Канатная плясунья

Доротея сделала непоправимую ошибку, показав Кантэну коробочку. Она не знала, до чего хитер и наблюдателен Эстрейхер. Он понял, что Доротея себя не выдаст, зато упорно следил за Кантэном. Он заметил его страх и смущение и понимал, что Кантэн непременно выдаст себя.

Так и случилось.

Увидев коробочку с сургучной печатью, Кантэн облегченно вздохнул. Он решил, что никому не взбредет в голову распечатать детскую игрушку, лежащую, как хлам, на песке. Эстрейхер, ничего не подозревая, несколько раз толкал ее ногой. Капитан обиделся, надулся и сделал ему замечание:

— А что бы ты мне сказал, если бы я стал портить свой автомобиль?

Кантэн не мог выдержать: он то и дело оборачивался и радостно смотрел на коробочку. Эстрейхер перехватил эти взгляды и вдруг понял все. Серьги здесь, во власти случая, под защитой маленького капитана, среди его игрушек. Он посмотрел на них внимательно. Коробочка с печатью показалась ему самой подозрительной. Он нагнулся и быстро раскрыл ее. Среди морских ракушек и белых голышей ярко сверкала пара сапфиров.

Эстрейхер посмотрел на Доротею в упор. Она была бледна как полотно.

IV. Допрос

— Бежим, — повторял Кантэн побелевшими губами. А сам упал на первый попавшийся ящик, потому что от страха у него отнялись ноги.

— Блестящая идея, — издевалась Доротея. — Запряжем Кривую Ворону, влезем все пятеро в фургон — и марш-марш к бельгийской границе.

Она понимала, что все погибло, и все-таки продолжала внимательно следить за врагом. Одно его слово — и тюремная дверь надолго закроется за нею и все ее угрозы лопнут как мыльный пузырь, потому что никто не поверит воровке.

Не выпуская коробочки из рук, Эстрейхер смотрел с улыбкой на Доротею. Он думал, что она растеряется, начнет просить пощады. Но он слишком плохо знал ее. Ни один мускул не дрогнул в ее лице, взгляд оставался твердым и вызывающим. Казалось, она говорила без слов: «Попробуй выдать меня. Одно слово — и ты погибнешь».

Эстрейхер пожал плечами и, обернувшись к бригадиру, сказал:

— Ну-с, бригадир, довольно. Поздравляем нашу милую директрису с благополучным исходом. Фу, черт возьми, какая неприятная процедура.

— Не следовало ее затевать, — ответила графиня, подходя к фургону вместе с мужем и Дювернуа.

— Да, теперь это ясно. Но у нас с вашим мужем были сомнения, и нам хотелось их рассеять.

— Значит, серег не нашли? — спросил граф.

— Нет. Никаких признаков… Вот только странная вещица, с которой играл капитан Монфокон. Мадемуазель Доротея разрешит ее взять, не правда ли?

— Да, — твердо ответила Доротея.

Эстрейхер протянул графине коробочку, которую он успел тщательно перевязать.

— Будьте добры, графиня, сохранить у себя эту вещицу до завтра.

— Почему я, а не вы?

— Потому что так лучше. У вас она будет сохраннее. А завтра мы ее откроем.

— Хорошо, если вы так настаиваете.

— Да, пожалуйста.

— И если мадемуазель Доротея ничего не имеет против.

— Наоборот, графиня, — ответила девушка, рассчитывая выиграть время. — Я присоединяюсь к просьбе господина Эстрейхера. В коробочке нет ничего интересного, кроме ракушек и морских камешков. Но так как мсье Эстрейхер — очень любопытный и недоверчивый человек, отчего не доставить ему этого маленького удовольствия.

Оставалось выполнить еще одну формальность, которой бригадир придавал большое значение: надо было проверить документы комедиантов. На обыск он смотрел сквозь пальцы, но в этом был строг не на шутку.

Он потребовал предъявить паспорта, разрешения на устройство представлений и квитанции об уплате налогов. Супруги де Шаньи тоже были заинтригованы. Им очень хотелось узнать, кто эта девушка, разгадавшая их фамильную тайну, откуда она и как ее зовут. Им казалось странным, что интеллигентная, воспитанная и очень неглупая барышня превратилась в бродячую фокусницу и кочует с места на место с какими-то неведомыми мальчуганами.

Рядом с фургоном была оранжерея. Туда и направился бригадир для проверки бумаг.

Доротея достала из чемодана конверт, вынула испещренную штемпелями и надписями бумагу, со всех сторон обклеенную гербовыми марками, и протянула ее бригадиру.

— И это все? — спросил он, прочитав бумагу.

— Разве этого мало? Сегодня утром в мэрии секретарь нашел все в порядке.

— Они всегда находят все в порядке, — проворчал бригадир. — Что это за имена: Кастор, Поллукс? Это клички, а не имена! Так называют только в шутку. Или это: «Барон де Сен Кантэн, акробат».

Доротея улыбнулась.

— Ничего нет странного. Он сын часовых дел мастера из города Сен Кантэна, а фамилия его Барон.

— Тогда… нужно взять разрешение у отца на право ношения фамилии.

— К сожалению, это немыслимо.

— Почему?

— Его отец погиб во время германской оккупации.

— А мать?

— Умерла. Он — круглый сирота. Англичане усыновили мальчика, и в момент заключения мира он был поваренком в госпитале Бар Ле Дюк, где я служила сиделкой. Я его пожалела и взяла к себе.

Бригадир снова что-то буркнул, но к Кантэну больше не придирался и продолжал допрос:

— А Кастор и Поллукс?

— Про них я ничего не знаю. Знаю, что в 1918 году, во время германского наступления на Шалонь, они попали в линию боев. Французские солдаты подобрали их на дороге, приютили и дали эти, как вы выражаетесь, клички. Они пережили такое ужасное потрясение, что совершенно забыли свое прошлое. Братья они или нет, где их семьи, как их зовут — никто не знает. Я их тоже пожалела и взяла к себе.

Бригадир был окончательно сбит с толку. Он еще раз посмотрел в документ и сказал насмешливым и недоверчивым тоном:

— Остается господин Монфокон, капитан американской армии и кавалер военного ордена.

— Здесь, — важно отозвался карапуз, став во фронт, руки по швам.

Доротея подхватила капитана на руки и крепко расцеловала его.

— О нем известно столько же. Четырехлетним крошкой жил он со взводом американцев в передовых окопах под Монфоконом. Американцы устроили ему люльку из мехового мешка. Однажды взвод пошел в атаку. Один из солдат посадил его себе на спину. Атака была отбита, но солдата недосчитались. Вечером снова перешли в наступление и, когда захватили вершину Монфокон, на поле нашли труп солдата, а ребенок спал рядом с убитым в своем меховом мешке. Полковой командир тут же наградил мальчика орденом за храбрость и назвал Монфоконом, капитаном американской армии. Потом хотели увезти его в Америку, но Монфокон отказался: он ни за что не хотел расставаться со мной — и я взяла его к себе.

Мадам де Шаньи была растрогана рассказом Доротеи, нежно гладившей Монфокона по голове.

— Вы поступили очень хорошо, — сказала она. — Но откуда достали вы средства прокормить ваших малышей?

— О, мы были богаты.

— Богаты?

— Да, благодаря капитану. Полковой командир оставил ему перед отъездом две тысячи франков. На них мы купили фургон и старую лошадь. Так был основан «Цирк Доротеи».

— Кто же научил вас вашему тяжелому ремеслу?

— Старый американский солдат, бывший клоун. Он нас выдрессировал и обучил всем приемам. А потом — у меня наследственность. Ходить по канату я умею с детства. Одним словом, мы пустились в путь и стали кочевать по всей Франции. Жизнь нервная, тяжелая, но зато сам себе голова и никогда не скучаешь. В общем, цирк Доротеи процветает.

— А в порядке ли у вас документы относительно самого цирка? — спросил бригадир, чувствуя в душе симпатию к сердобольной директрисе. — Имеете ли вы право давать представления? Есть ли у вас профессиональная карточка?

— Есть.

— Кем выдана?

— Префектурой Шалони, главного города того департамента, где я родилась.

— Покажите!

Доротея смутилась, запнулась на мгновение, взглянув на графа и графиню. Она сама просила их присутствовать на допросе, но сейчас раскаивалась в этом.

— Может быть, нам лучше уйти? — деликатно спросила графиня.

— Нет-нет, напротив. Я хочу, чтобы вы знали все.

— И мы тоже? — спросил Дювернуа.

— Да, и вы, — ответила с улыбкой Доротея. — Я хочу, чтобы вы знали одно обстоятельство. О, ничего особенного, но все же…

Она вынула из конверта старую, истрепанную карточку и протянула ее бригадиру. Бригадир внимательно прочел документ и сказал тоном человека, которому зубов не заговоришь:

— Но это тоже ненастоящая фамилия. Опять нечто вроде боевых кличек ваших мальчиков.

— Нет, это моя полная настоящая фамилия.

— Ладно-ладно, вы мне очков не втирайте.

— Пожалуйста. Если вы не верите, вот моя метрика с печатью общины Аргонь.

Граф де Шаньи заинтересовался:

— Как, вы жительница Аргони?

— То есть уроженка. Теперь Аргонь не существует. После войны там не осталось камня на камне.

— Да, я знаю. Там был у нас родственник.

— Быть может, Жан д'Аргонь? — спросила Доротея.

— Да, — слегка удивился граф. — Он умер от ран в Шартрском госпитале. Лейтенант князь Жан д'Аргонь. Разве вы его знали?

— Знала.

— Да? И встречались с ним?

— Еще бы.

— Часто?

— Как могут встречаться близкие люди.

— Вы?! Вы были с ним близки?

Доротея чуть заметно улыбнулась.

— Очень. Это мой покойный отец.

— Ваш отец. Жан д'Аргонь! Да что вы говорите! Не может быть! Позвольте… дочь Жана, сколько помнится, звали Иолантой, а не Доротеей.

— Иоланта-Изабелла-Доротея.

Граф вырвал из рук бригадира бумагу и громко прочел:

— Иоланта-Изабелла-Доротея, княжна д'Аргонь…

— Графиня Мореско, баронесса д'Эстрэ-Богреваль и так далее, — договорила со смехом Доротея.

Граф схватил ее метрику и, все более конфузясь, прочел ее вслух, отчеканивая каждое слово:

— Иоланта-Изабелла-Доротея, княжна д'Аргонь родилась в Аргони в 1900 году, 14 октября. Законная дочь Жана Мореско, князя д'Аргонь и его законной жены, Жесси Варен.

Сомнений больше не было. Документы Доротеи были бесспорны. И манеры, и поведение Доротеи — все становилось понятным.

— Боже мой, неужто вы — та маленькая Иоланта, о которой так много рассказывал нам Жан д'Аргонь? — повторяла взволнованная графиня.

— Папа меня очень любил, — вздохнула Доротея. — Мы не могли жить все время вместе, но от этого моя любовь была только горячее.

— Да, трудно было его не любить, — ответила мадам де Шаньи. — Мы виделись с ним всего два раза в Париже, в начале войны. Но у меня осталось о нем прекрасное воспоминание. Веселый, жизнерадостный, как вы. У вас с ним много общего, Доротея: глаза, улыбка, смех.

Доротея достала две фотографических карточки.

— Вот его портрет. Узнаете?

— Конечно. Как не узнать. А кто это дама?

— Это покойная мать. Она умерла давно-давно. Папа очень ее любил.

— О да, я знаю. Кажется, она была артисткой? Вы мне расскажете все, не правда ли, и вашу жизнь, и все горести… А теперь скажите, как вы попали в Роборэй.

Доротея рассказала, как увидела на столбе слово «Роборэй», как повторял это слово ее умирающий отец.

Но беседу ее с графиней прервал граф Октав.

V. Смерть князя д'Аргоня

Октав де Шаньи был довольно заурядным человеком. Но он был честолюбив и умел пользоваться преимуществами своего титула и фамилии. Всякое событие своей жизни он старался обставить как можно торжественнее, чтобы выдвинуть себя на первый план. Посоветовавшись для приличия со своими кузенами и даже не выслушав их ответов, он с надменностью вельможи отпустил бригадира, отослал Кантэна и мальчиков в парк, тщательно запер за ними двери, попросил дам сесть и зашагал взад и вперед, напряженно думая о чем-то.

Доротея была довольна. Она победила, добилась своего, и сейчас ее посвятят в тайну, которую она так мечтала узнать. Мадам де Шаньи ласково жала ей руку, Рауль смотрел на нее как старый преданный друг. Все было прекрасно. Оставался, правда, Эстрейхер, не спускавший с Доротеи злого, враждебного взгляда. Но Доротея старалась не думать об опасности, которая могла ежесекундно обрушиться на ее голову.

— Мадемуазель, — торжественно начал граф де Шаньи. — Нам, то есть мне и моим кузенам, необходимо посвятить вас в одно дело, о котором знал ваш отец и в котором он должен был участвовать. Скажу больше: мы знаем, что он сам хотел вовлечь вас в это дело.

Граф остановился, довольный началом своей речи. В подобных случаях он всегда говорил высокопарно, тщательно округляя фразы и выбирая слова.

— Мой отец, граф Франсуа де Шаньи, — продолжал он, — мой дед, Доминик де Шаньи, и мой прадед, Гаспар де Шаньи, — все были уверены в том, что у них в доме, так сказать под рукой, скрыты огромные сокровища. И каждый из них думал, что ему суждено отыскать эти сокровища. Эта надежда была тем обольстительнее, что со времени великой революции дела графов де Шаньи стали запутываться. Ни отец, ни дед, ни прадед не могли точно ответить на вопрос, на чем, собственно, покоятся их радужные надежды. Никаких документов и указаний у них не было. Все основывалось на каких-то смутных семейных преданиях, а в этих преданиях ничего не говорилось ни о месте, где хранится сокровище, ни какого оно характера. Зато все эти предания неразрывно связаны с именем замка Роборэй. Предания эти, по-видимому, не особенно древни, потому что замок раньше назывался просто Шаньи и только в царствование Людовика XVI был переименован в Шаньи-Роборэй. Связано ли это переименование с преданиями о кладе и вообще чем оно вызвано, мы не знаем. Так или иначе, к началу германской войны я решил его отремонтировать и даже думал здесь поселиться, хотя мой брак с мадам де Шаньи позволил мне не так уж рьяно искать зарытые сокровища.

Намекнув таким образом на способ, которым он позолотил свой ржавый герб, граф улыбнулся и продолжал свое повествование:

— Не стану говорить о том, что во время войны Октав де Шаньи добровольно исполнял долг всякого честного француза. В 1915 году я был произведен в лейтенанты и отпуск проводил в Париже. Благодаря целому ряду случайностей и совпадений я познакомился с тремя лицами, о существовании которых не имел ни малейшего представления. Это был отец Рауля, полковник Жорж Дювернуа, потом Максим Эстрейхер и, наконец, Жан д'Аргонь. Все мы были либо в отпуску, либо выздоравливали от ран. В беседах выяснилось, что мы — дальние родственники и что в семьях каждого из нас сохранилось предание о зарытом сокровище. Отцы и деды д'Аргоня, Эстрейхера и Дювернуа твердо надеялись на находку какого-то сказочного клада и, ожидая этой счастливой минуты, легкомысленно залезали в долги. Но никто не имел никаких доказательств или указаний.

Граф снова остановился, подготовляя эффект.

— Впрочем, было одно-единственное указание. Жан д'Аргонь рассказал, что у его отца была старинная золотая медаль, которой он придавал какое-то особое значение. К несчастью, отец Жана погиб на охоте и не успел объяснить ему значение медали, но Жан твердо помнил, что на медали была какая-то надпись, где фигурировало слово «Роборэй», то есть имя того замка, с которым все мы так или иначе связывали свои надежды. Куда делась эта медаль, Жан д'Аргонь не знал, но собирался порыться в ящиках и чемоданах, вывезенных из его усадьбы перед немецкой оккупацией. Хранились эти вещи в Бар-Ле-Дюке, в городских складах. Все мы были людьми порядочными, и так как каждый из нас мог погибнуть на фронте, мы торжественно поклялись друг другу разыскивать этот клад сообща и разделить его поровну. Между тем отпуск д'Аргоня истек, и он первым уехал на фронт.

— Это было в ноябре 1915 года? — спросила Доротея. — Мы провели тогда с папой лучшую неделю в моей жизни. Больше мы с ним не видались.

— Совершенно верно, в конце 1915 года, — подтвердил граф де Шаньи. — Через месяц, в начале января, Жан д'Аргонь был ранен на северном фронте. Его эвакуировали в Шартр, а через несколько дней мы получили от него подробное письмо. Это письмо осталось недописанным…

При этих словах графиня сделала движение, как бы желая его остановить, но граф сухо и решительно возразил:

— Нет-нет. Мадемуазель д'Аргонь должна прочесть это письмо.

— Вы, может быть, и правы, — возразила мадам де Шаньи. — Но все-таки…

— Что вас так волнует, графиня? — удивленно спросила Доротея.

— Я боюсь причинить вам ненужное огорчение. В конце письма сказано…

— Все, что мы обязаны сообщить мадемуазель д'Аргонь, — решительно перебил граф.

С этими словами он вынул из бумажника письмо со штемпелем Красного Креста.

Графиня крепче сжала руку Доротеи, а взгляд Рауля Дювернуа стал еще сердечнее. Доротея напряженно слушала, с волнением ожидая последних строк, суливших ей новое горе.

Граф вынул письмо из конверта и стал читать:

«Дорогой Октав!

Прежде всего могу вас успокоить относительно своей раны. Доктора не нашли ничего серьезного, и осложнений не предвидится. Скоро я буду на ногах, так что и говорить о ней не стоит. Расскажу вам лучше о поездке в Бар-Ле-Дюк.

После долгих кропотливых поисков я наконец нашел эту драгоценную медаль. Покажу ее вам по приезде в Париж и, чтобы вас заинтриговать, сохраню пока в тайне надпись на лицевой стороне. Зато на другой стороне медали выгравирован девиз «In Robore Fortuna» — «Богатство в твердости духа». Несмотря на то что слово «Robore» пишется иначе, чем название замка «Roboreu», надпись, несомненно, намекает на замок Роборэй, где скрыто сокровище наших семейных преданий.

Итак, дорогой друг, мы сделали большой шаг к разрешению загадки. Нам необычайно повезло. Я думаю, что в дальнейшем нам много поможет одна молодая особа, с которой я недавно провел несколько дней. Я говорю о своей маленькой дочери, Иоланте.

Вы знаете, как я страдаю при мысли, что не могу быть нежным и внимательным отцом, как бы хотелось. Я слишком любил покойную жену и после ее смерти находил единственное утешение в путешествиях. Поэтому я редко бывал на той скромной ферме, где жила моя девочка.

Иоланта росла под присмотром старых слуг и, можно сказать, сама себя воспитала. Сельский священник давал ей уроки, но еще более уроков взяла она у природы, наблюдая жизнь растений и животных. Выросла девочка веселой и вдумчивой. Каждый раз, бывая в Аргони, я удивлялся ее необычайному здравому смыслу и начитанности. Сейчас Иоланта служит в Бар-Ле-Дюке сиделкой полевого госпиталя. Поступила она по собственному желанию. Ей всего пятнадцать лет, а все уважают ее и считаются с ней как со взрослой. Она обо всем рассуждает с серьезностью взрослого человека, решает все дела самостоятельно и судит о вещах и людях по их внутренней сути, а не по внешнему виду.

«У тебя, — говорил я ей не раз, — глаза кошки, которая видит впотьмах».

Когда кончится война, я привезу к вам мою девочку и уверен, что с ее помощью мы добьемся блестящих результатов…»

Граф умолк. Доротея печально улыбалась, взволнованная и растроганная теплыми словами письма. Потом спросила:

— И это все?

— В этом письме нет больше ни слова, — ответил граф де Шаньи. — На этом оно обрывается. Написано оно 15 января 1916 года, но отослано мне лишь через две недели, тридцатого. Из-за разных войсковых перегруппировок письмо попало ко мне с большим запозданием. Получил я его в середине февраля и впоследствии узнал, что вечером 15 января у Жана д'Аргоня внезапно поднялась температура. Доктора констатировали заражение крови. От заражения он и умер или, по крайней мере…

— Что! Что по крайней мере? — взволнованно перебила Доротея.

— По крайней мере, такова официальная версия о его смерти.

— Что вы? Что вы? — повторяла она с ужасом. — Значит, папа умер не от раны?

— Никто не знает истинной причины, — ответил де Шаньи.

— Но тогда… От чего же он погиб? Что вы думаете? Что предполагаете?

Граф молчал.

С мучительным волнением смотрела на него Доротея и, точно боясь выговорить ужасное слово, прошептала:

— Неужто… Неужто он убит?

— Многое заставляет об этом думать.

— Но чем, как?

— Отравили.

Удар был нанесен. Доротея плакала. Граф наклонился к ней и сказал, протягивая ей измятый листик, вложенный в письмо:

— Возьмите, прочтите. Между двумя приступами бреда ваш несчастный отец с трудом нацарапал эти строки. Администрация госпиталя нашла их после его смерти в конверте с моим адресом и, не читая, отослала мне. Посмотрите, как изменился почерк: он с трудом держал карандаш. Видно, что только сильнейшее напряжение воли заставляло его писать.

Доротея вытерла слезу. Ей слишком хотелось узнать правду и самой разобраться в этом хаосе. Она взяла листок и стала вполголоса читать:

— «Какой ужасный сон… А может быть, совсем не сон, а правда. В кошмаре или наяву случилось это… Раненые спят на своих койках. Ночь… Никто не просыпается. Я слышу легкий шум, чьи-то шаги под окном. Идут двое и тихо разговаривают. В палате духота, окно полуоткрыто, поэтому мне слышен разговор. Вот кто-то толкнул снаружи раму. Окно высокое: для этого надо влезть на плечи другому. Что ему нужно? Он пробует просунуть руку, но отверстие слишком узко. Около окна стоит мой ночной столик, мешает распахнуть окно. Он засучил рукав. Рука пролезла. Он шарит на моем столе, ищет ящик. Понимаю: в ящике — медаль. Я хочу закричать, но горло сдавлено. И еще… Какой ужас: на столике стакан с моим лекарством. Рука что-то влила в стакан. Несколько капель из пузырька. Яд! Я не буду его принимать. Ни за что. И я пишу об этом, чтобы помнить: ни за что не принимать лекарства. Рука выдвинула ящик. И, когда она вытаскивала медаль, я видел на ней выше локтя три слова…»

Доротея низко наклонилась к строкам. Почерк стал совсем неразборчивым, и с большим трудом она прочла по складам:

— «Три слова… выжжено… татуировкой, как у моряков. Три слова, Боже мой… те же слова, что и на медали: „In Robore Fortuna“…»

Карандаш черкнул еще несколько раз по бумаге, но букв нельзя было разобрать.

Доротея долго сидела, низко опустив голову и молча обливаясь слезами. Все молчали. Тяжело перенести смерть отца, но еще тяжелее узнать, что он погиб от чьей-то руки.

Наконец Октав де Шаньи прервал молчание:

— Лихорадка усилилась, и в бреду ваш отец мог машинально выпить лекарство. Это самое простое и правдоподобное предположение. Я не сомневаюсь, что ему влили яду в стакан. Правда, должен вас предупредить, что у нас нет никаких официальных данных по этому поводу. Я уведомил Эстрейхера и Дювернуа, и мы вместе отправились в Шартр. К сожалению, врача и фельдшеров той палаты успели сменить, и нам пришлось ограничиться получением в канцелярии госпиталя официальной справки о смерти лейтенанта Жана д'Аргоня от заражения крови. Мы долго советовались, что делать, и решили ничего не предпринимать. Единственным доказательством убийства было это письмо. Но судьи могли сказать, что письмо написано в бреду, поэтому мы и решили не разыскивать преступников и думаем, что поступили правильно.

Доротея молчала. Граф решил, что она осуждает их решение, и стал оправдываться:

— Уверяю вас, что мы ничего бы не добились. Война создавала бесчисленные препятствия. Кроме того, если бы мы занялись расследованием, мы, несомненно, должны были бы считаться с тем фактом, что кроме нас троих — потому что Жана д'Аргоня уж не было в живых — есть еще кто-то, бьющийся, как и мы, над разрешением той же загадки и овладевший таким важным ключом, как медаль. Несомненно, у нас есть враг, и враг, способный на самые ужасные преступления. Одним словом, все эти соображения плюс политические события помешали нам заняться розысками преступников. Мы дважды писали вам в Бар-Ле-Дюк, но не получили ответа. Время шло. Жорж Дювернуа был убит под Верденом. Эстрейхера ранили в ногу под Артуа. Я был послан в Салоники, откуда вернулся только после заключения мира. И как только был демобилизован, тотчас приступил к ремонту Роборэя. Вчера мы справляли новоселье, а сегодня имеем удовольствие видеть вас у себя. Теперь вы понимаете, — продолжал он, — как вы нас поразили, сообщив нам, во-первых, о чьих-то недавних раскопках, а во-вторых, тем, что эти раскопки производятся в тех местах, где имеется надпись или хотя бы слово «Fortuna». Припомните, что это слово выгравировано на медали вашего отца и на руке его убийцы. Мы так доверились вашей проницательности, что графиня и Рауль Дювернуа предложили посвятить вас в нашу тайну. Я рад, что чутье не обмануло графиню, раз оказалось, что вы — Иоланта д'Аргонь.

Де Шаньи снова остановился. Доротея молчала. И он продолжал:

— Само собой разумеется, мы предлагаем вам принять участие в наших поисках. Вы замените вашего отца, так же как Рауль Дювернуа занял место покойного Жоржа Дювернуа. Наш союз четверых считается длящимся.

Граф умолк, довольный своей речью. Но упорное молчание Доротеи коробило его. Она сидела неподвижно, устремив взгляд в одну точку, и он не мог понять, что ее смущает. Неужели она осуждает их за то, что они не отыскали дочь и наследницу их компаньона? Или ее все еще мучит кража серег, и она боится, что ее подозревают в воровстве?

— Что с вами, дорогая Иоланта? — спросила ласково мадам де Шаньи. — Неужто вас так расстроило это письмо?

— Да, — ответила с глубоким вздохом Доротея. — Это ужасно.

— Разве вы уверены, что его убили?

— Конечно. Иначе в его вещах нашлась бы медаль.

— А как, по-вашему, следовало заявить властям или нет?

— Не знаю… Право, не знаю, — ответила задумчиво Доротея.

— Подумайте. Еще не поздно: давность еще не прошла. Мы постараемся вам помочь.

— О нет, благодарю вас. Я буду действовать одна. Я найду убийцу, и он будет наказан. Я обещаю это отцу и сдержу свою клятву.

Сурово и не по-женски твердо прозвучали эти слова.

— Мы вам поможем, дорогая, — повторила мадам де Шаньи. — Я надеюсь, что вы от нас не уедете.

Доротея покачала головой.

— Вы очень добры, графиня.

— Это не доброта, а мое искреннее желание. Я полюбила вас и хочу быть вашим другом.

— Благодарю от всей души, но не могу остаться.

— Почему? — с легкой досадой в голосе вмешался граф. — Мы просим вас, как дочь нашего родственника и друга, погостить у нас и отдохнуть в условиях, приличных для барышни и княжны. Неужели вы думаете жить этой бездомной нищенской жизнью?

— Она совсем не нищенская и не жалкая, — встрепенулась Доротея. — Мы с мальчиками к ней привыкли. Она очень полезна для здоровья.

Однако мадам де Шаньи не сдавалась:

— Нет, это недопустимо. У вас, верно, есть для этого особые причины.

— О нет, никаких.

— Тогда вопрос решен. Вы остаетесь, если не навсегда, то хоть на несколько недель. Мы дадим вам комнату, стол.

— Простите меня, графиня… Пожалуйста… Я страшно устала, измучилась. Разрешите мне уйти и побыть немного одной…

Доротея действительно казалась более чем измученной. Личико ее осунулось, побледнело, и трудно было поверить, что несколько часов тому назад она так звонко смеялась, танцевала и веселилась.

Графиня наконец уступила.

— Пожалуйста. Утро вечера мудренее. Я думаю, что завтра вы согласитесь. Пришлите только мальчиков обедать. Но если вы и завтра будете настаивать на своем, я, так и быть, уступлю. Я не хочу с вами ссориться.

Доротея встала. Супруги де Шаньи проводили ее до порога оранжереи. В дверях она внезапно остановилась. Несмотря на душевную боль, мысли ее витали вокруг таинственных раскопок, и ей захотелось узнать кое-какие подробности.

— Я уверена, — сказала она, прощаясь, — что семейные предания о кладе имеют серьезную почву. Клад, несомненно, существует, и собственником его станет тот, у кого будет медаль, украденная у отца. Мне очень хотелось бы знать, не слыхал ли кто-нибудь из вас легенду о медали. И потом, существует ли одна медаль или несколько?

Все молчали. Ответил Рауль Дювернуа:

— Я живу в Вандее, в имении деда. Недели две тому назад я вошел в его комнату и увидел, что он рассматривает какую-то золотую вещь. Заметив меня, он быстро спрятал ее в ларец и, видимо, не хотел, чтоб я ее видел.

— И не сказал ни слова?

— Тогда нет. Но накануне моего отъезда позвал к себе и сказал: «Возвращайся скорее. Я собираюсь открыть тебе очень важную тайну».

— Как вы думаете, он намекал на то, что нас интересует?

— Да. Я говорил об этом графу и Эстрейхеру, и они обещали быть у меня в конце июня. К этому сроку я надеюсь все разузнать.

Доротея задумалась.

— И это все? — спросила она наконец.

— Все. Мои слова подтверждают ваши предположения. Талисман не один, их несколько.

— Да, — согласилась Доротея. — И папа погиб оттого, что у него был такой талисман.

— Но, — заметил Рауль, — достаточно было украсть медаль. Зачем же им понадобилось… совершать такое ужасное преступление?

— Потому что на медали указано, как отыскать этот клад. Убивая отца, убийца уничтожал одного из участников дележки. Я боюсь, что это — не первое и не последнее преступление в таком роде.

— Не последнее! Значит, и моему деду грозит опасность?

— Боюсь, что да.

Графу стало не по себе, но, скрывая тревогу, он улыбнулся и спросил:

— Выходит, что и нам, хозяевам Роборэя, грозит опасность?

— Конечно.

— Значит, надо принять меры предосторожности?

— Не мешает.

Граф побледнел.

— Что же нам делать?

— Поговорим об этом завтра, — сказала устало Доротея. — Я скажу вам, чего вам опасаться, как защитить себя.

Эстрейхер до сих пор молчал, внимательно следя за разговором, но тут вмешался в беседу:

— Давайте устроим завтра совещание. И помните, что мы должны решить еще одну задачу: относительно картонной коробочки.

— Я ничего не забываю, — ответила с вызовом Доротея. — Завтра в это время все задачи будут решены. В том числе и кража серег.

Солнце клонилось к закату. Доротея вернулась на площадь к фургону. Остальные фургоны успели разъехаться. Мальчики прилежно стряпали, но Доротея велела им бросить все и идти в замок обедать. Оставшись одна, она поела супу, фруктов и долго сидела, отдыхая.

Стемнело. Мальчики не возвращались. Доротея прошла к обрыву и остановилась, облокотившись о каменные перила. После всех пережитых волнений ей приятно было мечтать, быть одной и дышать свежим вечерним воздухом.