Три заповеди Люцифера

– Ну и пусть! – обиделся бывший токарь Крутояров, и в сердцах сменил пивной бар на рюмочную. В этот день, возвращаясь, домой из рюмочной, он на последние деньги купил перекидной календарь. Зачем – он и сам не знал. Дома на письменном столе всегда стояла красивая узорчатая подставка под календарь, но календаря на ней отродясь не было.

На следующее утро, ополоснув горящее чрево бутылочкой холодного пива, Костя вспомнил о вчерашней покупке и закрепил календарь на подставке. После чего, открыв календарь на нужной странице, он вдруг с удивлением обнаружил, что, оказывается, в этот день вся страна празднует Масленицу.

– Что-то я давно блинов не ел. – сказал Костя своему отражению в мутном зеркале и, взяв из шкафа свою новую норковую шапку, вышел на празднично бурлящую улицу.

Шапку Костя продал в ближайшем ларьке, после чего праздничный водоворот закружил его, да так сильно, что очнулся он только на следующий день, когда на календаре значился не один, а целых три праздника: праздник прихода весны, Всемирный день кошек и День эксперта-криминалиста МВД.

Последнюю праздничную дату Крутояров решительно проигнорировал, так как к МВД тёплых чувств он питал ещё меньше, чем к кошкам. Однако приход весны побудил в нём столько светлых и ностальгических чувств, что Костя решил продолжить праздничное гулянье.

– Счастливые часов не наблюдают. – решил он и продал свои позолоченные часы «Полёт», подаренные ему трудовым коллективом на тридцатилетие.

Из медвытрезвителя его забирала жена, предварительно оплатив штраф, за появление суженого в нетрезвом состоянии в общественном месте. Общественным местом был сквер, где Крутояров уснул на скамейке, и вдобавок ко всему описался, решив таким образом отметить Всемирный день писателя.

Дома после полученных от жены внушений Костя присмирел – болели рёбра и голова, которые были для супружницы основным объектом внушений.

Четыре дня Крутояров вёл себя смиренно, тем более что наступил Великий пост, а когда на календаре заалело 8 марта, Костя даже помыл в квартире полы и вынес мусор. Жена ко всем его телодвижениям отнеслась недоверчиво, посчитав Костино смирение затишьем перед очередной алкогольной бурей, то есть запоем.

– Да что я не человек, что ли! – возмущался Крутояров в ответ на озвученное женой подозрение. – Ты меня окончательно в алкоголики записала? – изумлялся Костя. – Да, я выпиваю, но выпиваю только по праздникам. При этом он косил взглядом на злосчастный календарь. На календаре было 9 марта, Международный день ди-джея.

Так продолжалось до 1 сентября. В День знаний Крутояров отвёл сына Стёпку в первый класс, и по злой иронии судьбы в толпе родителей встретился взглядом с таким же алчущим, как он отцом, который по его собственным словам был «в крутой завязке». Домой Костя добрался под вечер с большим трудом, и только перешагнув порог родного дома, вспомнил, что не забрал сына из школы. Впрочем, Стёпка сумел сам на троллейбусе доехать до нужной остановки и благополучно добраться до дверей закрытой квартиры. До вечера мальчик просидел в пыльном подъезде, где его и нашла вернувшаяся с работы мать. Это было последней каплей, переполнившей чашу терпения, и жена, собрав вещи, и забрав Стёпку вместе с его новеньким портфелем, переехала к матери в соседний район. Внезапно протрезвевший отец семейства был этим неприятным фактом так поражён, что 2-го сентября даже пропустил День российской гвардии. Чтобы как-то утолить душевную боль, Крутояров хотел было зайти в рюмочную, но денег на опохмел души не было, и он зашёл в расположенный недалеко от питейного заведения храм. В храме молящихся было мало, зато вовсю работала церковная лавка, бойко торговавшая крестиками, образками, свечками и другой мелочью. На прилавке Костя увидел большой настенный календарь, в котором были обозначены все религиозные праздники. Праздников было так много, что Костя, поначалу решивший приобрести этот перечень христианских радостей, опешил и отложил покупку календаря до лучших времён.

– Даже если я всё это не водкой, а кагором отмечать буду, у меня через год печень откажет, – трезво рассудил Крутояров и в расстроенных чувствах покинул храм.

Жизнь казалась серой и унылой, как утро понедельника. Стоя на автобусной остановке, Костя машинально водил взглядом по листочкам многочисленных объявлений. Неожиданно его взгляд зацепился на белом листке бумаги с коротким текстом. – Требуется квалифицированный помощник для ремонта автомобильных двигателей. Оплата сдельная. Обращаться в кооператив «Автомобилист», блок № 17, гараж № 34, – вслух прочитал Крутояров и задумался. Домой в пустую квартиру возвращаться не хотелось, а заняться каким-нибудь делом, чтобы не думать о выпивке, и при этом ещё заработать немного денег, было заманчиво. В армии Костя два года крутил баранку и в автомобильных движках разбирался неплохо, поэтому не стал долго раздумывать, а сел в подъехавший автобус и поехал на другой конец города.

Через час он добрался до кооператива «Автомобилист», ещё минут двадцать потребовалось, чтобы отыскать блок № 17. Дальше дело пошло веселее: в блоке был открыт только один гараж – именно тот, который и был нужен Крутоярову. К удивлению Кости, гараж был просторный и хорошо освещённый. Различный автомобильный хлам, которым так любят забивать всё свободное пространство автолюбители, отсутствовал. Зато вдоль правой стены размещался вполне приличный верстак, рядом с которым Костя разглядел коробку переносного сварочного аппарата и маску сварщика. Хозяин гаража был аккуратист: различных инструментов было много, но каждая вещь в гараже имела своё место. Это было непривычно, и если бы не стоявшая по центру гаража запылённая «десятка», гараж можно было назвать скорее лабораторией, чем местом, где настоящие мужчины любят проводить свободное от работы и семьи время.

– Это Вам нужен специалист по движкам? – смело обратился Костя к хозяину гаража – высокому седовласому мужчине в голубом комбинезоне.

– Нет, специалист мне не требуется, – улыбнулся хозяин гаража. – Я сам специалист! Мне нужен помощник.

– Да меня хоть как обзовите, мне фиолетово, если, конечно, в цене сойдёмся. – сглотнул слюну Костя. В животе было пусто со вчерашнего вечера, денег не было ни на еду, ни на выпивку.

– А это как работать будешь. Если хорошо, то не обижу, ещё и премиальные получишь.

– А если плохо? – зачем-то уточнил Костя.

– Если плохо, то получишь на бутылку и свободен. Ну, так как, сразу уйдёшь, или всё-таки поработаешь?

– Мне торопиться некуда, – солидно промолвил Крутояров. – Против бутылки я, конечно, не возражаю, но только после работы.

Эта фраза далась ему с особым трудом. Он снова сглотнул слюну и выжидающе посмотрел на работодателя.

– Тогда приступай! – снова улыбнулся хозяин гаража. – Вот твой объект. – и он указал на запылённый автомобиль.

– Слышь, хозяин, а что мне с ним делать?

– А что хочешь, то и делай, но мне нужно, чтобы этот аппарат через пару дней работал, как часы. Кстати, меня зовут Николай Николаевичем.

– Константин Крутояров. – представился Костя, и не торопясь, обошёл «десятку» вокруг. – Николай Николаевич, Вы же говорили, что сами специалист по движкам.

– Говорил, не отказываюсь.

– Тогда я Вам зачем нужен? Починили бы свою «ласточку» сами.

– У меня, Костя Крутояров, и без этой «ласточки» работы хватает, так что если тебе моё задание по силам – приступай. Инструмент можешь брать любой, какой найдёшь в гараже.

– Мне бы переодеться. – вздохнул Костя. – И хорошо бы перед работой чайку хлебнуть, а то я второй день на диете.

– Понятно, – усмехнулся Николай Николаевич. – С женой поссорился?

– Угу. – промычал Костя и почувствовал, как громко заурчал желудок.

– В левом углу гаража есть холодильник, – пояснил Николай Николаевич, передавая Косте такой же голубой, как у него, комбинезон. – Можешь перекусить, только не пей.

– На работе не пью, – заверил работодателя Крутояров, и это было чистой правдой. Пил Костя исключительно после работы или вместо работы, но никак не на рабочем месте.

Содержимое холодильника приятно удивило Костю. Кроме консервов, в нём была копчёная колбаса, сыр в вакуумной упаковке, начатая пачка сливочного масла, банка абрикосового джема, завёрнутая в два полиэтиленовых пакета буханка бородинского хлеба, свежие помидоры и банка малосольных огурцов. Отдельно стояла початая бутылка дорогой финской водки. Соблазн опрокинуть рюмашку-другую, пока не видит хозяин, был так велик, что Костя даже подержал бутылку в руках, но потом сдержался и поставил её на место. Видимо, чтобы не смущать Костю, Николай Николаевич вытер ветошью руки и вышел из гаража.

Ел Костя быстро, но аккуратно. Ему не хотелось, чтобы вошедший в гараж Николай Николаевич увидел, как он торопливо запихивал в рот куски колбасы и запивал их чаем. Насыщение наступило как-то сразу, и Костя почувствовал, что опьянел от еды. Аккуратно доев остатки бутерброда и помыв за собой чайную чашку, Крутояров приступил к изучению состояния «десятки».

– Машина исправна, но требуется профилактика. – через полчаса заявил он Николай Николаевичу.

– Делай. – почти равнодушно произнёс хозяин машины и снова принялся собирать какой-то непонятный для Кости узел.

Костя вздохнул, поплевал на ладони и нырнул под капот. Для начала он снял и разобрал карбюратор. Потом промыл забитые осадком жиклёры, собрал карбюратор и установил на место. После коротко перекура отрегулировал зажигание, потом поменял в двигателе масло и прокачал тормоза. Николай Николаевич ничего не говорил, только изредка посматривал в сторону Кости.

Поздно вечером, когда Костя закончил профилактику «десятки», Николай Николаевич засобирался домой, но перед этим решил рассчитаться с новым помощником.

– Держи! – довольным голосом произнёс специалист по двигателям и протянул Косте пятитысячную купюру.

– Это много. – оторопел Костя и даже с испугу спрятал руки за спину.

– Будем считать, что это тебе аванс и премиальные. – улыбнулся Николай Николаевич. – Я тобой доволен! Приходи завтра, у меня работы много, отработаешь!

– Хозяин! – неожиданно жалобно заныл Костя. – А нельзя мне у Вас в гараже переночевать, а то мне на другой конец города ночью тащиться, прямо как серпом по Фаберже. Я и денег не возьму! – спохватился Костя. – Завтра придёте, проверите, и если всё будет тип-топ, тогда и рассчитаемся.

– Ладно, – после короткого раздумья решил Николай Николаевич и спрятал купюру в бумажник. – Завтра увидимся, только в гараже не кури.

– Боитесь, что гараж спалю?

– Боюсь, что ты сгоришь по дурости! Выпивка и закуска в холодильнике, можешь поужинать.

В это время снаружи гаража раздалось размеренное бормотание хорошо отрегулированного двигателя, и Николай Николаевич стал торопливо снимать комбинезон. Когда Крутояров вышел из гаража чтобы проводить хозяина, а заодно и перекурить, то увидел, как персональный водитель уважительно распахивает перед Николаем Николаевичем дверцу поблёскивающей чёрным лаком «крутой» иномарки. У Кости отвисла челюсть, а сигарета выпала из рук.

– А это…? – начал было Костя, но так и не смог сформировать вопрос.

– Это для души, – улыбнулся Николай Николаевич и кивнул в сторону гаража. – А вот это – и он ткнул пальцем в открытый салон иномарки, – это положено по работе.

И уехал, оставив Костю ломать голову над вопросом, каким боком к нему повернулась судьба на этот раз.

Глава 5

г. Санкт-Петербург. Лето 18** года.

Из дневниковых записей г-на Саратозина

Так уж сложилось, что в этом городе у меня нет друзей, и мысли свои и чувства я могу доверить только бумаге. Впрочем, друзей у меня не было и в Саратовской губернии, откуда я благополучно сбежал прошлым летом. Сказать по чести, я не хотел уезжать из тихого провинциального городка, коим является Саратов. Если бы не мой дар – моё проклятье, я бы до сих пор бродил по заливным волжским лугам, подставляя лицо тёплому, насыщенному горьковатым полынным запахом ветру.

Всё изменилось в один миг, когда я осознал, что я – избранный. Однако, если быть предельно честным, всё изменилось гораздо раньше: в тот день, когда я впервые услышал словосочетание «незаконно рождённый».

Батюшка мой – крупнейший в губернии помещик и скототорговец, всегда был богатым человеком. Богатство он унаследовал от отца, и после нескольких лет упорного труда, значительно приумножил его. Я сознательно не называю ни своего имени, ни имени своих родителей, так как в записках намерен быть предельно откровенным, и признаваться в ужасных вещах. Поэтому из опасения, что эти бумаги попадут в руки чужого человека, который сможет придать их огласке, я решил назваться чужим именем. Не мудрствуя лукаво, я решил стать Евгением Саратозиным, вложив в новую фамилию название моего любимого города.

Так вот, в один прекрасный день батюшка, подражая богатым соседям, а может быть, просто из барского каприза, пожелал выписать из солнечной Италии учителя, который бы обучал одичавшего в приволжских степях русского скотопромышленника музыке и хорошим светским манерам. Надо сказать, что у батюшки в те годы был неплохой баритон, и в минуты досуга он любил, перебирая гитарные струны, вполголоса напевать какой-нибудь простенький любовный романс. Уж не знаю, как и с кем договаривался батюшка, а только по весне, как только просохли дороги, в наши саратовские Палестины приехала тридцатилетняя итальянка с копной жгучих чёрных волос и миндалевидными глазами. Именно такой я запомнил свою матушку, изображённую на портрете, который на моей памяти всегда висел в гостиной. Портрет был заказан отцом у довольно известного петербургского художника. В тот год он и матушка выезжали в Санкт-Петербург, чтобы последняя могла воочию убедиться в величии Северной Пальмиры, и сравнить фонтаны Рима с водной феерией фонтанов Петергофа.

Я неоднократно замечал, как батюшка, проходя через залу, невольно замедлял шаг, и взор его с тоской всегда был обращён в сторону портрета своей прекрасной итальянской любовницы, которой, по сути, и была моя грешная матушка. Я никогда не знал материнской любви, и не могу сказать, что жалею об этом: нельзя жалеть о том, чего не знаешь! Сразу же после моего рождения моя матушка покинула пределы Российской Империи и вернулась к себе на родину. С той самой минуты, когда коляска с ней выехала за ворота усадьбы, ни я, ни мой отец больше никогда не слышали об этой удивительной женщине. Младенцем я был отдан на воспитание старой кормилице, которая заменила мне мать. Я рос в неведении своего незавидного положения, и был счастлив. Отец любил и баловал меня. Я был всегда сыт, хорошо одет, и жил на положении барчука, коим по законам Российской Империи не являлся. В семь лет отец нанял мне учителей, и я получил домашнее, но вполне приличное образование. Однажды моя старая кормилица, которая продолжала заботиться обо мне, заболела, и я, набегавшись с крестьянской детворой по окрестным лугам, пришёл на кухню и сказал, чтобы мне подали обед в мою комнату. На что замученная работой повариха Фёкла зло ответила: «Нечего по комнатам шастать! Садись за стол и жри здесь, чай, не барин»! Тогда я ничего не понял, поэтому обратился за разъяснениями к батюшке. Не знаю, что его в тот момент так разозлило, но только Фёклу по его приказу нещадно выпороли на конюшне. Немного остыв, батюшка пригласил меня в свой кабинет, где приоткрыл мне тайну моего рождения. Это и был тот злосчастный день, когда я впервые осознал словосочетание «незаконно рождённый». Эти два казённых слова были для меня как клеймо, как свидетельство моей неполноценности.

Однако я не желал оставаться человеком второго сорта, и не собирался мириться со сложившимся положением вещей. С этого момента я стал усиленно думать, как бы мне прославиться. Да-да, я не оговорился, я не ставил для себя целью совершить громкое географическое открытие или вывести формулу нового химического элемента. Я собирался стать известным всё равно каким способом, лишь бы обо мне заговорили в России, а ещё лучше – во всём мире. Тогда я не понимал того, что в этот момент ступил на путь греха, ибо гордыня есть грех. Позже я много раз задавал себе вопрос: виновен ли я? В чём моя вина? В том, что я был рождён по прихоти моих родителей вне брака? Почему с первых самостоятельных шагов я должен был доказывать обществу то, что было ясно и без доказательств. Я не был уродом или умалишённым, я был хорошо образован и обучен приличным манерам, я знал три языка, и мог с достоинством вести себя на светском рауте. Однако общество отказывалось видеть во мне равного, и не считало меня своим полезным членом. И тогда я возненавидел его. Не сразу, это не было безотчётным порывом обиженной души несчастного юноши. Моя ненависть созревала подобно отравленному плоду, питаясь моими духовными терзаниями и наливаясь ядом моих сердечных обид. Общество, подобно пресловутому Понтию Пилату, умыло руки, предоставляя мне возможность самому, побарахтавшись во всех его мерзостях, опуститься на дно и стать изгоем не только по положению, но и по сути. Меня отвергли, словно прокажённого.

Люди, которые проповедовали христианские ценности и были образцом добродетели, сами того не ведая, вырастили из меня монстра, но виновен ли в этом я? Я десятки раз задавал себе этот вопрос и не находил ответа.

Однако житие наше, по моему мнению, есть не что иное, как сообщающиеся сосуды, и если в одном из них убыло, то в другом обязательно прибудет. Так что же я получил взамен дворянского звания и причитающихся при этом привилегий? Взамен, кроме иссушающей душу ненависти и жажды прославиться, я получил таинственный дар. За это я заплатил очень высокую цену: свою бессмертную душу. Заплатил не торгуясь, ибо к моменту совершения сделки душа моя была пуста, и напоминала скорее высохшую египетскую мумию, чем дар божий.

А ведь всё могло быть по-другому.

В начале мая, когда зацвели сады, и степь покрылась ковром из красных и жёлтых тюльпанов, к нам в имение заехал сосед, помещик Нил Силыч Старгородцев. Да не просто заехал, а заехал погостить вместе со своей дочерью Варенькой. Надо ли говорить, что Варенька была прелестной девушкой? Думаю, что надо, ибо как передать то смутное волнение, то ощущение грядущего праздника, которое я пережил, впервые увидав её белозубую улыбку, и её глаза, в которых откровенно плясала пара бесенят. Гостили они ровно неделю, но что это была за неделя! Я и Варенька всё время проводили вдвоём: гуляли по берегу Волги, сидели в увитой молодым плющом беседке, и даже вместе рыбачили с мостков. Надо сказать, что Варенька была на пару лет меня старше и обладала куда более богатым жизненным опытом, чем я, поэтому в силу своего неуёмного девичьего характера всегда являлась заводилой и придумщицей наших невинных развлечений. Помниться, как-то под вечер мы с ней сидели в беседке и о чём-то тихо ворковали. Другого слова, право же, не подберу – именно ворковали, точнее, говорила она, а я заворожённо глядел на неё, и в душе моей творилось чёрт знает что! Здесь же в беседке, по распоряжению моего батюшки, был накрыт чайный столик. Я предложил Вареньке чаю, но она отказалась. Весело завертев головой и шутливо топнув обутой в маленькую аккуратную туфельку ножкой, эта очаровательная бестия потребовала парного молока. Я лично сбегал на кухню, где под неодобрительное ворчание Фёклы, схватил крынку парного молока и снова помчался в сад. Моё возвращение Варенька встретила нетерпеливыми подскоками и похлопыванием в ладоши. Торопливо взяв из моих рук крынку, она стала пить молоко маленькими глотками, а я заворожённо смотрел, как молочная капелька скатилась из уголка её губ и поползла по похожей на спелый персик девичьей щёчке, а потом дальше, по загорелой золотистой коже её шеи. Я был молод, и в общении с противоположным полом до смешного неопытен, поэтому не знал, как описать то странное болезненно-сладостное чувство, которое в тот самый момент зародилось в моей юной душе.

Всё это празднество духа кончилось в один момент. Воскресным утром, не найдя Вареньки в её комнате, я выбежал на открытую веранду, и увидел, как Старгородцевы прощаются с моим батюшкой и садятся в бричку. Я было хотел подбежать к Вареньке, но суровый взгляд моего отца остановил меня.

О, что это был за взгляд! Это был взгляд мужчины, способного меня в тот момент если не убить, то уничтожить морально.

– Чего затрепыхался, недоросль? – со свойственной ему прямотой поинтересовался батюшка.

– Я хотел попрощаться с нашей гостьей, папа. – смиренно ответил я, произнеся последнее слово на французский манер, с ударением на последнем слоге.

– Нужен ты ей больно! – хмыкнул отец. – Не по себе дерево рубишь! Да и молод ты ещё о женитьбе думать. Ты, Евгений, и думать о ней не смей! Крепко это запомни, иначе из дома выгоню, потому как у нас с Нил Силычем всё сговорено – осенью справим свадьбу. Хватит мне век свой бобылём коротать!

– Как свадьба? – прошептал я и почувствовал, что земля уходит из-под ног. – Нет, батюшка, Вы не посмеете! Да и не согласиться она пойти за Вас!

– Да кто её спрашивать будет? – хохотнул отец и зачем-то топнул ногой. – Сказано тебе – всё уже сговорено.

– А как же я? – задал я тогда дурацкий вопрос.

– А ты, юноша, осенью поедешь в Москву, али в Питер, учиться по торговой части. Полный пансион я тебе обеспечу, чай ты мне не чужой. Я, Евгений, дело расширять надумал. Хватит нам через посредников товар в города поставлять! Вот отучишься, и, бог даст, будешь мне подмогой в этом деле. Со временем переберёмся в Москву, дом построим, а имение и хозяйство на управляющего оставлю. А про Варвару Ниловну забудь и не вспоминай! Моё слово твёрдое: если чего узнаю – выгоню!

Сам того не желая, батюшка мой, поделившись со мной своими планами на будущее, нарисовал ужасающую картину. Мой воспалённый разум живо представил, как в Москве на масленицу Варенька в новом собольем полушубке и накинутой на прелестную головку узорчатой шали садиться в возок, запряжённый жеребцом ахалтекинской породы, и они вдвоём с батюшкой едут кататься по празднично шумящим улицам. И вся дворня, высыпав за забор недавно отстроенного каменного дома провожая молодую хозяйку, подобострастно кланяется ей и машет руками. И среди этой толпы лизоблюдов я – старший приказчик Евгений Саратозин. Возок трогается, и мне в лицо из-под копыт резвого жеребчика летят комья снега. После чего я молча утираюсь рукавом и возвращаюсь в полутёмную лавку, где, раскрыв пыльный гроссбух, прилежно сверяю цифры, подсчитывая прибыль моего папаши и его молодой жены.

Видение было таким ярким и таким невыносимым, что я, сжал кулаки и запрокинув голову, завыл дурным голосом. Благо к этому моменту батюшка уже ушёл к себе в кабинет и свидетелем моего позора был только блохастый Трезорка, который по недосмотру прислуги забежал в залу. Взгляд мой в этот момент зацепился за торчащий из потолка массивный крюк, на который зимой вешали тяжёлую двенадцатисвечёвую люстру. Сознание моё помутилось, и я, поставив на стоящий прямо под крюком обеденный стол венский стул, добрался до крюка и накинул на него свой кожаный ремешок. В этот момент мне казалось, что единственным выходом из столь унизительного положения будет самоповешанье. Нет, я не хотел себя убивать, мне казалось, что действия мои сродни тому, как если бы я в ходе ссоры вышел из комнаты, громко хлопнув дверью, и что батюшка, увидев висящим меня в петле, осознает всю нелепость своего сватовства и откажется от Вареньки. И всё будет, как прежде, и все будут счастливы, вот только то, что в этой счастливой жизни мне уже не будет места, я не осознавал. Слёзы текли по моим щекам, и взор мой туманился; последнее, что я увидел, перед тем как шагнуть в бездну – был портрет моей матери. Красивая женщина холодным взглядом миндалевидных глаз молчаливо взирала на мои греховные приготовления, и лицо её было бесстрастным.

– Простите маменька! – прошептал я и шагнул в пустоту.

Глава 6

23 часа 15 мин. 05 сентября 20** года.

г. Москва, ул. Матросская тишина.

Следственный изолятор ФСБ

Допрос шёл третий час, поэтому все участники этого следственного действия устали, и диалог между следователем и подследственным утратил прежнюю остроту и напористость. Подследственному Вениамину Сорокину очень хотелось курить, старшему следователю Алексееву не хотелось уже ничего. Алексеев не спал вторые сутки и чувствовал себя родственником Буратино, то есть одеревеневшим и готовым за пару часов полноценного сна продать не только школьную азбуку, но и лежавший на столе потрёпанный том Уголовного Кодекса вместе с комментариями. Если бы на месте Сорокина находился обыкновенный уголовник, пусть даже шпион, допрос можно было закончить сразу же после того, как подследственный отказался от дачи показаний. – Не хочешь говорить? Да и не надо! Тебе же будет хуже, иди, посиди в камере подумай! После этого следователь о его существовании мог «забыть» на пару дней и вызвать подследственного на очередной допрос после того, как последний, путаясь в догадках и предположениях, истерзает сам себя переживаниями и окончательно «созреет» для дачи чистосердечных и абсолютно добровольных показаний.

Однако на месте подследственного находился не простой смертный. Напротив следователя, в дорогом костюме, ослепительно белой рубашке (без галстука), и в поблёскивающих лаком туфлях (без шнурков) сидел высокопоставленный чиновник, имя которого часто встречалось в официальной хронике, а его профиль регулярно маячил среди высокопоставленных лиц, сопровождавших Президента в многочисленных поездках по стране. Сорокина взяли три часа назад, в тот момент, когда он и его прелестная молодая спутница выходили из машины, чтобы скоротать вечерок в новомодном ночном клубе. Именно этим объяснялся парадный вид Сорокина, который резко контрастировал с унылым интерьером следственного кабинета.

Сорокин молчал и многозначительно поглядывал на часы. Три часа, отведённые законом следователю на принятие решения о задержании или освобождении гражданина, истекали. Следователь Алексеев об этом знал, знал и Сорокин.

– Ты на часы не гляди. – устало произнёс следователь. – Ты не в районной «ментуре». Это там с дежурного проверяющий спросит, почему он дольше положенного бомжа в «обезьяннике» держит. А здесь проверяющих нет! – развёл руками Алексеев. – Впрочем, тебя здесь тоже нет. Никто ведь не видел, что тебя сюда привезли, и в списках сидельцев ты не значишься.

– И слава богу. – ввернул Сорокин, который тоже порядком устал от однообразия вопросов и угроз.

– Пока не значишься! – успокоил его следователь. – У нас это, знаете ли, быстро делается, поэтому советую не упираться и сотрудничать со следствием.

– Сначала дело возбудите, а потом поговорим насчёт сотрудничества. – устало дерзил Сорокин.

– Если будете давать показания, то Вам это зачтётся. – уже без всякой надежды на взаимопонимание бубнил Алексеев.

– Если немедленно не вызовите моего адвоката, то Вам это тоже зачтётся. – вяло оборонялся Сорокин.

Этот монотонный диалог с небольшими различиями шёл уже по второму кругу. Алексеев понимал, что самое время закончить допрос и отправить подследственного в камеру, а самому здесь же в кабинете упасть на продавленный диван и выспаться. Однако прервать допрос Алексеев не мог, потому что в высоких начальственных кабинетах в эту ночь тоже не спали, и ждали хороших известий, а известий не было – ни плохих, ни хороших. Был факт незаконного задержания гражданина Вениамина Сергеевича Сорокина, уроженца города Москвы, ранее не судимого, имеющего при себе паспорт с московской пропиской и сотовый телефон, в базе которого значились номера, каких не найти ни в одном телефонном справочнике.

Однако Алексеев не был тупым исполнителем, иначе бы не был офицером одной из самых могущественных и закрытых спецслужб. В двух шагах от Сорокина в углу кабинета стоял старый, но надёжный сейф, изготовленный фирмой «Крафтъ и сыновья» ещё в прошлом веке. Когда-то его металлическое чрево надёжно хранило дела «врагов народов», теперь на верхней полке лежало пухлое оперативно-розыскное дело, о котором Сорокин не знал и не догадывался. Перед тем, как дать команду на задержание Сорокина, следователь Алексеев дотошно изучил собранные оперативниками материалы, и пришёл к выводу, что в действиях гражданина Сорокина Вениамина Сергеевича явственно присутствуют признаки состава преступления, квалифицируемые как злоупотребление служебным положением и мошенничество в особо крупных размерах. Поэтому уголовное дело можно возбудить хоть сейчас. Закавыка была в том, что никакого уголовного дела не должно было быть и в помине! Процесс над высокопоставленным кремлёвским чиновником – очередной повод для громкого скандала, который власть себе позволить не могла. Всё должно было решиться тихо, без протоколов, очных ставок и судебного заседания, так сказать, по-семейному. Короткий доклад с именами и фамилиями чиновников замешанных в этом неблаговидном деле и выявленных в ходе неофициального расследования, должен был лечь на стол самого Президента в кратчайшие сроки. Вениамин Сорокин не был простым коррупционером, пытавшимся в целях личного обогащения переложить часть валового продукта из закромов Родины в свой личный карман. Вениамин Сорокин, в надежде подняться до финансовых вершин, сознательно включился в очень опасную игру под названием «заговор». Это было не ново и где-то даже укладывалось в общепринятые исторические рамки. Любой политик скажет, что если полистать пыльные страницы исторических хроник, то можно найти подтверждение тому, что в любом государстве было время, когда пешка пыталась стать ферзём. Пока существует власть, существуют и заговорщики. Это аксиома. Разница только в историческом контексте. Если раньше заговорщиков под улюлюканье толпы вытащили бы на лобное место и при большом скоплении средневекового электората произвели усечение их бунтарских голов, то теперь даже арест оппозиционеров, замешанных в государственном заговоре, воспринимался мировым сообществом как наступление на права человека и возврат к основам тоталитарного общества.