Четыре сборника

4

Литая,

постаивала у воды.

И яро —

не стыд, а сыновья —

тяжелый

пастух вошел к ней.

1973

Брат совы

А матовая чешуя,

кольчужно и не осыпаючись,

одела дни певцов с их ячеством

и безголосцев, воля чья.

* * *

Как травоядное, но мину манекена

лицом состроив, пережевывал бы годы.

Да, надобно делить их с кем-то:

страх перед паузами нагнетен в аорту

мою – откупорит ее или промоет.

Дремотой веки, будто мохом, заросли.

Я не глаза имею – бельма.

И различаю только сумерки вдали,

покуда камень на домах не доалеет.

Улыбкой женщина мне скрашивала день,

но чаяла такую малость,

что робкими души затеями

лишь вызывала жалость.

1967

* * *

Она, как облако, на пир

сует сошла – часы пропали,

границы лопнули, и стали

похожи планы на пунктир.

Речами сольными оплел

я тело милой, как стеблями,

чтоб утомленными струями

текла по ним, стихая, боль.

И зелень вечная умрет,

и криптомерия повянет,

когда под мерзлыми корнями

истает скорбно слёзный лед.

Блажен, кто губы окунуть

сумеет в реку утолений.

Гордец на женские колени

роняет голову и грудь.

1967

* * *

Взорвать кровавой кляксой прочерк

в строке

и подразумевать,

как благородный пульс височный

возьмется воздух сотрясать.

Как, выбрав жертвенник жестяный,

с карниза прянется изгой,

свистя свинцовыми костями

до краха корки мозговой.

Разводы алые пройдут

через асфальтову палитру,

их ночью дворничихи вытрут

или прохожие подошвами затрут.

Лишь персонал в халатах белых,

но ветхих,

нарасскажет про:

там… голова спорхнула сверху,

там… кровью капнуло перо.

Танцуют когтики тревог

в такт музыкальному отвесу.

Перекачу-ка я комок

тоски на новенькое место.

1967

* * *

Как отрешительница, залу

души обкрадывала нежность,

а веки спящие, казалось,

дрожат на яблоках блаженства.

И нарастало дуновение

с балконных далей,

и пальцы, сложенные веером,

не покидали

меня простертого, но грудь,

как панцирь, индевела кожей

от ожидания, что будет

потом и позже.

Необычайное растет

перед глазами Древо Жалости

к себе: и не было, так сталось,

ко всем: не чаяли, а вот.

Плашмя бы около ручья

лечь и присутствовать пространно,

да чтобы женщина, как манна

сойдя, утрачивала явь

свою…

1967

* * *

Судьба не миловала скальда.

Ничком о ней ночами пел,

как плакал,

на груди асфальтов:

мол, мир-то мил,

да свет не бел.

Костры запаливал. Кому?

Горели вырезы на фоне

побочных мраков; но ладони

с утра нащупывали тьму.

Чтоб, озарение разъяв,

облечь в словарные покровы

и новь, старинную как явь,

и явь, как тайну стари новой.

1967

* * *

Лечь навзничь вечером, когда синеет снег,

лечь навзничь вечером, когда желтеет сумрак

от свеч, и – крики, словно шрамы тишине

наносит голосом капризный полудурок.

И так тягуче ощущение вины

слепца перед далекими и близкими,

что остается только царственно выискивать

резоны в чопорных затеях вышины.

Мрут опереточные охи взаперти.

Я скорчусь так, чтобы грудные взвыли кости,

и лягу преданно, как пес, около просьбы:

прости далекая и близкая прости.

1967

* * *

Мне комнаты обоями грозят,

по струночке по плинтусовой водят

туда, где можно спать, а колобродить

нельзя, покуда моды не велят.

В тонюсенькие оттиски речей

я сплющу эти вязкие объемы.

Не пасынок ли здешних окоемов

ослеп от прободения вещей?

И длительность раздвинула пласты.

Вчерашнее. Сегодняшнее. Вечное.

Нашла кому довериться, беспечная,—

ревнителю и груму череды.

Но долго за полночь разбойничала память

сыпучим муравейником словес —

так бес

намучившийся ерзал в истукане.

1967

* * *

Шли позвоночники на торг

стержней сегодняшних и вечных.

Осталось полостью наречься,

чумное выпростав нутро.

Но перед крахом клети волглой,

в кривизнах реберных давясь,

проклясть под молниями воплей

умов смирительную связь.

По мнению живущих всех

лег злак, недопоенный солнцем,—

чтоб вашим глазынькам сколоться

об иглы аховых потех.

1968

* * *

Дышать, предчувствуя пожары

на улицах, – лишь гробить грудь.

Люди прогуливали пуделей

или попыхивали паром.

И птица гаечка-синица —

на улице-то каково —

клюет, как злачная белица,

по крошке, в сердце и насквозь.

Мы выкорчевываем дни,

но даль, вблизи неразличимая,

пирами света нас манит —

лучи сменяются —

и явь опять сочится

к нам через шахматные окна,

дневные окна на фасадах,

явь, чтобы каменные комнаты

не стали коконами ада.

Колонны сосен свод несут,

на сучьях гипсовые трубки —

снег на прудах со льдом и прутьях,

а высь лесная на весу,

как в то единственное лето,

и память тужится вразлом:

славянке северной – шалом,

и сердце в руку,—

по-пиратски, черной меткой.

(Кровь опускается, как столбик

ртути, в аорте.

Крематорная

стена

хребтом росла и холкой,

кирпичной прелестью красна.)

Я по глоточку, как былое,

пил мельком милостивый сон,

когда ресницы черной хвоей

цвели на яблоке глазном.

Ночь бальзамировала снами

утраты, стоптанные с днями.

1968

* * *

Скорее выпростать себя,

опорожнить, как обезвредить…

Страх обрастает плотью клети,

где люди слепнут или спят.

А матовая чешуя,

кольчужно и не осыпаючись,

одела дни певцов с их ячеством

и безголосцев, воля чья.

Лишь века мыкательный ветер

над купною красой дерев

летит,

и мирятся, и терпят

под ним и стог, и снег, и птица,

и стол,

и сталь во стане вер.

1968

* * *

Когда уже ничто не восхитит

и зрение измаяно дарами,—

пороги обиваем умираний

и зовами исходим до седин.

А рогу не мешало бы запеть

над зоной световых переворотов,

чтоб лепету палимого народа

победная сопутствовала медь.

В победу облачался бы народ,

на залежи похож пороховые,

чья самая горючая стихия

грядущим полыханием живет.

1968

* * *

И маска честная

и костная тоска

и розни вязкие

и грустная нелепость

и пылкость памяти

и плоти оскуделость

и снова копотная

комнатная зга.

Кормись претензией

на правду и плечо

на вензель дружеский

и шанс потусторонний,

на женский паводок

на высохшие поймы

на воды плавные

и твой на водах челн.

Все передумает

гребец или пловец

куполоплаватель

иль груд земных добытчик:

о вечной тягости

о благости, о нищих

стезях, о робости

карающих сердец.

1968

* * *

1

Пади резучая трава.

Мы совы-головы схороним

во мху, а надо мхом застонет

сосны скрипучей булава.

Чтоб даже ветер-полуночник

смирял над иглами разлет,

когда, хранима гибкой мощью,

она себя красиво гнет.

2

Луч голосом перечил с гор нам:

до купола не доросли вы,—

и дол стопу лишил опоры,

а долю – дива.

Лишь радуга перед глазами,

как семицветная судьба,

легла опорными концами

в озер ночные погреба.

3

Сгинь, идол тутошнего срока…

Любуясь глиняным овалом,

китаец, с виду одинокий,

над чашей риса фехтовал.

1968

* * *

Нам слепота как наказание,

а здания всё берегут

уют свой каменный – капканий

уют,

но льготам этим летним

в олиственелых поверху

деревьях крепнуть, дабы ветер

измерить шелестом и шхун

контурной верой, а хитоны

лугов

сокрыли б голь планет,

когда по стеблям по зеленым

земля пошлет в бутоны цвет.

И насты чистые минут

такой простор над муравою

взору сулят, что не освоить

уже ни ворохов, ни груд

воздушных,

то есть невесомых,

как высь, как волос в нежной зоне

около самого виска,

как полоз на ямском разгоне

саней, лосенка по снегам

как бег…

но, судя по распеву,

олиственелые верхи

дерев

не пели для согрева,

а жили песне вопреки.

1968

* * *

Я зрячим стану. Скоро стану зрячим.

Я точной мерой почести воздам.

И тварный чин взойдет чертой царящей

и расщепит всеобщий тварный гам.

И мирный час, муравный и равнинный,

привольный час, вольготный и речной,—

строй величальный, перечень обильный

дарует мне, продлившись надо мной.

И чтоб краса наличная земная

соразмеримо вытянулась в рост,

на чистый курс ложится речь простая,

взяв птичий клин за бодрствующий пост.

1969

.

Мой лот

Так низвергаемые или туда выстреливаемые,

где раздвигаются и величины неба,

до них дотрагиваемся, вторгаясь трелями

во стразы айсбергов, во льдов их нефы.

* * *

А на сердце и смутно и темно,

и лица дальние, на малый срок таимые,

светают в нас как пятна лебединые —

и милые и несоединимые

в единое и милое одно.

Их дарственную плавность унеся

в условные примысленные травы,

привидятся нам ласковые нравы,

привидятся, приви… приви-дят-ся.

И тесное бескрылие спадет,

и словно сотворенные пернатыми,

мы круг дадим над степью, а потом

добро и зло полетами порадуем.

И складное присутствие людей

и равновесие прекрасное

рук и мотыг, пичуг и ястребов

упрочится на пестроте.

1969

* * *

Я совершать бы мог по чести и добру

ту виноградарей прозрачную работу

по сбору гроздьев, над которыми восходы

с росою сплачивают солнце поутру.

По локоть почвой окружалась бы рука,

и час, подверженный рачительному сдвигу,

тяжелым зноем отражался б от виска

для размещения в плодах осуществимых.

Там этих прелестей пристанище и храм,

предрасположенность там к перечню благому

а что же и куда же деться нам,

из омута кидающимся в омут.

1969

* * *

Хочу цветок упомянуть

назвать какое-либо дерево

но путаю всё поминутно

не знаю никаких растений

тыкаюсь в мартовский ледок

ох, пристальность меня погубит

мне трель не утерять бы в гуле

опять я говорю не то

где Родина моя? – нигде

но одинаково содеян

удел людей и сиротеют

едино все

а если день похож на слиток

а срез деньской блестит как лед

так это ж след вееровидный

от солнца желтого пролег.

Мы – люди без людей, мы – дети

с детьми, а город наш пустой

я снова говорю не то

не знаю никаких столетий

снег слипчив – да

а март – обман

и чистый назревает ветер.

1969

* * *

Кто ж мой зенит позолотит

хоть солнцем, хоть лицом, хоть лаской —

вниз направляет мой зенит

свой луч отвесный и ненастный.

Но зыбок, зыбок я внизу,

сучат названия ногами,

а высь не слишком высока мне,

и забываю, что несу.

Морей лесов массивен нрав,

но недостаточен для взора,

лишь скалы, бунт пород вобрав,

послужат зрению опорой.

Заобращается листва,

жилые контуры, звон горный —

нас приучая сознавать

всё, что названиям угодно.

И снова мы провозгласим,

что грусть и воздух мы постигли,

и правота спасет наш флигель,

где свет ненастный моросит.

1969

Диалог

В. Фульмахту

О смерти догадался мертвый:

Живой изобразил испуг:

мой звукоряд как те фиорды

но море глубже этих бухт

я часу будущему равен

кто раньше из двоих умрет

слова слезами будут править

ну кто ж по слову слезы льет

отъединенностью душевной

не завоюешь никого

нас покорежил тот учебник

и строгость лишняя его

я прячу пагубу при свете

ты не приучен книгой жить

я интересен тем, что смертен

скучна история души

я Скандинавию люблю

давай пережидать июль…

а скандинавская погода

сыра и пасмурна была

сосна, эстонка, лето, ноты

и рондо камня и стекла.

1969

* * *

Округа щедрая.

Шатрообразный верх,

струящий дарственное бедствие ночами,

астральной тяжестью нам страхи назначает

и проворачивается на плечах у всех.

И зарождается вращательная связь,

осуществляемая копьями сверхжесткими,

та связь воителя с его оруженосцами

под звездной тяжестью, что зиждется на нас.

Но жест вселенского ослушника прекрасен:

ещё он пыжится над грозной немотой,

ещё предсмертием своим распоряжается,

в любовь с поверхностью вступая шаровой,

где напряженье стольких воль кует пощаду,

где наш единственный, наш бедственный шатер,

едва проснувшись, от востока позлащается

и жутко бодрствует, живой наперекор.

1969

* * *

1

Ты неотчетливостью бед,

ты воздухом обеспокоен —

роптала порченая ветвь

на свой же корень.

Грозит ли воздуху обвал,

я буду смята —

гадала хрупкая судьба

про бунт пощады.

И разворачивался тракт,

мощеный блекло,

а время злобствовало так,

что шло и меркло.

2

Я буду злобствовать над этим корнем смерти,

который жизнь мою вознес, чтоб я предстал,

как ветвь, не помнящая рода и ствола,

с отягощеньями скорбей на междометиях,

с упреком воздуху, чей остов светловат.

1969

* * *

Круженья бабочек и мошек,

их нервной нежности боюсь,

пыльцы, крутящейся над кожей,

и цирка лающихся дусь,

и бузотерящей руки,

поднявшейся на чью-то волю,

и сна, в чье зеркальце кривое

дневные брезжат пустяки,

и юза доброхотных глаз

боюсь – казни меня, богиня,

казни, но чтоб сама погибель

моя в зарницы облеклась.

И сердцевину топких взоров

в ту ночь осушит имярек,

а та расплющит об озёра

всех карамазов мощь и грех.

Я оборву свое дыхание.

Нет места робким на земле,

где бая свергнувший дехканин

в раю, при сабле и седле.

1969

* * *

Я вновь, как заново, собою был объят,

опять, как внове, задвигался на засовы,

и был потом я расположен вне тебя,

а был я тот, кто расположен вне любого.

Ведь нес я братьям челобитную во имя

того сплочения, которому дна нет,

и я не схимничал, я влекся им вослед —

вне находящимся и так непоправимо.

1969

* * *

Маленьким счастьем

обуглен был день мой когда-то

сумерки шли

и могу дуновение вспомнить

ту еще малость

когда королевен не надо

сам вроде жив

и в ладах вроде с вербой сегодня

или погоды

кому-то не жилось под ними

столько погод

пролетело прошло поменялось

побыл я доблестным

или побыть попытался

и горевал

что все миги прошествуют мимо

и горевал еще —

надо же было родиться

в климате блеклом

где все появлялось напрасно

зря или поздно

прелестно морозно и праздно

праздно и грустно

как стылых равнин вереницы.

1970

* * *

В. Шленову

Я сберегу её

спрячу под нежное небо

только б не рушилось

только б не гибло оно

зал полнолуния

будь к ней безогненно нежен

годы те лунные

станьте ей неба руном.

Длитесь над ивами

плавно неявно и мерно

сдвигами тихими

и незаметнее дней

жителю дальнему

чтоб не почудилась эра

и чтоб не маялся

рог возвестивший о ней.

Смолк звукоряд мой

а я обречен и беспечен

мог же родиться

а вот не родился, а вот

всем придыхательным

всем бы гортанным помещик

жил на земле бы

где климата полдень живет.

И перед Кем-то

кого никогда не узрею

и перед всеми

и перед небесным зонтом —

дайте ей долю

а храмы не ваша затея

дайте ей годы

а воздух мы сами возьмем.

1970

* * *

в. п.

Пряну в нежную рознь

прямо в солнцекрутильное жженье

та спортивная зелень

она обойдется без нас

горбоносый горбун

не получит призов за ношенье

за ношение бедных

бряцавших на кухоньке фраз.

Сожалением давним

покроется каждый оттенок

и тогда вдруг начнется

ворвется такая печаль

что при наших-то судьбах

в истрепанных ваших простенках

только брать да и выть

только брать и вопить в календарь.

Той напраслины зов

словно розовый стон среди ночи

ты – цветок издалёка

Селены присвоивший вид

и нельзя только жить

тычась в панцири злых одиночеств

среди каверз небесных

взамен ежедневной любви.

1970

* * *

Я замусолил свой порыв,

пропал в замысловатых водах,

мой Лот, не поклоняясь броду,

был брат совы,

он вплавь пересекал металл,

а море медное цветами

вдруг изошло – и перестали

крениться ночи возле скал,

и день сплошной невыносимый,

от синевы швыряя зной,

ему-слепому жарил спину

мотыгой, пашней и женой,

и закоулки вер фанерных

были неведомы ему,

как праведник, он видел скверно —

лишь свет и тьму.

1970

Третий город

При солнце сверху

Ну, не жутко ли это – собраться

у престола, где истины дом,

где оружие, солнце и братство,

и родство, и сиротство при нем,

где ты сам выставляешься на кон,

где играют наотмашь и в кость, —

сладко, нет ли живется под флагом,

приживальщик, хозяин и гость?

Отвечай же, пришелец и житель,

за двуствольным погнавшийся ртом:

из какого стреляешь? в обиде

на какой остаешься притом?

Что случилось? – Безмолвие? Взрывы?

Горизонт или ты бестолков?

Отчего стало диво не диво,

если чудо прошло через кровь?

* * *

Переберу, как время никнет:

недавно еще мать жила.

Мне никогда не перемыкать

того матросика бушлат.

Ты заболтай меня, неволя,

чтоб я устал пережидать

и дальним солнцем клокотать,

когда в каптерке порох с молью.

1972

* * *

Сухим и пряным зноем полоснул

нарядный год, как судный зла канун.

Запрет на кожаную обувь,

на трапезу, на суету:

опрятный судный полдень побыл,

порисовался и потух.

А город теми же холмами окружен,

и жители кладут поклоны,

те жители верны Закону

по-прежнему, как испокон.

Город холмами обрамлен,

холм-город юров.

По охровым отлогам утро

шло городом с холма на холм.

Война при солнце и при ярком воздухе.

Песком хрустела желто-алым

та щит воздевших горстка

за город Храма.

1973

* * *

В угодьях неба ни межи

и выше.

Мы родиной хотели жить,

отвыкши.

И вьючить, вьючить караван,

стать вьюком

и яком кровного родства

по внукам.

И руки в комьях утерять

земли той или

быть на земле, где не подряд

всегда мы были.

Они – сторонние они.

Ты в дар дана им.

Они сгрудились у Стены

в городе ставен.

Та осень посетила нас

в городе стен несметных.

Как тело, неподдельная война

была не где-то.

1973

* * *

Повязало сторонних становье,

стало местом на двор и на дом.

Виноградное солнце сквозное

разномастных вязало родством.

Озаряло холмистую залу,

чтоб жарою объять навесной,

и опять разномастных вязало

и ровняло под бархатный зной.

Представали при солнце холмы.

При холмах представала погода

и росою спадала со свода,

словно мыс побратимов омыть.

Проливалась, текла, омывала,

как волною о камень, брала,

и сводила в народ, и ваяла,

и опять простиралась, светла.

Был наряден и ярок сезон.

Но невзгоды его бороздили.

При нарядной погоде убили

тех по осени, этих – весной.

1974

* * *

Ах, если вдуматься, то лопнуло веселье.

Настало времечко отвагу проявить.

И вот мы доблестно утаптываем землю,

с такой отвагою подавшись в муравьи.

Отрадно вкладывать присутствие в братание

и просто-напросто подошвы истоптать.

Я вижу значимость в обычном обретании.

Давайте мужественно время исполнять.

Давайте свыкнемся с геройством перелета.

Я скоро выучусь при солнце тосковать.

Давайте чествовать отвагу и погоду

и подвиг честного присутствия держать.

А если, все-таки, окончился театр

и за околицей – Содом перед концом,

мы вправе выслушать участливо, как брата,

соловушку с потерянным лицом.

1975

* * *

А изразцовый камень глыб,

и грунт, и листья

для устроения земли

на сквере слились.

Коричневеет наст прудов —

земля насыпана красиво,

прекрасная невыразимо

лежит в оправе изразцов.

Потом деревья подойдут,

их листья образуют кроны,

блеснут вкраплением зеленым

и протанцуют в красоту.

Шла изразцовая игра

при солнце сверху —

так открывалось по утрам

убранство сквера.

1975

* * *

Всё было правильно

с тех пор, как родились

как родились

и побратались с побратимами

почти без умысла

но тем неотвратимее

всё было правильно

с тех пор, когда почти

без капли умысла

хоть плачь, хоть колотись

всё было правильно

поступки и события

не сплоховали мы

ни дети, ни родители

всё было правильно

нечаянно почти

всё было правильно

хоть заново родись

всё было правильно

как ни переиначивай

не опрометчиво братались

не ребячливо

всё было правильно

заранее почти

всё было правильно

хоть плачь, хоть колотись —

стать побратимами

по месту и по дротику

знать, где чужбина

и опять не знать, где родина

всё было правильно

с тех пор, как родились.

1975

* * *

Всё вышло правильно

любуемся холмами

вживаемся в отвагу муравьев

мы сами выбрали

мы выбрали не сами

наш самый свой из не своих домов.

Всё вышло правильно

единственно – будь горд

будь горд служением

не ради, а во имя

чтоб неминуемо

и чтоб непоправимо

всё вышло правильно

разбег и перелет.

Всё вышло правильно

я знаю тот рассказ

когда единственное благо правит в стане

мы сами выбрали

мы выбрали не сами

единственное благо без прикрас.

1975

* * *

Такая путаница, право, завелась.

И это кроме и помимо главных жалоб.

Домашние

меня хоронят в кашле.

Замысловато всё.

И нашим не до нас.

Мы вместе шествуем,

друг друга сторонясь.

Мы продолжаемся

светло и обреченно.

Назначил нас

замысловато и почетно

тот, кто нас выдумал

на благо всех не нас.

Такая, право, несусветица взялась.

Твердим сконфуженно:

Неясно, как жить дальше

с одной отдушиной,

что позже или раньше

всё образуется за бруствером у нас.

1976

* * *

1

Утраченный,

вновь обжитой,

перемогающийся чудом —