Возвращение в небо

Теперь при встрече с "нормандцами" мне каждый раз приходилось успокаивать товарищей рассказом о том, как я сам вырвался из плена и вернулся к своим. Да и у французов уже был подобный инцидент. Их летчик Фельдзер, сбитый в воздушном бою, вытерпел страшные муки того же концлагеря, в котором находился советский летчик Михаил Девятаев. Девятаев, как известно, бежал из неволи на немецком самолете. Фельдзер тоже вырвался из концлагеря, прошел через всю Германию, попал во Францию, а оттуда снова вернулся в родной полк.
      Блетона я знал лично, видел его в бою. Этот храбрый человек с честью выдержал выпавшее на его долю испытание. Гитлеровцы перевезли его из Пиллау в Мекленбург. Город ежедневно бомбили "петляковы". Как-то, воспользовавшись паникой во время бомбежки, Блетон ушел из-под охраны, бежал и вскоре присоединился к наступавшим на Мекленбург советским войскам. Затем он вернулся на По-2 в свой полк и прославился еще не одним подвигом.
      Терять боевых друзей, когда победа уже близка, было особенно тяжело.
      В феврале в труднейших боях от огня зенитов погибли молодой летчик Иван Ковалев и один из ветеранов полка мой друг Анатолий Плотников. С каждым днем, приближавшим нас к победе, все тяжелее воспринимало сердце гибель боевых побратимов. Анатолий Плотников - боль моя, вечная скорбь, незаживающая рана в душе. Мой ведомый, потом командир звена, в последнее время он являлся начальником воздушно-стрелковой подготовки полка. Не было, по-моему, у нас человека, умевшего так метко стрелять, так далеко видеть в полете, так точно и ярко рассказывать о перипетиях проведенного поединка, так грамотно анализировать действия участников боевого вылета. Анатолий Плотников, героической и доброй души человек, погиб в дни напряженных боев. Мы несколько раз летали вдвоем над заливом Фриш-Хаф, как когда-то ходили на Черное море. Там, от косы Фрише-Нерунг, по льду, укрепленному ветками, сеном, настилами, пролегали дороги, по которым шло снабжение Кенигсбергского гарнизона. Там мы с Плотниковым уничтожала боевую технику и живую силу врага.
      Наша свободная охота в тот последний раз тоже была успешной; мы умели находить противника. В то утро мы проскочили далеко в море, чтобы внезапно напасть на автоколонну, двигавшуюся по ледяной дороге. Тут-то я и заметил некоторые изменения в наземной обстановке: оказывается, ночью по заливу прошел вражеский ледокол, который провел к причалу самоходные баржи и катера. Войска противника потоком хлынули к ним, начали грузиться. Сделав небольшую горку, я пошел в атаку. С барж по нас неожиданно открыли огонь зенитки. Мой самолет успел проскочить огневую завесу, а самолет Плотникова, повторив мой маневр, попал прямо под обстрел. Когда я оглянулся, "лавочкин" моего ведомого уже дымил. Через несколько минут он вспыхнул, но продолжал лететь: Анатолий пытался дотянуть до берега. И он достиг цели, но машина стала неуправляемой, рухнула на землю.
      Я прилетел домой один. Случившееся потрясло меня. Не было ни сил, ни желания выходить из кабины, рассказывать о гибели друга...
      В тот же день, 17 февраля 1945 года, в приказе Верховного Главнокомандующего среди армий, корпусов и дивизий, отличившихся в боях за взятие восточнопрусских городов Вормдитт и Мельзак, были названы также фамилии командиров двух авиационных полков - майоров Лавриненкова и Дельфино. Наш полк такой высокой чести удостоился впервые...
      Фашисты, отступая на север, приблизились к нашему благоустроенному аэродрому. Они уже начали обстреливать нас, когда мы взлетали или садились. Но мы с "нормандцами" все же сумели отметить здесь День Краснов Армии и Военно-Морского Флота. Ни горестные потери, ни артиллерийский обстрел не нарушили этой традиции.
      Мы пригласили французских летчиков в столовую. Накрытые столы, песни, горячие рукопожатия и теплые слова оставили у всех незабываемое впечатление. В руках Григория Пухова, того самого, который аккомпанировал нам еще в Ростове, и на этот раз оказался баян. Мы танцевали, пели, обменивались в качестве сувениров теми немудреными вещицами, какие имелись у каждого. И конечно, поминали друзей, тех, кто погиб в Восточной Пруссии. Война, хотя и шла к концу, еще бросала нам в лицо порывы смертельных ветров.
      Вместе с соседями, нашими боевыми друзьями "нормандцами", мы перебазировались подальше от фронта. Мартовские дни стали длиннее, небо выше. В эти дни советские войска пошли на решающий штурм укреплений противника. Авиаторы тоже не сидели сложа руки - выискивали и уничтожали "мессершмиттов". Гитлеровцы, правда, пытались подлавливать нас. Именно в связи с этим мне, командиру полка, в последние месяцы войны нередко приходилось пресекать отдельные проявления беспечности и бравады со стороны наших летчиков.
      Как-то поднялись в воздух три пары на прикрытие наших войск. Ведущий бывалый боец гвардии капитал Борис Масленников, с ним его соратник Сергей Елизаров и молодые фронтовики Михаил Хвостов, Борис Чубуков, Василий Девятое, Владимир Уткин. Все новички уже встречались с противником, имели некоторый опыт воздушных боев, и поэтому я был спокоен за них: прошли те времена, когда фашисты по вызову своих бомбардировщиков могли выставлять против нашей четверки восемь, а та и десять истребителей.
      Услышав по ради" голос Масленникова: "Прикройте, атакую", мы на КП обрадовались. Попались-таки нашим ребятам на зуб "червонные тузы"! Потом до нас долетел чей-то возглас: "Вижу, горит "фоккер"!" После этого в эфире на несколько минут воцарилось молчание. Лишь некоторое время спустя донесся призыв о помощи Бориса Чубукова. На выручку шестерке Масленникова по сигналу ракеты взлетело дежурное звено Амет-Хана. Над Кенигсбергом разыгралась большая, острая схватка. Потом мы услышали, что Масленников и Елизаров сбили второго "фокке-вульфа".
      Время пребывания в воздухе первой группы заканчивалось, я с волнением вглядывался в горизонт, ожидая самолеты. Первым возвратилось звено во главе с Амет-Ханом, с ним и прилетел Борис Чубуков. Где же Масленников, Елизаров, вся пятерка? Ага, вот и они. Но их лишь четверо. Нет Михаила Хвостова.
      Спрашиваю приземлившегося Масленникова, где его напарник, а он в ответ о том, как вели бой, как гонялись за "фоккерами".
      - Где Хвостов? - переспрашиваю его.
      - Не знаю... Потерял в круговерти... И Хвостова, в Чубукова.
      - Сколько же было "фоккеров"?
      - Одна пара, - еле выговорил вконец расстроенный Масленников.
      Решил послушать, что скажет лейтенант Чубуков, вдумчивый, не поддающийся азарту и панике молодой истребитель, недавно пришедший в полк с пополнением. При разговоре присутствовали Амет-Хан и начальник штаба Никитин. Здесь же находился и Масленников. И хотя Борис был очень возбужден, я не заметил, чтобы он преувеличивал чью-либо вину.
      А произошло, оказывается, вот что.
      - В воздухе было шесть "фоккеров", - волнуясь, начал Чубуков. - Но вы, товарищ гвардии капитан, - обратился он к Масленникову, - заметили лишь одну пару, бросились за ней. А гитлеровцы, видно, внимательно следили за вами. Они сразу навалились на нас с Хвостовым- ведь мы были крайними в строю "фронт". Хвостова им удалось подбить, а я долго отбивался от наседавшей четверки... Если бы не подоспел гвардии майор Амет-Хан, неизвестно, чем бы все кончилось для меня: мне еще не приходилось драться одному против четверых...
      Все, кто присутствовал на разборе, поддержали Бориса Чубукова. Он действительно заслужил похвалу за то, что разгадал хитрость противника с "приманкой" и особенно за мужественное сопротивление "фоккерам". К счастью, все обошлось благополучно. Вечером появился Михаил Хвостов - ему удалось посадить поврежденный самолет у самой линии фронта...
      В начале апреля полк перелетел на аэродром вблизи Хайлигенбайля, расположенного почти у самого моря. Совсем недавно наши "петляковы" сыпали сюда бомбы, а истребители поливали аэродром свинцом. Железные ангары, укрепленные капониры, бетонированные укрытия, между прочим, не сильно пострадали от налетов и очень пригодились нам.
      По стоянкам наших машин и даже по людям иногда с косы Фриш-Нерунг постреливал противник - там еще действовали причалы. Полоска земли в море являлась для гитлеровцев той соломинкой, за которую хватается утопающий. Мы совершали налеты на транспортные суда, встречали над морем истребителей, посланных из дальних баз. Друзья французы взлетали теперь с другого аэродрома, и наши маршруты пересекались над местами сражений наземных войск. Враг не сдавался. Он прекрасно понимал, что недалек день, когда советские войска двинутся на Берлин, и делал все, чтобы нанести нам как можно больший урон.
      Теперь нам часто приходилось летать над морем, которое почти ежедневно штормило. Истребители беспощадно обстреливали баржи, корабли, плоты, на которых удирали, боясь расплаты, фашистские завоеватели. Но руки сами отпускали гашетки, как только в поле зрения попадало плывущее на волнах бревно. У каждого из нас воскресала в памяти история французского летчика Франсуа де Жоффра, человека непревзойденной стойкости и неизмеримого самообладания.
      В начале апреля советские войска приступили к штурму крепости Кенигсберг. Советские самолеты всех видов обрушили на этот форпост фашистской обороны тысячи бомб и снарядов. То и дело поднимались со своих аэродромов истребители, в том числе и полка "Нормандия-Неман". Чтобы очистить небо, они встречали врага еще над бурным морем. Тяжелее всего было для нас блокировать немецкие аэродромы. Хотя сохранились уже немногие из них, они были надежно защищены множеством зенитных пушек. До тех пор пока существовали эти аэродромы, нельзя было окончательно подавить фашистскую авиацию. Мы ходили группами поочередно с "нормандцами" на Пиллау и Нойкурен. И неизменно нарывались на зенитные заслоны.
      Франсуа де Жоффр был в числе 32 французских летчиков, участвовавших в налете на аэродром Пиллау. Запустив моторы, наши друзья звеньями по четыре совершали разбег чуть не вплотную друг к другу и взмывали в воздух (они были искусными мастерами!). "Нормандию-Неман" в тот день повел на врага сам Луи Дельфино.
      Фашисты узнали "нормандцев" по боевому почерку и трехцветным кокам и встретили их брошенным в эфир предупреждением:
      - Внимание! Французы!
      К слову сказать, гитлеровская разведка всячески пыталась узнавать фамилии и место жительства французов, которые воевали против них в составе полка "Нормандия-Неман". "Нормандцы" знали это, не случайно каждый из них имел свой пароль и только им пользовался в воздухе. Наши друзья знали и о том, какая судьба ждет их, попади они в руки фашистам... Самолет Ива Бизьена упал на оккупированной советской территории близ Спас-Деменска. Гитлеровцы нашли у мертвого летчика документы, в которых было указано, что его родители живут в Дьепе. Отец, мать, брат и сестра Ива Бизьена были немедленно арестованы и уничтожены...
      В том полете 27 марта 1945 года отважные французы, встреченные под Пиллау "фокке-вульфами" и "мессершмиттами" новейших образцов, сражались героически. Как рассказывал потом Франсуа де Жоффр, они жаждали победить или умереть. Но их группа рассыпалась в потемневшем от дыма небе, Франсуа остался один, на его машину навалилось несколько немецких истребителей. "Як" запылал. Штопор и пламя вынудили летчика покинуть кабину, хотя внизу бушевало море.
      Он упал в холодную воду, только что очистившуюся ото льда.
      Пытаясь добраться до берега, летчик уцепился за какое-то бревно. По нему застрочили "мессершмитты". Гитлеровцы, находившиеся на берегу, начали соревноваться в стрельбе по живой мишени. Так, между жизнью и смертью, де Жоффр пробыл более десяти часов в ледяной воде. Причем все это время он находился точно в створе нейтральной зоны. Франсуа уже не чувствовал холода тело окоченело. Но все же он медленно приближался к берегу.
      Под ноги попала какая-то опора, вроде бы свая. Потом увидел солдат в меховых шапках и серых шинелях, вооруженных автоматами с круглыми дисками. Свои! Можно звать на помощь.
      - Товарищи, здесь французский летчик полка "Нормандия-Неман"! Я ранен! собрав силы, закричал де Жоффр.
      В небе вспыхнула осветительная ракета. Какой-то солдат бросился в воду, протянул руку, вынес Франсуа на берег. Солдат спешил: недалеко были фашистские автоматчики, прочесывавшие берег. Я очутился в воронке от снаряда, переполненной советскими солдатами, - писал впоследствии Франсуа де Жоффр. Наступление в самом разгаре. Небритые лица с любопытством разглядывают меня. Мое сердце бьется, я живой, но не могу больше произнести ни единого слова. Советский капитан осматривает меня, он замечает на превратившемся в лохмотья кителе орден Отечественной войны. Его лицо озаряется улыбкой, он наклоняется и крепко целует меня. Этот жест останется навсегда в моей памяти как высшее проявление дружбы бойцов, сражающихся за общее дело...
      Де Жоффра спасли советские воины и выходили советские врачи. Он еще летал на своем "яке" над заливом, над Пиллау. О тяжелом испытании, которое он пережил, рассказали в первых числах апреля французские летчики, совершившие вынужденную посадку на нашем аэродроме. Но с особым волнением я прочитал об этом случае в блестяще написанной книге самого Франсуа де Жоффра "Нормандия-Неман".
      События с каждым днем приближались к закономерной развязке. Бои в Восточной Пруссии подходили к концу.
      Наш полк получил приказ перелететь в Польшу и влиться в войска, действовавшие на главном направлении. Летчики, техники, механики, мотористы, весь личный состав полка восприняли этот приказ с большой радостью. Да и как было не радоваться! Ведь это означало, что нашему гвардейскому Одесскому, ордена Красного Знамени полку, который достойно прошел с боями путь в несколько тысяч километров, предстояло, наконец, проложить на своих картах маршруты на Берлин.
      Никогда еще не видел я своих однополчан такими одухотворенными, как в день, когда мы готовились к перелету. Работали на редкость дружно. Командование выделило нам столько транспортных самолетов, что мы смогли сразу поднять весь полк.
      Я улетал из Восточной Пруссии, с сожалением оставляя там верных боевых друзей из полка "Нормандия-Неман", но верил, что мы еще не раз встретимся и навечно сохраним в душе искреннюю привязанность друг к другу, верность фронтовому братству.
       
      Мы - в Берлине
      Тридцать минут полета - и мы из пасмурной Восточной Пруссии перенеслись в Польшу. Люди, природа, постройки - все здесь было иным. Весна властно вступала на освобожденную от гитлеровской орды землю. Летное поле зеленело молодой травой, нежно голубело небо.
      Пока разместили самолеты, освоили отведенные под штаб помещения, прибыли "дугласы" с техниками и имуществом. До самого вечера занимались устройством на новом месте, подготовкой к завтрашним полетам. Было уже темно, когда незнакомая эмка остановилась у отведенного для нас домика. Не успели расположиться, как в дверь раздался стук и вслед за тем в комнату вошел офицер в авиационной форме. Человека этого я вроде бы не знал, но у него была удивительно знакомая улыбка. Я стал украдкой рассматривать гостя.
      - Не узнаете? - весело спросил он, явно стремясь прервать затянувшуюся паузу. Услышав голос, я сразу все вспомнил. Передо мной стоял Горбачев.
      - Алексей Николаевич! - радостно бросился я к нему.
      Мы крепко пожали друг другу руки, с кинематографической быстротой восстанавливая в памяти события почти трех бурных военных лет.
      - Товарищ дважды Герой, нехорошо забывать старых знакомых! А вот вас действительно не грех и не узнать! - взволнованно произнес Горбачев.
      - Рад, очень рад встрече, товарищ подполковник...
      - Это приятно. А я горжусь успехами старшего сержанта Лавриненкова...
      - Да что там, - отмахнулся я. - Нам всем есть чем гордиться: до Берлина рукой подать!
      - Что верно, то верно!
      Нам принесли ужин, и потекла беседа. Вспомнили тесную караулку на аэродроме вблизи совхоза "Гигант", встречу в старой Мечетинской, пути, что привели нас на рубеж решающей битвы. Горбачев рассказал, как эвакуировался с авиаучилищем с Кубани, как не скоро попал в действующую армию.
      - Сейчас я - в штабе корпуса. Инспектором. Летаю в составе полковых групп на боевые задания. Службой доволен. Все идет своим чередом... А за тебя рад, так рад... - Лицо Горбачева со следами шрамов, напоминавших о тяжелых днях войны, светилось каким-то внутренним светом. Он, как и все мы, явно переживал огромный духовный подъем.
      Я тоже рассказал Алексею Николаевичу о себе. Потом разговор перешел на близкую обоим тему: воздушные бои, летчики, самолеты. Не забыли и тех товарищей, кто в глубоком тылу занимался учебной работой, готовя летчиков для фронта. Оба хорошо знали, что инструкторы, отправляя своих питомцев в боевые полки, сами рвались на передовую и болезненно переживали отказы.
      - Очень трудно было вырваться оттуда, - горячо сказал Горбачев. - Знаете, почему я в свое время пошел навстречу вам, Лавриненков? Потому что понял: вас все равно не удержишь. А пока бы вы добились своего, могли пажить беду себе и испортить немало нервов окружающим...
      Приятно мне было услышать эти слова от старшего офицера, моего учителя, а теперь тоже воздушного бойца.
      - Я всегда буду благодарен, Алексей Николаевич, за то, что вы тогда помогли мне. Не будь этого - вся жизнь моя могла сложиться совсем иначе. Даже страшно подумать... - Сказал это и тут же вспомнил печальную историю одного из наших летчиков, которая не давала мне покоя. После разговора с Горбачевым она стала для меня еще более понятной. А история эта такова.
      Летчик, о котором идет речь (назовем его Борисом Ивановым), молодой, энергичный лейтенант, тоже бывший инструктор, мечтал о боевых вылетах, атаках, победах, славе, жил мыслью хотя бы однажды побывать в настоящей воздушной схватке, сразить противника, предстать перед товарищами с заслуженной боевой наградой. Стремления Иванова можно было лишь приветствовать, если бы они были продиктованы не только тщеславием. В этом, к сожалению, я не уверен. И жалею, что очень недолго знал Бориса, чтобы иметь право утверждать обратное. Перевода в наш полк он добился с помощью брата, служившего в одном из вышестоящих штабов, и прибыл к нам уже в конце войны. В то время советская авиация безраздельно господствовала в воздухе. Новичку в такой обстановке было весьма непросто добиться, чтобы о нем заговорили однополчане. А Борис мечтал заслужить признание товарищей, самоутвердиться среди испытанных воздушных бойцов. Желание добиться цели любой ценой притупляло у него чувство бдительности, порождало беспечную самоуверенность, пагубную для летчика. И беда не заставила себя ждать.
      Помню, в апреле 1945 года, когда мы завершали разгром окруженной в Кенигсберге вражеской группировки, гвардии лейтенант Борис Иванов, погнавшись за одним из последних "мессершмиттов", которые еще решались подниматься в воздух, пренебрег элементарными правилами ведения боя и в результате подставил свой самолет под огонь фашистского истребителя.
      Это была последняя боевая потеря нашего полка - горькая и бессмысленная...
      Нелегкую науку проходил на фронте человек, прежде чем стать настоящим воздушным бойцом. Не каждому она была под силу. Не под силу оказалась эта наука и Борису Иванову. Мы жалели его и досадовали. Досадовали, потому что за всем случившимся видели только бесшабашную удаль и бессмысленную погоню за призрачной славой.
      Внимательно выслушав меня, Алексей Николаевич неожиданно спросил:
      - О Кожедубе слышал?
      Имя моего товарища по Чугуевскому училищу прозвучало неожиданно, я даже не сразу сообразил, что речь идет об Иване Кожедубе. А когда понял это, сказал:
      - Мы с ним не один пуд соли съели в училище!
      - Так вот, заговорил я о нем не случайно. Иван Кожедуб тоже два года просился на фронт и только на третий получил право пересесть с двухместного учебно-тренировочного самолета на боевой. Думаю, у него было не меньшее желание сбивать "мессеров" и "фоккеров", чем у Бориса Иванова. И Кожедуб сбивал их! Только за десять дней боевых действий он уничтожил над Киевом одиннадцать фашистских самолетов! Такого успеха мог добиться только большой мастер своего дела. А недлинного мастерства никогда не достигнет тот, кто пренебрегает накопленным до него боевым опытом, кто нарушает выработанные практикой правила и не соблюдает требования дисциплины. Летчик же, о котором ты рассказал, предал забвению все эти принципы и жестоко поплатился за легкомыслие. Согласен ты с этим, товарищ Лавриненков?
      Это была принципиальная, трезвая оценка случившегося. И я был полностью согласен с Горбачевым. Трагическая гибель Бориса Иванова еще раз напомнила нам, что война есть война, что ее законы неумолимы, что за любые просчеты приходится расплачиваться кровью.
      Вдоволь наговорившись с Алексеем Николаевичем, мы условились, что вместе полетаем над Берлином, и вышли на улицу. Ночное небо было усыпано звездами. Высоко над головой гудели тяжелые самолеты - авиация дальнего действия несла свой бомбовый груз в сторону укреплений противника.
      - Завтра будет работа и нам! - сказал я Горбачеву, и мы расстались.
      Утром выяснилось, что наш полк намечено включить непосредственно в бои за взятие Берлина, а пока нам было предложено отдыхать, набираться сил. Вскоре подали автобус, и летчики отправились на экскурсию в Познань.
      В тот день мы впервые прогуливались по улицам заграничного города. В Познани не было никаких разрушений, будто война обошла ее стороной. В городе уже открылись магазины, кинотеатры, базары, костел зазывал к себе верующих утренним звоном. Мы с интересом осматривали дома, витрины магазинов, вглядывались в лица местных жителей. Интересно, что они думают о происходящем, как относятся к нам?
      Позже мы имели возможность убедиться, что настрадавшийся польский народ, как и народы других освобожденных от фашизма стран, видел в нас своих спасителей, которые принесли им покой, мир, счастье. Это очень окрыляло нас, помогало глубже понять значение великой освободительной миссии советского народа...
      Так и не совершив ни единого вылета, полк снова погрузился в "дугласы". Я с командирами эскадрилий проработал маршрут до Реппена, расположенного у озера возле Франкфурта. Мы знали, что советские войска успешно ведут решающее наступление, что они прорвали укрепления неприятеля и подавили бешеное сопротивление немецко-фашистских дивизий. Поэтому невольно опасались, что самое главное свершится без нас. А между тем каждый солдат и офицер нашей части мечтал воевать именно на берлинском направлении, чтобы своими глазами увидеть, как расползется по швам и рухнет "непобедимая" гитлеровская военная машина.
      Пролетев сто с лишним километров, мы оказались над линией фронта. Рядом, по ту сторону Одера, шло жестокое сражение с врагом.
      События, связанные со штурмом фашистского логова, никогда не померкнут в памяти участников Берлинской наступательной операции.
      Весеннее солнце щедро заливало землю своими лучами, цвели сады, весело зеленели обочины военных дорог, а за Одером поднимались черные столбы дыма, полыхали пожарища, небо бороздили боевые самолеты.
      ...Выполняя боевую задачу, мы прошли над Одером, над разрушенным Франкфуртом, над темными лесами, которые тоже были окутаны дымом. Небо было чистым. Промелькнувшие невдалеке несколько вражеских самолетов поспешно ретировались, не вступая в бой. А потом случилось неожиданное. Нам встретилась группа фашистских истребителей, летчики которых вели себя так, что мы поняли: хотят сдаться в плен. Мы привели группу на свой аэродром, и гитлеровцы произвели нормальную посадку - видимо, раньше им приходилось отсюда летать.
      Срулив с посадочной полосы, немецкие пилоты выключили моторы, вылезли на крыло, подняли руки. Как были не похожи эти сгорбившиеся фигуры в помятых вылинявших мундирах на тех фашистских молодчиков, с которыми я лоб в лоб встречался в небе Сталинграда и Донбасса!..
      Возвращаясь из полета, ветераны полка Амет-Хан, Алелюхин, Головачев, Тимофеенко, Остапченко, Тарасов, Борисов, Королев первым делом спешили на КП. Как обычно, докладывали о выполнении задания, а по голосу, по выражению лиц нетрудно было догадаться: не только выполнили задание, но и пролетали над Берлином. Я хорошо понимал состояние боевых друзей, потому что сам испытывал то же чувство гордости за свой народ, за свою Родину, за свою партию. И мне тоже не терпелось пролететь над столицей фашистского рейха, встретить в небе одного из тех, кто за Волгой сбил Тильченко, кто поджег над Крымом машину Карасева, кто продолжал бессмысленную кровавую бойню в Восточной Пруссии и еще не сложил оружия в Берлине.
      Наконец я увидел под крылом своего истребителя затянутый тучами дыма Берлин. Группе, с которой я летел, хватило горючего лишь для того, чтобы один рае проскочить над городом, но картина была столь впечатляющей, что мы были вполне удовлетворены увиденным.
      Па аэродроме нас ожидал приказ немедленно перебазироваться в район Фюрстенвальде. Полк шел следом за передовыми частями. Наступление развивалось молниеносно. Несколько дней назад 800 бомбардировщиков дальней авиации нанесли удар по опорным пунктам неприятеля и берлинским аэродромам. 16-я воздушная армия, в которую мы теперь входили, совершила два массированных налета (в них участвовало 1486 "петляковых", "ильюшиных", "лавочкиных").
      В Фюрстенвальде полк задержался лишь на один день. Этот день запомнился тем, что над нашим аэродромом промелькнул какой-то странный самолет. Летчик, вероятно неожиданно для себя, увидел на поле, где еще вчера стояли "мессеры", наши "лавочкины" и взял такую крутую горку, что сразу растаял в небесной голубизне. Мы удивились скорости и необычному силуэту этой машины.
      Тем временем поступил приказ срочно перелететь на аэродром, расположенный на одной из окраин фашистской столицы. Разложив на столе карту Берлина, мы легко нашли интересовавший нас пункт Шенефельд. Аэродромная команда быстро погрузилась на автомашины. Я сначала полетел на новую базу один, чтобы осмотреться, оценить обстановку.
      Шенефельд... Берлинские богатей знали, где возводить свои дачи: лес, живописные поляны, красивые дороги...
      На горизонте серой стеной проступал город.
      Передовая команда нашего полка находилась уже на аэродроме.
      "Можно садиться?" - спросил я по радио и, получив утвердительный ответ, направил машину к бетонированной полосе, на которой густо чернели свежезасыпанные воронки.
      Пока рулил, успел осмотреться. На краю аэродрома увидел полуразрушенные широкие ангары, служебные и казарменные помещения.
      В течение получаса в Шенефельде приземлились две наши эскадрильи. Третья расположилась на аэродроме Темпельхоф.
      Это было 25 апреля 1945 года.
      Как только смолкли моторы, мы услышали нестихающий грохот артиллерии: советские войска выбивали гитлеровцев, засевших в домах и подвалах. В тот день, завершив окружение группировки противника, в Берлине соединились войска 1-го Белорусского и 1-го Украинского фронтов.
      Группу за группой мы направляли истребителей туда, где требовалась их помощь. Летчиков приходилось подолгу уговаривать, чтобы соблюдали паузы между вылетами - никто не хотел оставаться на земле.
      25 апреля советские войска вошли в соприкосновение с американскими войсками на Эльбе, близ Торгау. Это означало, что немецко-фашистские соединения в северной Германии были отрезаны от своих войск, находившихся в южной Германии. А в Берлине и в небе над ним все еще продолжались жестокие бои.
      Берлин затянуло дымом. А над черными столбами дыма проплывали рваные облака. Прикрываясь ими, "юнкерсы" и "фоккеры" прорывались к городу и сбрасывали свой смертоносный груз. Мы звали об этом, и Амет-Хан повел шестерку "лавочкиных" на перехват фашистских самолетов. Ожидая появления врага, Амет-Хан долго патрулировал над указанным ему участком города. Его время уже истекало, когда из-за облаков выскочило несколько "фоккеров".
      Мастер атак, герой Сталинграда, Крыма, Пруссии, Амет-Хан первой пулеметной очередью поджег ведущего фашистской группы. Пилот выпрыгнул с парашютом, а ведомые, покинув его, ушли на запад.
      "Фоккер" упал вблизи нашего аэродрома. Тут же приземлился и летчик. Он пытался удрать. Но несколько предупредительных автоматных очередей заставили гитлеровца поднять руки.
      Вскоре после этого Елизаров и Бойков тоже сбили фашистский истребитель...
      Один из своих аэродромов гитлеровцы устроили прямо посреди Берлина. Нам приходилось его штурмовать. Трудное это дело. В пылающем городе не просто отыскать даже сам аэродром, а уж нанести по нему удар - и подавно. И все же наши гвардейцы сумели поджечь несколько находившихся на аэродроме самолетов...
      В дни штурма Берлина мне так и не удалось встретить в воздухе ни одного вражеского самолета. Не из честолюбия стремился я сразиться с одним из гитлеровских асов. Много, очень много пережил я за время войны. На моих глазах гибли близкие товарищи и друзья. Столько видел я сожженных и разрушенных советских городов и сел, что оставшимся от них пеплом и битым кирпичом можно было бы вымостить дорогу от Волги до Эльбы и обратно. Могила Виктора Карюкина под дубом над Днепром тоже звала к мести. Вот почему душа жаждала боя...
      В ангарах аэродрома Шенефельд, на котором мы базировались, как и в Восточной Пруссии, оказалось много немецких самолетов. Среди них мы сразу узнали машину, подобную той, что так неожиданно промелькнула над аэродромом Фюрстенвальде. У нее был широкий размах крыльев, высокий киль, острый нос, два реактивных двигателя, вооружение состояло из четырех пушек. Что и говорить, хороша была новинка.
      Может быть, Гитлер имел в виду и такие вот самолеты, когда обещал своей полуразгромленной армии дать новое чудо-оружие для победы?
      Летчики и техники тщательно осмотрели этот необычный для того времени самолет. Он был в единственном экземпляре, совершенно исправный. Если бы гитлеровцы успели наладить массовое производство таких машин, иного несчастий принесло бы их появление. Этому, к счастью, помешало стремительное наступление советских войск. Чуда так и не случилось. Фашизм был обречен и доживал свои последние дни.
      Осмотр трофейной техники завершился самым неожиданным образом: в подвалах ангара мы обнаружили солидные запасы вин, коньяков, различных продуктов. Врач тут же приступил к проверке и установил, что все пригодно к употреблению. А мы единодушно решили сохранить находку до дня победы...