя Баш не подходил к телефону. В трубку доносились голоса, и я уловил среди прочих слов и слово "адреналин". Я даже не вздрогнул: уже привык к таинственным совпадениям.
      - Алло? - спросил Петя таким голосом, каким спрашивают: "Какого черта?"
      - Петя, мне нужно срочно с вами поговорить, - сказал я. - Вопрос жизни и смерти.
      - Я все время занимаюсь вопросами жизни и смерти, - ответил Петя. Говори, что за вопрос? Предупреждаю, лягушек я больше доставать не буду.
      - Да какие там лягушки! - сказал я. - Дело касается меня: сына вашего большущего приятеля!
      - А ну перестань лить! - прикрикнул Петя. - Говори, в чем дело!
      - Вы должны меня осмотреть, - сказал я. - Без этого ничего не поймете.
      - Ладно, показывайся, - сказал Петя. - Я скажу, чтоб тебя пропустили.
      Петю я застал у того же окна, возле которого мы вели разговор о лягушках. Он как раз кончил пить кофе и передавал чашечку Евдокии Семеновне.
      - Петя, - сказал я, - посмотрите на меня. Вы не замечаете во мне никаких перемен?
      - А ну-ка брось свои закидоны, - сказал Петя. - Говори, наконец, в чем дело?
      - Петя, - сказал я, - мои глаза перестали бегать!
      Евдокия Семеновна выронила чашечку - я услышал мелодичный звук. Но она и не подумала подбирать осколки. Она наблюдала. Петя быстро подошел ко мне, взял за руку и повел; у застекленной двери он подтолкнул меня в спину, так что дверь я раскрыл плечом. Я повернулся и крикнул:
      - А еще доктор!
      По лестнице поднимался мужчина в белом халате.
      - Видели? - сказал я. - Вот они, теперешние медики!
      - Не говори! - ответил он.
      Я вышел на улицу. Я был зол на всех реаниматоров, какие живут на свете. Я удивился, когда услышал Петин голос:
      - Погоди! Какой-то ты все же странный.
      - В том-то и дело, - сказал я. - Странный и ничего не могу с этим поделать. Навязчивые мысли. Представьте, я уже дошел до того, что чуть не подарил свою коллекцию одному второклашке.
      - Как это "чуть не подарил"? - сказал Петя. - Ты что, спятил? Такую коллекцию!
      Вот с этого и надо было начинать: Петя тоже коллекционер. Но я в тот день слишком уж был не в себе.
      Петя начал отдавать распоряжения: коллекцию запереть, а ключ принести ему или лучше папе отдать.
      - Больше тебе ничего не хочется дарить?
      - Я сейчас в таком состоянии, - сказал я, - что могу подарить все, что угодно. Вообще могу невероятное выкинуть.
      Петю все это не удивляло.
      - Все ценное запереть! - сказал он. - Понятно! Слушайся меня, я знаю, что говорю!
      Он похлопал меня по плечу. Как-то уж очень уважительно провел рукой по моим волосам... и пошел к своим реанимируемым.
      - Ничего страшного, - крикнул он Евдокии Семеновне, которая наблюдала за нами из окна. - Папины гены прорезались.
      - Петя, - сказал я, - вы ведете себя загадочно: объясните мне, что со мной.
      - Хорошо, - сказал он. - Однажды твой папа принес мне в подарок очень редкую книгу. Знаешь, почему он это сделал? Он считал, что эта книга мне нужней. Потому, видишь ли, что мне больше хочется ее иметь, чем ему.
      Я ничего не понял. "Может, я отупел от переживаний?" - думал я и искал связь между той книгой и моей коллекцией, но никакой связи, хоть убей, не находил. Я подумал: "Петя и сам малость не в себе перерабатывает".
      Но все же я успокоился: если бы что-нибудь серьезное со мной стряслось, Петя бы догадался, - все-таки врач. Да и запереть на ключ все ценное - очень полезный совет.
      Я заторопился, выскочил на дорогу, и тут выяснилось, какой опасности подвергаются люди, лишенные бокового зрения.
      О том, как я обычным для себя таинственным образом столкнулся с
      третьим специалистом, который посоветовал мне доискиваться
      причин
      Я заметил машину только после того, как взвизгнули тормоза. К счастью, она небыстро ехала, а реакция и прыгучесть у меня что надо. Я оказался на капоте. О том, как подпрыгнул, я не помнил. Шофер смотрел на меня, как на наваждение; я поглядывал на него с интересом. Он потянулся рукой к дверце: сейчас будет ссаживать. Я заторопился, соскользнул на мостовую и тут только заметил, что мне преграждает дорогу доктор в халате. Я ударился от него.
      - Не скачи ты, - сказал доктор. - Что ты скачешь от меня, как от милиции?
      Я узнал голос Вадима, моей живой мечты, человека, которому я намечтал жену, но забыл намечтать квартиру. Не знаю, как Вадим, а я не удивился. Я вернулся.
      - Что случилось? - спросил он. - У вас кто-то в больницу попал?
      - Другое, - сказал я. - Со мной что-то неладное. Ты же видишь? - Я показал на машину.
      - Это уж точно, - сказал Вадим. - Василия Степановича ты в столбняк вогнал.
      Василий Степанович сидел за рулем неподвижно, он не отрывал от меня глаз.
      - Василий Степанович, - сказал Вадим, - сделайте глубокий вдох, вам сразу станет легче.
      Василий Степанович послушался.
      - Ну вот, - сказал Вадим, - одного мы привели в норму. Тобой я займусь чуть позже. Василий Степанович, подъезжайте.
      "Скорая" подъехала к дверям больницы, Вадим и женщина в белом халате помогли выбраться из машины старушке, у которой что-то было с ногой, и повели ее. Василий Степанович показал мне на сиденье рядом с собой. Я думал, он начнет отчитывать, но он о случившемся не заикнулся - сидел молча и только один раз проговорил:
      - Мой тоже где-то прыгает. Вот я ему попрыгаю. Я его сегодня расспрошу, где он целыми днями носится.
      Вернулся Вадим и повел меня в больничный двор. Мы сели на скамейку.
      - Пять минут, не больше, - сказал он. - Рассказывай.
      На этот раз я решил о глазах сказать в конце.
      - Я начал совершать необъяснимые поступки... - приступил я. Представь, во вред себе или просто нелепые...
      Я обо всем рассказал. Не забыл упомянуть о том, как неизвестно зачем ел препротивное овощное рагу, и о том, как умолял почти что одну девчонку, чтоб она сказала, что может подумать обо мне: "Какой славный!"
      - Должен добавить, - закончил я, - что у меня перестали бегать глаза! - Вадим кивнул, как будто это так и должно быть. Он вообще вел себя уж очень спокойно: ну, это, мол, понятно.
      - Перед тем как это все начало случаться, я ударился головой. Заметь себе это.
      - А произошло ли что-нибудь? - спросил он. - В тебе вообще сильна эта потребность - делать что-то для других.
      - А глаза? - спросил я. - Чего вдруг они перестали?.. Ты же видишь: я под машины лезу.
      - Ты стал больше думать, - ответил Вадим. - Ушел в себя и не реагируешь на внешние раздражители. Конечно, какой-то душевный сдвиг произошел.
      Он мне стал говорить о том, что каждый человек живет внутренней жизнью. Ты спишь, делаешь свои дела, а жизнь эта идет своим чередом, по своим законам - внутренняя работа. От этой работы иногда в человеке происходят перемены, но ты о них еще не догадываешься. Поэтому тебе твои собственные поступки кажутся странными.
      - Нужно доискаться причин, - сказал Вадим. - Выяснить мотивы, которые руководят твоими поступками.
      О мотивах ему нравилось говорить. Это, оказывается, коварная штука: иногда поступок кажется благородным, а мотивы премерзкие, а иногда наоборот.
      - Доискивайся причин, - сказал он. - Старайся понять, зачем тебе понадобилось дарить эту коллекцию.
      - Господи, - сказал я, - ну зачем мне это нужно! Он же несмышленыш. Он покупал у меня марки. Потом его мама попросила покупать ему каждый день пончик - я покупал. И начало представляться, будто я уже взрослый, а он мой сын. Мы же с ним плечо в плечо сидим на скамейке, как отец с сыном. А разве для сына что-нибудь жалеют?
      - Вот видишь! Ты сам объяснил. Часто нами руководит не расчет, а эмоции.
      Только их недоставало! Эмоции, мотивы, адреналинчик с гормончиками...
      Но оказалось, это еще не все.
      - Мне почему-то кажется, - сказал Вадим, - что ты кому-то что-то хочехшь доказать.
      - Плевал я! Никому я ничего доказывать не, собираюсь! - В голове у меня гудело: еще и это! Интересно, кому это я доказываю?
      - Не зарекайся. Вот я, например, одному человеку доказываю всю свою жизнь, что я лучше, чем ему однажды показалось. Послушай-ка историю. Я тогда учился во втором классе. Было у меня двое друзей - Вовка и Генка. И вот Вовкиного отца перевели в другой город - нужно было расставаться. Мы с Генкой договорились, что проводим Вовку на вокзал. Но Генка заболел. Провожать пошел я один. Вовка подарил мне на память красивый перочинный нож с перламутровой отделкой и не менее красивую перламутровую ручку. Он сказал: "Одну из этих вещей отдай Генке". Но я не смог расстаться ни с одной из этих вещиц. Откуда мне было знать, что за такие поступки расплачиваться приходится? И вот я всю жизнь доказываю Генке, что то был случайный поступок. Всегда это вспоминается, когда я недоволен собой, и я себе говорю: "Ты опять хочешь зажулить ножик". Сначала я тоже ничего не понимал. Просто я заметил, что мне нравится дарить друзьям перочинные ножи и ручки. (Я вспомнил, что Вадим подарил мне как-то красивый перочинный нож.) Потом уж разобрался. Так что доискивайся причин. А я побегу: кто-то уже валидол сосет и ждет меня.
      Он побежал к машине, но вдруг вернулся и протянул мне красивую шариковую ручку:
      - На! У меня две! Разбередил ты мою память.
      О том, как я доискивался причин и в результате встретился еще с
      одним специалистом
      Я заторопился домой, чтобы спрятать коллекцию. То, что я ее собираюсь прятать от себя самого, казалось мне делом обычным. Я верил в эмоции, мотивы, адреналинчик с гормончиками - все это факты научные. Предположение Вадима о том, что я что-то кому-то хочу доказать, не особенно меня беспокоило: я дал себе слово ничего никому не доказывать, как бы мне ни хотелось. Но вот одна мысль, которую часто повторяют в телепередаче "Очевидное невероятное", меня здорово тревожила. Что мы знаем о нашем мире? Крохи! Сколько еще научных истин не открыто! А вдруг моей коллекцией как раз и распоряжается неоткрытая истина! Вьет из меня веревки, хотя у нее названия даже нет. Навстречу мне шел усатый мужчина, торопился, пот со лба платком утирал. Бедняга думал, что торопится по своей воле, а на самом деле его какой-нибудь Адреналинчик, которого он и в глаза не видел, кнутом погонял. Адреналинчик гикнул - мужчина наддал, перешел на бег, а я вдруг спохватился, что уж очень он похож на того, кто Высоким Смыслом мне представлялся. Я, конечно, понимал, что Высокий Смысл не может быть человеком, и все же смотрел вслед мужчине, пока он не свернул за угол. А что, если Высокий Смысл не суеверие, а неоткрытая истина? Ведь уверен же Геннадий Матвеевич, что он руководит его жизнью. Я решил, что от Высокого Смысла нельзя отмахиваться. Это гораздо страшней, чем трахнуться головой о ступеньку, - этот не пожалеет, в штопаном бельишке заставит ходить!
      Дома у меня произошел разговор с папой. Оказывается, Петя Баш ему звонил.
      - Почему ты мне ничего не сказал? - спросил он.
      - Откуда мне знать? - ответил я. - Адреналинчик не захотел. Ты не будешь меня уговаривать совершать бессмысленные поступки?
      - Нет. Запирай свои марки и давай мне ключ.
      Я запер тумбу стола и отдал ключ папе.
      - Мне кажется, я понимаю, в чем дело, - сказал он. - У тебя чувство вины. Ты слишком много нехороших поступков совершал последнее время. Особенно по отношению к бабушке...
      О своих нехороших поступках по отношению к бабушке я ничего не знал. Оказалось, что я отношусь к ней неуважительно, как к девчонке на побегушках, понукаю ею и никогда не стараюсь ей помочь. А сейчас, объяснил папа, мне захотелось искупительной жертвы, вот я и готов расстаться с самым сильным своим увлечением. Видно, папа как следует обдумал "ситуацию". После того как он обдумает, он всегда говорит что-нибудь невероятное. Но сейчас его гипотеза мне показалась интересной. Я решил, что "искупительную жертву" тоже не стоит сбрасывать со счетов, тем более что папа привел мне множество примеров из исторического прошлого и из произведений литературы: людям свойственно так поступать. Он предложил мне очень простой способ избавиться от навязчивой мысли: сунул мне в руки щетку и полотер и сказал:
      - Помоги бабушке - и ты себя почувствуешь гораздо лучше.
      Я убрал в квартире и минут десять после этого думал о том, помогло мне это или не помогло. Так сразу нельзя было определить. По-видимому, это выяснится позднее.
      В доме уже все знали о том, что со мной произошло. Дед считал, что на меня кто-то оказывает дурное влияние, бабушка - что меня кто-то сглазил, а мама - что я все придумал, чтобы только не делать уроки.
      - Настал момент! - сказала мама и принялась убирать вещицы с моего стола.
      Я отнесся к этому безучастно, и у мамы это вызвало подозрение. Она сказала, что догадывается, о чем я думаю: о том, что потом все поставлю на место. Мама заперла мои вещицы в сервант.
      - Господи, как все просто! - сказала она и принялась мною повелевать: проверила дневник и тетради, велела вытряхнуть из портфеля все лишнее, осмотрела меня тщательно, как наш сосед этажом ниже осматривает свои "Жигули", обнаружила что-то в ушах, что-то содрала ногтем на спине, велела мне принять душ, а потом раскричалась, почему это я ее до сих пор не поцеловал.
      Я ее поцеловал, и она сказала:
      - Не подлизывайся! Садись за уроки.
      Когда я учил геометрию, позвонил Сас. Оказывается, он забыл мне сказать очень важное: возможно, все дело в обыкновенной сублимации. "Еще одно!" - подумал я и спросил:
      - Сас, а что это такое?
      - Допустим, тебе хочется сделать что-то непозволительное, но это настолько непозволительно, что даже думать об этом ты боишься. И вот ты вместо этого делаешь что-нибудь другое, позволительное.
      - Сас, - спросил я, - а нельзя ли это сублимировать, как ты считаешь? Дарение коллекции. Сделать что-нибудь другое, более позволительное?
      Сас ответил, что всегда изумлялся моей хитрости и изворотливости.
      Мои страхи почти прошли. Было ясно, что положение не такое уж страшное. Правда, у меня перестали бегать глаза и что-то, конечно, странное со мной происходит, но ведь всему можно найти объяснение. Оно обязательно найдется. Я был уверен, что даже с Высоким Смыслом при желании можно сладить. Ко мне опять прицепилась Шпарагина песенка "Весел я...". Мне не хотелось больше от этой песенки отделываться. Я расхаживал по комнате, напевая. "Все чепуха, - думалось мне. - С какой это стати я столько страхов нагородил! Неужели это всерьез?" Но тут же спохватился, что походка у меня уже далеко не дербервилевская. Я лег спать со смешанным чувством успокоения и тревоги. "Ого, как они во мне смешиваются! - подумал я, засыпая. - Хиггинс бы меня понял".