Следствие ведут ЗнаТоКи (№1) - Черный Маклер

– Завтра, к ночи поближе.

Тут уж и Леонидзе загорелся. Вместе отправились в засаду.

Встреча получилась эффектная. Их вошло двое – че­рез боковую дверь. В кепках, на лица натянуты капроно­вые чулки. Нашли запломбированный контейнер, алчно отодрали замок… и даже не успели потрогать желанных соболей.

Вспыхнул свет, воры окаменели, увидя себя в окру­жении вооруженных людей в милицейской форме и без.

– Разуйте ваши головы, джентльмены! – скомандо­вал Леонидзе.

Двое медленно сняли кепки, чулки.

– Станьте к стене, руки подняли, дышим спокой­но. – Томин приблизился, обыскал их, извлек два ножа. – Странное впечатление, будто мы уже сталкива­лись. И приятно, что снова в сборе. Можете повернуться.

– Я с вами не желаю разговаривать! – в ярости выпа­лил Химик.

– И вы тоже? – спросил Томин второго.

– Я тоже.

– Шаблонное высказывание. Но это проходит. Через неделю, через день. У вас пройдет часа через полтора, – пообещал он Химику.

– Минут через сорок, – презрительно уточнил Лео­нидзе.

Тут любопытствующий сторож, который понемногу продвигался вперед, ахнул:

– Батюшки! Да то ж Нюркин новый хахаль!

– Кладовщицы?

– Ну да!

Химик запоздало заслонил лицо.

– Какой позор для нашего коллектива! – белугой взревел начальник охраны.

Томин и Леонидзе расхохотались.

Допросы Шахова были исполнены напряжения при внешней незначительности и однообразии произносимых фраз. Михаил Борисович волком вцепился в обретенную свободу. Знаменский заново штудировал тома дела, подши­вал свеженькие свидетельские показания и прочую процес­суально-канцелярскую писанину – и часа на четыре:

– Почему в экземпляре накладной № 441, хранящем­ся на базе, записано восемь ящиков товара, а в той же накладной в вашем магазине их значится только шесть?

– То есть на базе товар получен, а в магазине не оприходован и пущен налево? Вы это хотите сказать?

– Оставим в покое то, что мне хотелось бы вам сказать. Я говорю то, что обязан. На обоих экземплярах ваша подпись.

– Это подтверждено экспертизой?

– Подтверждено.

– Хм… Припоминаю: обнаружилось, что часть товара в испорченной упаковке, и я отказался его брать. Как раз два ящика. Выписали исправленную накладную, но я не проследил, чтобы прежняя была уничтожена. Люди вос­пользовались моей доверчивостью.

– Но на выезде с базы регистрируется фактический вес груза. Нами найдены и приобщены к делу записи весовщика. Вес соответствовал не шести, а восьми ящикам.

– Странно… Дайте подумать… в тот раз я был с Шутиковым… – он обрадованно хлопнул себя по лбу. – Когда машина въехала на весы, Шутиков попросил меня куда-то пойти. Видимо, в мое отсутствие в кузов и было положено еще два ящика! Поэтому, Пал Палыч, хотя формально я действительно вывез лишний товар, инкри­минировать мне этот эпизод нельзя!

– Число случаев, когда вместо вас оказывается вино­ват Шутиков, уже далеко выходит за рамки вероятного.

– Да, он очень ловко орудовал за моей спиной…

Перерыв на обед – и:

– Михаил Борисович, настанет день, Шутиков уся­дется вон на том стуле, и я буду проводить между вами очную ставку…

– Вы уверены? – смутная улыбка на пухлом лице.

– Вам это совершенно ни к чему, верно?

– Ошибаетесь! Я мечтаю, чтобы подлец Шутиков наконец нашелся!

Они расставались усталые, друг другу осточертевшие, но к следующей схватке набирались сил, и все начина­лось по новой. Шутиков вырастал в проблему номер один, при мысли о нем у Знаменского сосало под ложеч­кой. Лучше помаялся бы под замком до суда, ведь не безгрешен был, не безгрешен.

– Саша, мне нужен позарез этот парень! – наседал Пал Палыч на Томина.

– Тружусь.

– Время уже не просто трудиться – землю рыть, в лепешку расшибаться! Ты даже корреспондента моего назвать не в состоянии. Неужели настолько трудно найти женщину, знающую Шахова, симпатизирующую Шутикову, с маникюром и, если верить Зине, брюнетку?!

– Потерпи чуток, похоже, приближаюсь.

В порядке приближения он грустно пил чай в неболь­шой, по-старомодному уютной комнате тетки Шутикова, Веры Георгиевны. Разыгрывал простоватость и слово­охотливость, строил из себя закадычного приятеля ее племянника.

– А вот еще за одной девушкой на пару ходили. Сегодня случайно нашел – втроем снялись. Я неважно получился, а она хорошенькая, правда?

Плохонькая любительская фотография расплывчато изображала двух молодых людей и девушку. Один из них действительно был Шутиковым, второго при желании можно было принять за Томина. По счастью, Вера Геор­гиевна засмотрелась на девушку.

– Очень хорошенькая! И кого она предпочла?

– Отступились мы оба: дружба дороже, а девушек хватало. На Костю они прямо гроздьями вешались, как виноград! Эх, Костя, такой парень, и вдруг…

– Особенно мать жалко. Мы вместе были на суде, и когда Костю стали поливать грязью… – она всхлипнула, отставила чашку.

– Сколько я, бывало, уговаривал: давай я тебя уст­рою к моему дядьке в министерство, брось эту компа­нию, они запутают – не распутаешься. Все посмеивался, а что вышло?

Вера Георгиевна кивала, держа под носом платок.

– Он мальчик легкомысленный. Но то, что про него говорили все эти – что он держал их в руках и командо­вал и всякие подлости – быть того не может!

– Нет, он не такой! Врут они, сволочи!

– Да-да, особенно этот Шахов, которого освободи­ли, отвратительный тип! Представляете, собственная теща назвала его проходимцем! Удивляетесь, откуда я знаю? Мы случайно сидели рядом в коридоре, разгова­ривали.

– Вообще, тещи – народ пристрастный, но Шахов действительно тот еще фрукт! Остальные тоже Косте очень повредили, надо его выручать.

– Думаете, удастся?

Томин наклонился к собеседнице и «посвятил ее в тайну»:

– Есть идея. Надо ему кое-что передать с верным человеком. Костя скрылся, когда меня услали в команди­ровку – я уже говорил, – и вот…

– Сначала я не вполне вам поверила, извините. Ска­жу, пожалуй. Действуйте через Раечку. Вы знакомы?

У Томина зачастил пульс.

– Да ведь он последнее время с Тоней, а до того с Катей! Раечкиного у меня даже телефона нет!

– Тогда я предупрежу. Вот ее адрес. Часов в пять вас устроит?

– Да, спасибо, – он поднялся, собираясь отчалить, но вспомнил: – Вера Георгиевна, мне бы напечатать конфиденциальную бумажку. У вас машинки нет?

Тетушка развела руками.

В половине пятого в дверь к Раечке позвонили, и она отперла. Бесцеремонно втиснулся рослый мужчина лет тридцати с мясистым красным носом.

– Если не ошибаюсь – Рая?

Та кивнула.

– Мне к вам посоветовали. Я старый друг Константи­на Шутикова.

– Можете не шептать, соседи в кино. Проходите, Вера Георгиевна меня предупредила.

– Вера Георгиевна? – он пытался скрыть замеша­тельство. – А-а, ну да… Понимаете, мне надо срочно встретиться с Константином. Ради его же блага.

– А как ему сказать – кто хочет встретиться?

– Видите ли… он поймет… Разрешите? – мужчина поспешно закурил – трусил.

– Да?.. Кажется, вы что-то хотели ему послать? – озадаченно спросила она.

– Послать? А-а, ну да, – достал две бумажки по двадцать пять рублей. – Вот. Но главное – надо встре­титься!

Та машинально взяла деньги.

– Зайдите завтра. В это же время, хорошо?

– Непременно!

Сунул недокуренную сигарету в пепельницу и был таков.

Девушка все еще с сомнением разглядывала деньги выпуклыми овечьими глазами, а он уже звонил из ав­томата:

– Михал Борисыч? Порядок, нашел девку, которая знает. Завтра обещала сказать. Но это мне стоило… сто рублей.

Голос Шахова ответил:

– Можешь дать еще, но никаких «завтра»! Она его спугнет! Добейся ответа немедленно! Любыми сред­ствами!

Между тем к Раечке пожаловал Томин – весь благо­желательность и обаяние. Услыхав, что он тоже друг Коли, Раечка уставилась подозрительно.

– Разве Вера Георгиевна… она ведь обещала предуп­редить.

Раечка испуганно ощупала в кармане деньги.

– Про вас?!

– Ну, конечно. Ровно пять. Я был в длительной ко­мандировке и ничем не мог помочь, даже не знал. Но теперь… – он замолк перед явной растерянностью де­вушки, потом заметил тлеющий окурок, осенило: – К вам кто-то приходил? И вы решили, что это я?

– Никто ко мне не приходил! Какое вам дело? – закричала она.

– Вы дали ему Костин адрес? – ахнул Томин.

– Ничего я не давала, ничего не знаю! И вообще, не впутывайте меня! Разбирайтесь сами! – Она перешла в наступление: – Кто вы такой? Я вас никогда не видела! Как вас зовут?

– Поймите, Косте угрожает опасность! Я – его друг, у меня есть доказательства! – Томин старался быть пре­дельно убедительным, он выудил ту же фотографию, что понравилась Вере Георгиевне.

Раечка не глядела.

– У него со всех сторон опасности! Я тут ни при чем! Я вам не верю!

Томин шел прочь в отвратительном расположении духа. То с Химиком прокололся, теперь эта девица вы­толкала…

Если б он задержался хоть минут на пять возле двери, откуда был изгнан, то увидел бы красноносого верзилу, которого Раечка встретила паническим возгласом:

– Зачем вы снова?!

Однако Томин не задержался. У него, правда, мельк­нула мыслишка, что за Раечкой нужен бы присмотр, потому что наверняка она видится с Шутиковым. Но она не была единственной ведшей к нему ниточкой. А кроме того, для слежки Томин оделся бы менее броско, чем для роли Костиного друга (Костя слыл великим пижоном).

На следующий день к вечеру втроем сошлись у Зна­менского. Кибрит выложила ворох соображений, которые касались разных заполненных от руки документов (почерковедческие экспертизы – ее конек). Томин вынужден был признать, что розыски пока безрезультатны.

– Одна старушка клюнула на прелестную фотогра­фию, которую я раздобыл у Шутиковой сестры. Было совсем горячо и вдруг сорвалось… при сомнительных обстоятельствах. Но, по крайней мере, я убедился, что он жив. Держу пари, что некая Раечка еще вчера общалась со своим Костей.

– И то хлеб, – вздохнул Знаменский.

– А меня уже, между прочим, спрашивали, как это ЗнаТоКи сели в лужу? – обвиняюще воззрилась на него Кибрит, и янтарные глаза потемнели.

Кто-то на Петровке придумал друзьям прозвище, составленное из начальных слогов фамилий. Как утверж­дала Кибрит, «Зна» – был корень, «То» – вроде суф­фикса, а «Ки» – окончание. Словечко звонкое – чуть шутливое, чуть завистливое – приклеилось, сами уже подчас употребляли.

– Саша, что автор писем?

– Под рубрикой «Факты, догадки, открытия». В том самом районе – между тремя почтовыми отделениями – живет особа, которая близко знает Шахова и присутство­вала на суде. Она его терпеть не может и открыто величает проходимцем. Ныне на пенсии, в прошлом секретарь-машинистка. Вы будете смеяться, но это родная теща Михал Борисыча!

– Блондинка, брюнетка?

– Еще не видел, Зинуля, новость прямо со сково­родки.

Томин встал, Кибрит взяла сумочку.

– Жаль мне вас отягощать, но надо сегодня-завтра провести у Шахова повторный обыск, – сказал Знаменс­кий. – Он, конечно, допускает, что мы можем появить­ся, так что ничего особенного дома не держит. Во всяком случае, в открытую.

– Завтра у подруги день рождения, – вспомнила Кибрит.

– Поедем сейчас, – решил Томин. – Только чур зас­кочим в буфет.

– Сработайте там попроще. А ты, Зиночка, погляди орлиным оком, где возможны тайники, чтобы знать, какую потом брать технику. Через неделю нагрянем еще разок – и уже по-серьезному.

Далека была та пора, когда по казенной надобности они будут ездить на машине. Им еще не хватало чинов, а Петровке – автотранспорта. Двинулись на троллейбусе. Москву выбелил мелкий снежок, и здания словно пере­оделись, а деревья расцвели и стали заметны на улицах, почти как весной.

Пока Кибрит и Томин добирались до резиденции Шахова, там пировали гости. Вокруг празднично накры­того стола сидели родичи Михаила Борисовича и нужные люди. Хозяин за сверкающим роялем наигрывал популяр­ные песенки, ему подтягивали. Розовый чистенький старичок ухаживал за молодой соседкой:

– Я что-то затрудняюсь, прошлый раз вы были ры­жая или шатенка?

– Скорей, рыжая. Так все меняется.

– Ах, не говорите!

Шахов счел, что настало время для главного тоста.

– У всех налито? Тогда разрешите мне… – он гово­рил стоя и с неподдельным пафосом. – Когда я гляжу сейчас на этот стол, на всех вас, я минутами вдруг думаю: а не сон ли? Или, наоборот, дурной сон то, что было: камера, потом тебя ведут на допрос, руки назад… Да, много пережито. Так вот, я прошу вас поднять бока­лы за того человека, кто вывел меня из темницы! За того, благодаря кому мы снова встретились! За его здоровье, за ум мудреца, за смелость юноши!

Все чокнулись от души и обратились к закускам.

– Правильно, добро надо помнить, – промолвил сонный деляга средних лет с бородавкой на лбу.

– Сегодня ты мне, завтра я тебе, – эту сентенцию изрек красноносый верзила, навещавший Раечку.

– Растрогал ты меня, Миша, – старичок хитро по­маргивал выцветшими глазками. – Не знаю, за кого пьем, но чувствую – хороший человек.

Чем-то он напоминал Шахова. То ли холеностью, то ли манерой помаргивать. И действительно, они состояли в родстве: старичок доводился хозяину дядюшкой.

– Лиза, где вы такую шерсть достали? – спросила Шахова женщину, одетую в кофточку замысловатой воз­душной вязки.

– Артем из Таиланда привез.

– Не из Таиланда, а из Марселя, – поправил красно­носый. – Кстати, в Марселе была история…

Лиза прервала:

– У него скоро опять круиз, обещает платье вот такое, – она что-то изобразила вокруг плеч.

– Когда отплываешь? – обернулся Шахов.

– Двадцать пятого.

– Давайте сепаратный тост за благополучное плава­нье! – предложил дядюшка.

– Это не вредно. А то вот в Марселе устраивали банкет, и вдруг все погорело. Представляете? Волованы, котлеты, гарнир – все к чертям собачьим!

Захмелевший обладатель бородавки пытал визави:

– Надо мне брать у него левак за тридцать процентов, если у его кассирши брат – ты понял? – в обэхаесе работает?

– Не бери.

– А вы как считаете? – адресовалась бородавка к дядюшке.

– Ах, голубчик, я в этом ничего не понимаю.

– Нет, хоть бы за пятнадцать, а то за тридцать – ты понял? – напирала бородавка теперь на Артема.

– Он понял, – успокоил Шахов и, прихватив рюм­ки, повел того к журнальному столику.

Дядюшка перебирал пластинки возле радиолы.

– Насчет валюты не беспокойтесь, Михал Борисыч, все как обычно.

– Я не про то. Девица болтать не будет?

– Не-е, я ее припугнул. И денег дал. Я вам говорил? Сто рублей.

– О чем речь. Главное, ты засек, где он притаился! Но дело надо довести до конца. Константина придется убрать.

Артем согласно кивнул.

– Ты нашел – тебе и карты в руки.

– Я?! Да вы что? Я разве сумею? Я больше, если что достать…

– Сумеешь и убрать.

– Нет, Михал Борисыч! Что хотите… нет!

– Да не трусь ты! Неужели с топором в подъезд пошлю? Культурно сделаем, современно. Говоришь, в кафе обедать ходит. И ты пойдешь. Выбери случай, сядь рядом, между пальцами маленькая таблеточка, ни вкуса, ни запаха, а через полчаса – каюк. Потянешься через стол: «Будьте добры, горчичку!» Можно в суп, можно в компот. – Хозяин уронил обломок спички в рюмку Ар­тема, нежно улыбнулся проходившей мимо жене.

Пластинка, которую запустил дядюшка, кончилась, иголка заскребла впустую. Артем нетвердой рукой выужи­вал спичку из рюмки.

– Ну? А там дуй на свой пароход и езжай себе куха­рить за рубежи. Да не с пустыми руками!

Дядюшка вторично завел ту же пластинку.

– Сколько? – красноносый не намеревался согла­ситься, но узнать, какую сумму готов выложить Шахов, было любопытно.

Тот молчком написал пальцем по столу. Цифра впе­чатляла. Кто-то ее получит, счастливчик! Найдется такой. У Михал Борисыча на все охотники найдутся.

В дверь позвонили. Шахова заготовила приветливую мину для запоздалого гостя и отворила.

Появление Томина, Кибрит и участкового милицио­нера вызвало общее замешательство.

– Прошу извинения, – сказал Томин, – обыск. Лей­тенант, понятых.

Тот козырнул и даже прищелкнул каблуками. Ему почему-то нравилось предстоящее копание в чужих вещах.

– День ангела-хранителя справляете? – проницатель­но спросил Томин хозяина. – С присутствующими про­шу меня познакомить. Музыка ни к чему.

– Секундочку! – заморгал дядюшка. – Самое люби­мое место!

Но Кибрит безжалостно выключила радиолу.

– Артем, старый товарищ, работник общественного питания, – представлял Шахов. – Лиза, его знакомая… Дальний родственник, пенсионер.

Дядюшка предъявил паспорт, остальные тоже предъявляли – у кого что было при себе.

Кибрит осматривалась. Картины, хрусталь, люстра, которая впору провинциальному театру. Хорошо, Шурик перекусил, а то с кухни ароматы головокружительные… Рядом крутился опрятный хитрый старичок.

– Такая женщина служит в милиции? А не страшно? Всякие бандиты?.. Замужем?

Надо же, экий игривый дедуля.

– Извините, мне надо работать. Ведь чем скорее мы уйдем, тем приятнее будет хозяйке? – Кибрит покоси­лась в сторону Шахини.

– Стоит ли беспокоиться о чувствах хозяйки, в доме которой делают обыск? – холодно отозвалась та.

На редкость красивая женщина. Но не этим привлека­ет. Что-то в голосе, во взгляде… что?

– Возможно, хозяйке следовало раньше побеспоко­иться, чтобы до этого не дошло, – неожиданно для себя сказала Кибрит.

– Возможно.

Шахиня скрылась в спальне, Кибрит потянуло следом.

– Мы вторглись так некстати…

«Ну что я к ней прилипла?»

– Какая разница!

– Все-таки гости.

У Шахини вырвалось пренебрежительное движение.

– Четыре комнаты? – Кибрит была здесь впервые. – Большая квартира. Много забот по хозяйству или кто-то помогает?

– Неужели вас это интересует? Прошу! – Шахова распахнула платяной шкаф.

Кибрит сделала вид, что простукивает стены, но ин­тересовала ее только хозяйка.

– Стены капитальные. Хорошая квартира.

– Квартира прекрасная! А вот здесь мои рубины, алмазы, жемчуга! – она поставила на тумбочку большую палехскую шкатулку, вынимала и открывала пустые фут­ляры. – Обожаю драгоценности. За это знакомые прозва­ли меня Шахиней.

«А ведь у нее трагическое лицо! Буквально заворожи­ла, оторваться не могу».

– Не огорчайтесь так, Елена Романовна. Может быть, вашему мужу не будет предъявлено новое обвинение. Тогда все кольца и ожерелья вернутся в свои бархатные коробочки.

– Да? – странное выражение мелькнуло в глазах Ша­хини.

Дальше Кибрит действовала не рассуждая, целиком отдавшись интуиции.

– Елена Романовна, не пусто вам здесь без детей?

Женщина внезапно разволновалась, разгневалась не на шутку:

– Какие дети! Вы смеетесь? Когда в любой день могут прийти! Где папа? Папа в тюрьме!

Она оборвала себя, задушила подступившее рыдание и отвернулась. Кибрит быстро склонилась над шкатулкой.

– Шурик, я уезжаю, – тихо сказала она Томину, который объяснял задачу понятым.

– Что? Зачем?

– Нужно в лабораторию.

– Ну, валяй, – он пожал плечами: фокусница.

Знаменский встретил ее рассеянно:

– Как вчерашний обыск?

– Неожиданно.

– Что-то нашли?

– Пал Палыч, я выяснила, кто автор писем. Шахиня!

Тот даже вскочил.

– Зиночка!..

– Озарение, – мечтательно сказала она. – Плюс на­ука в образе пленки для снятия пальцевых отпечатков. Я использовала шкатулку, которую она держала при мне.

– Та-ак…

Знаменский довольно долго ходил по тесному каби­нету, а в голове наперегонки бежали мысли. Наконец остановился.

– Зиночка, вот ты красивая, умная женщина.

– Талантливый криминалист, – подсказала Кибрит.

– Нет, криминалистику побоку. Просто как женщина. По-твоему, что ею движет?

– Да ведь ты уже набит версиями.

– Выше головы.

– Что она любит Шутикова – есть?

– Есть.

– Что имеет зуб на мужа?

– Есть.

– Что ее кто-то принуждает, шантажирует!

– Есть. Все это и еще много чего.

– А нет ли такой версии, что у нее сложно и нестан­дартно и здесь, – притронулась Кибрит ко лбу, – и здесь, – указала на сердце. – Может быть, в ее жизни – мы не знаем почему – настал момент, когда она должна была сделать выбор?

Знаменский задумчиво почесал переносицу. На пью­щих мужей жены заявляют. На тех, которые дерутся, гуляют. Но те, что воруют, тащат в дом и покупают жене, чего душа пожелает, – этим супружеский донос не гро­зит… если нет иной уважительной причины,

Томина не заметили, он громко кашлянул, возвещая о себе. Кибрит вздрогнула.

– Шурик, у тебя несносная привычка подкрадывать­ся, как кошка.

– У Томина масса несносных привычек, но зато он принес вам в клювике преинтересную бумажку! Я посе­тил тещу Шахова – представился работником комму­нального хозяйства – и получил от нее заявление о починке унитаза. Отпечатала собственноручно на машин­ке «Москва». Сравни с анонимками.

Кибрит внимательно прочла заявление.

– Та самая машинка!

– Но должен тебя разочаровать – теща немолода, маникюра не носит, волосы светлые с проседью.

– Шурик, под рубрикой «Коротко об интересном» – анонимки, судя по отпечаткам, писала Шахиня!

– Это ты вчера?! Зинаида, нет слов! Пожалуй ручку!.. Ну, теперь Паша ее прижмет!

Шай-бу! Шай-бу! Публика жаждет, а у нападающего ноги разъезжаются врозь. Не понимал Знаменский, как ему Шахиню прижимать и будет ли он прижимать…

В повестке проставлено 16 часов, сейчас без четвер­ти. Он прослушивал запись своего разговора с тещей Шахова:

«Я – мать, считается, что мы всегда необъективны, но разве он – муж для порядочной женщины? Сколько раз я Леночке говорила… – пауза, сморкание. – Ему нужна не жена, а красивая витрина для бриллиантов. Но рано или поздно, если теперь вам не удастся, то потом его все равно посадят! Что ее ждет? Носить передачи в тюрьму? Ребенка нет, друзей растеряла…»

Монолог длился, женщина вспоминала детство доче­ри, юность. Знаменский выключил магнитофон, убрал его, присел на диван. Диван был наследием тяжкого прошлого; на нем ночевал кто-то, боявшийся не оказать­ся на месте, если сверху грянет телефонный звонок. По нормам нынешней меблировки диванов не полагалось, но Знаменский держался за свой упрямо – привык, хотя тот норовил кольнуть пружиной и не радовал взор.

Резкий короткий стук в дверь. Шахиня. Вошла без приглашения – собранная, жесткая, готовая к отпору. Увидя, что за столом следователя нет, замешкалась на пороге. Знаменский погасил в себе толчок встать и, когда она нашла его взглядом, остался в той же домашней позе на диване.

– Садитесь, Елена Романовна.

Та повернула стул, села лицом к нему. Знаменский молчал, и она молчала. Спустя минуты две – пауза уже давила – протянула повестку. Он долго изучал бланк. Отчасти намеренно затягивал молчание, чтобы сбить с нее боевой настрой, отчасти выверял мысленно первые фразы. Перед ним сидела загадка. С царственной осанкой и потаенным глубоким разладом в душе. С проколотыми мочками ушей без серег, с тонкими скульптурно-безуп­речными пальцами без колец. Все изъято, описано – либо припрятано.

«Ладно, сколько можно молчать».

– Вызвал я вас официально, но, думаю, лучше нам просто поговорить.

«Надо выбить ее из ощущения, что она пришла к человеку, справляющему должность. Пришла в милицию. Вся ее предшествующая жизнь создает инерцию, в силу которой милиция для нее враждебна».

– Я вот сидел и обдумывал, как похитрее построить допрос. Вот, думал я, придет женщина, мужа которой обвиняют в преступлениях. Как она к этому относится, я в точности не знаю. По некоторым признакам относится необычно.

В ответ ни звука, ни движения.

Первый практический учитель Знаменского на Пет­ровке едва не угробил его. Допрашивать он умел, как никто. Опутывал человека паутиной тонкой и психоло­гически продуманной лжи. Говорил о себе, увлекался, обещал что угодно за раскол. Он любил свою работу, отдавался ей со страстью, но считал, что здесь все спо­собы хороши. Ему обычно все удавалось, люди прини­мали его актерство за чистую монету. Однажды его под­следственный пытался покончить с собой во внутренней тюрьме и в прощальной записке написал: «Я виноват перед Родиной и перед Олегом Константиновичем». Ни больше ни меньше! Знаменский восхищался им, нена­видел его, тяжко выдирался из-под его влияния. Но заклинательный стиль и ритм речи, присущий ему, иногда использовал.

– Я предполагал поболтать с вами о разных пустяках. Предполагал еще раз расспросить, у кого были куплены какие-нибудь серьги и браслет. Я предполагал отвлечь ваше внимание ерундой. Начал бы, к примеру, допыты­ваться, не встречается ли вам на улице старичок с собач­кой и в серой шляпе…

Шахиня слушала внимательно, настороженно, пыта­ясь сообразить, к чему клонит следователь.

– Вы бы немножко устали, рассеялись. И тут я бы выложил перед вами три анонимных письма. Я бы выложил заключение экспертизы, что они отпечатаны на одной и той же машинке «Москва».

– Какие письма? – выдавила она из себя.

– Те самые, Елена Романовна. Потом мы бы вместе поехали и изъяли машинку. И отпереться было бы уже невозможно.

«Проняло или нет? Самообладание отличное: только крепче и крепче стискивает сумочку».

– Но ничего этого я делать не буду. Я говорил с вашей матерью и понял, что за письмами, которые вы послали, стоят сомнения, бессонные ночи, слезы. У меня рука не поднимается использовать ваше горе для дости­жения собственных целей.

«Сколько-нибудь я слукавил под Олега Константи­новича или нет? Пожалуй, и нет. Ведь это я ей совер­шенно чужой и чуждый. Она же мне почти симпатична. Я знаю, как она выглядела девочкой, как улыбалась в шестнадцать лет, какая у нее была пышная коса. Мать хранит альбомы, лысоватую куклу с плоским носом, школьные тетради, исписанные ломким почерком, со­чинение на тему «Мой идеал». Идеал грешил, конечно, красивостью, но отражал и юношескую мечтательность, и доброту.

Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторож­ность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».

Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:

– Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, – на последнем слове она запнулась, как на неприятном. – Я забочусь единственно о себе!

«Да в чем же эта забота?»

– Но и о Шутикове тоже? – спросил Знаменский нащупывающе. – Не правда ли?

«Она не подтвердила, что болеет сердцем за Шутикова. Не было ей Шутикова жаль. Эту версию отбросим».

– В конце концов мы его найдем. Живого… или мерт­вого.

Шахиню передернуло, пальцы на сумочке побелели.

– Есть серьезные основания тревожиться за его жизнь?

– Да.

– Лучше бы вам все рассказать. Поверьте, станет легче.

– Легче?! У меня ложное, дикое положение… я не должна была писать… Надо было развестись – и все!

«Полно, кто же разводится с оборотистым мужем? Но она его не любит. Возможно, и не любила никогда. Мате­риального изобилия оказалось мало для счастья, однако расставаться с ним тоже страшно».

Как бы откликаясь на мысль Знаменского, Шахиня свела брови:

– Снова в парикмахерскую? Не лучше ли быть женой расхитителя? О, я вполне могу быть женой расхитителя! Но я не могу жить с уб…

Часть слова произнесла, часть откусила. И снаружи огрызок, и во рту ворочается, мучает. У этой черты – амба, кончается ее выдержка.

Знаменский уже уверенно направлял беседу в нужное русло.

– Все равно, завершив следствие, я разрушу вашу прежнюю жизнь. Шахову не миновать возмездия. Но, Елена Романовна, когда-нибудь все кончается и начина­ется что-то другое. Вы молоды и нечто поняли о себе – вам не поздно начинать!

Она сглотнула, пытаясь избавиться от недосказанного слова, и усмехнулась горько.

– Да, начинать нелегко. Но после всего, что про­изошло, ведь и продолжать нелегко, – возразил он. – Вы вот боитесь парикмахерской. А вам не случалось жалеть о той девушке, что превратилась в Шахиню? Ручаюсь, парикмахерша была веселей.

«Гм… отдает резонерством, однако самое простое на­зидание сейчас сгодится. Тем более что исходит не от меня одного. Мои погоны удачнейшим образом прикры­ты авторитетом матери, которая твердила о том же».

– Раньше думалось, вы на месте рядом с Шаховым. Но мне говорят: Леночка возилась с больным сыном соседки, Леночку все любили, Леночка то, Леночка дру­гое… Скажите, до замужества вы понимали, что собой представляет Шахов? Вы пошли бы за него, если б знали?

Шахиня пожала плечами.

«Да пошла бы, о чем толк. Совершенно риторичес­кий вопрос. Она шла замуж с открытыми глазами. Не­бось, экономила на одеколоне и платила ежемесячные подати заведующей. Феодальные поборы в так называе­мой сфере обслуживания – не секрет. Как тут могут относиться к дельцам типа Шахова? Удачливый чело­век, набит деньгами. И вполне известно, откуда они. Она и дальше согласна жить с вором, моля только бога, чтобы он не сделался убийцей. А может быть, и не согласна, не пойму».

Знаменский поднялся и сел на свой законный стул.

– Елена Романовна, чего вы от меня хотите?

Удачный поворот, Знаменский был собою доволен.

– Я – от вас?! – поразилась она.

– Конечно. Ведь именно вы обратились ко мне, хотя и анонимно.