Пока чайник закипал, Паша не удержался и заглянул в холодильник. В бутылке «Смирновской» водки поубавилось, но не намного. Удержался соавтор. Это давало надежду, что из идеи сделать себе имя новым романом что-то, может быть, и получится.
— Ты, это самое, извини, что я тебя послал, — проговорил Леонтьев, когда Паша вернулся с чашкой кофе и привычно устроился в кресле сбоку письменного стола.
— Да ладно, чего там. Я же все понимаю, вы расстроились… Поработаем?
— Давай попробуем, — без особого энтузиазма согласился Леонтьев.
— Кого будем мочить? — деловито спросил Акимов, твердо усвоивший, что без трупа нет детектива. — Может, банкира? Типа этого, из Центробанка. История у всех на слуху.
— Ты что-нибудь понимаешь в банковском деле?
— Нет.
— И я нет. Что получится? Клюква. Я бы перефразировал Булгакова: «О чем знаешь, о том пиши. А чего не знаешь, о том писать не нужно». Ну, убили банкира. Кого это колышет?
— А какого-нибудь политика?
— Без разницы. Хоть всю Думу перестреляй. Надоели все они хуже горькой редьки.
— Валерий Николаевич, а ведь это штамп, — не без ехидства заметил Акимов. — Если бы я так написал, вы бы на мне потоптались.
— Я не написал, я сказал. Есть разница. Но ты прав — штамп. Надоели — как что?
— Как перловка в солдатской столовке, — подумав, предложил Акимов.
— Это лучше. Но понятно только тем, кто служил.
— Как дождливое лето?
— Сейчас бы неплохо дождика.
— Знаю. Как комары в тундре. И зудят, и зудят. Не так противно, что кусают. А зуд достает. И никуда от него не денешься.
— А что? Неплохо, — одобрил Леонтьев. — Политики надоели… даже лучше — осточертели всем, как комары в тундре. Можешь, когда захочешь.
— Так кого же будем мочить? А что если…
— Ну-ну, кого?
— Президента. Может получиться круто.
— Ихнего? Или нашего?
— Зачем ихнего? Пусть они его мочат. Нашего.
— Старого или нового?
— Конечно, нового. Старый кому мешает?
— А новый?
— Многим. Даже очень многим. От олигархов до… До международных террористов.
— Паша, тебя хватило только на сравнение политиков с комарами.
— Валерий Николаевич, вы хорошо устроились, — обиделся Акимов. — И то вам не так, и это не эдак. Может, предложите что-нибудь сами? А кого бы вы замочили?
— Есть только один человек, которого я хотел бы замочить.
— Кто?
— Незванский.
— Смысл? — несколько озадаченно спросил Акимов.
— Элементарно, Ватсон. Если Незванского не будет, кого издавать Смоляницкому? Нас.
— Умеете вы мечтать. А более реалистических идей нет?
— Есть, — кивнул Леонтьев, как бы выходя из состояния насмешливой снисходительности. — Первое. Никакой политики. Никаких банкиров, олигархов, президентов и террористов. Читатель объелся политикой. Как перловкой в солдатской столовке. Жанр нужно вернуть в быт. В самую обычную жизнь, которая нас окружает. Мало в ней криминала? Выше крыши. Какая политика у Сименона? Никакой. А до сих пор читаем.
— Концептуально, — кивнул Акимов.
— Второе, — продолжал Леонтьев. — Смоляницкий прав. С одним романом, даже очень хорошим, мы на хрен никому не нужны. Почему он ухватился за Незванского? Незванский с самого начала был раскручен. А на нас нужно тратиться. Серьезный пиар — большие деньги. Одна рецензия в тиражной газете — триста баксов. А нужна не одна. Про телевидение и не говорю, там счет на тысячи долларов. Где гарантия, что эти бабки удастся отбить? А вдруг мы на первом романе иссякнем?
— Вы хотите сказать, что предлагать нужно не один роман, а три или четыре? Тогда у нас нет шансов. Один роман без аванса мы еще осилим. Больше — нет.
— Я хочу сказать, что предлагать нужно не роман, а проект. Который предполагает и второй роман, и третий, и двадцать первый. Серию, если тебе так понятнее.
— Вы сказали это так, будто уже придумали серию.
— Придумал, — подтвердил Леонтьев.
— Ну-ну? Очень интересно. Как она будет называться?
— «Полиция нравов».
* * *
Над серией детективов под общим названием «Полиция нравов» Леонтьев подумывал уже давно. Однажды он даже предложил ее Смоляницкому. Тот отмахнулся, его интересовал только Незванский.
Уже в самом названии серии был манок для читателя. Не для всякого, конечно. Кое-кто брезгливо поморщится: чтиво. Ну, имеет право. Да, чтиво. На «Букер» такое не выдвинешь. Но много ли читателей даже у лауреатов «Букера»? Судя по тиражам, — три тысячи. Пять — потолок. А детективы расходятся десятками тысяч. Главное, чтобы чтиво не было откровенной халтурой. Человек платит за книгу свои, трудно заработанные деньги. Он имеет право на уважение. А как автор может выразить уважение к читателю? Только одним: писать на пределе своих возможностей. Возможности небольшие? Уж какие есть.
Леонтьев не обольщался насчет своего таланта. Давно понял, что «Войну и мир» он не напишет. Но халтурить себе не позволял. И когда Паша начинать нудеть, что вот, другие выдают по шесть «Незванских» в год, а у нас и по три не выходит, всегда говорил:
— Ты хочешь научиться писать или гнать халтуру? Так этому учиться не надо, само получится.
Идея «Полиции нравов» была не новая и придумана не Леонтьевым. Лет двадцать назад, когда в Москве только начали появляться видеомагнитофоны, был такой американский фильм. Маньяк-наркоман, проститутка, честный полицейский. Хороший фильм. По тем временам, когда еще не объелись голливудскими боевиками, очень хороший, с динамичным действием, которое позже стали называть экшеном. Еще была французская книжная серия с тем же названием. Выходила лет тридцать. Может быть, до сих пор выходит. Покетбуки по пять-шесть листов. В одном московском издательстве Леонтьев прочитал перевод двух выпусков. Содержание стандартно-убогое: труп, расследование, наручники на преступнике. Перевод был плохой, поэтому не издали, не заиграли идею.
А между тем идея была богатая. Чем больше Леонтьев думал над ней, тем больше скрытых возможностей находил.
Сюжеты — ночная жизнь большого города, вся замешанная на сексе. Проститутки, сутенеры, подпольные бордели, педофилы — это само собой. Порнобизнес, секс по телефону, торговля «живым товаром», даже международная. Секс-туры для иностранцев — весь Интернет забит такими объявлениями. Брачные аферисты. «Черные фотографы», шантаж. Ревность с ее безумствами. Жена «заказывает» ревнивого мужа, чтобы не мешал ей с любовником. Муж, желая испытать верность жены, нанимает жиголо, чтобы он ее соблазнил. Да мало ли что еще.
Под этим соусом даже политика проходит. Министр юстиции, застуканный с проститутками в бане, или «человек, похожий на генерального прокурора», — чем не сюжеты?
* * *
— В этом что-то есть, — оценил Акимов, когда Леонтьев растолковал суть задумки. — Но в МУРе нет полиции нравов. И вообще в милиции нет. Я читал, когда-то пытались создать отделы по борьбе с преступлениями сексуального характера. В этом роде. Но почему-то не вышло.
— Есть или нет — не важно. Специалисты по таким преступлениям есть? Есть. Как по убийствам, квартирным кражам, наркотикам. Вот их и называют «полицией нравов».
— А французы не возьмут нас за жопу за то, что мы скоммуниздили у них название серии?
— Не возьмут. До таких тонкостей наше авторское право еще не дошло. Названия законом не охраняются.
— «Полиция нравов». А что? Мне нравится. С чего начнем?
— Какой ты быстрый! Тут еще думать и думать. Ошибемся с первым романом — сливай воду.
— Что ж, давайте думать, — согласился Акимов и взялся за остывший кофе.
Через некоторое время оживился:
— Забавную сцену видел в Москве. В Камергерском переулке, возле магазина «Педагогическая книга». Дочка попросила прислать ей кое-какие учебники. А перед магазином — книжные развалы. Какой-то парень смотрел-смотрел на книги, потом повернулся и хотел перейти на другую сторону. А вся обочина была заставлена тачками. И вдруг он ни с того, ни с сего стал пинать машину.
— Какую машину?
— Новенькую «мазду». Двухдверную. Дамскую.
— Почему дамскую?
— Мне так показалось. Маленькая. И цвет дамский — лиловый, «спелая слива». А ботинки у него пудовые, на толстой подошве. Краска с машины так и посыпалась.
— Что за парень? — проявил интерес Леонтьев.
— Высокий, лет двадцати пяти. Красавчик. Приторный, мне такие не нравятся. Волосы черные, длинные, собраны сзади резинкой в хвост.
— Пьяный?
— Нет. Может, обкуренный. Смахивал на художника. Папка у него была. Большая, черная. В таких художники эскизы носят. И музыканты ноты. Но на музыканта он не похож.
— По твоему описанию он больше похож на педика.
— Только не педик. Для педика он слишком такой… неухоженный.
— И что?
— Ну, поднялся переполох. Тетка кричит: «Ты что делаешь? Сейчас милицию вызову». Она хот-догами торговала с тележки. Он только глянул волком и за свое. И с такой злобой. Я бы даже сказал — с классовой ненавистью.
— Чем кончилось?
— Приехали менты, забрали.
— А хозяин машины не объявился?
— Да я и сам хотел посмотреть на его реакцию. Или ее. Но слишком жарко было, не стал ждать. Я смотрю, вас это заинтриговало?
— И даже очень.
— Чем?
— Сейчас поймешь.
Леонтьев шевельнул компьютерной мышью, выводя монитор из режима ожидания, открыл почту. Что-то отыскивая, объяснил:
— Однажды мне дали в издательстве рукопись. Попросили отрецензировать и ответить автору. Роман был полной графоманией, но с претензией на интеллектуальность. Такой, знаешь ли, самый противный вид графомании. Я написал автору очень вежливое письмо. Ну, как обычно: «Ваш роман не вполне отвечает требованиям издательства. С уважением». И вот что он мгновенно ответил… Да где же это?.. Вот, нашел. Слушай: «Если вы ничего не понимаете в литературе, это ваше частное дело. Но не давайте оценку тому, чего вы по своей тупости понять не можете. Без уважения». Подпись. Понял?
— Что я должен понять?
— Паша, проснись! Мы уже полдела сделали. Ле Карре говорил: «Для романа мне нужны герой и финал. Остальное само напишется». У нас есть герой. Художник, непризнанный гений, которого жизнь так достала, что он готов сорвать зло на невинной «мазде». Теперь понял?
— А финал?
— Придумается!..
В тот же день нашли название: «Нарисуй себе смерть». Через неделю, после ругани, многочисленных правок и переправок, перебора фамилий, пролог был готов.
Глава третья. ЖИЛ-БЫЛ ХУДОЖНИК ОДИН
В один из знойных июльских дней в Камергерском переулке на перекрестке с Большой Дмитровкой шла обычная московская жизнь: торговали с лотков книгами и журналами, с тележек — мороженым и хот-догами. Солнце пекло нещадно, торговля шла вяло, продавцы и продавщицы покуривали, лениво переговаривались. Никто из них не обратил внимания на высокого молодого человека, который вышел из магазина «Педагогическая книга» и остановился возле развала с яркими детскими изданиями. Он был в черной футболке, в поношенных джинсах, обтягивающих длинные, и оттого казавшиеся тонкими ноги, в ботинках, тяжелых не по погоде. Его длинные черные волосы были собраны сзади и перехвачены резинкой.
— Чем интересуемся? — спросил продавец детских книг, хотя по хмурому и как бы рассеянному лицу молодого человека сразу понял, что тот не интересуется ничем. — Есть новое издание сказок братьев Гримм. Прекрасные иллюстрации.
— Блевотина! — с отвращением сказал молодой человек.
— Так уж сразу и блевотина! — обиделся за братьев Гримм продавец. — Если это блевотина, что не блевотина?
— Все блевотина! — повторил молодой человек и круто повернулся с явным намерением перейти улицу. Но обочина тротуара была плотно заставлена машинами, среди которых выделялась лиловой окраской новенькая двухдверная «мазда» с узкими фарами и по-современному скошенными плоскостями.
Молодой человек свирепо посмотрел на «мазду» и вдруг начал яростно пинать ее своими тяжелыми ботинками — так, что с дверцы посыпалась краска и полированные плоскости прогнулись от вмятин.
— Ты что делаешь, мудальон?! — изумленно заорала продавщица хот-догов. — Спятил?!
Не обращая на нее внимания, молодой человек продолжал пинать машину, словно вымещая на ней накопившуюся в душе злобу.
— Однако! — философски заметил продавец книг, а продавщица мороженого, молодая хохлушка, у которой была просрочена московская регистрация, поспешно подхватила тележку и покатила прочь, причитая вполголоса: «Ментов накличет, паршивец, сейчас накличет ментов!..».
Торговка хот-догами сделала попытку остановить расправу над ни в чем не повинным автомобилем, но под ненавидящим взглядом молодого человека отступила и принялась звонить по мобильному телефону в милицию.
— Так их всех, парень, так! — одобрил привлеченный шумом подвыпивший мужичонка. — Антиглобалист. Уважаю!
Только одна свидетельница этого происшествия осталась невозмутимой. Это была молодая женщина, одетая так, что казалась манекеном, выставленным на тротуар из витрины дорогого бутика. На ней была широкополая белая шляпа, ажурные белые перчатки и белый полотняный сарафан настолько простого покроя, что даже человеку, не разбирающемуся в женской моде, сразу было понятно — стоит он очень немалых денег. Она извлекла из сумочки пачку сигарет, прикурила от золотой зажигалки. Когда силы молодого человека иссякли и он остановился, тяжело дыша и волком глядя по сторонам, поинтересовалась:
— И что вы этим хотели сказать?
— Не ваше дело!
— Ну почему? Некоторым образом, мое. Потому что это моя машина.
— Да? — переспросил он и слегка смутился. — Извините, не знал.
— А если бы знали?
— Я же сказал: извиняюсь!
— Вы полагаете, этого достаточно?
— Что вам от меня надо? Что вы все ко мне пристали? Отвалите от меня! Ненавижу!
— Антиглобалист, линяй! — прервал их разговор подвыпивший мужичок. — Быстро линяй — менты!
Но линять молодой человек не пожелал — скрестил на груди руки и принял независимый вид.
Подкатил «форд» муниципальной милиции, из него с ленцой вышли два дюжих сержанта, старший и младший, вникли в суть происшествия и вежливо попросили предъявить документики. Пока старший сержант изучал паспорт, младший сноровисто знакомился с карманами молодого человека. Тот было дернулся, но получил профессиональный, незаметный для окружающих тычок по ребрам и успокоился. Не обнаружив в карманах ничего предосудительного, младший сержант доложил об этом старшему недоуменным пожатием плеч.
— Понятно, — сказал тот и обратился к даме: — Ваша машина? Вам придется проехать с нами. Это рядом. Держитесь за нами.
Молодого человека засунули в «форд», включились мигалки, «форд» взвыл сиреной и влился в плотный поток машин, расчищая, как ледокол, путь для лиловой «мазды».
* * *
— Маруська, кати, уехали! — крикнула торговка хот-догами мороженщице, испуганно выглядывавшей из-за угла, и вопросила, ни к кому в отдельности не обращаясь: — Что же это делается, а? Ведь совсем молодой! А туда же — антиглобалист! С жиру бесятся!
— «Молодежь не почитает старших, не уважает законы, погрязла в невежестве и пороках. Я спрашиваю себя, куда мы идем, что станет с Римской империей?» — процитировал продавец книг и пояснил: — Это было сказано во втором веке до новой эры. Есть о чем подумать, не правда ли?
Он был кандидатом философских наук, но никому об этом не говорил, чтобы не выламываться из своей новой социальной роли.
— А я про что? — согласилась торговка хот-догами. — Я и говорю — уроды!
* * *
В дежурной части милиции есть периоды оживления и затишья. Утром свозят ночных дебоширов, потом идут мелкие воры, к вечеру — грабители и насильники. С трех часов ночи до пяти утра — пора убийц.
Молодого человека доставили в отделение в третьем часу пополудни, в пору штиля, когда дежурный майор маялся от жары и безделья. Телефоны молчали, ни одна лампочка на пульте не мигала, кроссворд был почти полностью разгадан, осталось лишь несколько слов, отгадать которые дежурный уже потерял всякую надежду.
— Принимайте, товарищ майор, — доложил старший сержант, подтолкнув задержанного к барьеру, разделявшему дежурку на две части, и выложил перед майором его паспорт. — Пинал машину.
— Чем? — полюбопытствовал дежурный.
— Ногами.
— За что?
— Не могу знать.
Майор скользнул заинтересованным взглядом по молодой женщине, вошедшей вслед за патрульными, по ее белой широкополой шляпе, по стройной фигурке и уточнил у старшего сержанта:
— Датый?
— Вроде нет.
Майор перевел взгляд на молодого человека:
— Даже пива не пил?
— Не пил!
— А зря. Сейчас бы холодного пивка — в самый раз. Работаешь-то кем?
— Художник.
— Он художник! — развеселился старший сержант. — Репин! Там ремонту штуки на две баксов! Понял, Репин? Плюс потеря товарного вида!
— Художник, значит, — повторил майор. — А это мы сейчас проверим. Ну-ка, манера живописи из десяти букв, первая «п», четвертая «н»?
— Пуантилизм, — буркнул молодой человек.
— Сходится! — обрадовался майор. — Теперь верю — художник. Выражался?
— Кричал: «Блевотина». Это выражался?
— Как посмотреть. Слово, конечно, цензурное, но вполне может расцениваться и как нарушение общественного порядка. Все зависит от того, где, когда и при каких обстоятельствах. Если я скажу, извините, — обратился он к даме, — «жопа», это что? Ничего, просто я невоспитанный человек. А вот если я скажу «Ты жопа» или, извините, «Вы жопа», это что? Это уже оскорбление личности, статья сто тридцать, часть первая. Сопротивление при задержании оказывал?
— Дергался немного.
— Вот — дергался! — раздумчиво повторил майор. — Это тоже как посмотреть. Дергаться можно на административное. А можно и на хулиганку. Что будем делать, художник? Ущерб возмещать будешь? Или сажать?
— Сажайте! Мне все равно!
— Какой ты шустрый, однако! — укорил майор. — Сажайте! Это же сколько бумаг нужно написать! Тебе легко говорить: сажайте! А людям работа. Ты думаешь, нам здесь нечего делать, кроме как тебя сажать? Давай так. Машину гражданке повредил? Повредил. Ущерб возместить должен? Должен.
— Не обеднеет! — презрительно бросил задержанный.
— А вот это, парень, не твое собачье дело! — прокомментировал дежурный и приказал патрульным: — В «обезьянник». Пусть посидит, подумает.
— Господин майор, позвольте объяснить, — вмешалась в разговор дама. — Только, если можно, тет-а-тет.
Не дожидаясь разрешения, она вошла в служебную часть дежурки и доверительно наклонилась к майору:
— Мне неловко об этом говорить. Но… Произошло недоразумение. Этот молодой человек — мой любовник.
— Да ну? — удивился майор.
— Чему вы удивляетесь?
— Нет, это я так. Любовник, значит. Понимаю. Бывает, дело житейское. И что?
— Мы поссорились. Он и сорвал зло на моей машине — мне ее недавно подарил муж.
— А почему не на вас? Это было бы как-то… понятнее.
— Но он же воспитанный человек. Давайте на этом закончим. Никаких претензий у меня к нему нет. У вас, я надеюсь, тоже?
Она извлекла из сумочки стодолларовую купюру и рассеянно повертела ее в руках, словно не понимая, что это такое и что с этим делать. С таким же рассеянным видом, глядя в сторону, дежурный выдвинул нижний ящик письменного стола. Банкнота спланировала в него, как бы случайно выпав из руки. Майор коленом задвинул ящик и озабоченно поинтересовался:
— А если он снова… а?
— Он больше не будет, — успокоила его дама.
— Не будешь? — подозвав художника, строго спросил майор.
— Сажайте, суки! — завопил тот. — Ненавижу!
— Успокойся, милый. Господин майор, было очень приятно познакомиться с вами. — Дама уверенно взяла художника под руку. — Пойдемте, Иннокентий.
Они вышли. Дежурный посмотрел сквозь пыльное окно, как дама садится за руль «мазды» и открывает для художника вторую дверь. Озадаченно покачав головой и даже почесав в затылке, обратился к мужчине лет сорока в штатском, который на протяжении всего разговора молча сидел в углу дежурной комнаты и просматривал журналы задержаний, одновременно с любопытством наблюдая за происходящим:
— Ты понял, Мартынов? Во люди живут! Любовник — а как звать, не знает! Какой же он Иннокентий? Он Константин. Константин Егорычев!
* * *
Штатский был майором милиции Георгием Мартыновым, старшим оперуполномоченным МУРа, специализирующимся на расследовании преступлений сексуального характера — работал в «полиции нравов», как называли его и его сослуживцев на Петровке. Происшествие, свидетелем которого он стал, позабавило его и вскоре забылось.
Вспомнил он о нем только через полгода, когда прочитал в сводке информацию о том, что в квартире на улице Большие Каменщики обнаружен труп гражданина Егорычева Константина Ивановича, покончившего жизнь самоубийством — выстрелом в голову из пистолета «Таурус»…
* * *
— Ну, что. Не шедевр, но для начала сойдет, — оценил написанное Леонтьев. — Тебе, Паша, урок на завтра: место происшествия, труп. Лучше в виде милицейского протокола. Документ всегда придает достоверности.
— Если бы я еще знал, как выглядят милицейские протоколы.
— А Интернет тебе на что? Найди там какой-нибудь учебник по криминалистике.
— Этот Егорычев — он в самом деле застрелился?
— Понимаю, о чем ты думаешь. Самоубийство инсценировано. А на самом деле — убийство. Но это уже сто раз было. Следователь может подозревать, что самоубийство инсценировано, но оказывается, что нет. Это сильнее. И ближе к жизни.
— Чтобы такой тип покончил с собой, нужны очень серьезные причины.
— А они и были очень серьезные.
— Какие?
— Что ты пристал? — рассердился Леонтьев. — Какие! Я знаю не больше тебя. И чем меньше мы знаем, тем лучше. Сюжетный поворот должен быть неожиданным. Сначала для нас. Тогда он будет неожиданным и для читателя. Придумаем что-нибудь. А сейчас займись трупом. Постарайся, чтобы он выглядел убедительно.
— Никогда не видел трупов. Вы видели?
— Бог миловал. Покойников видел. И вижу все чаще. Раньше с приятелями встречались в ресторане ЦДЛ, а сейчас все больше на похоронах.
— Жалко. Хорошо бы какую-нибудь детальку.
— Валерий Николаевич, к тебе можно? — послышался из-за окна мужской голос.
Леонтьев выглянул:
— Заходи, Петрович.
Объяснил Акимову:
— Сосед. Кстати сказать, капитан милиции. Опер в нашем райотделе. Вот уж кто трупов насмотрелся.
Сосед был в брезентовом комбинезоне, надетом на голое тело. Лицо и руки загорелые, потные, а плечи белые, бабьи.
— Знакомься, Василий Петрович, — предложил Леонтьев. — Это Паша, мой соавтор. Пивка?
— Да нет, спасибо. Я на минутку. Не одолжишь краскопульт? Ободрал бочину, нужно подкрасить. У тебя, помнится, был хороший, итальянский. А то мой ни к черту, плюется.
— Без вопросов. Мне он, надеюсь, больше никогда не понадобится. Мы вот разговариваем на близкую тебе тему. Про трупы. Как они выглядят?
— Нашли о чем говорить!
— И все-таки?
— По-разному. Как и живые люди. Двух одинаковых не бывает. Вчера вот подняли одного. Ограбили и выбросили из электрички.
* * *
— Подняли? — переспросил Леонтьев.
— Нашли. Это мы так говорим: подняли. Никаких документов, а сразу видно — иностранец.
— По чему видно?
— Даже не знаю. По всему. Когда включаешь телевизор, ты же сразу видишь, наше кино или их? И в толпе никогда не ошибешься. Вроде и одеты все одинаково, а иностранца сразу заметно. Так и с этим жмуром. Лет семьдесят, а холеный, подтянутый. Усов нет, а борода от уха до уха, но не на подбородке, а снизу. Такая, шкиперская. Да что я вам рассказываю? Мне завтра в морг, на вскрытие. Могу и вас захватить, сами увидите. Но заранее говорю — зрелище не из приятных. Едете?
Соавторы переглянулись. Никакого желания тащиться в морг у них не было. Но отказаться было нельзя. Это означало расписаться в профессиональной ущербности. Настоящий писатель никогда не упускает возможности познать жизнь. Поэтому Леонтьев бодро сказал:
— А как же? Конечно, едем!..
* * *
Морг находился на территории больничного комплекса на окраине райцентра — приземистое одноэтажное здание из старого красного кирпича, словно бы специально запрятанное подальше от больничных корпусов. Чтобы своим видом не напоминать больным, да и здоровым тоже, о бренности их беспечного бытия. Когда Василий Петрович с соавторами подкатил к моргу на белых «жигулях»-пятерке со свежеокрашенным боком, на скамейке у входа, в тени тополей, уже покуривал молодой следователь районной прокуратуры. Судмедэкперт опаздывал. Но ни оперативник, ни следователь не проявляли никаких признаков нетерпения. Они были при деле, дело шло своим чередом, никаких неожиданностей от предстоящей процедуры они не ждали.
Причина смерти неизвестного совершенно ясна, мотив преступления тоже — ограбление. Перспективы раскрыть преступление равны нулю. Раньше такое бывало, но за последние три года — первый раз. Значит, случайность. Какие-то отморозки увидели хорошо одетого человека, может быть, — подвыпившего или пьяного, решили поживиться. Почему выбросили из электрички — тоже понятно. Чтобы их не опознал. Дело может получить развитие, если погибший будет опознан и у него обнаружатся сомнительные связи. Если же нет, уголовное дело так и зависнет в прокуратуре «глухарем», добавив к статистике еще одно нераскрытое преступление.
Ни молодой следователь, ни Василий Петрович, оперативник с двадцатилетним стажем, о деле даже не говорили, настолько все было ясно. Лениво переговаривались о каких-то мелких служебных новостях, а больше молчали, поддавшись обволакивающей лени знойного июльского дня.
Наконец, судмедэксперт появился, потный, запыхавшийся, начал многословно извиняться: автобус не ходит, маршрутка раз в час. Его не слушали. Неохотно поднялись со скамейки и вошли в морг. Здание было старое, вентиляция плохая. В нос резко ударил запах формалина. Судмедэксперт пошел за патологоанатомом, а Василий Петрович, как экскурсовод, провел соавторов в подвальный зал с низким потолком и с чем-то вроде большого эмалированного корыта посередине и сдернул простыню с того, что лежало в корыте. Объяснил следователю:
— Писатели хотят посмотреть, как выглядят трупы. Смотрите. Так вот они и выглядят.
Затылок погибшего был размозжен ударом о придорожный столб, все тело покрыто ссадинами с черной запекшейся кровью. Но белое, с легкой желтизной лицо почти не пострадало: холеное, породистое. Возраст чувствовался, но это была не дряхлость, а зрелость. Короткая борода с проседью, такая, какой ее описал оперативник, шкиперская, придавала лицу словно бы высокомерное выражение. Похоже, Василий Петрович был прав: иностранец. Леонтьев нашел этому подтверждение: ухоженные ногти. Погибший явно пользовался услугами маникюрши. В России это большая редкость.
— Разве трупы в морге не замораживают? — спросил Леонтьев.
— Здрасьте, — отозвался следователь. — А как резать? Потом заморозят.
Акимов сначала рассматривал труп с таким выражением лица, что в нем читалось только одно желание: поскорее уйти. Но вдруг засуетился, забегал вокруг стола, рассматривая погибшего со всех сторон, как бы фотографируя в разных ракурсах.
— Что с вами? — удивился оперативник.
— По-моему, я знаю этого человека.
— Вот как? — насторожился следователь. — Кто же он?
— Знаменитый писатель Евсей Незванский.
* * *
— Паша, ты сдурел, — сказал Леонтьев, когда они оказались в больничном дворе после составления протокола опознания. — Какая муха тебя укусила?
— Но вы сами говорили, что хотите убить Незванского. Вот мы его и убили.
Глава четвертая. АВАНТЮРИСТЫ
Резоны, которые Акимов привел в объяснение своей совершенно идиотской, по мнению Леонтьева, выходки, выдавали в нем человека с очень живым воображением.
— Вы только представьте, как отреагируют на это газеты! — возбужденно говорил он, забыв про остывающий кофе. — Сенсация! Знаменитый автор детективных романов стал жертвой неизвестных преступников! «Она написала смерть» — был такой детектив, не помню автора. «Он написал смерть». «Смерть на полустанке». «Евсей Незванский накликал судьбу». «Смерть пришла из романа».
— Не спеши, — остановил его Леонтьев. — Как в газетах об этом узнают?
— По сарафанному радио. Вы видели, какая физиономия была у следователя? Это вашему соседу фиолетово, он книг вообще не читает, ему хватает телевизора. А следователь еще читает. По молодости. И кто такой Незванский, знает. Неужели не расскажет об этом жене, знакомым? А те — своим знакомым и знакомым знакомых. Вы сами знаете, с какой быстротой распространяются слухи. Через неделю об этом будет говорить вся Москва. Дойдет до какого-нибудь газетчика — тут же даст материал в номер.
— Не тут же, — возразил Леонтьев. — Сначала проверит. И твоей сенсации придется трындец.
— Проверит — как? Позвонит в райотдел или в прокуратуру? И что услышит? Труп есть? Есть. Некий гражданин Акимов опознал в нем Незванского? Опознал. Что и зафиксировано в протоколе.
— Гражданин Акимов опознал. А другие не опознают.
— Какие другие? Его никто не знает. Даже фото на обложках нет.
— Смоляницкий знает.
— Он-то, конечно, знает. Может, даже позвонит в этот Гармиш-Партенкирхин и убедится, что Незванский жив-здоров. По-вашему, он сразу побежит опровергать сенсацию?
— А нет?
— Плохо вы знаете мир бизнеса. Что такое для Смоляницкого смерть Незванского? Да еще жутко таинственная? Пиар такой, что ни за какие деньги не купишь. Спрос на его книги сразу подскочит. Что вы! Он будет молчать, как партизан. Пока ажиотаж не утихнет. А вот тогда и можно будет сказать, что произошла ошибка, немножко перепутали.
