— За что ты арестуешь Рогова?
— Вот это мы и будем искать. Зацепку. Должна быть. Интуиция мне подсказывает: должна. А раз так, найдем!..
* * *
Повторный обыск в квартире Егорычева продолжался уже четвертый час, но результаты были практически нулевые. На простыне, извлеченной из бака с грязным бельем: два длинных светлых волоса. Явно женские. Наиболее вероятно — Ирины Роговой. На наволочке, извлеченной оттуда же: три коротких волоса, черных, то ли женских, то ли мужских. Мартынов вспомнил короткую мальчишескую прическу Анжелы. Похоже, волосы ее. Но он не стал говорить об этом Авдееву. Вцепится, как клещ, а девчонка скорее всего ни при чем. Спать с Егорычевым, да еще бесплатно, это не преступление.
В мусорном ведре на кухне нашли окурок без фильтра со странным запахом. Травка. Стали копаться дальше. Шприц, использованный. Маленький аптечный пузырек без этикетки, с резиновой пробкой. Авдеев откупорил пузырек, понюхал.
— Что это? — спросил Мартынов.
— Эфедрин или что-то в этом роде. Наркоманы называют это винтом. Так-так. Значит, наш художник был не чужд развлечениям современной молодежи.
— В крови наркотиков не обнаружено, — напомнил Мартынов.
— Ничего не значит. Винт выводится из организма довольно быстро.
Понятые сидели с осовелыми лицами. Фотограф позевывал и демонстративно посматривал на часы. От нечего делать эксперт-криминалист включил сканер, прибор для обнаружения прослушивающих устройств, и начал обходить комнату по периметру. Возле тахты красный светодиод вдруг замигал.
— Что за черт? — удивился эксперт и потряс сканер. Мигание не прекратилось. — Ну-ка, ну-ка… і-моЈАвдеев, посмотри, что я нашел!
— Что там у тебя? — высунулся из кухни следователь.
— Микрофон!..»
* * *
Леонтьев оторвался от текста и полез в файлы с уже готовыми главами. Долго что-то искал. Наконец нашел:
«Она не знала, что в это время Рогов сидит в своем кабинете и смотрит видеокассету, которую принес ему частный детектив. Миниатюрная видеокамера была установлена в комнате Егорычева так, что в объектив попадала тахта и все, что происходило на ней, а микрофон бесстрастно фиксировал все звуки».
— Придется это убрать, — с сожалением проговорил Леонтьев.
— Зачем? — запротестовал Паша. — Хороший кусок, напрягает действие!
— Действие-то напрягает, но делает ненужной всю сцену обыска. Читатель уже знает, что найдут микрофон и видеокамеру. Зачем ему снова про это рассказывать? А нам про обыск важнее.
— Почему?
— Мы же стараемся писать о жизни. А обыск, если по жизни, такая тягомотина, что хуже не бывает. Я однажды напросился в оперативно-следственную группу. Обыскивали дом валютчика. Часов двенадцать ползали, простукивали все стены, поднимали паркет. Понятые уже со стульев падали.
— Нашли что-нибудь?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Совсем.
— Представляю, как матерились оперативники!
— Да нет. Для них это обычное дело. Не нашли — значит, не нашли.
— Но у нас нашли.
— У нас нашли.
* * *
«Таблетка микрофона была спрятана на стене под обоями. Растолкали понятых, подвели к тахте. На их глазах извлекли микрофон и не без торжественности опустили его в полиэтиленовый пакет.
— Теперь ищем камеру, — распорядился Авдеев. — Должна быть. Эти хреновины всегда ходят парой. Твой сканер ее не просекает? — обратился он к эксперту-криминалисту.
— Нет. Она не активизирована. Да и не может камера работать все время. Смысл? Вероятно, ее включают по радиосигналу, когда нужно что-то заснять.
Видеокамера, такая же миниатюрная, как микрофон, была укреплена на картине, висевшей над тахтой. Краски на холсте лежали толстым слоем, на их фоне камера была неразличима, и вряд ее нашли бы, если бы не знали, что искать.
Авдеев с облегчением рухнул в кресло и вытянул длинные худые ноги едва ли не на середину комнаты.
— Теперь самое время подумать, — объявил он. — Какую иностранную разведку могла интересовать частная жизнь художника Егорычева? Никакую. А кого она могла интересовать? Да так, что этот некто не поскупился на очень недешевую аппаратуру. И специалисты по этим делам работают далеко не на общественных началах. Ревнивого мужа. А кто у нас лучше всего подходит на роль ревнивого мужа? Господин Рогов. Гоша, я правильно рассуждаю?
— Пока правильно, — кивнул Мартынов.
— Идем дальше. Где он может хранить кассету с очень пикантными, как я понимаю, сценами? В московской квартире? Нет. В загородном доме? Тоже нет. Там на нее может наткнуться жена. А он почему-то не хочет, чтобы она знала то, что он знает.
— Не вытекает, — возразил Мартынов. — Почему ты не допускаешь, что он ей все рассказал?
— Потому что это вызвало бы определенные последствия. Развод. Или даже членовредительство. Ничего такого не наблюдается. Сужу по тому, как Рогов заботился, чтобы жена не присутствовала при обыске в его особняке. Это будет ей неприятно.
— Ну, допустим.
— Так где же Рогов может хранить кассету? — повторил Авдеев. И сам ответил: — В офисе, в сейфе. С офиса мы и начнем…
* * *
На следующий день, с подписанным прокурором ордером на обыск, Авдеев и Мартынов появились в офисе компании „Дизайн-проект“, предъявили охране и секретарше служебные удостоверения и прошли в кабинет генерального директора. Рогов внимательно прочитал ордер и равнодушно кивнул:
— Приступайте. Если скажете, что вы ищете, я, возможно, смогу вам помочь.
Лицо у него было тяжелое, под глазами черные тени. Но держался спокойно. Это было спокойствие бесконечно усталого человека.
— Нам нужна видеокассета с записью того, что происходило в комнате художника Егорычева, — ответил Авдеев, внимательно наблюдая за реакцией Рогова на свои слова. — У нас есть основания полагать, что записывающая аппаратура была установлена у Егорычева по вашему заказу. Доказательств нет, но мы их раздобудем. Это вопрос времени.
Рогов молча поднялся из черного офисного кресла, подошел к сейфу, вмонтированному в стену кабинета, привычными движениями набрал шифр. Кассета лежала поверх бумаг. Рогов повертел ее в руках и протянул Авдееву.
— Положите на стол.
— Как скажете. Это все?
— Пока все.
Запротоколировав изъятие вещдока, Авдеев и Мартынов вернулись в прокуратуру. Видеомагнитофон был только в приемной прокурора, но они не захотели смотреть пленку в присутствии посторонних.
— Поедем ко мне, — предложил Авдеев. Но, прежде чем уйти, занес кассету в научно-технический отдел и подождал, пока с нее снимут отпечатки пальцев.
Дома у следователя никого не было. Жена на работе, дети в школе. Авдеев включил телевизор и сунул кассету в видак. Запись длилась в общей сложности минут тридцать. Несмонтированные сцены без перехода сменяли друг друга, картинка была не очень четкой, но воображение дорисовывало подробности, а звук многократно усиливал эффект.
Авдеев и Мартынов много чего повидали за годы службы, но когда пленка закончилась, некоторое время не могли смотреть друг на друга, как школьники, которых учитель застал за подглядыванием в женскую раздевалку.
— Не позавидуешь этому Рогову, — проговорил наконец Авдеев. — Представляешь, как он это смотрел? Ничего удивительного, что он схватил пистолет и пристрелил этого гнуса. Я, наверное, поступил бы так же. Одно хорошо. Посмотрев эту пленку, присяжные признают, что он находился в состоянии аффекта. Получит лет пять. Если будет хороший адвокат, года три.
— Да ты никак уже записал его в убийцы? — заметил Мартынов. — Не рано?
— Гоша, мы-то с тобой знаем, что в жизни все просто. Помнишь, как пишут в учебниках по криминалистике? „Возьмем простой случай: муж зарубил жену топором“. Убийство из ревности — проще не бывает. Посмотрим еще раз?
— Нет, уволь, — решительно отказался Мартынов.
— Почему-то выпить хочется, как в первый день Пасхи, — признался следователь. — Тебе нет?
— Вечером выпьем.
В прокуратуре их уже ждало заключение эксперта научно-технического отдела: пальцевые отпечатки на видеокассете и на золотой зажигалке, обнаруженной в квартире Егорычева, идентичны.
Чтобы исключить последние сомнения, предъявили снимки Рогова консьержу дома на Больших Каменщиках. Он без колебаний опознал этого солидного господина, которого видел всего один раз, но хорошо запомнил. Порывшись в амбарной книге, предъявил запись: Рогов вошел в дом 19 января в 20.15, вышел в 20.40. Вечером 19 января соседка услышала глухой звук, донесшийся из квартиры Егорычева, как будто упало что-то тяжелое, а утром обнаружила его труп.
Все сошлось.
Прокурор подписал ордер на арест Рогова А. В., подозреваемого в убийстве Егорычева. Мера пресечения — содержание под стражей.
* * *
Задержать Рогова и доставить его в СИЗО было поручено Мартынову. Авдеев от участия в аресте уклонился: много других дел. Но Мартынов догадывался, что основная причина не в этом. Дело Рогова, при всей его простоте и обыденности, содержало в себе что-то тяжелое, неприятное и для следователя, и для оперативника. Они действовали строго в рамках закона, но требования закона в случае с Роговым были не то чтобы несправедливыми, но не совсем справедливыми. Подобные чувства Мартынов испытывал, когда однажды пришлось арестовывать человека, превысившего пределы необходимой самообороны. Он перестрелял трех вооруженных бандитов, пытавшихся ограбить его машину на одном из подмосковных шоссе. Убийство двух бандитов была признано правомерным, а вот выстрел в третьего, когда тот уже убегал, был излишним. В таких случаях, когда требования закона и понятия о справедливости не совсем совпадают, лучше всего дистанцироваться от дела, как можно скорее забыть о нем. Что Авдеев и сделал.
К дому Рогова в Олимпийской деревне Мартынов с милицейским нарядом приехал около девяти утра, но в квартиру подниматься не стал, чтобы не устраивать в доме ненужный переполох. Дождавшись, когда Рогов выйдет из подъезда и направится к своему „мерседесу“, на ходу выбирая на брелоке ключи, Мартынов преградил ему дорогу.
— Гражданин Рогов Алексей Вениаминович?
— Да, я.
— Ознакомьтесь с ордером.
Пока Рогов читал постановление, из дома вышла Ирина Рогова. Увидев мужа в окружении милиции, встревожилась:
— В чем дело, Леша? Что этим людям от тебя нужно?
Не ответив, Рогов обратился к Мартынову:
— В чем меня обвиняют?
— Обвинение вам будет предъявлено позже. Пока вы задержаны по подозрению в убийстве гражданина Егорычева. Руки, пожалуйста.
Сержант ловко защелкнул наручники.
— Нет! — больной птицей выкрикнула Ирина. — Нет, Леша! Скажи им, что ты этого не делал! Ты же этого не делал? Ты не делал этого?!
— Успокойся, это недоразумение, — ответил Рогов. — Позвони адвокату…»
* * *
— Странное у меня чувство, — проговорил Акимов. — Чем больше мы влезаем в сюжет, тем чаще мне кажется, что это не наша выдумка, а все так и было.
— А это не выдумка, — помедлив, отозвался Леонтьев. — Все так и было.
— Вы это серьезно?
— Да, Паша. Ничего более серьезного ты от меня не слышал и не услышишь.
Глава двенадцатая. «ЛИТЕРАТУРНЫЕ НЕГРЫ»
В любой работе обязательно наступает момент, когда начало работы и вызванный им кураж забываются, конца еще не видно, все кажется тусклым, как поле, осыпанное мутной февральской порошей. В такой момент Лев Николаевич Толстой писал Страхову: «Боже мой, если бы кто-нибудь за меня кончил „А. Каренину“ Невыносимо противно».
Это письмо всегда поддерживало дух Леонтьева. Если уж великий Толстой был подвержен припадкам уныния, то мне сам бог велел. Особенно угнетающе действовало на Леонтьева в такие дни посещение больших книжных магазинов вроде «Дома книги» на Новом Арбате. Господи, и чего только нет! И прекрасно изданная классика, и переводная литература, и море разливанное чтива. И кому, к черту, нужна еще одна книжка, которую ты вымучиваешь, дурея от гектолитров кофе и тысяч сигарет?
Очень полезно было после «Дома книги» зайти в гастроном «Новоарбатский». Здесь тоже глаза разбегались от сотен колбас. Но раз их выпускают, значит, покупают, значит, они кому-то все же нужны? То же и с книгами. Раз издают, значит, покупают. Раз покупают, значит, читают. Значит, ищут в них то, чего не находят ни в классике, ни у зарубежных авторов. Находят ли в моих книгах? Кто его знает. Хочется верить.
Хотя до конца романа было еще далеко, Леонтьев, думая о его дальнейшей судьбе, испытывал некоторый дискомфорт. Где его издавать? Со Смоляницким отношения испортились после того, как Паша Акимов запустил утку о смерти Незванского и особенно после его пресс-конференции. История с подменой Незванского на актера Магаданской драмы Кричевского не стала достоянием прессы, но не исключено, что Смоляницкий знал, что подставу обнаружили. Недаром производитель горнорудного оборудования, каким-то образом связанный с хозяином «Парнаса», пригрозил «Российскому курьеру» оставить его без рекламы.
Леонтьев не понимал, зачем Смоляницкому вообще понадобился этот спектакль. Допустим, Незванский не пожелал прилететь в Москву, догадываясь, что услышит от газетчиков не только комплименты. Не так уж трудно уговорить, нажать. Или заболел? Это вероятнее. Все-таки 74 года — возраст почтенный. Казалось бы, что за беда? Выздоровеет — прилетит. Но это Леонтьев не видел в промедлении беды. Смоляницкий видел. Скорее всего, это было связано с тиражами. Как и предсказывал Акимов, спрос на книги Незванского после сообщения о его таинственной смерти подскочил. Но тянуть с воскрешением не следовало — подходили новые романы, объяснить читателям, как это их любимый автор умудряется писать с того света, было бы затруднительно.
Об охлаждении отношений свидетельствовали и мелочи: Леонтьева перестали приглашать на встречи читателей с авторами издательства, на презентации новых книг. В общем, все говорило о том, что соавторов с их новых романом не встретят в «Парнасе» с распростертыми объятьями.
В один из дней, бесцельно промаявшись у компьютера с набросками новой главы, Леонтьев написал обстоятельную заявку на серию «Полиция нравов» и поехал с ней в новое издательство, которое выпустило с его подачи две книги Акимова. Оно еще не успело обзавестись своим брендом вроде Незванского, и Леонтьев надеялся, что его идея будет им в масть.
Это было странное издательство. Размещалось оно в районе Олимпийского проспекта в симпатичном особнячке, в котором все время шел ремонт. Что-то постоянно улучшали, переделывали, и редакторы с авторами, выйдя покурить в холл, всегда рисковали вляпаться в краску или перемазаться известкой. В состоянии перманентного обновления пребывало и само издательство. Прогрессивные проекты налетали, как тайфуны на тихоокеанские острова, под них лихорадочно перестраивался весь процесс. Не успевали редакторы освоиться с изменившимися требованиями, как новые, еще более прогрессивные идеи овладевали начальством. В результате все сотрудники издательства, от младшего редактора до главного, думали не о деле, а о том, не останутся ли они завтра без работы.
Когда никто ничего не решает, можно иметь дело только с человеком, контролирующим финансы. Таким человеком в издательстве был коммерческий директор с грузинской фамилией Эбонидзе, хотя ничего грузинского в нем не было, а было еврейское. Отличало его то, что он был очень маленького роста. Приехав в издательство, всегда молча, ни с кем не здороваясь, проходил через холл и только в кабинете, водрузившись в высокое кресло, оказывался доступным для общения.
Эбонидзе принял Леонтьева доброжелательно, при нем прочитал заявку, немного подумал, барабаня по подлокотникам маленькими пальцами, и заключил:
— Может иметь быть. Сколько романов вы сможете выдавать в год?
— Максимум два.
— Мало. Чтобы серия жила, нужно выбрасывать на рынок по книге в два-три месяца. Иначе читатель ее забудет, и все деньги, которые мы потратим на раскрутку серии, пропадут. Понимаю, для вас это нереально. А если привлечь других авторов? Взять коллективный псевдоним. Например, Эдуард Хан. А что? Звучит. «Полиция нравов», Эдуард Хан. Как вы на это?
— Никак. Попрет халтура. Когда писатель пишет за того парня, халтура неизбежна. Зачем выкладываться, если книга не моя?
— Можно написать в договоре, что со временем автор сможет переиздать книгу под своим именем. Скажем, через пять лет. Стимул?
— Кто знает, что будет с нами через пять лет!
— Да, времена меняются быстро, — согласился Эбонидзе. — Твою мать, дали бы хоть лет десять спокойно пожитьЛадно. Мне нравится, что писатели будут выпускать книги под своими фамилиями. Мобилизует. Может, и пусть? Серия одна, авторы разные.
— А как быть со сквозными героями? Тот же Мартынов. У нас он один, у другого автора будет совсем другой.
— Да, задачка… — Эбонидзе снова побарабанил пальцами по подлокотникам кресла. — А вот какПридумал. У каждого автора детективов есть свой любимый герой, верно? Оперативник, следователь, сыщик. Вот путь он и приведет его в серию. «Ментов» смотрите — «Улицу разбитых фонарей»? В одной серии главный герой этот, носатый, как его?
— Казанова, — подсказал Леонтьев.
— Вот-вот. А в другой главный Ларин, Казанова на втором плане. Почему бы и нам так не сделать? У вас главным будет Мартынов. У других авторов — кто-то другой. Объединяющий момент есть — все они служат в полиции нравов. По-моему, выход.
— Пожалуй, — помедлив, согласился Леонтьев. — Нужно подумать.
— А чего тут думать? — возбудился Эбонидзе. — Найдите трех-четырех хороших авторов, и вперед. Сразу запустим их в работу. Когда вы закончите свой роман?
— Месяца через три.
— Прекрасно. К тому времени подтянутся и другие. Через полгода у нас будет четыре романа. С ними уже можно запускать серию. Договорились?
Пробираясь к выходу через заставленный строительными козлами холл, Леонтьев с усмешкой подумал, что на этот раз причиной тайфуна, который обрушится на это невезучее издательство, будет он.
* * *
В советские времена в Союзе писателей СССР было около десяти тысяч членов, из них две с половиной тысячи москвичей, остальные из провинции и союзных республик. Однажды в разгар перестройки Леонтьев заехал с женой (она была еще жива) поужинать в ресторан Центрального дома литераторов и обратил внимание, что публика в Дубовом зале какая-то необычная. Не было развязных завсегдатаев ЦДЛ, знающих всех официанток по именам и чувствовавших себя в ресторане, как дома. Вернее, они были, но как бы затерялись среди крупных мужчин с красными лицами в добротных костюмах и давно вышедших из моды галстуках. Официантка объяснила:
— Пленум Союза писателей РСФСР.
— Вот смотри, — сказал Леонтьев жене. — Завтра все эти люди останутся без куска хлеба.
И как в воду глядел. Раньше у каждого из областных писателей был свой лужок: раз в год-два книжка в «Современнике» или в «Советской России» о каком-нибудь герое Соцтруда, рассказец в альманахе, очерк в местной газете. Плюс литконсультация на полставки, плюс руководство местным литобъединением. Не разгуляешься, но жить можно. Халява кончилась сразу и навсегда. Где тот «Современник», где та «Советская Россия», кому нужны книжки о героях Соцтруда, будь они даже трижды героями? Провинциальный писатель вдруг обнаружил себя на развалинах собственного дома. Было от чего взвыть. Немудрено, что Союз писателей России сразу стал прибежищем самых лютых ненавистников новой власти.
Положение московских литераторов было не лучше. Книги, ждавшие выхода годами, вылетели из планов издательств. Толстые журналы, тиражи которых съежились до микроскопических размеров, вообще перестали платить или платили такой мизер, что за гонораром не стоило и ехать — на бензин больше потратишь. Исчез Литфонд, писательская поликлиника стала платной. Тихо скончалось даже Бюро пропаганды художественной литературы, которое в трудные времена подкармливало писателей, давая путевки на встречи с читателями. Одно выступление — 16.50. Если в день провести три выступления, а подписать путевок на десять, то получалось ничего, жить можно. И вдруг все обесценилось, как вклады в сберкассах, — наработанные связи, опыт, имя.
Московский писатель — существо более проворное, чем его провинциальный собрат. Во все времена столица оттягивала на себя из провинции наиболее активных и честолюбивых людей. Но и они оказались не готовы к рынку. Собственно, рынок существовал и раньше, только на нем был один покупатель — Слава КПСС. К нему приспособились, установилась более или менее устойчивое равновесие. Сейчас на рынок пришел покупатель, который платил за книгу трудно заработанные рубли, и диктовал спрос. И оказалось, что двум с половиной тысячам московских писателей нечего ему предложить.
В ту пору, когда Леонтьев только начал сотрудничать с «Парнасом», Смоляницкий попросил его найти литераторов, которые смогут работать под Незванского. Леонтьев пообещал. В его телефонной книжке было штук сто адресов, он не сомневался, что выполнить просьбу Смоляницкого не составит труда. Но не тут-то было. Кто-то эмигрировал, кто-то уже был при деле, кто-то ушел в бизнес и возвращаться в профессию, во все времена не слишком денежную, а в последние годы полностью утратившую престижность, решительно не желал. Остальные, узнав, что за роман в пятнадцать листов будут получать по полторы-две тысячи долларов, оскорблялись: «Старичок, за кого ты меня принимаешь?». При том, что сами давно жили за счет жен, а для самоуважения годами ваяли нетленку — про Николая Второго или про Второе пришествие Мессии. Бедные жены!
Из ста человек удалось выбрать только шесть, да и то с двумя пришлось повозиться, дотягивая их рукописи до минимально приемлемого уровня, а третий, получив аванс, запил и ушел в глухое подполье. Но трое оказались нормальными профессионалами. Их-то Леонтьев и решил привлечь к участию в серии «Полиция нравов».
* * *
Герман Арбузов два года безуспешно штурмовал ВГИК, на третий год поступил, но не на режиссерский факультет, а на сценарный. Но в душе продолжал считать себя кинорежиссером и ждал только случая явить миру свой талант. Случая все не было, в Госкино его в упор не видели, в объединение «Экран» на ЦТ прорваться тоже не удавалось, несмотря на всю его энергию. А энергии у него было хоть отбавляй. И тогда он решил пойти другим путем. Года два крутился, как проклятый, зарабатывал где только можно — на сценариях документальных фильмов, на рекламе. Бросил пить и курить, складывал рубль к рублю и наконец накопил сколько-то тысяч — сумму, достаточную для того, чтобы начать снимать фильм по собственному сценарию. Самое замечательное, что это была никакая не антисоветчина, не чернуха, а кино о положительном герое из рабочего класса.
Кончилась затея плачевно. В один прекрасный осенний день Герман арендовал прогулочный теплоход, вывез съемочную группу, артистов и массовку на Москву-реку, снял какие-то эпизоды. И нет бы сразу вернуться в Москву, поддался на уговоры массовки и разрешил отдохнуть на лоне природы. Отдых кончился пьянкой с сокрушительными последствиями: сначала от сигареты загорелся стог, на котором артисты отдыхали, огонь непонятным образом перекинулся на теплоход. Когда наконец прибыли пожарные, от теплохода остался только остов. Сгорели две камеры «Конвас», пленка с отснятым материалом. По счастливой случайности никто серьезно не пострадал — отделались ожогами. Уголовного дела возбуждать не стали, но за теплоход Герману пришлось заплатить. Он остался без копейки, но это его не остановило. С прежней энергией он снова начал зарабатывать деньги на фильм, но тут перестройка закончилась августом 1991 года, кино вообще, а тем более кино про положительного героя из рабочего класса, стало никому не нужно. Пришлось Герману отложить мечту о кино до лучших времен и зарабатывать на жизнь литературной поденщиной.
К тому времени, когда Леонтьев позвонил ему с предложением писать за Незванского, он успел побывать автором женских романов Аленой Снегиревой, Еленой Зарубиной из серии «Детектив глазами женщины», кем-то еще. Но проекты не удавалось раскрутить, они отмирали, не успев расцвести, платили копейки. Поэтому звонку Леонтьева он обрадовался.
Писал Герман бойко, сказывалась сценарная выучка, в новых романах Незванского, в которые Леонтьев иногда заглядывал, сразу угадывался его стиль. Сюжеты тоже придумывал без особых изысков, но вполне грамотно, концы всегда сходились с концами, а большего и не требовалось. С годами он не утратил бьющей через край энергии. Когда летел по длинному коридору издательства «Современник», в котором «Парнас» арендовал несколько кабинетов, — в долгополом развевающемся плаще, остролицый, остроносый, с косой белобрысой прядью на бровях, — все словно бы приходило в движение, просыпались корректорши, оживлялись техреды, а главбух запиралась в своем кабинете и не выглядывала, пока Герман не исчезал так же стремительно, как и появлялся.
Когда Леонтьев, путаясь в маршрутках, добрался до полуподвала на Алтуфьевском шоссе, где находилось то, что Герман Арбузов называл свой студией (в подражание некогда знаменитой студии драматурга Арбузова), творческий процесс был в полном разгаре. В разных концах полуподвала, в прошлом красного уголка жэка, если судить по старым транспарантам, сваленным в углу, за компьютерами сидели два молодых парня, ожесточенно молотили по клавиатуре. Третий, в драных по моде джинсах и черном пуловере на голое тело, примостился на стуле перед обшарпанным письменным столом, за которым восседал Герман. Ноутбук на столе был отодвинут в сторону, перед ним лежала отпечатанная на принтере, исчерканная красным рукопись, которую он читал с нескрываемым отвращением.
— Ты что написал? Что ты, твою мать, написал? — орал он на парня. — Ты хоть читаешь то, что пишешь?
— А что такое, что такое?
— Привет, Валера, посиди, я сейчас закончу с этим мудаком, — обернувшись на стук двери, кивнул Герман. — Вот что ты написал: «Он отрезал заточкой толстый шмат сала». Понял?
— Не понял. Шмат не может быть толстым? Пусть тонкий, мне все равно. Даже лучше: отрезал нежный пластик сала, тонкий как лепесток розы.
— Заточкой, твою мать! Что такое заточка? Это кусок арматуры с острым концом, как можно им отрезать шмат сала?
— Не скажите! Я читал в одном детективе. Там два зэка уходят в побег и берут третьего, как корову. Чтобы съесть по дороге. Там так и сказано: отрезал заточкой кусок от филейной части. Ну, от жопы.
— Автор этого детектива такой же мудак, как ты!
— Не скажите, — продолжал упорствовать парень. — Автор — главный специалист Генпрокуратуры. Так в аннотации сказано.
— Вот поэтому наша Генпрокуратура может ловить только генпрокуроров! Забирай свою хрень. Послезавтра мне на стол, со всей правкой.
— Дайте хоть два дня, вы столько начиркали!
— Не дам. Сроки поджимают. Задержим — Смоляницкий с нас шкуру спустит. Шкуру бы ладно — оштрафует. Нам это надо? Вали.
— Студент Литинститута, — бросил Герман вслед парню. — И чему их там учат? Здорово, Евсей Фридрихович, рад тебя видеть.
— Здорово, Евсей Фридрихович, — в тон ответил Леонтьев. Кивнул на парней за компьютерами: — Тоже Незванские?
— Они. Работаем бригадным методом. Горький когда-то внедрял бригадный метод. У него не вышло. У нас вышло. Говорят, ты с соавтором какой-то забойный роман залудил? Смоляницкий бегал по всему «Парнасу», кричал: вот как надо писать!
— Ничего получился роман.
— Не жалко было отдавать Незванскому?
— Жалко, а что делать? Четыре штуки, как говорит мой соавтор, не баран накашлял.
Герман даже изменился в лице.
— Сколько?! Он заплатил вам четыре штуки? Загибаешь.
— Спроси у него. Зачем мне врать?
— СукаЯ с трудом штуку восемьсот из него выдавливаю!
— Ладно, Герман, я не за этим пришел. — Леонтьев положил перед ним заявку на «Полицию нравов». — Посмотри. Учти, серия авторская. Так что бригадный метод не пройдет.
— Интересно, — прочитав, сказал Герман. — Сколько будут платить?
— Как обычно. Роялти. Восемь процентов от отпускной цены. Может быть, девять.
— При тираже десять тысяч — это максимум тысяча баксов, — прикинул Герман. — В год больше трех романов не выдашь. А Незванских я делаю по восемь штук.
— Ничего себе! — восхитился Леонтьев. — Сколько же ты их всего наклепал?
— Около тридцати, я уже со счету сбился. Восемь сотен отдаю моим Незванским, штуку себе. Не получается положительного сальдо-бульдо. Три и восемь — есть разница?
— А слава? Ее в расчет не берешь?
— Валера, мы-то с тобой знаем, чего она стоит! На хлеб не намажешь, в суп не положишь. Самолюбие пощекотать? Девочкам с автографом подарить? Так они предпочитают Франклинов. Без всяких автографов. И их можно понять.
— Значит, нет?
— Раскрутите серию — подключусь. А сейчас не могу. Извини, жизнь такая.
«Если мы раскрутим серию, на хрен ты нам будешь нужен!» — хотел сказать Леонтьев, но промолчал.
— Ты, урод, показывай, что навалял!..
Дверь полуподвала отрезала Леонтьева от продолжения творческого процесса.
* * *
Саша Иванов, с которым Леонтьев встретился на другой день, был полной противоположностью Герману Арбузову: большой, спокойный, внешне простодушный, но очень себе на уме. В романах, которые он штамповал за Незванского с методичностью заводского пресса, Леонтьева всегда удивляла его прямо-таки болезненная страсть к подробным и довольно вдохновенным описаниям женского белья от «Дикой орхидеи». Его можно было принять за латентного эротомана, если бы с такой же страстью он не описывал косметику «Ив Роше», мобильные телефоны «Сименс» и прочие модные новинки, появляющиеся на российском рынке. Смысловой нагрузки эти описания не несли, тормозили действие, но в спорах с редакторами, норовившими вычеркнуть их, Саша проявлял буйволиную несговорчивость, ни на какие сокращения не соглашался, даже грозился забрать рукопись. Доходило до Смоляницкого, он окорачивал редакторов: черт с ним, оставьте как есть.
В остальном романы Саши были вполне кондиционные, написанные усредненным языком, характерным для всего чтива — масскульта, как называли подобную беллетристику критики. Масскульт словно бы навязывал писателям свою стилистику, нужно было приложить немало стараний, чтобы отличить одного автора от другого.
