Возвращение в небо

      Мы пока обживались, налаживали отношения с соседями.
      Однажды над аэродромом появилась пара "яков". Снизившись до ста метров, ведущий переложил машину на спину и в сопровождении ведомого пронесся строго по центру летного поля. "Мастер!" - сказали ребята. Пара на высоте развернулась, произвела блестящую посадку. Из кабин вылезли незнакомые летчики. Я встретил гостей, представился.
      Услышал и их фамилии. Это были командир 303-й истребительной авиационной дивизии генерал Захаров и штурман дивизии майор Серегин.
      О генерале Георгии Нефедовиче Захарове мне говорили в Москве как об известном летчике-истребителе, прославившемся еще в Испании. Наш полк входил теперь в состав его дивизии в порядке оперативного подчинения.
      Захаров и Серегин с интересом осмотрели ряды новеньких "лавочкиных", потом рассказали о боевой работе дивизии. В авиасоединение, наряду с советскими полками, входил и прославленный французский полк "Нормандия-Неман". Генерал с похвалой отозвался о французских летчиках, сказал, что мы еще не раз встретимся с ними на земле и в воздухе.
      - А пока надо хорошо подготовиться к предстоящим боям, - перешел к делу командир дивизии. - Перед нами Восточная Пруссия - оплот немецкой военщины. Фашисты будут защищать ее до последнего...
      Генерал Захаров понравился нам живым общительным характером, простотой, дружелюбием. От майора Серегина летчики успели узнать, что французским авиаторам нравится истребитель Як-3, что они отличные ребята, любящие шутку и веселье.
      Командир и штурман дивизии улетели, а у нас долго еще шли разговоры об их визите...
      Вскоре мне приказали явиться к командарму Т. Т. Хрюкину, я с удовольствием отправился к нему.
      На войне даже далекие перемещения, с одного фронта на другой, воспринимались как нечто обычное. Вот почему, когда мы встретились с командармом после Крыма в избе литовского крестьянина, разговор сразу, без предисловий, пошел о текущих делах. Командарм тепло поздравил меня со второй Золотой Звездой и с назначением на новую должность. Попросив затем принести чай, он подвел меня к оперативной карте:
      - Ваш полк не будет сопровождать "петляковых" или "ильюшиных". У вас другая задача: держать небо чистым. "Юнкерсы" с бомбами не должны прорываться к нашим войскам, а немецкие истребители - к нашим бомбардировщикам. Настало время, когда мы можем выделить для этого крупные силы истребителей. Летать будете не четверками, а эскадрильями, всем полком. Посмотри на карту,- и командарм указал на район оборонительных укреплений противника.
      Я взглянул на пункт, где находился наш аэродром, и от него мысленно провел черту на запад. От нас к Кенигсбергу тянулась железная дорога. У самой границы Восточной Пруссии, вокруг прусской столицы, крутыми дугами лежали толстые линии, обозначавшие долговременные, заранее подготовленные фортификационные сооружения.
      Командарм проследил за моим взглядом:
      - Мы, авиаторы, должны условно проложить линии этих укреплений и в воздухе... Враг сосредоточил в Пруссии 6-й воздушный флот. Битва будет ожесточенной! Возвратишься в полк - расскажи летчикам об этом. Восточная Пруссия всегда служила фашистским завоевателям плацдармом для осуществления агрессивных замыслов. Здесь, в глубинных укрытиях, с 1941 по 1944 год находилась ставка Гитлера - волчья яма, Вольфшанце. В Пруссии располагалась резиденция палача славянских народов Эриха Коха. Здесь же была главная продовольственная база фашистской Германии. И не случайно от Гумбиннена до Кенигсберга тянутся девять линий оборонительных укреплений... В Восточной Пруссии каждый замок, каждый дом приспособлены для ведения огня по наземным целям и самолетам. Хорошенько растолкуй это своим подчиненным.
      Я заверил командарма, что летчики-гвардейцы, дравшиеся в небе Сталинграда, так же достойно проявят себя и при штурме Кенигсберга. И вышел от него, как всегда, в хорошем настроении.
      Перед отлетом заглянул в штаб тыла утрясти кое-какие вопросы снабжения. Майор, к которому я обратился, внимательно выслушал меня, записал просьбы, пообещал кое-что сделать, а потом неожиданно сказал:
      - В одной из наших частей служит ваш однофамилец Дмитрий Федорович Лавриненков... Человек этот уже в годах. Не ваш ли отец?
      - Все совпадает, товарищ майор! И имя и отчество... Если еще этот Лавриненков из Смоленска...
      - И это совпадает, - с улыбкой подтвердил мой собеседник. - Жаль только, часть стоит далековато отсюда. Километров сто, не меньше. А впрочем, дело поправимое.
      Мы можем направить Дмитрия Федоровича на ваш аэродром. Это не сложно.
      Трудно передать, как обрадовало и взволновало меня это предложение. Еще бы - служить вместе с отцом! Кто от этого откажется?!
      Поблагодарив майора за участие, я заспешил к своему самолету.
      За ужином я пересказал однополчанам разговор с командармом. С гордостью восприняли мои подчиненные сообщение о возложенной на полк задаче. Многие высказали лишь одно пожелание, чтобы полеты большими группами не исключали охотничьих прогулок. Амет-Хан даже произнес по этому поводу целую речь, и его поддержали все, кто занимался свободной охотой в Крыму. На том и порешили: охота и разведка парами останутся в расписании боевой работы полка.
      ...Взревели моторы на нашем аэродроме. Хотя противник всячески старался скрыть истинное количество своих самолетов и они редко поднимались в небо, наши "лавочкины" то и дело встречали их. Наряду с патрулированием над передним краем нам теперь везло и в вылетах на перехват немецких авиаразведчиков. Высотный, скоростной "лавочкин" стал грозой для "юнкерсов", которые в первые дни войны часто безнаказанно проникали в наш тыл и возвращались на свои базы с большим количеством отснятых фотопленок.
      В декабре во время короткого затишья на переднем крае летчики полка уничтожили четыре фашистских бомбардировщика. Особенно запомнился всем поединок Героя Советского Союза гвардии капитана П. Головачева с Ю-88 прямо над нашим аэродромом.
      Белорус Павел Головачев - один из ветеранов полка - сражался с врагом на Дону, на Волге, в Приднепровье, освобождал Крым. В 1944 году он наконец увидел поля и леса родной Белоруссии, очищенной от фашистской мрази.
      Ясным морозным днем Павел со своим ведомым летел вдоль железной дороги над нашей территорией. В этом районе часто появлялись вражеские воздушные разведчики. И день, о котором идет речь, не был исключением. Вскоре на высоте Головачев обнаружил фашистский самолет и стал преследовать его. Скорость Ла-7 позволила нашему летчику через несколько минут настигнуть вражеского пилота. Тот стал отстреливаться. Головачев атаковал один раз, второй - стрелок умолк, а "юнкере", как бывало нередко и раньше в подобных ситуациях, полез вверх. Такой прием, как правило, выручал вражеских пилотов: на седьмой тысяче метров Як-3 терял в скорости. Но так было с "яками". Совсем другое дело Ла-7. Головачев уверенно пошел за "юнкерсом" и в это время увидел, как снизу, навстречу ему, устремились два "яка". Узнав своих, Павел успокоился. Однако "яки" на форсаже решительно шли наперехват, а затем начали заходить в атаку. Включив рацию, Головачев услышал на своей волне французскую речь и сразу понял, что это идут летчики полка "Нормандия-Неман" и что они приняли его самолет за "фокке-вульфа" (внешне он был похож на "лавочкина"). Выход был только один - оторваться от "яков", и это удалось сделать. Головачев вскоре оставил их далеко позади, забравшись на высоту свыше семи тысяч метров.
      Пилот "юнкерса", видевший это, сообразил, что имеет дело с истребителем, от которого не уйти, и тут же развернулся в направлении своего аэродрома. Но спасаться было уже поздно. "Лавочкин" подошел совсем близко. Павел нажал на гашетки всех трех пушек. Залп такого оружия с малой дистанции способен разнести любую цель в щепки. Но ни один снаряд не вылетел из пушечных стволов. Головачев растерялся: ведь боекомплект был не тронут. Еще раз нажал на гашетки - пушки молчали, очевидно, в подвижных частях оружия застыла смазка (на такой высоте это могло случиться). А "юнкере" тем временем уходил, хотя был всего в нескольких метрах от носа истребителя. "Таранить, - решил Головачев. Уничтожить противника и сохранить свою машину, не причинив себе вреда". "Лавочкин" вплотную приблизился к "юнкерсу". Головачев еще немного прибавил газ, подался вперед и пропеллером рубанул по хвостовому оперению разведчика. Истребитель бросило в сторону. Павел выровнял машину, осмотрелся. "Юнкере" падал, оставляя за собой черную полосу дыма.
      Взорвался он вблизи нашего аэродрома.
      Головачев посадил свою машину на летное поле. Я помчался к нему на эмке.
      После тарана истребители редко возвращались домой. Павел, как ни в чем не бывало, стоял на крыле и посмеивался над нами: эмка так и не доехала до самолета, увязла в снегу.
      Я поздравил Головачева с победой, спросил, как он себя чувствует.
      - Нормально, - раздалось в ответ. - Я его деликатненько... Вот только винта жаль...
      Осмотр машины показал, что надо заменить лишь лопасти винта, концы которых слегка согнулись.
      Мы еще не успели добраться до штабной землянки, как прилетел командир дивизии. Генерал Захаров крепко обнял Головачева, выразил свое восхищение его подвигом и в присутствии всего личного состава полка объявил о награждении летчика орденом Красного Знамени. Боевые друзья тут же стали качать героя.
      Кто-то напомнил, как французские летчики преследовали Павла, приняв его за чужого.
      - Будь я на их месте, тоже, пожалуй, мог бы позариться на твой лобастый истребитель, - шутя сказал Захаров. - Кому из нас не хочется сбить "фоккера". Но французы умеют различать красную звезду. Будьте спокойны!
      Наш полк перекрыл путь вражеским воздушным разведчикам для полетов над железной дорогой. Ни зима, ни метели, ни морозы не помешали этому. И хотя здесь, на севере, условия оказались намного тяжелее, чем в Причерноморье, за два месяца было совершено 385 боевых вылетов на прикрытие наземных войск. Кроме того, мы летали на перехваты одиночных самолетов, вели разведку, блокировали немецкие аэродромы. За это время полк потерял летчиков В. Мытникова и Г. Галетка, сбитых зенитной артиллерией. Но на смену погибшим тут же прибывали новички - мы готовились к большому наступлению на фронте.
      ...Однажды в разгар рабочего дня на пороге моей землянки выросла фигура солдата в белой от инея шинели, в валенках, с вещмешком за плечами. Приложив руку в рукавице к шапке, он стал по стойке "смирно" и доложил:
      - Товарищ гвардии майор, рядовой Лавриненков прибыл в ваше распоряжение для дальнейшего прохождения службы!
      Я остолбенел от неожиданности: это был мой отец! Опомнившись, радостно бросился к нему...
      В салоне моей землянки пристроили еще одну кровать. Все утрясли, определили, отец занялся своими служебными делами. Мне было приятно каждый день видеть рядом отца, а вот ему быть рядом с сыном-летчиком оказалось нелегко. Условия для него, конечно, были лучше, чей раньше, но мои вылеты на задания и неизбежные потери полка постоянно выводили его из душевного равновесия. Стоило отцу узнать, что я нахожусь в полете, как работа валилась у него из рук. Он быстро подружился с Погорелым, и тот по его просьбе то в дело мчал батю на аэродром. Жизнь на аэродроме била ключом. Непрерывно взлетали и садились самолеты. И отец метался между ними, искал меня. Когда же я возвращался с задания, он встречал меня со слезами на глазах.
      - Володька, как можно вытерпеть этакое пекло? - не раз говорил он. - С таким грохотом несешься вверх! И в кого только ты пошел?
      Я смеялся в ответ, все превращал в шутку, а он уходил с аэродрома, чтобы вечером, оставшись наедине со мной, снова вернуться к этому разговору. Пришлось запретить Погорелову привозить отца на аэродром, особенно во время полетов. К счастью, батя постепенно свыкся с нашей неспокойной жизнью, и мы дружно прослужили с ним вместе почти до конца войны, когда его демобилизовали по возрасту.
      Нашу дивизию наградили орденом Суворова. В связи с этим командование организовало товарищеский ужин. По телефону нам передали некоторые дополнительные разъяснения: всем предложили явиться при орденах, так как за столом вместе с нами будут находиться французские летчики.
      До сих пор с летчиками полка "Нормандия-Неман" мы встречались только в воздухе, сменяя друг друга в процессе патрулирования над передним краем. Их "яки" в честь цветов французского национального флага имели сине-бело-красные носы, и эти машины было очень легко узнать. Кроме того, "раяки" - так называли себя французы по радио в воздухе (идея создания полка возникла на авиабазе Раяк) - имели свой почерк боя и свободного полета. В группах летали пеленгом, ромбом, фронтом. На задания выходили одновременно дружной эскадрильей, а то и целым полком. Домой возвращались по одному-двое. Воздушный бой строили на несколько иной, чем мы, тактической основе. Сражались французские летчики мужественно, искусно. Все они обладали молниеносной реакцией, умели выжать из машины все, на что она способна. Трогательным было их внимание к нам, своим соседям: не было дня, чтобы "нормандцы" не пролетели над нашим аэродромом, не засвидетельствовав своих дружеских чувств.
      В эфире мы уже "перехватили" несколько фамилий и имен летчиков "Нормандия-Неман". Из соседних полков дошли до нас, подобно легенде, рассказы о том, как была сформирована эта необычная авиационная часть{10} и какие подвиги совершили ее летчики в боях за советскую землю.
      Авиатехники без устали пересказывали подробности гибели летчика парижанина Мориса де Сейна и механика самолета Владимира Белозуба. Из уст в уста передавалось шутливое напутствие старшего летчика П. Лорийона молодому барону Франсуа де Жоффр, только что прибывшему на фронт. Звучало это напутствие примерно так: "Наше дело не такое уж трудное, барон. Ты пристраиваешься в хвост фрицу. Как только увидишь, что черные кресты прямо у тебя перед глазами и вот-вот дотянешься до них рукой, жми на гашетку. В тот же миг фриц готов для гроба. Выше голову, барон! Вскоре все это испытаешь на деле..."
      Узнали мы и о том, как Лорийон таранил "фокке-вульфа", отбив ему киль крылом своего "яка". Стиль обращения "нормандцев" друг к другу быстро переняли многие летчики и техники. "Мой командир!", "Мой капитан!" - можно было нередко услышать в то время у нас на аэродроме.
      Жан Луи Тюлян, Марсель Лефевр, Пьер Пуйяд, Луи Дельфино, Жак Андре, Ролан де ля Пуап - эти имена мы произносили с особым уважением.
      И вот первая встреча в просторном зале за праздничным столом. Здесь был и наш командарм Т. Т. Хрюкин, и комдив Г. Н. Захаров. Французы резко выделялись своими фуражками с полосатыми околышами и красными куртками с нашивками на рукавах.
      Как только "нормандцам" представили нас, сразу началась своеобразная беседа: в ход пошли жесты, мимика и те немногие слова, которые мы знали. В центре внимания оказались Головачев, Лорийон, Амет-Хан, де Жоффр, Борисов, Кастен, Королев. Я познакомился с командиром полка Луи Дельфино и с помощью переводчика завел с ним разговор.
      Было что-то символическое и волнующее в этом единении советских и французских летчиков. Посланцы Франции, находившиеся вдали от родины, чувствовали себя среди нас свободно и уверенно. Радостно звучали их задорные голоса, непринужденный смех. Каждое их слово, каждый взгляд, каждое проявление чувств по отношению к советским летчикам были сердечными, теплыми, мы отвечали тем же: за столом помогали выбрать еду повкуснее, до краев наливали их рюмки. Французы были столь же внимательны к нам.
      Выпили за высокую награду, которой была удостоена наша дивизия, за командиров, за боевое содружество... Этих тостов оказалось достаточно, чтобы разговор перешел на чисто профессиональные темы: о самолетах, о боях, о друзьях. Общая цель, высокая гуманная миссия, во имя которой мы вместе били врага, - все это быстро породнило нас.
      Как только майор Серегин растянул меха аккордеона, сразу образовался круг. "Нормандцы" заказали песню "Татьяна". Они знали ее и охотно подтянули нам. Потом вместе спели "Катюшу", затем французскую песню.
      В перерывах между песнями то и дело вспыхивали дискуссии на летные темы.
      Вот наши друзья окружили высокого, богатырского сложения офицера с мужественным, приветливым лицом. Мы не знали, кто он, лишь здесь услышали его фамилию и удивительную историю, приключившуюся с ним. Это был Александр Голубов. Он выпрыгнул из горящего самолета, но парашют не раскрылся, и с высоты бреющего полета Голубову пришлось камнем лететь к земле. К счастью, угодил в болото. Советские солдаты поспешили на помощь, но не смогли приблизиться и бросили веревку. Летчик уцепился за конец и удерживался из последних сил, пока его тащили. Много месяцев он пролежал в госпитале: у него оказалось несколько переломов, но могучий организм и воля победили. Голубов вернулся в свою дивизию. Оказалось, что его знают и любят французские летчики. Это засвидетельствовал Франсуа де Жоффр в своей прекрасной книге{11}, которую я прочитал с огромным волнением спустя много лет после войны.
      Вот что написано там об А. Е. Голубове: ...Слабым, едва слышным голосом он, словно пришелец с того света, произносит слова, которые я никогда не смогу забыть:
      - Товарищи летчики 18-го полка и вы, наши друзья французы из "Нормандии"... Я сожалею, что вынужден вас покинуть. Но очень скоро я вернусь и буду с вами до окончательной победы. Поклянитесь мне, что вы свято выполните ваш долг! До скорой встречи, друзья! Слава Красной Армии!
      В один голос мы выкрикиваем:
      - Клянемся!..
      Через шесть месяцев полковник вернулся к нам. Было тяжело смотреть, как он ковылял по полю, словно собранный из разрозненных частей. Но едва он немного поправился, как сразу же вылетел на очередное боевое задание во главе 18-го полка, сдержав таким образом данное им слово. Он командовал нами до окончательной победы. Этот человек сумел победить даже смерть.
      Французы восхищались нашим Як-3. Мы к тому времени уже крепко привязались к "Лавочкиным", и кто-то из нас несколько неосмотрительно отозвался о "яках". Вот тут-то мы и почувствовали французский темперамент.
      - Як-3 легок, как птица, грозен, как молния!
      - Когда на нем идешь на "свечу", кажется, его мощности нет предела...
      - Его кабина удобна для пилота, как колыбель для малыша!
      Мы спокойно выслушивали доводы разгорячившихся "нормандцев", не понимая, что травмируем чувствительные души коллег, и продолжали настаивать на своем:
      - Летали мы на всех "яках"! "Лавочкин" - самый лучший истребитель! Его потолок -12 тысяч метров!
      - А мотор воздушного охлаждения! А цилиндры! Два цилиндра разбито - на остальных долетишь домой...
      Ни та, ни другая сторона не сдавалась, спор прерывали лишь новые тосты. А закончился он тем, что Дельфино предложил мне завтра утром провести над аэродромом одного из полков товарищеский поединок "яков" и "лавочкиных". Он сам возглавит свою пару, значит, вторую пару должен вести я. Даю согласие, и мы при всеобщем одобрении крепко пожимаем друг другу руки.
      Честно говоря, утром следующего дня я подумал, что Дельфино уже и забыл о нашем уговоре. Но ровно в девять к нам на аэродром спикировали два "яка". Я тоже немедленно стартовал со своим ведомым. Наше бортовое оружие по взаимной договоренности было заряжено только фотопленками. Начался "бой". За ним с земли следили сотни людей. Мы вертелись сорок минут. Я на своей машине после каждой "атаки" значительно быстрее "яка" брал "горку" до восьми тысяч метров, а с высоты всегда лучше нападать. Мы "сражались" вполне серьезно, что подтвердила потом фотопленка.
      События, происшедшие некоторое время спустя, не позволили подвести итоги этого необычного соревнования, определить победителя. 13 января 1945 года 3-й Белорусский фронт перешел в наступление. Нам, авиаторам, пришлось очень много летать, вести ожесточенные воздушные бои, умножая славу и "Яковлевых", и "лавочкиных" в поединках с врагом.
      Командуя полком, я полнее почувствовал роль и значение политико-воспитательной и партийно-политической работы в коллективе, ее благотворное влияние на повышение боеготовности части. Особенно ощутимыми были результаты этой работы в канун наступления и в дни напряженных боев. Тесный контакт с заместителем по политчасти гвардии подполковником Фунтовым, секретарем партбюро полка гвардии капитаном Ф. Бабием и комсоргом Д. Каценом очень помогал мне как командиру полка.
      Перед нами лежала Восточная Пруссия - старое гнездовье немецкой военщины, укрепленный рубеж, сильно насыщенный огневыми средствами. Людей надо было готовить к тяжелым боям, и мы упорно занимались этим.
      ...Залпы тысяч орудий рвали бетон, крушили камень и железо. Эта картина невольно напоминала нам, участникам битвы на Волге, зиму 1942/43 года.
      Здесь, на границе Восточной Пруссии, тоже разворачивалось грандиозное сражение.
      Оборонительная тактика противника определила и поведение его авиации. С первых вылетов мы почти не встречали немецких истребителей - они избегали стычек, признав наше превосходство в воздухе. В то же время гитлеровские пилоты искали случая напасть на "петляковых" или "ильюшиных", чтобы не допустить бомбардировки своих войск.
      Мы летали много, почти в любую погоду. Боевая работа была такой же интенсивной и напряженной, как в Сталинграде и в Крыму. Мы перехватывали "мессершмитты", охраняя наши ударные силы, и одновременно отражали массированные налеты бомбардировочной авиации противника. Алелюхин, Амет-Хан, Головачев, Твеленев, Плотников успешно вводили в бой молодых.
      В районе Гольдапа Твеленев встретил свыше 40 "юнкерсов". До расположения советских войск оставалось несколько километров, истребители решительно ринулись на бомбардировщиков. Два "юнкерса" сразу были сбиты. Некоторые из них сбросили смертоносный груз куда попало и спаслись бегством. Но одна группа упорно пробивалась вперед. Истребители, выйдя из атаки, дружно навалились и на нее. Еще два "юнкерса" рухнули на землю...
      И подобные схватки происходили ежедневно - авиация надежно прикрывала свои войска, которые прорвали оборону гитлеровцев и упорно продвигались на запад, в направлении Кенигсберга, с каждым днем все плотнее прижимая фашистов к морю. В эти дни я участвовал во многих боевых вылетах, но уйму времени забирали и новые, "земные" обязанности. Ведь теперь я отвечал не только за себя, за звено, за эскадрилью, как было раньше, а за весь полк!
      А между тем подошло время очередного перебазирования.
      Оставив Алелюхина и Фунтова в полку, мы с Погорелым на испытанной эмке отправились в неизведанный путь. Надо было подыскать подходящее для нового аэродрома место на очищенной от врага территории. Дело в том, что фашистская авиация действовала с ближних аэродромов, а мы - с дальних, что усложнило боевую работу. Я должен был сегодня же доложить командарму, куда мы решили перебазироваться.
      Ни Погорелый, ни я не знали дороги. Пробивались по месиву из грязи и снега, лавируя между воронками, железобетонными глыбами, разбитой военной техникой. Мрачная, притихшая земля казалась пустынной. Ни к кому не обратишься с вопросом, нигде не погреешься, не перекусишь. Машины - сзади, машины впереди, и все держат путь, как и мы, на запад.
      С помощью карты я сориентировался на местности, определил, сколько проехали, приказал остановиться. Судя по звуку взрывов и выстрелов, нам следовало уже сворачивать в сторону. Свернули. Несколько километров ехали проселком. Вдали открылась заснеженная равнина, за ней - темнеющий лес. Черные воронки свидетельствовали о недавнем бое. Остановились среди поля. Место, подходящее для аэродрома. Но как проверить состояние всей интересующей меня площадки? Грузовая машина из БЛО, ехавшая за нами, где-то отстала и неизвестно когда прибудет.
      - Давай, Вася, пройдем вон к тому пригорочку, - предлагаю я.
      Погорелый, прищурившись, смотрит мне в глаза:
      - А не лучше ли обождать саперов?
      - Нет, ждать не можем. Вперед, Вася!
      Место оказалось хорошим, поле - лучше не найдешь. А тут как раз подъехал и наш грузовик. Я распорядился, чтобы инженер БАО готовил летную полосу. А мы с Погорелым направились к стоявшим в стороне одиноким домикам.
      Уныло выглядит жилище без людей. Мы заглянули в несколько домов - нигде ни души, все брошено. Нам было известно, что геббельсовская пропаганда запугивала население "жестокостью" большевиков. И теперь увидели, как подействовала эта пропаганда.
      Решили заглянуть в большой сарай: судя по его размерам, туда можно было бы ставить машины. Я открыл дверь и отпрянул: в сарае было полно народу.
      Люди молчали. Мы с Василием подошли ближе. Я не знаю немецкого и попытался объяснить жестами, что мы никого не тронем. Меня поняли. Кое-кто даже улыбнулся в ответ. Я указал на дома, предложил туда возвратиться.
      В феврале бои отличались особой жестокостью. Окруженные, прижатые к морю, блокированные с воздуха, фашистские войска оказались в том же положении, как в свое время армия Паулюса в Сталинграде. На помощь им прибыла новая авиагруппа отборных асов, чьи самолеты были украшены драконами и червонными тузами. Над Кенигсбергом шли многоярусные тяжелые бои нашей авиации с авиацией неприятеля.
      Вскоре мы перебрались еще ближе к фронту, на бывшую базу люфтваффе. Здесь же приземлился и полк "Нормандия-Неман". Французские летчики расположили свои "яки" по одну сторону полосы, мы свои "лавочкины" - по другую. Жилые помещения также распределили поровну.
      В просторных ангарах с открывающимися и закрывающимися с помощью электромоторов воротами стояли в полном порядке немецкие самолеты различных марок. Среди них - и самолет для туристов "Мессершмитт-108", вокруг которого сразу собралась толпа авиаторов. Привел своих летчиков и Луи Дельфино.
      - На таком "мессере" я согласен хоть сегодня вернуться в Париж! воскликнул он.
      - Если бы фашистские зенитки не угощали нас горячим свинцом, - дополнил кто-то из его друзей.
      Подогреваемая снизу бетонированная полоса была всегда чистой и сухой, поэтому оба наших полка могли взлетать в любую погоду. На Кенигсберг ходили в те дни и "петляковы", и "ильюшины", и даже транспортные Ли-2. Все они засыпали бомбами защищенные бетоном и железом вражеские артиллерийские батареи. Этим же курсом летали и наши полки. Навстречу нам с последних аэродромов, расположенных в районе окружения, то и дело поднимались "мессершмитты" и "фокке-вульфы". Взлетая в сторону моря, они набирали высоту, а затем из-за облаков или со стороны солнца нападали на наших бомбардировщиков. Мы старались перехватить вражеские машины еще над морем, но иногда они прорывались сквозь заслоны. Однако в любом случае бои проходили быстротечно. Фашистские истребители, завидев нас, убирались, давая возможность вести огонь своим зенитчикам. Кстати сказать, ни до ни после я не встречал такой плотности зенитного огня, как над Кенигсбергом.
      ...Только что за горизонтом скрылась эскадрилья "лавочкиных" - ее повел гвардии старший лейтенант Николай Киреев, воспитанник Амет-Хана и его заместитель. Поддерживая связь с Киреевым, мы с аэродрома следили за командами ведущего и обстановкой в воздухе. Киреев сообщил товарищам, что видит истребителей противника, дал команду подтянуться, приготовиться к бою и попросил прикрыть его. Потом вдруг стали слышны голоса других летчиков, а Киреев почему-то умолк.
      Тем временем с аэродрома взлетели шесть "яков" наших соседей. Они тоже взяли курс на Кенигсберг. У летчиков полка "Нормандия-Неман" свой, отдельный район патрулирования, но, если Кирееву придется тяжело, они тут же нарушат "границу" и вступят в бой с вражескими истребителями.
      Все произошло так, как мы предполагали. Французские летчики бросились на выручку своим русским друзьям...
      Вот и возвращается наша группа. Машины по одной заходят на посадку. Первым садится самолет, появившийся над аэродромом последним. Его пропускают все остальные. Еще невозможно разглядеть бортовой номер. Чья машина? Самолет вдруг как бы проваливается, зависает на миг у самой земли, потом ударяется колесами, снова взмывает, но, сохранив равновесие и направление движения, опять касается бетонки, катит по ней.
      Это "лавочкин" Киреева! Он остановился совсем не там, где положено, и мотор сразу заглох. Фонарь не открывался. Летчик с места не поднимался. Что это значит?
      Я на эмке обогнал санитарную машину и вскочил на крыло самолета.
      Сколько раз мне приходилось видеть кровь своих товарищей! Но особенно тяжело было увидеть ее разбрызганной по кабине только что приземлившегося истребителя.
      Зенитный снаряд, пробив борт машины, разорвался прямо перед глазами летчика. Каким чудом Киреев остался жив, как он удержал штурвал, казалось просто загадкой.
      Тяжело раненного летчика мы перенесли в санитарную машину, и она тут же умчалась. Теперь необходимо было убрать с полосы "лавочкина", ибо с минуты на минуту должны появиться "нормандцы". Я отдал соответствующее распоряжение, и мы вернулись на КП, чтобы сформировать новую группу для полета на злополучный Кенигсберг. Едва переступили порог, как опять раздался пронзительный звук сирены санитарной машины. Он донесся с противоположной стороны летного поля. Значит, и там садился подбитый истребитель... У меня похолодело сердце. Я знал, как болезненно переживали французские летчики каждое ранение друга, а тем более его потерю.
      Через несколько минут стали известны подробности трагического события у наших соседей. В кабине Ревершона также разорвался снаряд. Пилоту перебило ногу и ранило в руку. И все же он посадил самолет. Но при ударе о землю покалечился еще сильнее. В очень тяжелом состоянии его вслед за Киреевым отправили в госпиталь{12}.
      Прижатая к морю и разрубленная на три отдельных окруженных группировки, немецко-фашистская армия в Восточной Пруссии продолжала оказывать упорное сопротивление, а иногда переходила в контратаки. У гитлеровцев появились новейшей модификации истребители "Мессершмитт-109-Г", обладающие способностью к отвесному пикированию. Новинка эта состоит в том, что самолет, преследуя противника, как бы камнем падает с высоты. Выполняется этот маневр благодаря особой системе обогащения горючей смеси.
      Именно на таком вертикальном пике "мессершмитт" догнал французского летчика Блетона, и тот вынужден был выброситься из горящей машины на парашюте. Наши летчики и "нормандцы" видели с высоты, как Блетона на земле схватили гитлеровцы.