Под пурпурными стягами

      Наша тетя и все родственники оценивали визит вельможи необычайно высоко. Что до меня, то я больше любил, когда к нам приходил дядюшка Цзинь.
      В Пекине, как, впрочем, и в других местах, от маньчжурских властей больше всего, кажется, доставалось мусульманам, к которым принадлежал дядюшка Цзинь. Если судить по его наружности, то, по моему разумению, он мог вполне стать военным чжуанъюанем [Чжуанъюань - почетный титул, присваивавшийся лучшим из цзиньши], хотя бы уже потому, что он прекрасно владел военным искусством: умел бороться в ближней дистанции, в средней применял правила бокса, а в дальней прекрасно дрался ногами. Мне казалось тогда, что его не смогли бы одолеть даже десяток самых дюжих молодцов. Вид он имел весьма представительный, одевался опрятно. В движениях был ловок и все делал легко и споро. У него было худощавое лицо с небольшой желтизной, но очень чистое и будто светящееся изнутри. Поэтому мне очень нравилось смотреть на него, особенно в пасмурную погоду. Дядюшка Цзинь содержал в порядке не только свою одежду, но и рабочее место, где резал мясо. Его стол был всегда вымыт так чисто, что на нем отчетливо проступал рисунок древесины. В лавке у него все ослепительно сияло. Когда я вырос и меня стали посылать за покупками, я с большим удовольствием шел к дядюшке Цзиню, чтобы купить у него баранину или печеных лепешек. Мне казалось тогда, что, если ему поручить управление Пекином, на улицах города сразу бы исчезла вся пыль, которая сейчас лежала слоем толщиной в три чи. При встрече с ним я его всегда упрашивал:
      - Дядя Цзинь, подними меня вверх!
      - Под-ни-майсь! - Дядюшка Цзинь обхватывал меня под мышками, и я оказывался где-то вверху, чуть ли не у самого неба. После таких упражнений, которые приводили меня в состояние радостного исступления, другие удовольствия мне были уже не нужны, и, предложи мне кто-то еще взлететь вверх, я бы решительно отказался, даже если бы мне подарили за это несколько "железных" бобов.
      Я не очень хорошо понимал, почему императорский двор так плохо относится к мусульманам. Например, в Пекине они могли торговать лишь бараниной, лепешками и разной ерундой. Самое большее, что допускали власти, - разрешали им открывать небольшие мечети.
      - Дядюшка Цзинь! А почему ты не стал генералом? - иногда я задавал ему вопрос.
      Дядя Цзинь посмотрит на меня своими блестящими черными глазами, хлопнет по голове и скажет:
      - Может быть, когда-нибудь я им стану, Лысок!.. Только сейчас я пока живу, как говорится, на гроши!
      Я недоумевал и пытался узнать у матери, но и она не находила подходящего ответа - даже после длительных размышлений.
      - Правда, почему все-таки так получается?.. Вроде все мы одинаковые люди: мы ходим к нему, он к нам... Почему же... - думала она вслух.
      Этот же вопрос я задавал и Фухаю, который испытывал к лавочнику большое почтение.
      - Наверное, все получается оттого, что он другой веры, - объяснял мне Фухай. - Впрочем, магометанство такая же древняя вера, как конфуцианство, буддизм или даосизм. Все они совершенно одинаковые.
      В то время эти объяснения Фухая мне были непонятны: ведь я ничего не смыслил ни в конфуцианстве, ни в буддизме. Но зато я понимал другое: Фухай, кажется, совсем не прочь водить знакомство с дядюшкой Цзинем.
      В тот день, когда мне исполнился месяц, лавочник Цзинь пришел к нам около пяти часов вечера. К этому времени родственники уже кончили вспоминать родословную господина Дин Лу и обсуждать его высокие качества. Говорить было больше не о чем. Визит лавочника не вызвал такого большого волнения, как появление вельможи, который спустился к вам с самих небес. К нему отнеслись как к событию, хотя и приятному, но вполне заурядному. И верно, дядюшка Цзинь даже в разговоре мало чем отличался от нас, разве что иногда с его уст слетали немного непривычные для слуха слова. Цзинь не только хорошо понимал нашу речь, но весьма кстати и правильно употреблял разные хитрые словечки вроде "нюлу", "цзяла" или "гэгэ". К примеру, воинское звание "цзолин" мы обычно произносили и по-китайски, и по-маньчжурски - "нюлу", а он называл этот чин только на маньчжурский лад. Может быть, именно поэтому никто не удивлялся, что лавочник живет "на гроши". Понятно, что открыто ему об этом не говорили - стеснялись. Только он над этим подсмеивался сам.
      Дядюшка Цзинь пожелал мне сто лет жизни и подарил две связки монет. Ему предложили посидеть и выпить чаю, но он отказался, поскольку строго придерживался своей веры, за что мы, кстати, его очень уважали. Мусульманин и живет на гроши, а человек вполне порядочный! Когда толком не знаешь какого-то человека, его обычаи и правила поведения порой вызывают недоверие и даже неприязнь, а стоит с ним подружиться, даже к самым суровым заповедям начинаешь относиться с пониманием и одобрением.
      - Дядюшка Цзинь! - сказала ему моя мать. - Я специально для тебя приготовила ту чашку с ручкой и велела, чтобы ее никто не трогал. Может, все-таки выпьешь чайку?
      - Нет! - решительно отказался лавочник. - А что до чашки, то завтра я принесу свою, пусть останется у вас!
      А какой у дядюшки Цзиня был голос! Особенно хорошо у него получались куплеты из музыкальной пьески под названием "Саньнян учит сына", правда, если говорить начистоту, он порой не ладил с хуцинем [Хуцинь - смычковый музыкальный инструмент].
      - Какой голос! - восхищенно говорили слушатели. - Ему бы немного подучиться у известного мастера! Наверняка стал бы знаменитым певцом!
      Но дядюшка не стал учиться пению, зато, когда у него было особенно радостно на душе, он отправлялся к городской стене и там заливался во весь голос.
      Сегодня день торжественный и поэтому вся родня попросила его спеть.
      - Эхма! - засмеялся он. - Так ведь я знаю всего-навсего несколько куплетов!.. - Однако долго упрашивать его не пришлось и он запел: "Маленький хозяин!.. "
      В то время я ничего не смыслил в театре и, понятно, не мог по достоинству оценить вокальное искусство дядюшки Цзиня. Но до нынешнего дня я с удовольствием вспоминаю, что в тот торжественный день, когда мне исполнился месяц, меня пришел поздравить наш друг мусульманин Цзинь.
      7
      В маньчжурские лепешки - бобо - часто кладется сливочное масло. Это делается, наверное, оттого, что наши предки в свое время пили молоко и кумыс и ели молочные продукты - масло и сыр. Однако эта привычка со временем исчезла, особенно в тех пекинских семьях, которые жили в столице уже несколько поколений. Помнится, что по утрам мы пили только чай с абрикосовыми ядрышками да мучной напиток. Что до молока, то даже мой дядя и свекор сестры относились к нему равнодушно и в лавку за ним не ходили. Пожалуй, только тетя позволяла себе иногда выпить чашку-другую, да и то больше для вида. Младенцев коровьим молоком никто не поил - этого я никогда не слышал, - между тем для меня в ту пору это было сущим бедствием. Надо сказать, что в младенческом возрасте я не слишком отличался от наследника престола: как и он, всласть поел - и спать. Разница была лишь в одном: досыта я никогда не ел, отчего спал плохо. Молока у матери не хватало, а коровьего молока или тем более молочного порошка в те годы, как известно, у нас не было. Вот почему все мои таланты, если они у меня и были, проявлялись в истошном крике, который я издавал всякий раз, когда чувствовал голод. По рассказам очевидцев, плакал я как-то странно: без слез.
      - У него сухой крик! - говорила тетя, которой мой плач очень не нравился, потому что, по ее мнению, он предрекал горе.
      Чтобы как-то успокоить тетку, матушке приходилось покупать для меня печенье, дабы "залепить рот" - словом, утихомирить. Моя старшая сестра потом часто подсмеивалась надо мной:
      - Военным чжуанъюанем ты никогда не станешь, потому что тебя вырастили на клею!
      А тетка, тыча в мою сторону трубкой, приговаривала, что череп у меня-де недостаточно твердый.
      По своим умственным способностям тетя ничем не отличалась от других, а ее предсказания на мой счет объяснялись очень просто: она терпеть не могла моего крика. Однако каждому, кто хоть немного задумывался над смыслом жизни, было ясно, что надсадный плач младенца - предвестник больших потрясений в стране. В самом деле, представьте, сколько в ту пору было таких вот, как я, младенцев, только живших где-то в других местах, которые недоедали, страдали от холода и болезней, закатывались "в сухом плаче", рыдали навзрыд, когда их продавали в чужие семьи!
      На Хуанхэ то и дело случались наводнения. Воды реки с яростным ревом, напоминавшим обвал в горах или морской шквал, обрушивались на землю будто с самого неба. Они мчались к устью, смывая угодья и разрушая постройки. Бешеный поток уносил в море тысячи людей всех возрастов. А там, где наводнений не случалось, из года в год свирепствовала засуха. Жалкие хозяйства крестьян приходили в упадок, их дети погибали, умирая в чревах матерей, так и не успев появиться на свет. Наверное, мой надсадный крик вторил стону страдающих от бед людей и реву Хуанхэ.
      В Пекине, Тяньцзине и других городах слышались и другие звуки: грубые окрики знати, подобострастный смешок блюдолизов, завывания мошенников, торговавших чиновничьими должностями, истошный вопль игроков, способных за раз вышвырнуть тысячи лянов серебра, постукивание кухонных ножей, разделывающих медвежью лапу или горб верблюда, сладострастный хохоток любителей плотских утех. Эти звуки сливались со звоном цепей в тюрьмах и стуком батогов в судебных управах. Между раем и адом стояла лишь одна-единственная стена, но небольшое расстояние разделяло два разных мира, в которых царили блаженство и скорбь, фантастическое распутство и невообразимое горе, жившие бок о бок.
      В те годы мои современники слышали также орудийные залпы пушек интервентов, а по стране ползли слухи о намерениях расчленить Китай. По городам и весям катились волны гнева против деспотической власти, национальных предателей и чужеземных захватчиков. Крестьянам терпеть стало больше невмоготу, хотя нравом своим они были миролюбивые и незлобивые. Стиснув кулаки, вооружившись булыжниками, вилами и граблями, они поднялись на борьбу, чтобы проложить путь к жизни.
      В то время когда наш дом огласился моим плачем, мы впервые услышали слово "Ихэтуань" - "Кулак в защиту справедливости" [Так назывались отряды деревенской и городской бедноты, которая в начале XX в. поднялась против маньчжурских властей и иностранных интервентов (так называемое Боксерское восстание)].
      Лавочник Ван старел.
      - Надо бы съездить домой, посмотреть, что там творится! - все чаще говорил он.
      Однако за последние три года он на родину так и не съездил, а вместо себя послал приказчиков-земляков, более молодых, нежели он, людей. Подниматься с места ему было сейчас тяжело, наверное, поэтому он часто и вспоминал о родных краях, но странно: чем больше он об этом думал, тем меньше ему хотелось покидать Пекин. Правда, порой в разговоре он напоминал, чтобы в случае кончины его прах захоронили на родине.
      - А если в Пекине похоронить? Разве хуже? - спрашивал кто-то. Старый Ван особенно не возражал.
      Больше всего на свете он любил своего меньшого сына Шичэна, который в его устах превращался в недосягаемый образец, теряя облик простого деревенского парня. О чем бы ни заходила речь, Ван постоянно вспоминал его и говорил:
      - А! Это в тот самый год, когда родился Шичэн!.. - Или: - Ах! Да-да, это случилось на третий год после рождения моего Шичэна!..
      Когда речь заходила о каком-то человеке, лавочник замечал:
      - Точно! Этот будто бы немного повыше Шичэна! - Или: - Он ведь ниже Шичэна на целый чи!..
      Нередко свои замечания он сопровождал такими разъяснениями:
      - Вообще-то мой Шичэн третий по счету, но если назвать его Саньчэном, вроде как-то перед ним неудобно, поэтому я его назвал Шичэном [Шичэн Десять раз совершенный; Саньчэн - Совершенный на треть] Во-всем-совершенным!
      Никто из нас никогда не видел юношу, но, наслышавшись о нем от старого Вана, мы, казалось бы, давно были с ним знакомы. Если надо было узнать у старика, получил ли он из дому письмо, его обычно спрашивали:
      - Ну как, есть весточка от Шичэна?
      И вот однажды летом в самый разгар полевых работ Шичэн наконец появился в Пекине. Однако визит сына больше встревожил старого Вана, чем обрадовал. Радость старика понять нетрудно. Наконец-то сын приехал, к тому же здоровый и ладный. Ему всего-навсего двадцать лет, а он уже на голову выше отца. Вот только странно, что парень пришел без вещей, в порванной одежде, весь заляпанный грязью. Вид сына сильно обеспокоил старика. Он сразу же потащил Шичэна в одежную лавку, где купил синюю куртку со штанами и пару туфель из темной холстины. Потом он повел сына к друзьям: маньчжурам и китайцам. Вот поглядите, мол, на моего меньшого! Однако дня через два эти визиты неожиданно оборвались. По всей видимости, парень что-то сказал отцу, Соседи, прослышав о приезде Шичэна, то и дело спрашивали у старика:
      - Что же ты не приходишь к нам в гости вместе с Шичэном? Или гнушаешься?
      От подобного внимания старик чувствовал себя не в своей тарелке. Визиты к знакомым возобновились, правда, уже не так часто, как прежде.
      Как-то после полудня моя матушка стирала белье в тени финикового дерева, стоявшего у западной стены двора. Я лежал в комнате, посасывая палец. Трудно сказать, спал я или бодрствовал, но знаю точно, что сытости в желудке я не ощущал. Наш рыжий пес вертелся под деревом, стараясь схватить муху. В этот момент и пришли старый лавочник Ван с сыном.
      - Вот мой Шичэн! - представил старик юношу как-то очень просто, без всяких церемоний.
      Мать предложила гостям посидеть в комнате, но они остались во дворе. Летом здесь куда более приятно, чем в доме. Во дворе растут два финиковых дерева, почти всегда зеленых, хотя порой без плодов. Возле стены виднеется несколько кустиков травяного жасмина, который вырос сам по себе, а в этом году разросся особенно буйно. А пятицветная слива мэйхуа - нынче только одна. Отец не смог достать больше деревьев, так как надо было для меня покупать печенье. Зато мэйхуа в нынешнем году расцвела с какой-то особенной силой. В небе носятся ласточки. Во двор то и дело залетают разноцветные стрекозы. Их крылышки иногда красноватые, а иногда с желтым отливом. На крыше дома торчат несколько пучков заячьей травы. Конечно, для крыши это плохо, но зелень травки радует глаз. Словом, во дворе у нас очень интересно.
      Хотя сегодня довольно тепло, старый Ван, любящий во всем порядок, одет в длинный серый халат. На Шичэне красуется обновка: штаны и куртка. Штаны немного ему велики, куртка короче, чем надо. При каждом движении одежда странно шуршит. Мать подвинула Вану маленькую табуретку. Старик сел и устремил взор на сына, который садиться не захотел.
      - У меня есть дела! - сказал он.
      Матушка не любила пустых разговоров, но, пройдя хорошую школу под руководством бабушки и свекрови, она всегда знала, что надо сказать гостю в подходящий момент и как принять его, чтобы все выглядело не только естественно, но и прилично. А нынче к тому же к нам пришли друзья! В обычные дни она могла сколько угодно разговаривать с Ваном о погоде. Но как быть сегодня? Она не знала, не находила слов для разговора. Мать смотрела на Вана, а тот безотрывно глядел на сына, словно чего-то ждал с беспокойством.
      Юноша походил на молодую стройную сосну, пустившую в землю крепкие корни. Он стоял будто вкопанный, и двигались у него лишь руки, которым он не находил места. Ладный парень, и все в нем складно. Однако глаза его странно блестят, а рот плотно сжат: коль решил молчать, не вымолвлю ни слова, говорит весь его вид. Наверное, поэтому мать не знала, как ей быть, с чего начать разговор. Она даже забыла излюбленную тему о погоде. Молча постояв некоторое время, Шичэн вдруг опустился на корточки и, подперев голову руками, застыл, будто задумался о чем-то для него очень важном.
      Неожиданно во дворе появился Фухай. Наш рыжий пес пришел в радостное возбуждение, принялся скакать и носиться по двору взад и вперед.
      - Рыжий, успокойся! - крикнула мать. Собака побежала на прежнее место и снова занялась ловлей мух.
      Фухай сел, а Шичэн тут же встал. Его плотно сжатые губы наконец разомкнулись.
      - А-а, Фухай!.. - Улыбнулся он или нет, понять было трудно. Фухай достал черный пальмовый веер с бамбуковыми распорками и принялся себя обмахивать.
      - Шичэн! - проговорил он после длительного молчания. - Я все думал о том самом... Будет тебе!..
      - Как это "будет"? - Шичэн посмотрел на Фухая, потом перевел взгляд на отца. - Как "будет"? - Сделав над собой усилие, он проглотил слюну. Ну давай, говори!
      Мать терялась в догадках: "Когда же они познакомились? И разговор какой-то чудной!" Она пошла заваривать чай.
      - Шичэн! - Старый Ван заговорил неторопливо, тщательно обдумывая каждое слово. - Ты ведь знаешь, что я не переношу ничего иностранного, даже вот эту заморскую материю. А о самих иностранцах и их вере и говорить не приходится! Только...
      - Отец! - Шичэн вытер вспотевшие ладони о новые штаны. - Тебя не было в наших краях много лет, и ты не знаешь, что с нами творят... Двухволосые [Презрительная кличка прихвостней иностранцев, которых в свою очередь называли Волосатыми или Рыжеволосыми] подзуживают иностранцев, а те отдают приказы властям!.. Крестьянам стало жить горше, чем вот этому самому псу! - Юноша показал на Рыжего. -Ненавижу двухволосых! Ублюдки!
      Наступило молчание.
      - Это верно, есть среди них и ублюдки! - проговорил через какое-то время Фухай и вдруг засмеялся, но его смех прозвучал фальшиво.
      - А вот эти самые ублюдки самые близкие люди Волосатым! - Шичэн в упор посмотрел на Фухая. Тот сделал вид, что рассматривает какого-то жука на листе финика.
      - Ты, Шичэн... вот только ты... - что-то хотел сказать старик, но фразу так и не кончил.
      - Хватит тебе, парнишка! - вмешался Фухай, продолжая мысль, которую не успел выразить старый Ван.
      - Не называй меня так! Я тебе не мальчишка! - Юноша уставился на Фухая. - Я дерусь на ножах, научился кулачному бою, умею уйти от любого удара. Сейчас я никого не боюсь! Никого!
      - Однако ж ты никого и не победил! -усмехнулся Фухай. - Может, ты смелый, бесстрашный, а вот власти вместе с иностранцами тебя побили! Нос-то тебе утерли!
      - Точно! - вмешался старый Ван. - Вон как, значит, получилось!..
      - А я не смирюсь! Побили раз, два... Все равно буду драться! воскликнул молодой человек. Он замолчал, стиснув зубы и плотно сжав губы. На его скулах двигались желваки.
      - Послушай, сынок! - стал уговаривать его отец. - Послушай меня, старика! Оставайся здесь, оглядись, присмотрись! А когда разберешься во всех делах, поступай как знаешь! Разве я тебе предлагаю что-то плохое? Я уже старый, поживи пока со мной...
      - Отец верно говорит! Послушай его, Шичэн!
      Фухай испытывал к юноше уважение, однако открыто высказывать крамольные мысли не решался. Как-никак он знаменный солдат!
      Шичэн, ничего не ответив, снова присел на корточки. Фухай раскрыл веер, потом сложил его и снова раскрыл. Веер тихонько поскрипывал, выражая смятение в душе молодого человека.
      - Шичэн! -внезапно сказал он. - А сколько у вас людей? - Вопрос случайный или намеренный, понять было трудно.
      - Много! Очень много! И все смельчаки!.. - Юноша с какой-то яростью взглянул на собеседника. - Если в Шаньдуне делать нечего, мы двинемся в Чжили [Чжили - старое название провинции Хэбэй, где находилась столица Пекин] - прямо на Пекин!
      - Не смей, не смей это говорить! - закричал старый Ван и резко поднялся.
      В это время мать принесла чай, но Шичэн, не сказав ни слова, вдруг направился к воротам. Мать в недоумении застыла с чайником в руках.
      - Я сам разолью чай! -Фухай взял из рук матери чайник. - У вас, наверное, есть дела, идите! - И он легонько подтолкнул ее, а старику Вану предложил сесть. В присутствии парня он не находил подходящих слов: поведение юноши выбивало его из колеи. Сейчас, когда Шичэн ушел и они остались вдвоем, беседа мало-помалу наладилась.
      - Дядюшка, выпей-ка чайку! - предложил Фухай. - Ты не волнуйся, я постараюсь тебе помочь - уговорю его остаться!
      - Здесь? А получится?
      - Он же не разбойник и никого не убивал... Я давно уже слышал о шаньдунских Ихэтуанях и уверен, что власти не позволят им баламутить народ. Поэтому возвращаться ему домой никак нельзя! А здесь, в Пекине, вряд ли кто станет копаться в его прошлом! К тому же мы его всегда сможем как-то направить, образумить! Парень-то он неплохой, прямой... Как видно, к Фухаю вернулись качества стратега Чжугэ Ляна [Известный полководец раннего средневековья, один из героев эпоса "Троецарствие", славившийся своим стратегическим талантом].
      - Ты говоришь, прямой... - Ван невесело усмехнулся. - Это верно! Наверное, поэтому мы его и не переубедили! А вот все, что он сказал, правда!
      Фухай опустил голову. Он и сам знал, что парень прав.
      - Эх, дядюшка! Если бы я был простым мастеровым, а я ведь еще и знаменный солдат! Мне...
      Старый Ван вздохнул и пошел к выходу.
      - Фухай! - Матушка подошла к племяннику. - Что у вас произошло? Шичэн что-то натворил?
      - Да нет, с чего вы взяли? - На лице молодого человека появился легкий румянец. Он не умел лгать, хотя пошутить был всегда не прочь. Ничего не случилось! Успокойтесь!
      - Я же вижу, что-то стряслось!.. Прошу тебя, помоги лавочнику!
      - Конечно, помогу!
      В это время во дворе появилась тетя в сопровождении "маленькой прислужницы". Они вернулись из Западного храма - Симяо, - где тетя, как ей было ни жаль денег, купила кулек заморского порошка для чистки зубов, решив, что возвращаться домой с пустыми руками как-то неудобно.
      - Фухай! Ну как? - оживилась тетя.
      По заведенным правилам юноша должен был ответить:
      - Как скажете, почтенная госпожа!
      Однако сегодня настроения играть в карты у него не было. Перед ним все еще стоял образ Шичэна и слышались его слова. Фухай чувствовал внутреннее беспокойство и будто какой-то стыд.
      - Дела у меня нынче, почтенная! - проговорил он и слабо улыбнулся. Сказав несколько малозначительных фраз, он хлопнул себя веером по бедру. - Ну, мне пора!
      Однако, выйдя за ворота, он сразу же замедлил шаги. Ему хотелось собраться с мыслями. Как старый Ван или другие люди - его современники, молодой человек весьма смутно разбирался в мировых проблемах. Зато он хорошо знал, что иностранцы имеют в его стране большую силу, и мириться с этим не хотел. Наверное, поэтому он и уважал Шичэна. Фухай понимал, что императорский двор никогда не позволит Шичэну задевать иностранцев, а если парень совершит какую оплошность, он жестоко за нее поплатится. А как быть ему, Фухаю? Стоять на стороне двора, поскольку он знаменный солдат, или перейти на сторону Шичэна? Фухай никак не мог распутать в голове сложный клубок мыслей. Юноша вспотел от напряжения. Его рубашка прилипла к спине, а носки, казалось, приклеились к ступням ног. Молодой человек чувствовал себя прескверно. Словно в каком-то забытьи он дошел до лавки "Торговая удача" и остановился в нерешительности: заходить или нет? В этот момент в дверях появился Шичэн. Заметив Фухая, он остановился и упрямо сжал рот. Всем своим видом он говорил: "Пришел меня схватить? Ну хватай!" Фухай улыбнулся.
      - Подозреваешь? Не стоит! - тихо сказал он. - Пошли куда-нибудь, потолкуем!
      Губы Шичэна дрогнули, но он не произнес ни слова.
      - Не надо меня подозревать! - повторил Фухай.
      - Пошли... Мне бояться нечего!
      Они направились к северу. Шли быстро, почти бегом, и скоро добрались до водоема с берегами, заросшими камышом. Место тихое, даже пустынное. Только два-три рыболова сидят возле воды, но и от них не исходит ни одного звука. Взлетела встревоженная появлением людей стрекоза. Фухай опустился на камень и вытер со лба пот. Шичэн присел на корточки и уставился на едва подрагивающие листья камыша.
      - Шичэн! - Чтобы вызвать юношу на откровенность, он решил не таить своих мыслей. - Я ведь тоже терпеть не могу чужаков, что измываются над нами! Но пойми, я - знаменный солдат. Начальство мне прикажет - я должен исполнять! Я сам себе не хозяин!.. Только, если наступит день, когда ты и я встанем один против другого со своими войсками, я стрелять в тебя не стану!.. Правда, службу свою я потеряю. Но на жизнь я себе всегда заработаю - на то я мастер по лаку!
      - Лакировщик? - Шичэн посмотрел на собеседника. - Теперь пытай меня ты!
      - Спрашивать о вере не стану!
      - О какой еще вере?
      - Ты же в секте Восьми триграмм [Восемь триграмм (багуа) - восемь сплошных и прерывистых линий, разные комбинации которых отражают все явления природы. Это понятие часто использовалось в гадательной практике и мистических учениях] ! Верно я угадал? А вы о своей вере посторонним ничего не рассказываете. Так? - Фухай удовлетворенно засмеялся. - А я в секте Белого Лотоса! Соображаешь? Значит, мы вроде бы братья!
      - Никакие мы с тобой не братья! Ты из тех, кто боится наших врагов!
      Фухаю казалось, что, открыв свой секрет, он сможет расположить к себе парня, а оказалось наоборот. Его встретили в штыки.
      - Я... я дело хотел сказать! - Фухай покраснел.
      - Ну и говори дело! Зачем приплел Белый Лотос? - не уступал Шичэн.
      - Будет тебе! - Тон Фухая изменился и стал серьезным. - Выкладывай, что ты хочешь делать?
      - Уйду отсюда, вернусь домой!.. Знал бы ты, сколько мы в деревне хлебнули горя от иностранцев и их холуев! Вот почему мы и подняли бунт! Правда, правительственные солдаты нас разогнали... много наших погибло!.. В общем, я должен вернуться и разыскать друзей. Мы начнем все сызнова! Чужаки или свои - со всеми будем драться! И никто нас не остановит, потому что на нашей стороне правда! И мысли у нас единые! Шичэн встал и устремил взгляд вдаль, туда, где находилась его родная провинция Шаньдун.
      - Скажи, могу я тебе чем-нибудь помочь? - спросил Фухай. Ему все больше нравился этот парень, который не боялся ни черта, ни дьявола. Родившийся и выросший в Пекине, Фухай никогда не встречался с такими людьми: простыми и открытыми, удивительно чистыми натурами.
      - Я ухожу сейчас!.. А старику объясни, что, если не драться и не убивать, значит, ничего не добьешься в нашей жизни! Расскажи ему, что я делаю доброе дело, а не занимаюсь злодейством. - Шичэн взглянул на собеседника. - Скажешь?
      - Ладно, ладно!.. Ты же знаешь, парень, что мои предки тоже были не прочь подраться! Вот только сейчас... Впрочем, что об этом говорить?.. Скажи, а деньги на дорогу у тебя есть?
      - Нету!.. Только мне они не нужны!
      - Как не нужны? Тебе и лепешку не дадут задаром! - В тоне Фухая послышались шутливые нотки, но он тут же их пресек. - Я хотел сказать, что без денег в дороге никак нельзя!
      - Взгляни! - Шичэн распахнул куртку и показал матерчатый пояс, который стягивал его стаи. От пота красная ткань покрылась бурыми пятнами, а в отдельных местах стала белесой. - С этой вот штукой я с голоду не умру! - И он снова запахнул куртку.
      - А если заметят двухволосые? Они ведь могут сообщить солдатам! Что, если...
      - Точно! - Юноша весело рассмеялся. - Поэтому я так быстро и закрылся! Ты хороший человек, Фухай! Если бы все солдаты были такими, как ты, мы многое смогли бы сделать! Эхма!.. Наступит такой день, когда мы заставим склониться перед нами самого императора.
      - На, возьми, Шичэн! - Фухай вытащил несколько чохов - все, что у него было в наличии. - Тебе наверняка пригодятся!
      - Ну давай! - Парень взял деньги и принялся их считать. - Сейчас пересчитаю и дам тебе расписку. Когда вытряхнем чужаков и я вернусь домой, с тобой расплачусь!.. После первого же урожая!.. Здесь четыре чоха и еще восемьсот монет! - Он сунул деньги за пазуху. - Ну, пока! - И он зашагал прочь.
      - А дорогу-то знаешь? - крикнул Фухай вдогонку. Шичэн показал на башню ворот Дэшэнмэнь - Победы добродетели.
      - Выйду за ворота - там спрошу!
      Шичэн исчез из виду, а Фухай остался стоять на прежнем месте. Несмотря на прохладу, которая исходила от воды и зелени - деревьев и тростника, что росли вокруг, - Фухай чувствовал, что ему стало будто бы жарко. Он сел на камень возле невысокого земляного холма и задумался. Его лоб покрылся испариной. Он чувствовал неуверенность и страх... "Что бы ни творилось в этом лире, знаменный солдат не должен покрывать мятежников! - подумал он. - Что-то я не додумал... совершил промашку! А если парня схватят и он во всем признается? Что тогда?.. Может, голову мне и не срубят, а вот из армии выгонят - это точно! Глядишь, еще сошлют в Синьцзян, а то и в Юньнань!.. А может быть, все обойдется? успокаивал он себя. - Если что случится, придется немного раскошелиться, чтобы отвести беду!" - Потом он подумал, что вовсе он и не покрывает мятежников, а делает то, что нужно. В этой жизни повсюду царит произвол и злодейство. У кого есть деньги, тот может любого задобрить и от всего откупиться! Разве это порядок? Фухай не читал исторических сочинений, но он слышал немало рассказчиков и знал содержание многих столичных опер. Из них он понял, что, если порядка в стране нет, значит, династия разваливается!
      Или, скажем, Шичэн, который задумал драться с иностранцами. Всякий порядочный человек станет его за это только уважать, потому что от них все хлебнули горя - ох, сколько горя! Фухай не забыл войны, случившейся в год Цзяу [Цзяу - 1894 год, когда происходила война Китая с Японией], и кампании англичан и французов, которые сожгли дворец Юаньминъюань (других событий он что-то не запомнил). Вспомнив об этом, молодой человек почему-то сразу же успокоился. Да, Шичэн прав, но и он, Фухай, тоже прав, а правые люди должны чувствовать себя уверенно. Фухай решил, что ему надо сходить к старому Вану, и медленно поднялся, но, пройдя несколько шагов, остановился... Нет, сейчас он к старику идти не может. Ведь он обещал оставить парня в Пекине. К тому же старик немного болтлив. Не ровен час, скажет где-нибудь лишнее, что сын, мол, ушел, а обо всех его делах знает один Фухай! Нет, не годится! Но с другой стороны, если старику сейчас ничего не сказать, он станет повсюду искать сына, а это еще хуже! Что делать?