Статьи, предположительно написанные Лесковым

Что же теперь сказать о нашем, так называемом нижегородско-французском языке? Русские барышни создали свой особый язык, «прелестный» язык, без правописания, без грамматики, язык, выражаться на котором не захотел бы последний британский крестьянин, но который в провинциальных салонах, на гуляньях, в магазинах, церквах выдается и принимается за доказательство «утонченного благовоспитания и высшей цивилизации». Плачевная и смешная черта! Стыд, срам, унижение для образованной русской женщины заменять чистый и богатый язык родины коверканным или вообще французским, которого она никогда не будет ни знать, ни чувствовать так, как можно было бы знать и чувствовать свой отечественный язык! Пресмешно видеть, как сойдутся двое русских и начинают взаимно ломаться на чужеречии. Для чего? «Образованности» ради!? Можно держать пари, что в этой странной потехе они наполовину не понимают ни себя, ни друг друга, потому что, когда они перебрасываются словами, задолбленными вне житейской действительности, не прилагающимися к коренному русскому их быту и которых настоящего значения, силы они, следовательно, прочувствовать не могут, — внушения их всегда не соответствуют вполне их мыслям. Они механически повторяют друг другу условленные фразы, а не говорят сознательно, как должны говорить существа разумные. Но иногда делают, впрочем, более, по-видимому, дельные ссылки на историческую законность употребления, например, французского языка. Это, — а равно вопрос о целесообразности обыкновенного у нас обучения детей нескольким языкам сразу, — будет предметом следующей нашей статьи.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ. 13-го МАЯ

      Одиннадцатого мая, в воскресенье, на Александрийском театре снова была дана мольеровская «Школа мужей» и прошла снова при единодушнейшем внимании и восторге публики. Спорщикам, настаивающим на том, что классический репертуар устарел и не годится для нашего времени, успехом мольеровских пьес, поставленных на нашем театре в приезд г. Шумского, дается новый повод к заключениям, которыми они могут поддерживать свои аргументации, но для всей публики отныне очевидно, что Мольер еще очень может занимать ее, если… его будет кому исполнять на нашей сцене. Из наших петербургских артистов, разыгрывавших «Школу мужей» вместе с г. Шумским, опять отличалась бесподобною и тонкою игрою г-жа Лелева, все более и более овладевающая самыми живыми симпатиями публики наперекор всем судьям, с тупою упорностью не благоволящим этой многодаровитой артистке за рампою. После игры г-жи Лелевой, удостоивавшейся особливых вызовов и громких аплодисментов, следует также упомянуть о г-же Стрельской, которая из маленькой роли служанки Лизеты сделала презаметную рольку и на четырех или пяти всего речах заставляла не раз себе аплодировать. У г-жи Стрельской положительно большое уменье играть роль субреток, и, вероятно, она могла бы хорошо играть и другие роли с лукавинкою. Мы говорили «вероятно», конечно, по предположениям, но ведь по одним предположениям же говорилось, что и у г-жи Лелевой есть дарования не водевильные лишь, как это издавна утверждалось за этою артисткою во вред развитию ее способностей и таланта, завоевывающих себе все более и более видное место. Пожелаем и г-же Стрельской… терпения и терпения, без которого ничего не возьмешь у нас, при наших театральных порядках. Замеченною и почтенною общественным вниманием легче уж даже сидеть у моря и ждать погоды, а впроголодь русским дарованиям и талантам жить, верно, на роду написано… Слухи носятся, что театральная диета, на которой держит Александринский театр г-жу Лелеву, столько одолела эту почтенную артистку, что и она, будучи окончательно не в силах более существовать на семьсот рублей производимого ей годового жалования, колеблется между любовью к здешней сцене и предложением ей жалования в несколько тысяч от одного провинциального антрепренера. Можно, конечно, пожалеть, если почтенная артистка не вытерпит и оставит столичную сцену по недостатку средств к существованию, но упрекать ее будет непозволительно. Нельзя же в самом деле жить, когда не на что жить! В старой немецкой хрестоматии для детей выражена одна роковая истина: «Man muss essen und trinken, um das Leben zu erhalten», а актеров, как и соловьев, басни не питают… Интересно бы знать: кто из французских актеров Михайловского театра получает по семисот рублей в год и что те люди делают для пользы сцены, сравнительно с г-жою Лелевою или с г-жою Струйскою, которой едва дали 5 р. разовых, или с г. Петровским, в котором, пока он сидит на экваторе полной безнадежности, уснули и замерли силы, подававшие добрые надежды?

ОБЩЕСТВЕННАЯ ЖИЗНЬ В АМЕРИКЕ

Тайная полиция Нью-Йорка. — Частные общества сыщиков. — Удивительные открытия преступлений. — Женщины-сыщики. — Patent office. — Число патентов, раздаваемых в Америке. — Добывание петролеума. — Американские «искатели масла» и спирит. — Статистические данные о его вывозе — Удобство жизни в Сан-Франциско, неизвестное в Европе. — Петербургские гамены.

      С тех пор, как Нью-Йорк стал одним из величайших городов и число совершающихся в нем преступлений начало достигать очень большой цифры, здесь явилась надобность в тайной полиции. Открытая полиция была бессильна, чтобы следить за людьми, за которыми не следить невозможно. Тогда частию из любви к искусству, а частию в видах заработка начали образовываться целые частные общества сыщиков. Люди, группировавшиеся в эти общества, делали себе специальностью открытие преступлений какого-нибудь одного рода. Все члены подобных обществ очень хорошо знакомы со всеми ворами и сыщиками в городе; они знают все воровские притоны, знают, куда воры сбывают вещи, и всегда очень успешно могут уследить за подозрительным человеком. Наблюдателям этим удаются нередко открытия довольно трудные, но если принять в расчет все их средства и их связи с миром мошенников, то можно сказать, что они все-таки еще слишком мало открывают. Дело в том, что их собственная честность также подлежит некоторому сомнению. Здешние сыщики, если служат казне, получают по 3 доллара в день, а если находятся в найме у частных обществ, то получают по 6 долларов. Вознаграждение, конечно, не Бог весть какое, а между тем все эти господа живут необыкновенно роскошно и в скором времени составляют себе даже и довольно значительные состояния. Обыкновенно, если совершено какое-нибудь крупное мошенничество, они находят украденные деньги или вещи и возвращают их собственнику; но требуют с него весьма значительный процент в свою пользу. Если же украдено немного или владелец скупится на процент за отыскание, то его вещи так и пропадают. Между здешними сыщиками есть большие доки. Иному из них достаточно указания самого мелкого, ничтожного обстоятельства, чтобы напасть на след преступления и идти к открытию виновных, как по-писаному. Однажды из кладовой одного торговца шелком было украдено значительное количество его товара. Воры проделали отверстие в стене старого заброшенного дома, граничившего со складочным местом, где лежал шелк, и преблагополучно перетаскали весь этот товар. Следов, куда делся шелк, не было никаких. Дело было ведено так ловко, что не осталось ни малейшего подозрения, по которому можно было бы открыть преступников. Сыщик, взявшийся за это дело, нашел около пробуравленной стены пуговку необыкновенной формы; он поднял ее и через несколько дней отыскал человека, на куртке которого были именно такие пуговицы и одной недоставало. Человека без пуговицы арестовали, он сознался в воровстве и указал, где был спрятан шелк. В другой раз сыщик еще неожиданнее открыл одно убийство. В парке Бруклина был убит какой-то иностранец; убийца оставался совершенно неизвестным, но около места, где был найден труп, нашли также разрезанную перчатку, и она-то послужила поводом к открытию виновного. Сыщик поднял ее и потом пошел на пристань, от которой в то время отходил пароход в Италию. Из числа лиц, провожавших отъезжающих, он обратил особенное внимание на одного человека с лицом, выражавшим сдерживаемое страдание и с необыкновенно большими перчатками на руках. Сыщику показались подозрительны эти не в меру большие перчатки: верно, руки у этого господина поранены, и… может быть, что он принимал участие в недавнем убийстве, при котором у кого-то была разрезана перчатка. Сыщик его арестовал, снял с него перчатки и увидел на руке его рану, приходившуюся вровень с разрезом на найденной у трупа перчатке. Арестованный действительно оказался убийцею. Успех сыщиков в открытии преступников заставляет многих частных лиц обращаться к их услугам. Их же очень часто здешние ревнивые дамы нанимают для наблюдения за своими склонными к измене супругами и через них открывают и предмет преступной страсти своих спутников жизни, и все тайны их любовной интриги. В других случаях к ним же обращаются и мужья, желающие развестись со своими женами и усиленно выискивающие удовлетворительный в глазах закона предлог к начатию дела о разводе. Наемный сыщик следит за дамою неутомимо и зорко, и наконец-таки, подкараулит ее на чем-нибудь таком, что в глазах фарисейского пуризма может казаться… странным, неловким, предосудительным… Супругу только и нужно. Нужен пустой повод, за который бы пиявка-адвокат мог зацепить свой подьяческий крючок, а там и пошла писать! Благородный гражданин свободнейшей страны в мире поведет тяжбу и, не останавливаясь ни перед чем, доведет дело до разрыва, при помощи скандала, того самого союза, которым он добровольно связал себя. Сыщики всех больших городов находятся между собою в постоянных сношениях. Если, например, какой-нибудь известный мошенник уезжает куда-нибудь из Нью-Йорка, телеграф тотчас же сообщает о его выезде агентам того города, куда плут намерен был выехать, и не успеет тот выйти в новом месте из вагона, как за ним уже опять следят по пятам и знают каждый шаг, каждое его движение.

* * *

      Часто для трудных, запутанных и искусно маскированных дел, вместо сыщиков, употребляются сыщицы. Существует убеждение, что будто бы эти милые дамы часто действуют гораздо хитрее и тоньше мужчин; но главное преимущество их положения, кажется, заключается в том, что они гораздо менее мужчин внушают подозрения лицам, за которыми следят и которым ставят силки и сети. Иногда, чтобы поймать хитрого и ловкого, а подчас и многоопытного и опасного мошенника, сыщица разыгрывает с ним целый роман и ведет его, соображаясь с обстоятельствами и натурою ловимого плута, то в исступленно страстном роде, то in hoch romantische stile. Она пишет порученному ее таланту бездельнику то нежные послания, то бурные, назначает ему свидания; обьясняется в страстной или в «святой и нежной» любви и, одним словом, всеми средствами своего пола завлекает человека так, что он уже, как говорится, «души не слышит» в своем земном ангеле и — все равно: в томленьи ли страсти не получающий удовлетворения, или «в блаженстве объятий» или, наконец, просто в одном из нежных признаний выдает себя, ища у женщины участия и опоры.
      Эти господа попадаются, точно соловьи, летящие в западню на нежные писки искусственной самки. И смешно, и даже жалко!
      Чуть только «земной ангел» острижет своего Самсона, и его сила, — тайна его, — очутится в ее руках, нежный друг этот тотчас же отходит за кулисы и тихо скрывается совсем на задний план, предоставляя доканчивать обнаруженное дело мужчинам. Обманутого плута арестуют и судят, а иногда идут с ним на мировую сделку, и дело кончается миром, более, чем суд, выгодным для обеих заинтересованных сторон и, конечно, и для той Далилы, которая под песни любви своей выдала обессиленного богатыря преступления.

* * *

      Янки — народ, как известно, промышленный; они это сознают и гордятся этим не меньше, чем французы своею военною славою, а немцы своею ученостию. Прогуливаясь по Вашингтону, вы невольно обратите внимание на огромное белое мраморное здание в дорическом стиле. На него нельзя не обратить внимания, потому что это чудо совершенства в архитектурном и скульптурном отношении. Если вы еще не вполне отделались от своих европейских привычек, то у вас при взгляде на это величественное здание непременно зашевелится вопрос:
      — Какому это принадлежит принцу?
      — Чей это дворец? — спросите вы первого встречного.
      Американец, всегда торопливо спешащий куда-нибудь по какому-нибудь весьма важному для него делу, не удостоит вас даже презрительной улыбки, которой вы, по его мнению, конечно, вполне заслуживаете, — он только процедит вам на ходу сквозь зубы: «t'is the Patent office» (Департамент патентов). Вы входите в это странное здание.
      В нижнем этаже, в rez-de-chauss?e, помещается бюро (чиновники) и большие модели изобретений, удостоившихся патентов. Великолепная мраморная лестница ведет в первый этаж, где помещается второе бюро — это экзаменаторы, оценивающие: заслуживает ли представленное изобретение патента или не заслуживает? Весь второй этаж опять занят моделями патентованных изобретений. Число их здесь доходит до 70 000. По этим моделям можно проследить всю историю какого-нибудь изобретения, начиная от самой грубой формы, в которой оно явилось в первый раз на свет, и до последних тончайших усовершенствований его. Кроме того, здесь помещено собрание редкостей и национальных драгоценностей американцев, типографский станок Франклина, одежда Вашингтона и разные безделки, принадлежавшие этому великому человеку. Здесь же хранятся разные медали и документы договоров Соединенных Штатов с иностранными державами. Остальная часть здания занята библиотекою и отделениями министерства внутренних дел. Насколько возрастает число лиц, желающих получить патент, видно из того, что в 1850 году поступило всего 2200 просьб о патентах, а в 1866 — 14 000. Чтобы получить патент, надобно представить проект своего изобретения вместе с моделью самого изобретения. Модели эти поступают на рассмотрение одного из 20 главных оценщиков, к специальности которого изобретение относится. Оценщик самым тщательным образом рассматривает проект и сверяет его со всем уже известным по этой части, чтобы убедиться в его оригинальности. Если изобретение действительно оказывается вполне оригинальным, делающим новый шаг к усовершенствованию и потому достойным патента, то изобретателю выдается патент, а изобретение его записывается в особый список, постоянно открытый для публики. Если проект оказывается недостойным патента, изобретателя извещают об этом, разъясняют ему несостоятельность его проекта и предоставляют ему право апеллировать в совет оценщиков (Board of Examinators). Решения этого совета уже считаются окончательными. Комиссионер патентов (Comissioner of Patents) должен ежегодно представлять в палату представителей отчет о выданных патентах и при том прилагать рисунки моделей изобретений, удостоенных патента. В последнем представленном отчете за 1867 год показано, что в этот год число поданных проектов было 21 276, из которых 13 015 получили патенты, и из них 12 651 достались гражданам Соединенных Штатов. С 1835—45 года число розданных патентов возросло на 15 %, с 1845—55 на 400 %, с 1855—65 на 300 %, с 1865—66 и с 1866—67 более чем на 50 %. Патент стоит в Америке гораздо дешевле, чем в других странах, и потому там часто получаются патенты на разные ничтожные вещицы, которые не удостоились бы этой чести в Европе, но зато множество и величайших изобретений, составляющих, можно сказать, эпоху в истории человечества, явились в свет, снабженные тем же американским патентом! Получив патент, американец еще сделал далеко не все для своего любимого детища: ему обыкновенно приходится бороться с множеством затруднений, победить холодность публики, с которою обыкновенно труднее справиться, чем с суровостию самых строгих судей-оценщиков. Элиас Гове, знаменитый изобретатель швейной машины, получив патент на свое изобретение, еще три года хлопотал в Нью-Йорке достать денег на устройство модели своей машины. Потом он отправился в Англию, работал там 8 лет как простой работник, и, наконец, только возвратясь в Америку, нашел нужный ему капитал. Теперь его ежегодный доход доходит до 200 000 долларов, так как все фабриканты швейных машин обязаны платить ему известную сумму с каждой выделанной машины за право пользоваться его изобретением. Эта плата, которую все изобретатели получают от фабрикантов, составляет для них огромный барыш, и часто в этом отношении самые мелкие, по-видимому, незначительные изобретения доставляют наиболее выгод своему изобретателю. Одна английская фирма получила недавно патент на новый способ выделки концов свечей, так чтобы они удобно вставлялись в подсвечники без подскабливания и обвертывания их бумагою; изобретатель потребовал весьма незначительную пошлину с фабрикантов, пользующихся этим способом, но и эта незначительная пошлина, взимаемая с каждого фунта выделываемых свечей, сделала его в скором времени большим богачом.

* * *

      Едва ли найдется в истории промышленности хотя бы один предмет, потребление которого развилось бы так быстро, как развилось потребление петролеума. И это понятно: в этом продукте природа подарила нам осветительный материал, не уступающий газу каменного угля и не требующий больших расходов на его добывание. В Европе петролеум вошел в употребление лишь в недавнее время, но здесь есть основание предполагать, что он был известен еще древним: напр<имер>, в Бирманской империи в одной горе проделано 500 шахт для добывания петролеума, и он уже несколько сот лет тому назад служил для жителей осветительным материалом. В Северной части Пенсильвании дельта реки Oilcreek также пробуравлена многими шахтами, и есть основание думать, что и эти шахты проделаны индейцами, жившими в тех странах гораздо прежде появления европейцев. Источники петролеума в этой местности давно были известны североамериканцам, но они не умели добывать его из земли, не понимали его пригодности и потому оставляли его без внимания. Наконец в 1857 г. в Титусвиль, город, расположенный в нескольких милях от источников петролеума, приехал один предприимчивый янки, некто полковник Драке. Он исследовал источники петролеума, нашел, что его можно добывать гораздо больше, пробуравив скалу, составил компанию на акциях для этого нового предприятия и прилежно принялся за работу. 29 августа 1859 г. он уже прорыл скалу на 70 футов и нашел жилу петролеума, из которой мог добывать от 35 до 40 бочек этого масла в день. Тогда вокруг Титусвиля закипела деятельность, превосходящая всякое описание. Все дела были брошены, всякий спешил купить или арендовать клочок земли, на котором бы мог добывать драгоценный продукт. Вокруг источников петролеума быстро создалось пять или шесть городов с несколькими десятками тысяч жителей. Скороспелые города эти, разумеется, были не Бог весть как изящны и красивы, но тут дело было не до изящества: о нем никто не думал, — у всех была только одна забота, как бы добыть побольше масла, да поскорее отправить его в большие города. Спрос на петролеум в больших населенных центрах стал увеличиваться с каждым днем. Железные дороги пришли на помощь промышленникам, в устройстве фабрик и машин произведены были значительные улучшения, и в настоящее время от источников или колодцев петролеума проложены длинные трубы, по которым с помощию паровых машин петролеум проведен прямо к дебаркадерам железных дорог, по которым производится его рассылка во все концы Нового и Старого Света. Кроме Пенсильвании петролеум добывается еще в огромном количестве в штатах Огейо, Кентукки, Виргинии и в Канаде, а в Южной Америке главным образом в Перу.

* * *

      Прежде думали, что петролеум может находиться только в долинах, но теперь, когда на низменных местностях источники его начали иссякать, пробуют проделывать шахты в холмах и в некоторых местностях дошли уже до 900 фут глубины. Наука еще не дает никаких пособий к вернейшему указанию средств открывать месторождения петролеума, и американские «искатели масла», бродя из одного места в другое, указывают за известное вознаграждение места, где, по заверениям этих аферистов, непременно должны быть источники петролеума, которые они будто бы узнают «по запаху». Случается, что легковерные люди попадаются этим пройдохам в обман и платят им большие деньги, тратят все свое состояние на раскопки и, конечно, ничего не находят. Замечательно, что летом 1868 г. один спирит указал одно место в окрестностях Плезанвиля и сказал, что здесь находятся источники масла, что ему это за верное открыли благонадежные духи. Указание вышло верно: на месте, на которое указал, по поручению духов, спирит, оказались прекрасные источники масла. Публика не стала разбирать, насколько в это дело замешаны духи, но воспользовалась полезным открытием, и вскоре и в этом месте возник целый город. Так как петролеум считается во всем цивилизованном мире одним из полезнейших предметов потребления и так как он добывается главным образом в Соединенных Штатах, то продукт этот составляет для них один из важнейших предметов торговли. Развитие торговли петролеумом ясно видно из следующей таблички:
      В 1861 г. вывез<ено> за гран<ицу> 27 812 боч<ек> по 40 галл<онов>
      ' 1862 ' ' 168 000
      ' 1863 ' ' 706 265
      ' 1864 ' ' 776 205
      ' 1865 ' ' 583 019
      ' 1866 ' ' 1 100 661
      ' 1867 ' ' 1 111 662
      ' 1868 ' ' 2 109 718
      Цена за бочку на самом месте производства колеблется, смотря по времени года, но по большей части доходит до 5 долл. за бочку, из которых 3 долл. остаются чистым барышом производителя. Прежде цены на петролеум сильно колебались и спекуляция им доходила до чудовищных размеров. В настоящее время чрезатлантический телеграф несколько уменьшил возможность таких спекуляций, постоянно давая знать о количестве запроса и о ценах этого продукта, стоящих на европейских рынках. Вследствие этого колебание на цены стало гораздо менее заметно, хотя все-таки еще и теперь достаточно велико, так что спекуляция петролеумом может и весьма быстро обогатить и столь же быстро разорить человека.

* * *

      «Что город, то норов», говорит пословица, применимая одинаково во всех частях света. Прогуливаясь по пыльным или грязным улицам Петербурга, многие франты с грустию поглядывают на свои недавно вычищенные сапоги, покрывающиеся через полчаса ходьбы слоем пыли или грязи. Пешеходы Парижа, Лондона, Нью-Йорка и других больших городов подвергаются едва ли не большей неприятности: их подстерегает на каждом перекрестке чистильщик сапогов, который даже, пожалуй, нарочно пачкает обувь проходящих, чтобы получить вознаграждение за ее чистку. В Сан-Франциско, в золотом городе на берегу Тихого океана, статья эта выходит совсем иначе. Там на всех больших улицах чистильщики сапогов открыли свои мастерские, куда прохожие заходят по собственному желанию без крикливых зазываний. Здесь у чистильщика, к которому зайдете, вы находите комнату, удобно, а иногда даже роскошно меблированную, украшенную разными гравюрами, по большей части мифологическими; черный артист (действительно артист своего дела) любезно приглашает вас сесть на бархатный стул, ставит ваши ноги на скамейку и принимается усердно тереть сапоги двумя щетками зараз. Через несколько минут сапоги приобретают необыкновенный блеск и лоск, артист приглашает вас встать, смахивает пыль с вашего платья и протягивает руку за вознаграждением, состоящим из мелкой монеты копеек в 6–7. Вы с удовольствием вручаете ее ему и отправляетесь в чистой обуви прогуливаться по улицам Монгомери и Кентукки в полном спокойствии, что, куда бы вам ни пришлось зайти, вы никуда не затащите на своих ногах ни пыли, ни грязи и не будете ни сами стесняться, ни других стеснять своею неопрятною обувью.

* * *

      Закончив про людей, скажем словечко и про себя. У нас в Петербурге есть огромная масса побирающихся детей, которых ловят, сажают, но которые снова выскакивают оттуда, куда их посадят, и так идет бесконечная игра, пока эти ребята взрастут и совершат нечто такое, за что правосудная Фемида уберет их и из Петербурга, и из Европы на «страну далече». Отчего бы предприимчивым и мало-мальски добрым людям с небольшими средствами не набрать из этих нищенствующих воришек фалангу чистильщиков? Что нужно для этого? Во-первых, разрешение начальства, в котором, всеконечно, отказа ждать невозможно; потом каждому мальчугану пестрядинную блузку на плечи да ящик с щетками и нумерованною жестянкою в руки, — вот он и снаряжен, а между тем он и питается, да еще и заработок домой приносит. В Париже у театра Одеон был чистильщик старик, который дал за своею дочерью сто тысяч фр<анков> приданого. Диккенс то же рассказывает о биржевом чистильщике, который жил барски и женился на девушке хорошего круга (на чем и завязан рассказ). Наш Петербург справедливо считается в числе опрятных и очень любящих опрятность городов. Питерщик самого невысокого слоя знаком с употреблением мыла, помады и ваксы. Почему бы не дать возможности чиститься еще чаще и в то же время не открыть этим бедным людям, ребятам и старикам, новой статьи дохода? Можно с уверенностию сказать, что если бы (уже хотя не по примеру Сан-Франциско, а просто по-парижски) расставить чистильщиков по многолюдным улицам, при входах в сады и скверы и у подъездов клубов, танцевальных заведений и у биржи, то они не стояли бы здесь без дела. Может быть, скажут, что «у нас это не примется», но почему же? Напротив, больше оснований думать что это очень примется. Говорили же, что и железноконная дорога «провалится» и что и омнибусы не примутся, а все что с толком начато, принялось и в самое короткое время сделалось потребностию, без удовлетворения которой теперь, кажется, нельзя уже и обходиться.

ПАРИЖСКАЯ ЖИЗНЬ

      Весна и свойственные ей стремления. — Избирательная горячка. — Парижский petit bourgeois. — Нечто о предчувствии политических гроз. — Праздник в Орлеане в честь Орлеанской девы. — Скандал с девою, изображавшею девственницу. — Дитя рулетки.
      Весеннее солнце все вызвало к деятельности как в природе, так и в социальной жизни и в политике. Приемные залы еще открыты, балы продолжаются, но большинство столичного населения уже охотнее спешит на открытый воздух. Зимние одежды сняты, и парижане встречают лето на Елисейских полях. Сад Mabil также открыт вместе с прочими танцевальными садами, в которых забавляется полу-свет и четверть-свет Парижа. Здесь собираются обыкновенно толпы как иностранцев, так и французов; первых привлекает сюда любопытство, но, что привлекает вторых, — это действительно непостижимо. Вечно одно, одно и одно и то же: подержанные женщины, изношенные мужчины, канканчики и пунши да пиво… Господи, сколько бы надо удивляться, как есть постоянные аматеры подобных увеселений! Можно бы даже по этому поводу сказать ядовитое словцо насчет французской легкости и всего прочего, если бы… если бы сами мы далеко от этого уехали и не всемерно к тому стремились. Парижанин, впрочем, и вообще невзыскателен и неразборчив на забавы и удовольствия: он идет всюду, где можно что-нибудь посмотреть: большого ли быка, иностранного ли государя, или какую-нибудь выставку редкостей; а главное, где есть женщины, там и француз. Известно же, что у нас в оные времена, когда их брата много рассеяно было в качестве гувернеров по русским селениям, они певали с нашими сенными девушками подблюдные песни, водили с крестьянками в рощах танки, качались на качелях и пивали «петит рюмки русски добро», и все это с чистосердечным весельем, и часто ни слова не понимая из того, с чем к ним относятся.
      Счастье и рай земной внутри нас самих, и француз, умеющий всегда и везде творить свое веселье, блестящее этому доказательство.
      Окрестности Парижа тоже усеяны гуляющими, но здешние гости ищут надышаться весенним воздухом, насмотреться на молодую зелень, вообще, что называется, вздохнуть и освежиться. В троицын день все пароходы, сновавшие взад и вперед по Сене, были битком набиты пассажирами, на всех омнибусах красовались голубые значки с надписью «Complet»; высшее общество даже вовсе не решалось отправиться в «Bois», такая сильная там была толкотня и давка.

* * *

      На избирательных собраниях тоже было непросторно: около каждого из более или менее красноречивых и талантливых кандидатов толпились тысячи слушателей. Всякий, кто прожил бы последние недели перед выборами в Париже, вообразил бы, что его внезапно перебросило, по крайней мере, хоть на ту сторону канала в либеральную Англию, а спросонья могло бы пригрезиться, что он и в Америке. Великая нация была смела, как немецкий школьник, которому в рекреационный день позволяется даже прыгать на директорскую спину. Возбуждение в самом деле было всеобщее: высшие классы вдруг почувствовали тягостную и неприятную неловкость, рабочие заволновались, правительственные лица задумались. Перед тревожными очами стали подниматься тени из растревоженных гробов; в великолепно освещенных залах раздалось эхо марсельезы; за веселою танцовальною музыкою слышались крики: «Да здравствует республика!», в памяти всех восстал 1789 г., за ним 1793, 1830 и 1848. Крутые годы, тяжкие годы, и годы великие и поучительные для имеющих уши, чтобы ими слушать, а не хлопать, лепеча: «Слушаю-с». Общество тоже хлебнуло кипятка избирательных собраний, оно оживилось и стряхнуло с себя на эту пору безучастие, усвоенное им за последнее время его бездеятельной и опустившейся жизни. Парижане было заходили гоголями и заговорили совсем свободными «enfants de la patrie». Смотреть на это было очень интересно. Не без того, разумеется, чтобы тут не выкидывалось и экивок, и глупостей, и безрассудств, и даже, если хотите, довольно возмутительных вещей. «Из потем света, говорят, не скоро рассмотришь». Всего обиднее и досаднее из всех общественных неловкостей было видеть неумение или радикальнейшую отвычку французов понимать свое значение как народа, как государственной силы, без которой ничто же бысть, еже бысть. Повсеместно опять главнейшие задачи и цели упускались или забывались; громкая фраза пустозвонного крикуна без всякого труда зачеркивала резонного человека и отрывала общественное внимание от насущных вопросов к вопросам малозначительным и подчас даже вовсе ничтожным. Опять воздавались почести некоторым личностям, весьма мало их заслужившим и, может быть, если бы взять их под мелок, едва ли даже принесшим хотя когда-либо какую-либо пользу делу свободы. Все это возмутительно, но всего возмутительнее все-таки было забвение, постигшее некоторых лиц, вовсе не заслуживших забвения французов. Это, конечно, и наша родная черта, жить философиею желудка, который «старого добра не помнит»; но тем не менее, надо сказать матку-правду, — черта это довольно не высокая и во всяком случае не рекомендующая особенно нацию ни со стороны ее общечеловеческих чувств, ни со стороны ее политической дальнозоркости.