Возвращение в небо

      - Разворачивайся! Атакуй! - бросил он в ответ.
      Я был значительно ближе к противнику, чем ведущий, и от моих действий зависело в тот момент многое. Отвернув в сторону, я стал набирать высоту: только превосходство в высоте могло принести победу.
      Сделав первым необходимый маневр, я, по сути дела, стал ведущим. Вскоре мы с Тильченко оказались выше "мессершмиттов" и атаковали их из-под самых туч. Скорость была хорошая, пулеметы стреляли безотказно. Длинная очередь прошила вражескую машину...
      На аэродроме Тильченко подозвал меня:
      - Видел, как взорвался "мессер", которого ты преследовал?
      - Нет.
      - Ты здорово расправился с ним!
      - А как насчет прежнего указания никуда не отворачивать?
      - Что сказать тебе на это? Нет правил без исключения. Поздравляю с первой победой. Молодец, что не растерялся! - А когда мы пошли к штабу, добавил: Запомни только одно: во время полета над своей территорией нужно действовать особенно осторожно. Погоня за одним фашистским самолетом может иногда принести большую беду...
      Первая победа в бою - большое событие для летчика. И не удивительно, что волнение мое в тот день улеглось не сразу. Даже вечером, когда мы с Николаем Тильченко забрались на ночлег в свой шалаш, я все еще находился под впечатлением пережитого. Шалаш у нас был, надо сказать, отличный. Мы с Тильченко сами соорудили его в лесу, возле стоянки наших самолетов. Так поступали в полку все летчики и техники. Строить себе жилье каждый мог по своему вкусу. Единственное, что требовал от нас командир полка, - было соблюдение правил маскировки. Он сам периодически осматривал нашу базу с воздуха и строго наказывал тех, кто нарушал это требование.
      Наш шалаш не отличался удобствами, но мы любили его и отлично чувствовали себя под его зеленой крышей. Здесь о многом было переговорено, здесь в то лето родилась у нас мысль о свободных полетах пары. Автором этой идеи был Николай Тильченко.
      Отличный парень был мой ведущий. Он просто не умел сидеть без дела, не мыслил жизни своей вне боя. В те часы, когда мы собирались в землянке, ожидая вылета, Николай буквально сгорал от нетерпения. А если выпадала нелетная погода, не находил себе места. Обычно спокойный, сдержанный, он становился ворчливым и раздражительным. На все корки разделывал метеостанцию, словно она только из прихоти не желает изменить погоду. И, чего греха таить, начинал даже придираться к товарищам.
      Вообще Тильченко был отчаянным спорщиком. Многие в эскадрилье не раз вступали с ним в перепалку. Но особенно часто спорил с Николаем я. Однако это не мешало нам обоим отлично взаимодействовать в бою. Что из того, что в азарте спора он редко соглашался со мной. В воздухе мой ведущий защищал меня грудью. А ворчливость и задиристость не мешали ему быть хорошим товарищем и на редкость скромным человеком. Никто из нас никогда не слышал, чтобы Тильченко рассказывал о своих летных успехах, хотя имел для этого все основания.
      ...В тот день у нас не было никаких заданий, и Тильченко неожиданно заявил:
      - Пойду к командиру просить вылет. Через несколько минут вернулся сияющий:
      - Выпросил разрешение на охоту! Быстренько к машинам. Пошли! - торопил он меня, будто опасался, что командир полка изменит решение и отставит намеченный полет.
      Мы запустили моторы и уже через несколько минут были далеко от аэродрома. Построившись парой, набрали высоту на маршруте и вскоре оказались над территорией противника. Изредка меняя курс, мы "прочесывали" воздух в надежде перехватить пару "мессершмиттов" или, на худой конец, подкараулить одиночного бомбардировщика, случайного "транспортника".
      Но вышло иначе. Мы встретили шестерку "Мессершмиттов-110". Они шли под небольшим ракурсом к нам. Расстояние между нами и "мессерами" стало быстро сокращаться.
      Заметив нас, фашисты тут же изменили боевой порядок и встали в вираж. Запахло боем. И в этот момент я допустил непростительную оплошность: не раздумывая, прямо с ходу я тоже встал в вираж. Что меня толкнуло на это? Я знал, что у Ме-110 сильный лобовой огонь, и поэтому с ним лучше не встречаться лоб в лоб. Надеясь, что Як-1 на вираже так же управляем, как на вертикали, я и вошел в вираж. Но упустил одно важное обстоятельство - драться на вираже против шестерых совсем не то, что против одного-двух самолетов!
      Иначе поступил Тильченко. Использовав разгон машины, он резко ушел вверх, в сторону солнца. Его решение было правильным - он исходил из технических преимуществ своего Як-1. Я не догадался последовать примеру своего ведущего и в момент завязки боя упустил инициативу.
      Прошло несколько секунд. Тильченко сразу сбил одного Ме-110, а сам снова взмыл вверх и вторично повис над фашистскими самолетами. Я же оказался зажатым в клещи.
      Затеяв бой, я тоже пытался тянуть вверх, но мне так и не удалось уйти от противника, чтобы занять сколько-нибудь выгодное положение. Почти непрерывно по мне стрелял шедший в хвосте Ме-110. Как только я делал попытку уменьшить радиус виража и ускользнуть из-под его удара, по моей машине начинали бить по меньшей мере два немецких самолета.
      Сотни снарядов пересекали возможные пути выхода из боя. Я видел огненные трассы впереди мотора, над головой, за хвостом. В глазах начинало рябить. Я отчетливо понимал, что долго так не продержусь, что ближайшие минуты решат мою судьбу...
      Вскоре на моем самолете появились пробоины. Были серьезно повреждены левый элерон и руль поворота. Едва успев отвернуть от трассы одного "мессера", я попадал в струю огня другого.
      Все складывалось явно не в мою пользу. Правда, на этот раз я уже достаточно хорошо владел собой, пилотировал уверенно, но все же клочья обшивки на рулях управления вызывали тревогу. И тут услышал по радио голос Тильченко:
      - Держись, Володя! Пилотируй! Не давай себя расстрелять. Лови момент, чтобы уйти.
      Лавируя по вертикали, Тильченко вел бой. Действовал он решительно и стремительно. После очередной атаки моего ведущего еще один "мессершмитт" вывалился из круга.
      Успех Николая ободрил меня. Да и противник вел бой уже не так, как вначале. Потеря двух самолетов сбила спесь с немецких летчиков.
      - Уходи... пикируй! - снова донесся до меня по радио голос Тильченко.
      Использовав замешательство гитлеровцев, я перешел в пике и почти отвесно понесся к земле...
      На выходе из пикирования стал искать своего ведущего. Он все еще дрался. "Як" Николая сделал красивый вертикальный росчерк: в этот момент он ударил третьего "мессера"...
      Через несколько минут мы встретились на аэродроме. Тильченко подошел ко мне, сдвинул шлем на затылок, вытер пот со лба рукавом комбинезона, расстегнул ворот гимнастерки.
      - Ну как, понравилась охота? - с улыбкой спросил он. Потом, наклонившись, взял меня за плечо: - Крепко они в тебя вцепились. Боялся, не вырвешься... Сказал это таким тоном, будто в бою, что происходил недавно в небе, он был не более, чем сторонним наблюдателем. - Не следовало тебе ввязываться в вираж... Надо было идти за мной, к солнцу, - после короткой паузы добавил Николай и тут же стал объяснять, что такое слетанность, как надо чувствовать и понимать товарища в бою.
      - Пойми меня верно,- проникновенно произнес он.- Дело не только в том, чтобы ты хорошо ходил со мной в строю... Чувствуй ведущего, не отрывайся. Если я на что-то нацелился, следи и вовремя схватывай замысел. А то видишь, какой разнобой получился, я - вверх, ты - в вираж...
      Хорошую школу боевого мастерства прошел я в полку, летая в паре с Тильченко. И что еще важнее - получил надежную морально-политическую закалку. Многим людям на всю жизнь благодарен я за это. А больше всего и в первую очередь - комиссару нашей эскадрильи Ивану Борисовичу Махине. Удивительный это был человек. Сам он не летал, был освобожденным политработником, мобилизованным в первые дни войны именно на партийно-политическую работу в авиационных частях. Но мы, летчики, безгранично уважали Ивана Борисовича и за его "земной" характер, и за умение выслушать тех, кто возвратился из боевого вылета, и за удивительный талант, позволявший ему вникнуть в то, что происходило в небе. Партийно-политическая работа, кипевшая в полку и в нашей эскадрилье, в те суровые и трудные дни придавала нам силу, уверенность, вдохновляла на выполнение священного воинского долга. Формы партполитработы подсказывала сама обстановка. Велась она с большим знанием дела и для нас, воинов, являлась благодатной духовной пищей.
      Политбеседы, информации, собрания коммунистов, комсомольцев, всего личного состава, индивидуальные беседы - когда я вспоминаю их сегодня, они кажутся мне такими же полезными и нужными, как наша предполетная подготовка или обсуждения боевых вылетов, и такими же конкретными, по-фронтовому целенаправленными. Запомнилась листовка, несколько экземпляров которой мы однажды увидели прикрепленными к деревьям у входа в землянку столовой и штаба. В ней были крупно напечатаны известные ленинские слова: "Товарищи красноармейцы! Стойте крепко, стойко, дружно! Смело вперед против врага! За нами будет победа".
      Какие глубокие чувства пробудила эта листовка в наших сердцах! Слова, написанные вождем революции много лет назад, звучали так же актуально для нас, участников Великой Отечественной войны, как и для тех, кто в годы гражданской войны отстаивал завоевания советского народа от интервентов и внутренних врагов.
      И еще запомнилась такая деталь. Мелким шрифтом под основным текстом было набрано: "Главное политическое управление Красной Армии. 14.VII.1942 г. Воениздат НКО СССР. Типография газеты "Правда". И сразу перед мысленным взором вставала Москва...
      Иван Борисович Махиня не раз беседовал и со мной, молодым летчиком. Комиссара интересовало все, что я рассказывал о семье, о своей жизни до войны, о работе в комсомоле. И однажды он прямо сказал, что мне пора вступать в партию. Меня очень обрадовали и взволновали его слова. Я признался комиссару, что давно уже думаю об этом, но хочу прежде сбить несколько вражеских самолетов. Только тогда я почувствую, что имею право на такой важный шаг...
      Так оно и сложилось. В скором времени мне удалось сбить четыре фашистские машины. Возвратившись из очередного боя, я подошел к комиссару и напомнил о нашем разговоре. В тот же день я написал заявление и получил рекомендации от командиров звена, комиссара эскадрильи и комсомольской организации. Тут же, на стоянке самолетов, состоялось партийное собрание эскадрильи и меня приняли кандидатом в члены ВКП(б). Этот день и сегодня считаю одним из самых счастливых в своей жизни... Недолго после этого пробыл я в полку. Нам с Тильченко неожиданно приказали сдать свои машины и отправляться в другую часть. Недалеко от города машина свернула в лес, на разбитую колесами узкую просеку. А вскоре перед нами открылось поле с замаскированными самолетами, аэродромными постройками, жилым городком. Нас окружили летчики. Все они были старше нас и по званию, и по возрасту. На груди почти у каждого сверкали боевые ордена.
      Нас построили. Вскоре явился командир с двумя шпалами в петлицах. Доброжелательно оглядев новичков, он сказал:
      - Вы прибыли для дальнейшего прохождения службы в четвертый истребительный полк. Знакомьтесь с нашими ветеранами,- указал он на своих однополчан, которые тоже выстроились небольшой шеренгой чуть в стороне.
      Нам с Тильченко, к нашей общей радости, повезло: оба попали в одну эскадрилью, значит, опять будем летать вдвоем. Раньше нас всегда видели вместе. И теперь, попав в новую часть, старались держаться тоже поближе друг к другу. Оба боялись, что нас могут принять за новичков, которые вообще не видели "мессера". Говорить о том, что мы вдвоем сбили десять немецких истребителей и бомбардировщиков, было неудобно. Да товарищей и не интересовало это. Прежде всего они хотели знать, какие задания мы выполняли. Упомянув о сопровождении штурмовиков, Тильченко подробно рассказал о свободном полете.
      - Свободная охота нашим ребятам знакома! - живо отозвался молоденький чернявый лейтенант с густым кудрявым чубом. - От Кишинева до Воронежа каждый день охотились за фрицами в небе. Научились!
      - Вы с первых дней на фронте? - поинтересовался я.
      - С первых часов, дорогой сержант! - не без гордости ответил он. - Повоюем - познакомимся. А сейчас приглашаю на партию в шахматы. Прошу в тень.
      Мы с Тильченко играли слабо и приглашения не приняли. Не нашлось желающих и среди ветеранов.
      - Свои боятся со мной играть, - серьезно заметил лейтенант. - Ну а вы-то почему отказываетесь? Не нравятся шахматы, могу в шашки или домино.
      Я тихонько спросил своего соседа, кто этот чернявый лейтенант.
      - Это Амет-Хан Султан. Парень-орешек. Самолетом владеет, как бог.
      Я пошел рядом с Амет-Ханом. Он стал рассказывать какой-то веселый случай, связанный с игрой в шахматы. За ним потянулись все, кто стоял поблизости. Я, конечно, и не предполагал, что, сделав первые шаги по одной тропинке с Амет-Ханом, отмеряю вместе с ним, прекрасным , человеком и бесстрашным истребителем, тысячи километров воздушного пространства, что вместе мы будем драться в сотнях боев против гитлеровцев и оба дважды будем удостоены высокого звания Героя Советского Союза. Мог ли думать, что подружусь с ним на всю жизнь, что почти через тридцать лет провожу моего неугомонного, жизнерадостного друга в последний путь{1}...
      Командир полка гвардии майор А. А. Морозов вызвал Тильченко и меня в свой кабинет. Он подробно расспросил нас о предшествующей службе, а затем рассказал о своем полке. Тут-то мы и узнали, что сам командир и часть летчиков нынешнего состава первый бой с "мессершмиттами" провели над Кишиневом утром 22 июня 1941 года и что потом они с боями отходили на восток. Морозов особо подчеркнул, что ветераны полка имеют большой опыт воздушных сражений с врагом.
      - На днях получим новые самолеты, - после паузы сказал он, - облетаем их, а потом перебазируемся. Куда? Я еще и сам не знаю.
      Прошло несколько относительно спокойных дней. Получив новые истребители Як-7, мы изучали их и непрерывно тренировались.
      В те дни стало известно, что получен приказ о награждении летчиков и техников.
      За наградами мы приехали в Тулу. Большой зал заполнили воины, представители партийных и общественных организаций города. Играл духовой оркестр, все было очень торжественно.
      Когда на сцене поднялся занавес, мы увидели в президиуме депутата Верховного Совета СССР М. Ф. Шкирятова. Представитель Москвы и вручал награды. Одной из первых назвали фамилию Амет-Хана. В списке награжденных были и мы с Тильченко...
      Утром построились поэскадрильно. Командир полка, пробежав взглядом по шеренге, объявил:
      - Товарищи, перелетаем в Сталинград... - Выдержав паузу, он продолжал: Маршрут - Тула, Тамбов, Саратов, Сталинград. За Саратовом возможны встречи с противником. Не исключено, что на пути к аэродрому придется вести бои.
      Назвав ведущих эскадрилий, командир полка приказал назначить ведущих звеньев и проложить на картах маршруты. Затем установил срок готовности.
      Все занялись картами.
      - Какой конечный пункт? - спросил кто-то из летчиков у нашего комэска Рязанова.
      - Полевой аэродром... - быстро ответил комэск. Николай Тильченко заметно оживился, услышав это название.
      - Могу дать точные справки относительно ориентиров, - возбужденно сказал он. - Мы с Лавриненковым летим туда, как домой.
      Перед вылетом в эскадрилье побывали командир полка и комиссар Миронов.
      Комиссар взволнованно рассказал о трудной обстановке, сложившейся в Сталинграде. А через несколько часов мы собственными глазами увидели окутанный дымом, пылающий Сталинград.
      Я мысленно похвалил Николая Тильченко, успевшего рассказать товарищам о полевом аэродроме. Окна, которые время от времени появлялись в сплошной дымовой завесе, позволяли определить основные ориентиры: трубы завода имени Октябрьской революции, элеватор, длинные цеха тракторного. И все же нам с Николаем было легче, чем остальным, ориентироваться в обстановке. Мы помнили силуэт города и цепко держались рукава Волги - небольшой речки, вблизи которой находился отведенный нам аэродром. Внимательно приглядываясь к земле, на каждом километре которой шли бои, я не забывал следить за тем, что происходило в воздухе.
      Нам было ясно, что на земле, на каждом ее километре, разгоралась битва с врагом. А что происходит в небе? Как и все летчики, я в те минуты переживал не за себя, а за техника, который сидел в "яке" за спинкой кабины. Для того чтобы сразу после посадки наш полк мог вести бой, мы забрали наших техников и мотористов с собой. Что ожидало бы наших верных фронтовых друзей, напади на нас "мессершмитты"?
      Наконец показался аэродром. Летное поле было плотно заставлено самолетами. Один край аэродрома бугрился капонирами, а на другом краю тысячи людей сооружали новые укрытия и маскировочные приспособления.
      Дождавшись очереди, я сделал два круга над аэродромом и пошел на посадку. Выпустил шасси и вдруг увидел, как на меня (я шел последним) заходят два "мессера". Меня бросило в жар: гитлеровцы вот-вот расстреляют мой тяжелый, повисший на крыльях самолет. Какой истребитель пропустит возможность свалить противника на посадке или на взлете, когда он не имеет скорости и практически почти беззащитен!
      Первая мысль была: убрать шасси. Сделав это, я дал полный газ, а скорости - никакой. В какую-то долю секунды я все же успел бросить машину в сторону. Пулеметная очередь пронеслась рядом.
      Но опасность еще не миновала. В баках моей машины кончалось горючее остаток его уже не показывали приборы. Мотор делал последние обороты.
      Когда же я вторично выпустил шасси, одно колесо не стало на замок. Очевидно, пулей все-таки задело воздухопровод.
      Раньше мне уже приходилось сажать самолет на одно колесо, и все кончалось благополучно. На этот раз ситуация была более сложной, ведь в машине кроме меня находился техник. Стало быть, я рисковал не только своей жизнью...
      Машина не подвела меня. Немного пробежав на одном колесе, "як" начал клониться в сторону неисправного шасси. Главное было удержать его в таком положении, чтобы он не задел крылом о почву. И это удалось сделать. Самолет легко зацепил винтом землю, когда совсем упала скорость, и остановился. Выбравшись из машины, мы с техником первым делом внимательно осмотрели ее и убедились, что ремонт предстоит совсем несложный.
       
      Сталинград - рубеж жизни
      Плоская, как стол, равнина в районе базирования являлась идеальным местом, где без труда можно было разместить десятки аэродромов. Их здесь и было немало. Наша площадка, плотно заставленная самолетами, видимо, была основной. Гитлеровская разведка уже засекла ее и постоянно держала под наблюдением.
      "Мессершмитты" шныряли над нами на большой высоте. Навстречу им каждый раз устремлялись краснозвездные истребители, завязывали бои. Нельзя было допустить, чтобы в пятидесяти километрах от фронта, в нашем тылу, господствовала в воздухе фашистская авиация.
      Так было и в тот день, когда после всех злоключений трактор затянул наш "як" в капонир. Над головой у нас строчили пулеметы, слышались глухие залпы пушек. В стороне от аэродрома падали подбитые самолеты. Нас с техником, хлопотавшим у поврежденного "яка", сначала все подавляло, заставляло втягивать голову в плечи. Но прошло каких-нибудь полчаса, и мы свыклись с обстановкой, работали, ни на что не обращая внимания. Однако одно событие все же отвлекло нас от дела.
      Неизвестно как и откуда к нам пробился транспортный "Дуглас". Стал заходить на посадку. А тут, чего и следовало ожидать, на эту совершенно беззащитную махину набросились два "мессера". Посланные ими снаряды вспороли землю прямо возле нашей стоянки, заставили нас бросить инструмент, прижаться к земле.
      Ну, думаем, не уйти "Дугласу" от гибели. А он, представьте себе, продолжает по всем правилам снижаться, переходит на выравнивание, приземляется. И ничего страшного пока не происходит.
      Фашистские летчики, видимо, не могли простить себе такой промашки. Один "мессер" ушел вверх, чтобы прикрыть своего напарника: тот, стреляя по "Дугласу", который совершал пробег, круто, со свистом пикировал прямо на аэродром. Видя, что попасть в цель не удается, гитлеровец вошел в еще более крутое пике и, одержимый слепой яростью, просчитался. Высота оказалась столь малой, что выйти из пике он уже не смог. На виду у всех "мессер" врезался в землю. Раздался оглушительный взрыв, во все стороны брызнули осколки и пламя.
      Радуясь столь неожиданному обороту дела, мы снова взялись за ремонт.
      Закончили его поздно вечером. Ночевать решили в длинном колхозном сарае на свежем сене, застеленном брезентом. Я пришел на ночлег последним. В потемках начал искать местечко, где бы приткнуться.
      - Падай сюда! - позвал кто-то. Ну, конечно, это был Тильченко! Кто еще станет ждать своего напарника, как не ведущий!
      - Ну как, порядок? - спросил Николай, когда я, сняв ремень и гимнастерку, стал укладываться рядом с ним.
      - Завтра проверим гайки, почистим оружие, и можно будет облетать.
      - Утром полк перескочит на другой аэродром. Километров двадцать, не больше. Доберешься туда сам.
      - Почему сразу не сели там, где надо? - в сердцах спросил я. - Может, и не случилась бы со мной эта неприятность...
      Тильченко отозвался не сразу.
      - Я бы и сейчас, среди ночи, перелетел в Гумрак, если бы не было там немцев, - со вздохом сказал он. - Там бы уж наверняка удалось узнать, куда эвакуированы наши семьи... Человек теперь - как иголка в сене, ничего не стоит затеряться...
      - Хватит гудеть... Дайте людям спать! - пробурчал кто-то рядом, резко перевернувшись.
      Я слышал, как Тильченко несколько раз тяжело вздохнул, и невольно притих. Могли ли мы знать, что проводим вместе последнюю ночь?..
      Все произошло так нелепо! Утром полк, взлетев парами, оставил перегруженный, уже известный противнику аэродром. Николай Тильченко один, без ведомого, оторвался от земли последним.
      Мы с техником стояли возле своей машины на краю поля.
      Самолет Тильчевко пробегал мимо нас, и мне показалось, что Николай помахал нам рукой. Мы долго смотрели ему вслед.
      "Як" моего ведущего только еще набирал высоту, когда на него напали два "мессера". После нескольких очередей машина Тильченко резко пошла вниз.
      Мы на земле сжимали кулаки, кусали до крови губы. Наш командир звена, которого я столько раз иногда неумело, но всегда самоотверженно защищал, погибал у меня на глазах. Тильченко не стал ждать меня, чтобы не терять времени: каждый вылет был тогда очень важен. Он летел последним в строю и оказался беззащитным.
      "Як" взорвался километрах в десяти от аэродрома. Черный столб дыма поднялся над ровной степью... Возможно, на том месте, где произошла трагедия, люди когда-нибудь найдут орден Ленина, уцелевший в огне. Не знаю... Знаю только, что в моей душе и в сердцах однополчан навсегда сохранится добрая память о бесстрашном бойце - нашем верном друге...
      К вечеру я тоже был готов вылететь на новый аэродром. Пока испытывал мотор, техник стоял в стороне и наблюдал за небом. Вскоре он подал мне знак, что в воздухе никого нет, после чего быстро занял свое место в фюзеляже, и мы взлетели.
      Пролетая над степью, я напряженно разглядывал землю, но так и не увидел выгоревшего круга на том месте, где взорвался самолет Николая Тильченко. Оно, наверно, и лучше, что ничего не увидел. Тильченко и сейчас для меня живой. Мне иногда кажется, что он просто полетел на боевое задание и должен еще возвратиться.
      Новый аэродром оказался значительно спокойнее, чем тот, что находился в прежнем районе, да и самолетов здесь было меньше. Неподалеку от него лежало небольшое село. Меня определили в избу, где уже расположилось человек пять. Но место нашлось - двор был завален ранним сеном. Сено, кстати, нас выручало всюду: в избе, в машине, на которой ездили на аэродром, в землянке КП, на стоянке около самолетов. Его пьянящий дух перебивал запах пыли и бензина, напоминал каждому о далеких родных краях.
      После трагической гибели Николая Тильченко я стал ведущим пары. Нашему полку поручили прикрывать переправы через Волгу. Однополчане, уже побывавшие на берегу, рассказывали, что там творилось. Гитлеровцы бесновались, потому что им не удалось с ходу захватить Сталинград. Ворвавшись в город, они натолкнулись на ожесточенный отпор, да так и не смогли продвинуться к реке. Четвертый воздушный флот гитлеровского люфтваффе сосредоточивал свои бомбовые удары по переправам, а "мессеры" висели в воздухе, не подпуская наших истребителей к бомбардировщикам.
      И все же переправы пропускали на правый берег воинские части, а на левый местных жителей, эвакуировавшихся в Заволжье.
      - Летишь с Анашкиным, - сказал комэск, объяснив мне задачу.
      Летчики спешили к стоянкам.
      "С Анашкиным", - повторил я про себя. Фамилии Рязанова, Амет-Хапа, Борисова, Степапенко, Бугорчева, Кобельникова мне уже о многом говорили. Анашкина я почти не знал, и теперь нам с ним предстояло сменить дежурную пару над Волгой.
      Набрав высоту, мы прошли реку и продолжали полет, всматриваясь в небо. Искали бомбардировщиков - было бы лучше встретить их подальше от переправы.
      И "юнкерсы" не заставили долго себя ждать - они шли к Волге группа за группой. Я различил первую тройку, за ней показалась вторая. Решил немедленно атаковать ведущее звено.
      "Юнкерсы" приближались. Мы летели выше их, и я перевалил своего "яка" в пике. В этот ответственный момент и заметил, что Анашкина рядом нет. Что с ним случилось? Тягостно заныла душа. Еще раз оглянулся и с радостью увидел советский истребитель из другого полка, бросившийся мне на помощь.
      Стреляя, я разогнал группу вражеских машин, а мой неожиданный напарник меткой очередью поразил ведущего группы "юнкерсов", нырнувшего под мой "ястребок". "Юнкере" стал падать на берег Волги, а его ведомые в замешательстве сбросили бомбы куда попало. Несколько советских истребителей вели над нами воздушный бой, отвлекая на себя "мессершмиттов". А мы тем временем ломали планы другой группы немецких бомбардировщиков. Остальные, убедившись, что переправу прикрывают "яки", не осмелились сунуться туда.
      Мы с товарищем сбили второй "юнкере", а третий серьезно повредили. Очистив небо над переправой, легли на обратный курс. Я надеялся, что коллега пойдет со мной вместе на наш аэродром, но он, оказывается, знал прямую дорогу домой. Покачав крыльями, как бы попрощавшись, он оставил меня одного. Появление неизвестного напарника в трудную минуту так тронуло меня, что я в полете невольно вспомнил Николая Тильченко. Будто это он явился и помог мне...
      Постепенно мысли возвратились к Анашкину. Где он? Почему отстал?
      Па аэродроме стоянка Анашкина была пустой. Рядом с ней поставил я свой самолет и направился к командиру, с волнением думая, как доложу о случившемся. Первый вылет - и такая неприятность!
      Майор Морозов, очевидно, не раз принимал подобные рапорта и спокойно выслушал меня. Едва я заикнулся, что готов немедленно отправляться на поиски Анашкина, командир полка перебил меня:
      - Сначала отдохни. Надо немного подождать. Он еще может вернуться.
      Когда я вышел из землянки Морозова, над аэродромом пронесся "як". Я машинально стал следить за ним. Вижу: развернулся, сел, рулит к моей машине. Анашкин! Я чуть не запрыгал от радости.
      - Куда ты подевался? Где был?
      - А ты куда исчез? - вместо ответа спросил Анашкин. - Я доложил тебе по радио о "юнкерсах". Пошел в атаку... Ты не отозвался. А времени в обрез. Что было делать?
      В этом энергичном, порывистом юноше я как бы узнал самого себя. Хорошо, что он, как я сам когда-то, вырвался из трудной переделки... И все же я высказал Анашкину все то, что не так давно выслушивал от своего ведущего Николая Тильченко.
      Совсем недавно Сталинград был зеленым городом со светлой рекой, массивными крышами заводских цехов, с чистыми длинными улицами. Таким я видел его с воздуха, таким он являлся и на самом деле. Теперь с высоты открывалась иная картина. Вместо квадратов красных н белых крыш внизу темнели только коробки зданий. Фашистская орда методично разрушала город, огнем выжигала в нем все живое.
      Особенно резко изменился Сталинград после страшного налета немецких бомбардировщиков 23 августа. Изменился - не то слово. Просто не стало того города, который мы знали. На его месте виднелись только обгоревшие коробки зданий, да густыми клубами, закрывая все на своем пути, стлался черный дым. Сердце сжалось от боли, когда я увидел это, вылетев на сопровождение "илов".
      Наши штурмовики имели задание находить позиции вражеской артиллерии, места скопления боевой техники, склады и бить по ним. Гитлеровцы уже проникли к центру и к прибрежным улицам Сталинграда. Мы поняли это по тому, что именно оттуда уже стреляли по нас "эрликоны". На одних участках реки паромы и лодки, крадучись, плыли нередко под градом бомб в противоположную от города сторону. На других, наоборот, тянули по реке в сторону Сталинграда пушки, бойцов, ящики с боеприпасами. Защитники волжской твердыни готовились к новым боям. Их кровью была уже полита земля Сталинграда. Они и не думали отдавать ее врагу.
      Так обстояло дело на земле. В небе Сталинграда преимущество имела гитлеровская авиация. Однако она не стала хозяйкой положения. Когда на боевое задание вылетало двое, четверо, шестеро советских летчиков, они, не раздумывая, нападали на десять и двадцать "мессершмиттов", стреляли по ним до последнего патрона, а когда замолкали пулеметы, шли на таран.
      Вся страна в те дни услышала о подвиге старшего лейтенанта Михаила Баранова. И хотя этот молодой летчик уже и раньше отлично проявил себя в воздушных поединках и имел на своем счету двадцать сбитых вражеских самолетов, мы все тоже были потрясены этим его боем с "мессершмиттами". А кое-кто даже наблюдал это удивительное зрелище с земли.
      Дело была под вечер, когда после напряженной боевой работы летчики, как обычно, собрались возле полковой радиостанции. Именно в этот момент в чистом небе неожиданно появилась группа "юнкерсов", сопровождаемых истребителями прикрытия. В тот же миг прозвучал сигнал вылета по тревоге, и наши "яки" поднялись навстречу врагу.