Только демон ночью (Часть 2)

Она просила вновь и вновь рассказать про Афган и я вдохновенно врал о его красотах, о спокойной размеренной службе тыловиков-рембатовцев, придумывая по ходу дела разные смешные ситуации, выставляя духов примитивными, недалекими и неумными горцами, с трудом сжимающими в корявых заскорузлых мозолистых руках старинные винтовки. Изображал хитрых и опытных врагов темными, забитыми людьми, подвигнутыми на разные дурные дела муллами и местными баями-князьками. Димыч мгновенно подхватывал игру и важно поддакивал, назидательно качая головой в подтверждение моих слов. Да и сам он знал хорошо если десятую часть правды. Песни говорили о другом. О страшном кровавом повседневном труде. О тоске, жажде любви и жизни, страхе боли и смерти, о вере в друзей, о надежде. Но кто верит песням? Тем более, когда сочиняют их одни, а поют другие. Не хочется принимать слова всерьез. Песня - гипербола, в ней все до боли, выпукло, взорвано. Если любовь, то пожар, если страсть - огонь. В жизни все по другому. Все проще. В одну из таких ночей, после того как Димыч отпел свое и удалился любезничать с молоденькой горничной, Людмила пришла ко мне. Она присела на край кровати и медленно вытолкнув тяжелый воздух сквозь полуоткрытые губы попросила любви. - Нет, - коротко сказал я. - Ты просто устала одна. Он вернется и тебе будет стыдно. - Я женщина. Это нужно телу, не душе. Тело предаёт. Оно требует своего. Тело честно терпело сколько могло. Но теперь оно на пределе, только тронь и сорвется. Я знаю свое тело, оно больше не может без ласки. Все имеет предел прочности и по достижении его - ломается. Прошу тебя как друга. Сделай это для меня. Даже для него. Пусть лучше с тобой, человеком с той войны, чем с каким нибудь приезжим прохиндеем с Кавказа. Вот тогда мне действительно будет стыдно. Сделай это без любви. Не касаясь души. Только тела. Людмила встала с кровати, подошла ко мне, расстегнула пуговицы на рубашке. Вынула из моих губ сигарету. Жадно затянулась. Ткнула окурок в пепельницу, рассыпав комочки искр по льду хрусталя. Обняла и поцеловала нежными теплыми губами мои пересохшие онемевшие губы ... поцелуй любовницы, но женщины жаждущей милосердия ... Легкий, теплый, просящий. Словно биологический робот, я автоматически выполнял вновь и вновь ее требования и не ощущал ничего кроме предательского стыда, только соленоватый вкус слез срывающихся с ресниц крепко зажмуренных глаз. Ее губы больше не искали меня. Она не одаривала меня ласками, а только жадно, захлебываясь, впитывала мою плоть, насыщаясь прозапас, на будущее, не зная сколько того будущего впереди и насколько вновь хватит полученного ее сильному, прекрасному, жаждущему любви молодому телу. Насытившись, она оторвалась от меня. Вытерла ладошкой заплаканные глаза с распустившимися по щекам темными подтеками туши. - Спасибо, майор. Ты поступил правильно. Не кори себя. Если кто блядь, так это я. Но не вам мужикам нас судить оставляя одних. Лишая своих рук, губ, тел. Подхватив в кучу сваленную на пол одежду Людмила не зажигая света зашла в ванную и прикрыла за собой дверь. Через несколько минут щелкнул открываясь, а затем защелкиваясь замок двери номера и все стихло. Не мне ее судить. Утром, с первыми лучами солнца я с трудом растолкал невыспавшегося, сердитого Димыча и заставил собираться в путь. - Что случилось? Ведь мы собирались попасть на Захарова? - Недоумевал Димыч, пытаясь ослабить мой натиск и изменить решение. - Хватит, засиделись. В путь. - Не вдаваясь в долгие объяснения я швырял в сумку аккуратно развешенные по спинкам стульев и плечикам тремпелей вещи. Этого Димыч перенести не смог. Я уступил другу право самостоятельно уложить имущество, а сам пошел выписываться из гостиницы. Людмилы не оказалось за стойкой и все обошлось быстро, без лишней суеты и ненужных слов. В холл спустился побритый и аккуратно расчесанный Димыч волочивший набитую под завязку книжками и сувенирами сумку, с зачехленной гитарой на плече. Прибежали и заохали его молоденькие поклонницы. Он сразу преобразился, засверкал улыбкой, затряс смоляной шевелюрой. Обмен телефончиками и адресами, обещаниями встретиться, созвониться, приехать, хихиканья и поцелуйчики не задержали нас надолго. Мы вышли через стеклянные двери на ступени гостиницы. - Стой! А как же Людмила? - Хлопнул себя по лбу Димыч. - Мы даже не попрощались... - Попрощались. - Оборвал его я. - Так ты... Так ты... Ты полез к ней... - Он задохнулся. - Так - мы. ... И хватит об этом. Димыч посмотрел на меня темным, осуждающим, нехорошим взглядом, сплюнул презрительно, вскинул на плечо сумку и пошел в противоположную стоянке сторону. Далеко идти ему не пришлось. Из гостиницы выскочила Людмила и кинулась вдогонку за моим другом. Что они говорили друг другу, никогда не выяснял, а он не говорил. Да это и не нужно. Ко мне они подошли вдвоем. Людмила протянула руку с напряженной, плоской, дощечкой ладошкой и посмотрела в глаза. Ладошка нервно подрагивала. Мне стало очень жаль эту маленькую, белую, такую трогательную ручку. Я взял ее в свою, поднес к губам и поцеловал. - Ладно, поехали. Долгие проводы - горькие слезы. - Прервал затянувшуюся паузу Димыч. - Дорога ждет. Пока Люда. Спасибо за все. - Спасибо, майор. Спасибо, Димыч. ... Мне будет недоставать ваших песен. - Я пришлю тебе касеты. На гостиницу. Идет? - Предложил Димыч. - Идет. Я достал из кассетника маленький черный прямоугольник с афганскими записями и положил в карман фирменного гостиничного халата, накинутого поверх радостного легкого платья. - Спасибо. - Ты жди. Забудь все и жди. Он вернется... - Буду ждать... Мы решили проскочить за неделю Прибалтику, через Литву выехать в Белоруссию, вернуться на несколько дней в Харьков, узнать последние новости и рвануть на Юг. Полетело под колеса волжанки серое полотно ровного ухоженного таллинского шосссе. По краям тянулись чистые выровненные по ниточке обочины, геометрически правильные кюветы с ровненько засеяными травой скосами. Таблички с именами отвечающих за данный участок дороги дормейстеров - Европа. Таллин приветствовал Старым Тоомасом, островерхими крышами старинных домов и готических кирх, устремленными в низкое серое небо. Поставив машину на стоянку возле центральной гостиницы, мы пошли бродить по кривым узким улочкам старого города. Посидели за чашечкой ароматного крепкого кофе в маленькой, на несколько столиков кафешке и поняли насколько чужи и инородны в этом западном, холодном, отстраненном от нас городе. Мы не поняли Таллин. Или Таллин не понял нас. Димыч с обаятельной улыбкой обратился с каким-то безобидным вопросом к проходившей мимо стройной высокой девушке в строгом костюме с короткими белесыми волосами. Она остановилась, оглядела его с ног до головы холодным пристальным взглядом прищуренных глаз, этакой смеси презрения и превосходства, обдала ледяной волной, окатила с ног до головы, оставила стоять растеряного в невидимой луже, а сама ни слова не говоря гордо вздернула подбородок и ушла по извилистой, мощеной булыжником улочке все тем же пружинистым спортивным шагом деловой женщины. Но это оказалась только первая ласточка. Через некоторое время стало совсем невмоготу. Когда мы обращались с наболевшим вопросом к людям на улице они с любезной улыбкой выслушивали нас, разводили печально руками и давали понять, что помочь не могут, несмотря на полное сочувствие и желание облегчить участь страждущих оказавшихся в столь бедственном состоянии. Положение складывалось критическое, ибо вопрос перед нами стоял простой и жизненно важный - Где найти туалет? Наконец нашлась добрая душа подсказавшая выход - зайти в ресторан. Споро заскочили в первое попавшееся заведение. Сели за столик. Не успели осмотреться вокруг официантка подошла за заказом, мы вежливо поинтересовались возможностью помыть руки перед едой. Девушка радостно улыбнулась двум чистоплотным джентельменам и приглащающе кивнула в угол. Увы и ах, но мы обнаружили только рукомойник. Обманутые в лучших чувствах развернулись и, обойдя остолбеневшую офоициантку, быстрым пружинящим шагом направились к стоянке. На последнем усилии воли плюхнулись в машину и сцепив зубы дотянули до пригородного лесочка. Свернули на обочину и кинулись к спасительной опушке. Вернувшись к машине обнаружили стоящего возле волжанки молодого высокого светловолосого сержанта-милиционера. Он укоризненно качал головой записывая в блокноте госномер. - Как нехорошо... как нехарашо... Взрослые людди... Ведь это делают в туалете... Все видно с дороги... Проезжают женщины... та .. детти... Я начал медленно закипать, но Димыч не рассердился, рассмеялся и поведал нашу трагическую историю. Сержант помолчал, захлопнул блокнот и сокрушенно покачал головой. - Очень печально... очень... этто большой вопрос... проблема... Я понимаю... У вас не было другого выхода... та ... Хорошо, что вы не стали делать эттого в городе... и рискуя многим решили уехать... понимаю и сочувствую. Теперь - можно ехать обратно... - Ну уж нет, - Димыч так развесилился, представив наши периодические броски на природу, что от смеха сложился пополам, я не отставал от него. Сержант сначала недоуменно смотрел на наши конвульсии, но затем вдруг хлопнул себя по лбу широкой плоской ладонью. - Этто действительно смешно... очень смешно... Он смеялся долго и слезы текли из его глаз оставляя темные пятнышки на сером сукне кителя. Смех прекратился также внезапно, как и начался. Словно какой-то механизм внутри человека переключил рубильник. Милиционер достал из кармана белоснежный платок, аккуратно развернул его, вытер глаза, трубно прочистил нос, покачал головой и также аккуратно сложил платок и отправил в карман. - Да, этто смешная история... анекдотт... сегодня же расскажу коллегам... Они посмеются тоже... но смешного мало... Мы разговорились. Он оказался приятным парнем, этот долговязый мильтон. Посоветовал нам отдохнуть пару дней на песчаных дюнах, среди сосен в прекрасном приморском курортном городке Пярну. Дал адрес недорогого и хорошего кемпинга, где частникам иногда удавалось купить путевки на несколько дней между заездами плановых групп туристов. С тем и расстались. Мотицикл унес бравого стража порядка в сторону Таллина, мы поехали по прибрежному шоссе в сторону неизвестного городка по имени Пярну. Кемпинг с непроизносимым эстонским названием, стоял среди соснового леса на белых песчаных дюнах. Игрушечные чистенькие домики располагались поодаль друг от друга под добрыми лапами вековых сосен, среди настоенной запахом хвои тишины. Холодное спокойное море застыло величественным озером и лишь маленькие шустрые не волны, в волнушки лениво накатывались время от времени на чистенький, белый, словно просеяный песок пляжа. Безмятежная тишина и спокойствие царили в этом мирке. Тенистая асфальтированная дорожка змейкой вилась по кемпингу доводя до уютной, чистенькой столовой-стекляшки. Купальный сезон еще не наступил. Народу оказалось совсем немного, и мы с Димычем спокойно купили путевку на пять дней, решив отдохнуть в первозданной тишине перед броском к шумному Черному морю. День за днем протекали в сонном, ленивом, замедленном ритме. Мы валялись на белом пляже под нежарким балтийским солнцем. Раскидывали на полотенце картишки в незамысловатом дурачке. Читали купленные в киоске разрозненные номера толстых, умных журналов. Перелистывали начала, середины и окончания повестей и романов, путевых очерков, статей. Вечерами, одевшись поприличнее, ехали гулять по городу, сидели в маленьких кафе под ночным небом. Курили. Молчали. Глазели на проходивших женщин. Неторопясь прихлебывали темное пиво из больших глиняных тяжелых кружек. Забирали машину со стоянки и возвращались назад под небом с неяркими звездами в тихий уютный мирок затерянный среди дюн. Дважды в день по дорожке, окруженной соснами с розовыми прямыми стволами, мы ходили кушать в столовую. Завтрак и обед входили в стоимость путевки, и это нас очень устраивало. В столовой работали чистенькие тихие, аккуратные женщины. На столах покрытых скатерочками с красными петушками всегда стоял свежий добро нарезанный хлеб, соль, горчица, перец в протертых, отражающих свет блестящих металлических приборах. Подавалась простая, сытная и вкусная еда. За соседними столиками сосредоточенно потребляли пищу загорелые молодые флегматичные ребята из спортивной школы олимпмйского резерва, гребцы и яхтсмены, проводившие свои сборы в этом же кемпинге. Так продолжалось несколько дней. Но за день перед отъездом среди поваров произошла замена. За стойкой раздачи, вместо привычной уже женщины-повара, оказался молодой тощий парень в белой крахмальной щегольской куртке, в таком же франтоватом накрахмаленном белоснежном колпачке, с черной бабочкой на шее. Смотрелся он очень импозантно, по- западному, да и работал, надо отдать ему должное, виртуозно. Черпаки, ложки, вилки так и летали в его руках. В тот день на завтрак кроме всего прочего оказалась манная каша с маслом. Пока мы стояли в очереди на раздачу я огляделся вокруг. Сидящие за столиками спортсмены по молодости лет еще видимо сохранили негативные воспоминания, связанные с потреблннием сего весьма питательного продукта. Они лениво, с видимой неохотой ковырялись в тарелках, проглатывали через силу одну - другую ложку и отставляли в сторону практически полные порции. Очередь медленно подвигалась к стойке. Мы с Димычем взяли подносы и приготовились поставить на них порции каши. Неожиданно я заглянул за стойку и обомлел. Парень быстрыми круговыми движениями сгребал с торелок недоеденную спортсменами кашу и скидывал в общий котел. Размешивал черпаком среди свежей и заполнял выставленные на блестящей дюралевой полке тарелки. Люди брали, не замечая, не предполагая такой подлости, благодарили и отходили. - Что же ты делаешь! Ты ж не свиней, людей кормишь! Зачем сливаешь объедки обратно в котел? - Закричал я на повара придерживая рукой очередную тарелку. Женщина, которой предназаначалась задержанная порция, вскинулась словно от толчка, развернулась ко мне полыхая расширенными в гневе глазами, от груди к лицу поплыла заливая кожу жаркая красная волна. В одно мгновение скромная, средних лет матрона превратилась в разъяренную встрепанную краснорожую фурию. Дама сия часто занимала столик рядом с нами. Иногда мы перебрасывались словами приветствия. Женщина как женщина. Невозможно даже предположить и представить подобную метаморфозу. - Не крычатт! Тут не крычатт! В свинушнекэ крытчатт! У себя в Москве крычатт! - Орала она, брызгая слюной и толкая меня наманикюренным твердым как штык ногтем в грудь. - Нэ крычатт в нашей стране! Опешивший в первую минуту парень осмелел и подвыл фальцетом - Фашисты! Оккупанты! Тут уж обмерли от удивления мы. Нас всех, включая разъяренную тетку, обгадили, заставили есть помои, а когда я это вскрыл, то вместо благодарности обозвали оккупантами? За что? Первым возникло здоровое рефлекторное желание выкинуть эту парочку прямо через стекляные стены на свежий воздух и хорошенько поучить вежливости. Но сдержал себя. Крепко сжал тетку за плечи и лишил ее радости тыкать в меня пальцем. Даже лишенная возможности двигаться женщина продолжала извиваться и орать. - Димыч, - попросил я, - приглуши звук. Но вежливо. Димыч недаром слыл изобретателем. Он окунул кусок хлеба в горчицу и на очередной руладе всунул в орущий красный рот между напомаженными губами. Помогло. Тетка замолчала и красная волна гнева поползла в обратном направлении. Пока она давясь жевала бутерброд я внятно, неторопясь, учитывая слабое знание аборигенкой великого русского языка объяснил ситуацию, проиллюстрировав недоеденные порции, стоящими рядом с открытым баком с кашей. Те, что шустрый поваренок не успел ещё опростать в бак. К моменту дожевывания хлеба и возвращения дара речи тетка вникла в ситуацию. Ее лицо полностью сменило окраску, стало бледным словно мел и только глаза горели праведным гневом как два полыхающих гневом серых угля. Паренек за стойкой сразу усек, что расстановка сил изменилась не в его пользу, сник и сжался. Теперь разговор с ним велся по-эстонски. Дама не поднимала голоса, но у парня под мышками начали плавно расползаться темные пятна пота. Лицо, куртка, лоб, колпак еще минуту назад безупречнно гладкие, пошли складками, морщинками, волнами, посерели, скукожились. Со звоном вывалился из непроизвольно разжавшегося кулачка черпак и покатился по кафельному полу. Закончив разборку с поваром, женщина повернулась к нам. - Извините, что сделала больно... Вы правы... Мне стыдно за этот ... человека... Но... не надо... у нас... крычат... Пожалуста... - Глаза женщины заволокло слезами, она крутанулась и выскочила из столовки. Молча, с опущенными головами потянулись на выход спортсмены. Мы тоже не солоно хлебавши повернулись было к выходу, но тут к раздаче подошел сидевший всё время в углу крепкий, загорелый человек в белой рубашке с расстегнутым воротом, короткой стрижкой редких седых волос, сквозь которые проглядывала чистая розовая кожа, с крупным грубо слепленным жестким лицом. Он придержал нас твердыми будто сосновые бруски ладонями около стойки, а сам бросил несколько резких рубленных эстонских фраз поваренку. Тот обреченно кивнул головой и исчез. - Сначала я хотел вас битт. Но хорошо, что удержался на минутту. Битт надо кого тто другого. Но этто поттом. Это наши дела. Но вы не должны уйти голодными, та. Сейчас он принесетт свой домашний окорок. У него естт тут. А потом заколет поросенка и будет кормить всех жаркое с капуста. Ставит пиво. За свой счетт. Конечна. Мы не любим когда незваные гости нарушаютт нашу жизнь, обычаи, но не терпим тогда некотторые нарушаютт обычаи порядочности... Та. Запыхавшийся, потерявший свой колпачок повар притащил завернутый в вощеную бумагу кус розовой, нежной с тонкими прослоечками белого жирка, ветчины. Наш собеседник внимательно осмотрел принесенное и одобрительно кивнул головой. Только после этого поваренок принес из-за стойки досточку и начал строгать ветчину отваливая ножем тонкие ровные ломти. Периодически он останавливался и просительно смотрел на мужчину. Тот сидел каменно, уперев взгляд куда-то в центр поварского лба. Нож снова взлетал и резал ровно словно автомат. Ох, с каким бы наслаждением поваренок порезал на куски нас с Димычем, да не его сила сегодня взяла верх. Поваренкино время или уже безвозвратно ушло, или только маячило впереди. Девушки-официантки принесли салат из помидоров, капусты, огурцов, свежий, залитый домашней густой сметаной. Но особого аппетита у нас не наблюдалось. Поблагодарив мужчину и девушек, мы вежливо съели по куску хлеба с ветчиной, по порции салата и поднялись из-за стола. Мужчина тоже встал. Не подавая нам руки, дружески похлопал по спине, и легонько подтолкнул к выходу. На обед всех отдыхающих ждало превосходное свинное жаркое с капустой. Пиво. Свежий душистый, ноздреватый домашний хлеб. За стойкой работал вновь накрахмаленный белоснежный повар. Только под глазом у него проглядывал сквозь наложенную пудру свежий синяк. Нам впрочем он улыбался вполне дружески и немного заискивающе. После сытного обеда присели перекурить на скамеечку перед столовой. К нам подсел старенький седой эстонец с изборожденным морщинами лицом. Попросил закурить. Помолчал. - Этто был сначала большой рыбак. Та.... Потом . ... Зеленый брат. Долго воевал. Поймали. Долго сидел. Сибыр. Та... Молодеж много не понимает... Не знает как оно было до войны.... Во время... После войны... Хочет перемен. - Он аккуратно погасил сигарету и выбросил бычок в мусорник. - Сейчас жизнь наладилас.... Ох, боюс перемен... Надоело... Старик приподнял над покрытой седым пухом головой шляпу с обвисшими полями и неторопливо пошел по асфальтированной чистой дорожке, мимо тихо колеблющих в вышине кронами сосен с розовой нежной корой. На следующее утро мы выехали в обратный путь. Через Смоленск. Курск. Белгород. По Симферопольскому шоссе. Российская земля встретила нас колдобинами и неухоженными обочинами шоссе. Покосившимися указателями. Стреляющими у проезжих рубчики мильтонами в забывшей об утюге покрытой дорожной пылью серой форме. Неухоженными, ободранными деревеньками где тянулись к сельпо пьяненькие трактористы на облепленных грязью по самую кабину тракторах. Где мотались расхрыстанные колхозные грузовики везущие то теток, то телок, то груды пустых ящиков. Исчезли ровные обочины и опрятные кюветы. Вместо табличек с именами дормейстеров ржавели кое-где безликие щитки ответственных за дорогу СМУ и ДЭУ. Вновь стало грустно. Вылезла из небытия исчезнувшая было привычка выплевывать в окно окурки сигарет и выбрасывать пустые бумажные стаканчики от съеденного на ходу мороженного. Память не сохранила многие подробности нашего удивительного, прощального путешествия по доживавшей последние годы стране. Да и кто поверил бы случайному пророчеству старичка видя вокруг пусть разную, но в общем-то, нормальную, веселую, беззаботную жизнь. У людей завелись деньги. У одних больше, у других меньше, но на жизнь хватало. Под деньги не хватало продукции. Не всем удавалось потратить заработанное и купить нужные товары. Не беда, то что оставалось везли на Юг. О, этот Юг! Вереницей тянулись к нему летом словно к земле обетованной паломники - дикари, курсовочники, счастливые обладатели льготных путевок и невезучие интеллигентные покупатели полноплатных, не имевшие счастья родиться и трудиться гегемонами, а ещё лучше - слугами народа. В том направлении перетекали по шоссе стаи машин с закинутыми на крыши палатками, тентами, надувными лодками, удочками. Поезда с уткнувшмися в стекла расплющенными носами детишек. Самолеты без единого свободного места в салонах. Запыленную волжанку приютила сначала стоянка в Рабочем Уголке под Алуштой, но вольные казаки не выдержали обилия трущихся на пляже друг о друга тел и бросив оплаченные места удрали в Гурзуф, где как утверждали всезнающие отдыхающие можно попытаться пристроиться на полупустом пляже интернационального Дома отдыха Спутник. Народ как всегда оказался прав. Мы загнали машину во двор белого приземистого домика бывшего раньше саклей татарского аула. Заплатили сгоревшему до черноты хозяину за крохотную дощатую пристроечку с двумя койками и затянутым марлей окном какие-то нелепые деньги. Через него же пробрели за червончик пропуска в заветный Спутник. Собрали полотенца, подстилки, ласты, маски из-за которых собственно говоря и заезжали в пыльный, иссушенный солнцем Харьков. Шаркая подошвами вьетнамок, по кривенькой уходящей уклоном к морю улочке вышли мимо дома творчества писателей, с вывешенными в окна для просушки казенными полотенцами, на набережную. Море, зеленовато-голубое, теплое и ласковое, бесшабашное, озорное билось среди запрудивших берега толп отдыхающих. Оно не было отрешенное, чистое, безмятежное и ухоженное как Балтийское в Пярну, нет ,Черное море свойское, нашенское, понятное и близкое, желанное и доступное. Море теплое, живое, упругое и соленое до горечи, в клочьях белой пены, тушках дохлых медуз, с берегами устланными ковриками, подстилками, матрасами, деревянными неуклюжими топчанами, орущими детьми и их мамашами, картежниками, спасателями, пакетами домашней жратвы, объедками и косточками фруктов, частью гниющими в урнах, но чаще честно зарытыми в песок прямо на месте потребления. Живое, веселое море. Проходя по набережной я всегда старался побыстрее миновать ворота бывшего Воронцовского дворца, а ныне элитного санатория Министерства Обороны. Не хотелось даже случайно встретиться с кем-то из бывших сослуживцев по стратегической авиации. Незачем ворошить ушедшее, ни к чему обязательные похлопывания, распросы за жизнь, за Афган. Чужими мы стали. Со смертью отчима прервалась последняя тонюсенькая ниточка, связывающая меня с прошлым. Впереди маячило неясное, тревожное будущее и как короткая тень в полдень скакало под ногами, скукожившееся как шагреневая кожа, сеиминутное настоящее. По купленным липовым пропускам мы проходили через решетчатые ворота перегородившие набережную, совали лукавым стражам под нос голубоватые бумажки, те, видимо работающие в паре с продавцами, на полном серьезе изображали проверку, изучали печати, даты, подписи и милостиво пропускали в рай обетованный. Если по левую сторону решетки люди валялись буквально на головах друг у друга, осторожно ставили ноги продираясь к взбудораженному тысячами бултыхающихся тел морю, то по ее правую сторону море оказывалось кристально прозрачно, песок полупустынен, под тентами - вдоволь свободного места. Наглядные уроки справедливости и равноправия продолжились и в дальнейшем когда на беленьком теплоходике с экзотическим названием Мухолатка мы отправились полакомиться шашлычком и охотничьими сосисками в Ласточкино Гнездо. Собственно возжелал сосисок Димыч, после рассказа о небывалых приключениях советского офицера в обителе победившего социализма, то бишь интуристовской гостинице Европейская. Спорить с ним я не стал. Собрались, купили на пирсе билетики и поплыли. Мимо борта тарахтящей дизелем Мухолатки скользили забитые отдыхающими пляжи, напоминающие с моря облепленные рачьей икрой сваи. Люди отсутствовали только на выдающихся в море скалистых берегах, утесах и ... на отлично ухоженных, прикрытых от нескромных взглядов зеленью парков спецпляжах, спецдач и спецсанаториев. Там безлюдно, просторно, чинно. Только единичные фигурки вальяжно нежились в шезлонгах под легкой сенью ярких полосатых тентов. Когда теплоходик добрался до Ласточкиного гнезда и мы взошли к цели путешествия, то первое, что увидали оказалась выстроившаяся в унылую шеренгу, бесконечную словно Великая китайская стена очередь. Желание поесть заветных, можно сказать ритуальных, для советского человека сосисок, сменилось просто банальным чувством голода, необходимостью побыстрее пожрать чего-нибудь и вернуться на родной спутниковский пляж. Поддержав частный бизнес старушки, распродающей с космической скоростью желтые дымящиеся початки вареной кукурузы, мы спустились к морю и вновь попали на совершающую уже обратный рейс в Алушту, с заходом в Гурзуф, родную Мухолатку. Море, еще недавно качавшее теплоходик на пологих неторопливых волнах словно взбесилось. Крутые злые волны били в скулу суденышка, сбивали с курса, ветер забрасывал на палубу гроздья водяных капель и обрывки белой пены. Нос кораблика то вздымался к небу, то со всей силы ухал вниз и барабанный звук динамического удара глушил немногочисленных отважных путешественников. Рында на носу звенела в такт размахам корпуса, навевая нехорошие мысли о Летучем голандце. Первый морской опыт оказался довольно удачным. Мы оказались если не морскими волками, то и не совсем сухопутными крысами. Морская болезнь, поразившая многих, нас с Димычем обошла стороной. В моем случае справедливо говорить о наследственности, преемственности и прочей ерунде, но Димыч совершенно сухопутный человек, и выдержанное испытание вдвойне почетно. Во время одного особо томительного взлета Мухолатки Димыч вспомнил о старенькой тетушке проживающей в Одессе. Тетушка давно жила одна и очень скучала без общения с родственниками. Она часто писала письма и приглашала Димыча собраться и приехать погостить. Когда Мухолатка вихляя корпусом все-же вылезла из под волны на поверхность, Димыч клятвенно пообещал навестить старушку. - Мы можем попробывать устроиться вместе с машиной на теплоходе берущем автотуристов, например Армении, идущем из Ялты в Одессу, - подначил я его, - Так выйдет безусловно короче и тетушке не прийдется долго ждать. - Ничего. Мы и вокруг моря по суше прокатимся. Так тетушке будет спокойнее. - Отпарировал мой друг. Судьба разрешила все просто. На наш вопрос в кассе Ялтинского порта только неопределенно пожали плечами, сказав, что билеты распроданы на месяц вперед и свободных мест в обозримом будущем не предвидется. В результате мы покорили Одессу не с парадного, морского, а с пыльного черного, сухопутного рабочего подъезда. По когда-то, в очень давно забытом прошлом, мощенной булыжником, а ныне совершенно раздолбанной улице имени Пастера доковыляли до старенького, серенького особнячка, сохранившего еще следы былой респектабельности. В добрые старые времена это видимо был приличный дом для состоятельных жильцов средней руки. Врачей, фармацевтов, попечителей учебных и богоугодных заведений. Теперь в нем проживали счастливые граждане веселой Одессы различных национальностей, вероисповеданий, положений в обществе. От довольно видных, до самых старающихся стать незаметными. Объединяла всех видимо только общая любовь к родным стенам и ненаглядной Одессе. Больше ничем это странное стремление жить именно в данной географической точке, на мой взгляд, оправданно не было. Матеря на чем свет стоит Одесских градоначальников, отчаяно крутя из стороны в сторону баранку, преодолев все колдобины и выбоины, кучи приготовленного видимо еще в прошлом веке для ремонта дороги гравия и булыжника, мы остановили машину возле заветных окон. Как только заглох двигатель, немедленно будто по команде распахнулись все окна дома. В каждом, обрамленная рамой и задрапированная шторой, появилась уникальная личность и принилась услух обсуждать машину, нас, наши рожи, одёжу, сумки, к кому это нас принесло, надолго ли ... ничуть, впрочем, не стесняясь присутсвием обсуждаемых субъектов. Зная по наслышке своебразность населения Одессы, мы постарались как можно быстрее скрыться в парадном, не вступая ни в какие словопрения с аборигенами. Первым, на правах родственника, шмыгнул в темное словно нора бурундука дупло парадного Димыч. Раздался короткий испуганный вопль и дрожащий голос Димыча из темноты предостерег меня от дальнейшего движения в потемках. Я остановился, давая глазам возможность адаптироваться к полумраку. Пол в подъезде практически отсутствовал. Его просто не существовало. Только концы обломанных, черных гнилых досок с ободранной краской. Передо мной смутным силуэтом виднелась балансирующая на крае провала фигура Димыча. Ухватившись руками за какие-то нелепо натянутые вдоль стен веревки и связки канатов он завороженно смотрел на зацепившуюся ручкой за слом доски сумку с подарком для тетушки. Сумка легко покачивалась, готовая в любой момент продолжить полет в преисподнюю. - Что же это такое? - Вопрошал Димыч невидимую публику трагическим голосом. - Та ничого! Це такэ зробылося. Мы вже привыклы. - Раздалось из-за приоткрывшихся дверей. - Мы же хотели вас прэдупредить, так вы торопилысь, як ти скажени, людэй нэ слухалы!. Да вы не волнуйтесь. Если у сумке нет чего съедобного - то крысюки ее и не тронут. - Крысюки... - повторил тихо Димыч. - Но если она скажем натуральной кожи, тогда конечно, могут погрызть.. уточнила голова из двери второго этажа. - Да вы не переживайте так. Прийдет дядя Вася-слесарь и достанет вашу сумочку. - А почему же вы не закрыли парадную дверь, не поставили ограждения? Поинтересовался Димыч, прекратив балансировать и отступив ко мне на пятачок тверди перед дверью. - Надо сообщить домоуправу, вызвать ремонтников.