Следствие ведут ЗнаТоКи (№1) - Черный Маклер

– По-моему, вы прекрасно понимаете, – сказала она немного погодя.

– Любой ценой узнать правду о муже?

Шахиня кивнула.

«До чего элементарная разгадка, а я-то городил в уме невесть что!»

– Так помогите нам ее узнать!

– А если все это бред?

– Бред нами во внимание не принимается. А помочь может любое слово.

До сих пор ее воззвания к следствию были как бы абстрактны. Теперь предлагают прямое фискальство. По­неволе заколеблешься.

– Скажу честно – я почти уверен, что Шутиков жив. Но не радуйтесь прежде времени. Не знаю, чем он мешал вашему мужу раньше, но после суда живой Шутиков для него – зарез. И то, чего вы опасаетесь, может произойти завтра, сегодня, каждый миг!

«Опять помолчим, подождем», – он смотрел на ее руки. Пальцы трепетали, разжимались, и вот она чуть не выронила сумочку. Расслабилась. Сдалась.

– Но если вы потом сошлетесь на мои слова, если какую-нибудь очную ставку – я откажусь!

– Ясно.

Теперь она глядела мимо, на подоконник, где расто­пырилась эуфорбия спленденс – эуфорбия великолеп­ная: переплетение колючих ветвей с алыми цветками – точно капли крови на терновом венце. Дома за шипы цеплялась штора, и потому «великолепная» перекочева­ла сюда, в кабинет. В ней смешивались красота и жесто­кость – нечто средневековое. Кажется, Шахиня черпала мужество в этом энергичном растении и обращалась к нему:

– Накануне арестов… все сидели на террасе. Мы тог­да жили на даче. Шутиков приехал прямо от ревизора, очень не в себе… Он хотел идти с повинной… На него кричали, на кухне было слышно. Потом там утихли, я понесла им выпить и закусить. Получилось случайно, потому что я не сразу вошла… остановилась в коридоре, чтобы состроить улыбку… я их не любила – этот Преоб­раженский, Волков…

Она задохнулась. Знаменский не торопил.

– Все были на террасе, а рядом в комнате муж… он разговаривал о Шутикове. Слышу: «Другого выхода нет. Даже времени нет. Придется его убрать».

– Кому он это говорил?

– Не знаю… Мне стало плохо, я пошла обратно на кухню… вызвали врача.

– Шахову известно, что вы слышали?

– Нет. Потом его арестовали.

Не собиралась она разводиться. Носила в Бутырку вкусности с рынка. Но вот поди ж ты – в каком-то коридорчике души полузабытая совесть брала свое.

– А как удалось вытащить его из дела?

– Понятия не имею.

– Даже не подозреваете, кто мог это организовать?

Последние колебания – и:

– Один раз мелькнуло прозвище Черный Маклер.

– Туманно… Шахов не догадывается о ваших подозре­ниях? Будьте осторожны. Если он способен ликвидиро­вать Шутикова, то…

Шахиня резко встала и выпрямилась с оскорбленным видом, к ней мигом вернулась ее величавость.

– Меня?!

«Я пал в ее глазах: ляпнул сущую нелепицу, ведь муж ее обожает».

– Вы все-таки поостерегитесь. На всякий случай – мой телефон.

Она не взяла…

Ну и что мы имеем? Моральную победу, а еще? Он набрал внутренний номер.

– Иван Тимофеич, Знаменский приветствует. Вам го­ворит что-нибудь кличка Черный Маклер?

Этот старик числится при архиве и служит живым справочником. Дивный старик!

Беседы о Черном Маклере увлекли Знаменского и Ивана Тимофеевича на много десятилетий назад. После работы они застревали в маленькой комнатке (тоже с диваном) и при свете настольной лампы ворошили и ворошили былое. Рекордный срок прослужил Иван Ти­мофеевич в угрозыске – сорок пять лет. Болел дважды – один раз до войны, другой раз после, оба раза из-за ранений при задержании. Был неопределимого возраста, сухощав и незапоминаем – идеальное свойство для опе­ративника.

В любой хорошо организованной криминалисти­ческой службе есть такой пожилой, а то и совсем престарелый человек, к которому обращаются только при крайней нужде. Часто нельзя: задергают, и он утратит способность быть полезнее самой изощренной картотеки.

Перипетии преступлений, сведения о событиях, про­исходивших в тот же день, кто что тогда сказал и даже какие слухи роились вокруг дела – все это Иван Тимофе­евич с простотой ясновидящего извлекал из прошлого. Людей с феноменальной памятью психологи знают, изу­чают, но природа их дара темна. Кое-кто попадает и на эстраду – демонстрирует публике чудеса запоминания.

Иван Тимофеевич сверх того обладал бесценной спо­собностью ассоциативно увязывать факты, которые ни у какого программиста не сошлись бы вместе. Жизнь давала ему необъятный материал для анализа, и представление, что человек кузнец судьбы и прочее, он отметал начисто. Слишком часто видел, как мелкое, случайное толкало кого-то поступить наперекор своему характеру и намере­ниям. По Ивану Тимофеевичу, Наполеона, например, подвигли на знаменитые сто дней не положение Фран­ции и собственные невыветрившиеся амбиции, а какое-нибудь замечание караульного офицера плюс три вечера подряд невкусный ужин.

Иван Тимофеевич любил собирать разные курьезы вроде того, что известнейший наш конферансье в моло­дости служил в казино в качестве крупье или что Керен­ский учился в гимназии у отца Ульянова.

Пора же Черного Маклера относилась к области по­чти интимного увлечения Ивана Тимофеевича, так как у него имелась своя концепция структуры преступного мира. Ее Знаменский услыхал впервые – пока ему доводилось общаться с Иваном Тимофеевичем более эпизодически и не углубляясь в историю. Теперь, видя его заинтересован­ность, не ограничивал старика временем. Да и много любопытного тот рассказывал.

У Ивана Тимофеевича пахло бумажными залежами и еще счастливым детством: шоколадом и молоком. К при­ходу Знаменского он варил на плитке какао. Пышной шапкой перла пена, важно было укараулить момент, когда снять кастрюлю. Иван Тимофеевич довольно пых­тел. Пили практически без сахара. Знаменского пристрас­тие к какао смешило.

Тишина вечерами стояла в архиве глухая. Почти без­звучно покачивался маятник в высоких напольных часах. Их Иван Тимофеевич приволок из одного начальствен­ного кабинета, несколько месяцев рыскал по Москве и области, пока нашел мастера, способного починить без­действующий механизм. Часы пошли, начали густым чи­стым голосом бить каждые пятнадцать минут, и Иван Тимофеевич жаловался, что дома ему их не хватает. Перед боем внутри футляра уютно кряхтело, приготовлялось. С ними в комнате было как бы трое. И еще те, кого воскрешали рассказы Ивана Тимофеевича.

Семнадцатый год разметал среду серьезных уголов­ников. В гражданскую войну, в голод, разруху, бандиты подались в банды, грабители туда же или к стенкам ЧК, карманникам и домушникам стало нечего красть, поте­ряла смысл отработанная механика мошенничеств и афер. Но тогда же закладывались кое-какие фундаменты будущей организованной преступности, ее материаль­ные основы.

Когда во дворцы врывались яростные и несведущие обитатели хижин, туда же проникали и сметливые, и жадные. Они растаскивали ценности, которые надолго ушли в подпольный кругооборот. Что там находится – и посейчас неизвестно. Например, в начале 70-х патруль милиции, как принято выражаться, по подозрению за­держал двух субъектов «без определенки». Один другому передавал бриллиант невиданных размеров. Субъекты, явно бывшие лишь чьими-то посыльными, не сказали ни слова правды. Дело поручили следователю по важнейшим делам, но и он уперся в тупик при попытке выяснить первоначального владельца камня. Ни один реестр, включая перечни камней в царской короне и личной сокро­вищнице Романовых, подобного алмаза не упоминал. Предположение, что он заплыл к нам после революции из Британского королевства или Арабских Эмиратов, разумеется, отпадало. Стало быть, относится к тем незна­емым сокровищам, что были разграблены под залпы Авроры.

– Ты подумай, Знаменский, кто-нибудь заботился, к слову, беречь императорские сервизы? А ведь семья-то царская обедала каждый день на новой посуде. Их, полу­чается, было 365 – сколько дней в году! Куда делись? Нету. Бесценный фарфор!.. А великие картины? Исчезли бесследно в тогдашние времена. Я тебе сейчас назову.

Он называл целыми сериями.

– Немыслимые деньги! Двое-трое грамотных сторо­жей могли сэкономить стране целую электрификацию!

Знаменский слегка сомневался – чтобы не расхола­живать собеседника пассивностью.

– Точно говорю! – убеждал Иван Тимофеевич. – Ведь нэп объявили – не керенки в оборот пошли. Откуда капиталы? Из темноты. Не помещики, не фабриканты вылезли – новые дельцы. Вмиг оперились! Я не беру честный народ, работящий, в нэпе много было здорово­го, еще спохватимся…

Часы неспешно били, а Иван Тимофеевич живопи­сал, как время менялось и нэпманов начала забирать ЧК: сдавайте золото, меняйте на выпущенные бумаж­ные рубли. Самых трезвых это не захватило врасплох, в угаре нэпа они не угорели. Выдали приготовленные зо­лотые заначки и освободились, оставшись баснословно богатыми людьми.

Только в одной Москве Иван Тимофеевич мог насчи­тать десяток таких «знатных фамилий». В просторных квар­тирах, порой в собственных особнячках по Арбатским и Пречистенским переулкам благополучно пережили они и войну. Держали телохранителей, личных врачей, юристов, дети их кончали хорошие вузы. Все они – чудом? или умело откупаясь? – оказались не затронутыми реп­рессиями 30-40-х годов.

В послевоенные годы во взлете безумных хищений в артелях мозговой трест и элиту составляли выходцы из миллионерского подполья. Позже они снова стушуются и уже дальше будут орудовать через такую сеть посредни­ков, что до них самих не доберется следствие ни по одному процессу. Лишь одиночки-пираты, которым без риска жизнь не в жизнь, станут изредка выныривать на поверхность за добычей.

Из их числа, по мнению Ивана Тимофеевича, был как раз и Черный Маклер, зубр нэповских времен, ни­когда официально не состоявший, не привлекавшийся и не участвовавший. Правда, он давно затих за высоким забором двухэтажной дачи в Малаховке, и Иван Тимофе­евич не знал, жив ли. Но в конце 50-х был уверен, что он стоял за спиной очень шустрого мальчика из тех, что покупали-продавали валюту, проделывая ритуальный вояж после утреннего кофе в «Национале» до «Якоря», где обязательным обедом завершался трудовой день.

Пытался Иван Тимофеевич найти подступы к Мала­ховке, да не сумел. Пытался через продавщицу тамошнего магазинчика, которая, возможно, вела хозяйство Черно­го Маклера, а возможно, была и его любовницей, даром что тому под семьдесят подкатывало.

Потом довольно скоропостижно основных валютчи­ков похватали, четырех ни с того ни с сего расстреля­ли – «по правилу левой ноги». Сам Никита Сергеевич следил за процессом, возмутился мягким, с его точки зрения, приговором, и сразу было издано два указа. Один о внесении высшей меры в соответствующую статью УК, а другой – уникальный, нарушавший святой юридичес­кий принцип всех времен и народов: что закон, ужесто­чающий наказание, не имеет обратной силы. (Другими словами, что введение более тяжелого наказания не распространяется на ранее осужденных). Второй указ спе­циально распространили именно на данных обвиняемых. «И тогда король издал два декрета…» – вертелось в голове у Знаменского, когда он среди последних пасса­жиров поднимался на эскалаторе из метро.

Предстояло навести подробные справки о Черном Маклере и возможных его связях с Шаховым, и Знамен­ский прикидывал, что тут и в какой очередности надле­жит предпринять. Однако Томин нарушил всякую посте­пенность в событиях – ввалился утомленной походкой победителя:

– Паша, распишись в получении!

За ним с виноватым видом плелся Шутиков.

Знаменский ощутил огромное облегчение – цел! Ну, парень, под арест тебя, под арест! Томин обмолвился, что затевает мощную комбинацию, но столь блистательных результатов Знаменский не ожидал.

– Сколько ты людям крови попортил! – сказал он, кладя Шутикову руки на плечи: хотелось пощупать, удостовериться. – До тех пор от нас бегал, пока чуть жизни не лишился, ты это понимаешь?

Шалава русопятая, синеглазая, невредим! Только выбрит плохо.

– Да я не от вас…

– От Шахова?

– Больше от него, – и Шутиков облизнул толстые сочные губы.

От Томина донеслось с дивана:

– Как твой «школьный приятель» советую: кончай стесняться и рассказывай побыстрее, время не терпит.

– Ага, понимаю. Значит, дело такое. Первое – я хотел с повинной идти, а второе – я Михаил Борисычу по пьянке ляпнул, что знаю про Черного Маклера и какие у них отношения, мне один хрыч в Столешниковом пере­улке все выложил…

– Стой, не части, – обрадовался Знаменский. – Чер­ный Маклер жив?

– Ха! Валютой балуется вовсю!

– А при чем Шахов?

– Что вы! Сам Маклер ни с кем ничего. Все расчеты только через Шахова. Потому он его и на суде вытащил. Во-первых, правая рука, во-вторых, живые деньги го­рят… Ну вот, когда я решил сознаться, Михаил Борисыч здорово психанул, позеленел весь и сказал пару слов. Наутро хмель с меня сошел, я ноги в руки и деру. Испугался до смерти… – он потупился.

– А самого Маклера ты не видал?

– Да сто раз! Это же этот… дядюшка!

– Чей дядюшка? – спросил Знаменский.

– Иди, Костя, посиди, – махнул Томин на дверь. – Так ты не слыхал про дядюшку? – обернулся к другу. – Сейчас обрисую.

Через несколько минут Знаменский выложил на стол двугривенный. Подумал и надбавил еще десять копеек. Давняя была игра – «с тебя причитается». Томин сгреб мелочь.

– То-то же… Кроме того, я позволил себе проявить инициативу: заслушав исповедь Кости, сразу послал ре­бят в Малаховку, где проживает наш «божий одуванчик».

Знаменский позвонил в архив – Иван Тимофеевич заслуживал срочной информации.

А Зина в обед купила торт, который они умяли в процессе интенсивного обмена мнениями.

* * *

– Испортишь желудок. Переходи на домашнее пита­ние. Кончай с этим кафе! Кончай!

С кем разговаривал муж по телефону, Шахиня не знала, но его властный тон и энергичное «кончай» пока­зались зловещими. Ее теперь ото всего лихорадило, с ума не шла фраза Знаменского, что «это может случиться в любой миг».

Она не замечала, как за ней пристально наблюдал дядюшка.

– Что-то ты, красавица, побледнела, глазки грустные.

Шахов заботливо оглядел жену.

– Опять допросы. Мне-то ничего, а она опомниться не может.

– Значит, тебя тоже вызывали? – осведомился дя­дюшка.

– Вызывали.

– И долго мучали?

– Часа полтора.

Обращался он к Шахине, но отвечал за нее муж, и это дядюшку раздражало.

– О чем же с тобой беседовали, Леночка? – спросил он, демонстративно отворотясь от племянника.

– Я уже рассказывала, не хочется еще раз.

– А, опять одно и то же! Когда то кольцо купили, когда браслет, сколько отдали… Какого-то вдруг старика приплели, не встречала ли она около дома старика с собачкой? Ничего у них серьезного нет, – продолжал «адвокатствовать» Шахов.

Дядюшка отослал его:

– Пора мне ехать. Вызови, Миша, такси.

Шахов ушел в соседнюю комнату и принялся дозваниваться до диспетчерской. Слышно было плохо, потому он прикрыл дверь.

– А следователь – молодой, интересный?

– Не старый.

– Может, ему денег подсунуть или… что-нибудь еще?

Шахиня вздохнула.

– Вечно вы учите меня жить. Не возьмет он ни денег, ни чего-нибудь еще. Не той породы.

– А допрашивал с пристрастием?

– Нет, не очень.

– Значит, не обижал тебя. Угу… угу… Умный, обходительный… это хорошо… это все-таки приятно.

Шахиня начала собирать чайную посуду со стола.

– Ну, и в чем ты ему при-зна-лась?

Она уронила ложечку и медленно-медленно нагнулась, слепо шарила по полу. Может, ей почудилась тяжелая угроза – точно свинцовая гирька рассекла воздух и тюкнула в лоб… Она заставила себя найти ложку, крепко стиснула ее. «Да нет, нет. Сейчас посмотрю на него, а он обычный безобидный старичок, которого и пугаться-то смешно».

Не было старичка. Перед ней сидело незнакомое злобное создание.

«Да по какому праву он меня пытает?!»

Накатила волна встречной злости.

– Что за шутки? – Брошенная ложечка громко звякнула о чайник.

– Миша! – пронзительно выкрикнул дядюшка. – Иди сюда!

Тот шагнул в комнату. Шахине стало жарко.

– Предала тебя жена! – выложил дядюшка с маху.

– То есть как… что такое… – отпрянул Шахов.

В передней залился звонок, и Шахиня ускользнула туда. Приняла от почтальонши корреспонденцию и пери­одику, сунула полтинник. Перед зеркалом привела в нор­му выражение лица. К мужчинам вернулась внешне спо­койная.

Муж вытирал платком полные щеки и шею. Его смя­тение перед дряхлым родственником было необъяснимо.

– Ты вызвал такси? – спросила Шахиня резко.

Старика пора спровадить, хватит ему сеять смуту. Шахов не отозвался.

– Грустно, грустно, не ждал. Бедный Миша! Ах, ка­кая у тебя была жена! Великолепная была женщина!

– Дядюшка! Она же ничего и не знает… ничего не могла сказать!

Тот впился в Шахиню инквизиторским взором.

– Знает! Выведала! – и добавил грязное короткое словечко.

Ее шатнуло. Напала немота. Шахов почуял истинную беду, заметался между женой и дядюшкой.

– Ее запутали… заставили…

– Не верещи! Не хотела бы – не заставили! Жила за тобой как в раю. Теперь сама о себе думай, мало ли что может случиться… Идешь по улице, кирпич на голову упадет, грузовик из-за угла выскочит, пьяный хулиган покалечит…

Жестокая его усмешка ошеломила Шахиню, сдела­лось обморочно-страшно, как во сне, когда кто-то чудо­вищный гонится по пятам и некуда деться.

– Дядюшка… – затрепетал Шахов и скрючился под­ле него то ли на коленях, то ли на корточках, униженно целуя руки.

Между тем на Петровку поступили первые сенсаци­онные известия с обыска. Хозяин был в гостях у племян­ника, коллеги Томина застали раскормленную бабу, по сбивчивым речам которой заключили, что та – нечто вроде домоправительницы. Под ее хныканье проникли уже в одну пещерку Аладдина.

Рассудив, что туда он еще успеет, Томин завертелся по кабинету, торопя:

– Айда к Шахову! Зинуля, ты можешь?

– Хочется!

Уладили с ее начальством и выехали…

Томин сразу устремился в глубь квартиры. Кибрит и Знаменский задержались в передней, гадая, что такое приключилось с Шахиней: она услужливо пристраивала на вешалку их пальто. Как дорогих гостей встречала.

– Добрый вечер, – нейтрально поздоровался Знамен­ский, войдя в комнату.

Томин отвесил поклон:

– Наше почтение Черному Маклеру!

Дядюшка округлил глаза.

– Как вы сказали?

– Черному Маклеру! – со смаком повторил Томин.

– Боже мой! Бо-оже мо-ой! Еще помнят! – то ли притворялся, то ли действительно был растроган. – Ах, молодость, молодость… Рулетка в Каретном ряду… Черная биржа у Никитских ворот… Какие были времена, какие люди! И среди нас, и среди вас! Фигуры!

– Ну, кое-кто и сейчас есть. И среди вас, и среди нас. Вот сегодня, к примеру, поехали мои добры молодцы в Малаховку…

Дядюшка вцепился сухонькими пальцами в скатерть.

– Зашли они, это, внутрь дачи, туда-сюда, глядь – дверца секретная в подвал. А там под фундаментом печ­ки – тайничок. А в том тайничке… мать честная!

Томин умолк, любуясь реакцией.

– Не дать ли воды? – спросила Шахиня старичка легким, вовсе не приличествующим случаю тоном.

Тот ощупал карман и вынул металлическую трубочку. Томин бдительно перехватил ее, дабы удостовериться, что там валидол, вытряхнул для него таблетку.

Старик довольно скоро оправился.

– Благодарю. Годы, знаете, берут свое…

– Идти сможете?

– Куда?

– Для начала в Малаховку, там разгар событий.

И Томин сделал приглашающий жест бледному, тря­сущемуся Шахову тоже.

Знаменский не вмешивался. Это был Сашин звезд­ный час.

Шахов рванулся к жене:

– Лена, прости!!

Та, постукивая каблучками, отошла молча и села в кресло.

Дядю и племянника увели. Кибрит направилась за всеми, но вернулась. Опять приковывала ее эта женщина, опять в ее поведении крылась загадка. Ну кто так прово­жает мужа в тюрьму, пусть и нелюбимого!

– Елена Романовна, побыть с вами?

– Спасибо, не стоит. Все довольно удачно получи­лось… – она улыбнулась с непостижимой беспечнос­тью. – На улице снег?

– Снег.

– Пойду погуляю.

Нет, не отделывалась от Кибрит, ей и впрямь хоте­лось подвигаться, посмотреть на людей.

– Хорошую мне шубу оставили, а? – спросила в передней, запахивая меховые полы без застежек: шуба для праздной женщины, не носящей сумок, не ездящей в общественном транспорте, где нужны руки, чтобы тол­кать и цепляться.

– Красивая шуба, – кивнула Кибрит.

«Что же тут стряслось до нас? – томилась она. – Ни­почем не расскажет, хоть гуляй с ней до утра. Вот досада!»

– А знаете, Шутиков нашелся.

На Шахиню новость не произвела впечатления. Но внезапно лицо затмилось:

– Старика не отпустят? По возрасту?

– Вряд ли.

– Он будет жаловаться на здоровье – не верьте!.. Ска­жите Знаменскому. Скажете?

Сытая домоправительница Черного Маклера прежде работала продавщицей в малаховском магазине. То ли одурела от бездельной жизни, то ли что, но трудно было поверить, что когда-то Иван Тимофеевич не сумел ее обойти.

Что касается Черного Маклера, то многие из подо­зрений повисли, ничем не подкрепленные.

Он мог и лошадь умотать вдрызг. За что бился? За все. А когда, казалось, уже не за что было, то из принципа. Знаменский возился с ним долго и, разумеется, не сето­вал. Крепкий противник его устраивал. И еще то, что его не надо жалеть, – не был он на этом свете никому нужен и дорог.

На Петровке о деле много говорили. «Форменный экзот!» – полыхал глазами Леонидзе. Знаменскому зави­довали. Еще бы! Он на их месте тоже бы завидовал.

С Шахиней Знаменский встречался не раз, но причи­ну кровожадного отношения к дядюшке она не проясни­ла. Скорее всего, из гордости, не позволявшей признать­ся, что следователь со своими предостережениями был прав. Так что Зиночкино любопытство осталось неутолен­ным. Хотя догадки, естественно, существовали и прибли­жались к истине.

Томин месяца полтора ходил в героях и меньше всех интересовался Шахиней.

И – надо же! – именно ему довелось через несколько лет столкнуться с ней в провинциальном городке вдали от Москвы. При весьма драматических обстоятельствах, едва не стоивших ему жизни.