Ниндзя

      "Но теперь, - думал Сайго, - здесь стало еще более неспокойно". Потому что к безрадостным и беспокойным душам Хэйкэ в этих водах присоединилась его собственная мертвая душа.
      Сайго видел прекрасное лицо, неподвижно лежащее на дне, еще более прекрасное теперь, когда смерть придала его чертам абсолютное совершенство. Традиционная героиня: почтительная дочь, покорная жена; все ее тяжкие грехи отпущены в последнем жертвоприношении.
      "Это было правильно, - рассуждал Сайго. - Это было справедливо. Эта смерть была предопределена". Что еще он мог сделать?
      Сайго почувствовал, что ему становится тяжело дышать, и жгучие слезы заливают его мертвые глаза; он машинально начал читать сутру Хання-синкё: "Форма есть пустота, и пустота есть форма...Чувства, имена, знания - это тоже пустота... Нет глаз, нет ушей, нет носа, нет языка, нет тела, нет разума"...
      В темноте кроется грех; в темноте кроется смерть. Грех убивает душу, а лишить жизни существо, у которого нет души, - значит проявить милосердие.
      Но, но, но - как может любовь уживаться с грехом? Этот вопрос терзал Сайго долгие годы и определял всю его жизнь. И он снова задавал себе этот неразрешимый вопрос, и бил себя кулаками по лицу, пытаясь уничтожить в себе остатки сомнений. Ему не удавалось отогнать от себя воспоминания о ней, как не удавалось уйти от себя самого, и эти навязчивые мысли привели его к наркотикам. Кроме того, Сайго казалось, что наркотики придают ему силу.
      Но, разумеется, главным виновником его несчастий был Николас Линнер. Если бы не он... если бы не он...
      Сайго бил себя по лицу, и яркие огни вспыхивали у него в глазах, под закрытыми веками. Но даже они не могли заслонить до боли знакомую картину. Тусклые блики рыбы, играющей а заливе; зловещее завывание ветра; пелена снега, исчезающая в мрачных волнах; низкое черное небо. Он один в раскачивающейся лодке. Стад ли ветер гудеть сильнее после того, как раздался тяжелый всплеск? Знали ли Хэйкэ, что к ним устремилась еще одна нераскаявшаяся грешная душа? Над заливом вспыхивали призрачные огни, точь в точь как говорилось в легендах, и Сайго без устали читал молитвы, все, которые знал, пока нос лодки не уперся, наконец, в деревянный причал Симоносэки. Сайго вышел на берег и стоял там дрожа от холода, мокрый от морской воды и пота.
      По сей день он отчетливо слышал угрюмое завывание, словно демоны призывали его завершить оставшиеся черные дела.
      Наконец, тяжело дыша после наркотика, весь мокрый от пота, он погрузился в тяжелый сон, полный видений и грохочущих отголосков прошлого.
      Николасу снился край земли. Оттуда дугой поднимался мост из дерева и камня, очень похожий на токийский Нихонбаси. И когда Николас вступил на этот мост, он увидел, что по обе стороны нет ничего, кроме густого тумана. Он оглянулся назад и с удивлением - но без всякого страха - обнаружил, что туман окутал землю; он уже забыл, откуда шел, и не знал, куда, будто туман был не только вокруг, но и внутри него.
      Примерно на полпути Николасу послышались какие-то неясные звуки. Звуки становились все отчетливее, и он понял, что это рыдания женщины.
      Скоро Николас различил в тумане темный силуэт, который постепенно превратился в фигуру молодой женщины, высокой и гибкой, одетой в облегающее платье из белого шелка. Платье было насквозь мокрое, будто женщина только что выбралась из моря, через которое, как предполагал Николас, был переброшен этот мост.
      Она стояла, прислонившись спиной к мокрым перилам, и плакала, закрыв лицо руками. Ее рыдания были такими жалобными, что Николас не мог не приблизиться.
      Когда он был уже в нескольких шагах от нее, он разобрал слова:
      - О, ты пришел. Наконец. Наконец! Я уже потеряла всякую надежду!
      - Извините. - Голос Николаса вибрировал в его груди, как под сводами огромного собора. -Но, мне кажется, мы с вами не знакомы. Вы, должно быть, ошиблись?
      Он пытался лучше разглядеть лицо женщины, но ему не удалось это сделать лицо было закрыто ее ладонями и веером длинных черных волос, усеянных крохотными ракушками.
      - Нет, я не ошиблась. Тебя я искала все эти годы.
      - Но почему вы так горько плачете? Какое несчастье вас постигло?
      - Ужасная, постыдная смерть. И пока я не буду отомщена, моя душа вынуждена скитаться.
      - Не знаю, чем могу помочь вам, сударыня. Но если бы вы разрешили мне взглянуть на ваше лицо...
      - Это ничего не даст вам, - сказала женщина так печально, что у Николаса замерло сердце.
      - Значит, я был прав. Мы не знакомы. Она промолчала, а он не знал, что и думать.
      - Откройте ваше лицо, прошу вас Иначе я при всем желании не смогу вам помочь.
      Медленно, словно нехотя, женщина опустила руки, и Николас содрогнулся.
      Там, где должны быть глаза, нос, губы, - там не было ничего, только гладкая кожа...
      - Господи, Николас, что с тобой?
      Он дышал так тяжело, будто только что пробежал марафон:
      пот блестел на его лице как иней.
      Николас увидел над собой озабоченное лицо Жюстины.
      - Что случилось?
      - Не знаю. Ты кричал во сне.
      - Что?
      - Не знаю, милый. Что-то неразборчивое, не по-английски. Что-то вроде, Жюстина наморщила лоб, - "минамара но тат".
      - Мшавари ни тацу?
      - Да, это.
      - Ты уверена?
      - Да, конечно. Ты повторил это несколько раз. А что это значит?
      - Ну, буквально это означает "заменять кого-то".
      - Не понимаю.
      - В Японии издавна считалось, что можно отдать свою жизнь, чтобы спасти жизнь другого человека. Это может касаться не только человека - например, дерева.
      - Что же тебе снилось?
      - Не помню точно.
      - Николас! - Жюстина в очередной раз удивила его своей проницательностью. - Кто-то отдал за тебя свою жизнь? Я имею в виду - во сне.
      Николас посмотрел на Жюстину и коснулся ее щеки; но не ее гладкую кожу он гладил, и не ее голос звучал у него в ушах.
      В той комнате благородной смерти, где капельки крови как рубины падали на пол рядом с изысканным кимоно его матери, Итами сказала:
      - Мы оба должны уехать, Николас. Здесь ничего больше нас не держит. Мы оба здесь чужие.
      - Куда вы поедете? - спросил он глухо.
      - В Китай.
      Николас перевел взгляд на ее бледное лицо.
      - К коммунистам
      Итами слегка покачала головой.
      - Нет. Там есть и другие люди - они были задолго до появления коммунистов. Такие, как твой дедушка Со Пэн.
      - И вы оставите Сайго? Ее глаза сверкнули.
      - Николас, ты никогда не задумывался, почему я родила только одного ребенка? Впрочем, с какой стати тебе было об этом думать. - Губы Итами сложились в леденящую улыбку. - Скажу тебе только, что я сама так решила, хотя Сацугаи этого не знал. Да, я лгала ему. Ты удивлен? - Она немного отклонилась назад, словно колосок под внезапным порывом ветра. - Я не хотела больше таких детей. - Темные глаза Итами превратились в узкие щелки. - Ты меня понимаешь? Думаю, что да. Она бросила взгляд на свой окровавленный катана.
      - Ты ненавидишь меня? Я бы этому не удивилась... Но нет. Я вижу, что нет, И это наполняет радостью мое сердце, поверь.
      Я люблю тебя, Николас, люблю как собственного сына. Мне кажется, что ты должен знать это в глубине души. - Итами резко дернула головой, точно о чем-то вдруг вспомнила. - Дни утекают у меня между пальцев как песок. Осталось мало времени, а я еще многое должна сделать.
      Николас стоял перед ней, бледный и усталый; он чувствовал дрожь, хотя в комнате было тепло.
      - Объясните мне, - попросил он, - что в этом благородного?
      - Все благородство мира, - печально ответила Итами, - здесь, в этой комнате. Но, боюсь, это не так много. Не так много.
      - Вы должны объяснить мне. Должны. - Николас почти кричал, и он был уверен, что разглядел слезы в краешках ее глаз.
      - Ах, Николас. Это не так просто объяснить. Ты просишь меня раскрыть перед тобой душу Японии. Но мне проще вспороть мой собственный живот. - Глаза Итами плотно сомкнулись, словно она пыталась отогнать какое-то видение. - Спроси меня о чем-нибудь другом, - прошептала она.
      - Что с вами станет, тетя? Итами открыла глаза и улыбнулась.
      - В Китае я буду искать то место, которое указала мне Цзон. Я там долго не задержусь.
      Ее пальцы сжались на рукояти катана, еще одна капля крови скатилась по стальному лезвию на голый деревянный пол.
      "Я должен встретиться с Фукасиги, - подумал Николас, глядя в полумраке на Жюстину, - пора вспомнить старые клятвы. А она должна уехать отсюда, подальше от опасности - теперь, когда давние непримиримые враги снова выходят на поле боя".
      Николас знал: чтобы победить в этом последнем поединке, понадобятся все его скрытые силы.
      Когда Сайго проснулся, какое-то мгновение он был уверен, что уже оказался в темном царстве смерти. Смерть не пугала его - только потому, что жизнь так мало для него значила. Это был самый убогий из даров, и Сайго ничего не стоило от него отказаться.
      Но он вспомнил, что еще не убил Николаса, и понял, что сон снова вернул его к жизни.
      Он подумал о своих банковских счетах, о земельных угодьях, о четырех небольших, но процветающих электронных заводах. Ну и что? Все это не стоило и мельчайшей стальной стружки в оружейной мастерской - нет!
      Деньги всего лишь открывают путь к власти, а власть... власть открывает все остальные пути.
      Но сейчас Сайго хотел только одного - лишить жизни этого человека. "Сегодня вечером", - подумал он с яростью. Сайго лежал нагой на футоне; тусклый серый свет пробивался сквозь шторы и блуждал по потолку, как странствующий монах в изодранной рясе коромо, бьющейся на ветру.
      Сайго поражался слабости американцев: у этих трусов не могло быть могучего духа. Он не мог понять, как они ухитрились выиграть войну. Сайго с удовольствием представил себе физиономию Рафиэла Томкина, когда тот увидит перед собой смертоносный стальной клинок. Он воображает, что легко устроил выгодную сделку. Нет, никакие сделки уже не возможны.
      Нет, смерть придет к нему сегодня вечером, так же, как и к Николасу Линнеру.
      Вероятно, он и сам погибнет - это не беспокоило Сайго. Напротив, такая смерть даже привлекала его. То, как человек умирает, навсегда остается в истории.
      Для Сайго, как для всех японских воинов, с незапамятных времен было только два пути почетной смерти: гибель в бою или ритуальное самоубийство. Умереть по-другому означало покрыть себя невыносимым вечным позором и получить ужасную карму в следующем рождении.
      Мысли о смерти вызвали у Сайго эрекцию, и он почти пожалел, что убил мальчишку-китайца. Он хорошо делал свое дело. Но у Сайго не было выбора - как и тогда, много дет назад...
      Тогда, в ночи, в нем кипела ненависть, грозившая захлестнуть его с головой, заставить забыть о том, чему его так долго учили. "Вот как чувства могут помутить дух", - думал он, сидя на единственном черном футоне и проклиная тот день, когда в его жизнь вошла Юкио. О Амида!
      В этот предрассветный час мысли Сайго прояснились. Ночью, пока он бродил по царству смерти, его рассудок напряженно работал, и теперь он знал, что его ждет нечто большее, чем просто убийство этих двоих, Николаса и Томкина. Он подумал о заливе Симоносэки и содрогнулся. Голова Сайго наполнилась голосами, которые становились громче и пронзительнее, когда он вдыхал, а на выдохе превращались в стоны осеннего ветра. Он зажмурил глаза и долго не дышал, дожидаясь пока исчезнут голоса. :
      "Да, - размышлял Сайго, поднимаясь и принимая душ, - есть вещи более страшные, чем смерть". Он знал, что мир - это огромное колесо, орбита, на которой человека удерживает его карма. Колеса среди других колес, судьбы среди других судеб. К концу дня в его душе наступит покой. И тогда, если смерть придет к нему, он встретит ее с радостью.
      День был ясным и не очень жарким; легкие перистые облака скользили по светлому небу. "Слишком хороший день, чтобы сидеть дома", - решила Жюстина.
      Она собрала сумку, села в машину и выехала на шоссе, не зная еще, куда направляется. Она вспомнила об одном пляже, который все усиленно расхваливали. Жюстина не знала дороги, но в этой части побережья трудно было заблудиться, и в конце концов она оказалась там, -куда хотела попасть. Девушка выбралась из машины и пошла вдоль берега.
      Она чувствовала прилив сил, и ей не хотелось пока укладываться на теплый песок. Широкий пляж был на удивление чистым. Зеленоватый прибой пенился и обрушивался на песок ослепительными серебряными струями. В этот утренний час людей здесь почти не было. Мерный шум моря и крики чаек дарили удивительный покой.
      Постепенно пейзаж стал изменяться - так медленно, что какое-то время Жюстина этого не замечала. Но теперь ей казалось, будто она здесь когда-то уже была. Например, она знала, что сейчас выйдет на узкую косу - и действительно, коса появилась за поворотом. Жюстина стала недоумевать: "Куда же я попала?"
      Когда она оторвала взгляд от моря и посмотрела вправо, она увидела знакомые очертания домов. У нее вдруг замерло сердце, словно она стремительно опускалась в кабине скоростного лифта. Как же она могла быть такой дурой! Ведь этот пляж совсем рядом с загородным домом ее отца.
      Наконец Жюстина увидела этот дом во всем его великолепии.
      Она увидела, как открылись деревянные ворота и кто-то спустился по ступеням.
      "Господи, - подумала Жюстина. - Это Гелда!"
      Первым ее побуждением было тут же развернуться и уйти, но она точно приросла к земле. "Что она там делает?"
      Гелда сняла солнечные очки.
      "Она заметила меня. - Жюстина была в панике. - Теперь я не смогу уйти".
      Гелда подошла ближе. Они стояли напротив друг друга на пустынном пляже, словно два дуэлянта, готовые выстрелить.
      - Жюстина!
      - Да.
      - Какая неожиданность. - Сестры молча смотрели друг на друга, испытывая неловкость, точно два незнакомца, которые совершенно случайно оказались рядом на званом ужине.
      - Ты здесь... не одна?
      Ветер трепал их волосы, как вымпелы на поле битвы.
      - Я жду одного человека.
      - Я тоже.
      - Понятно.
      Жюстина не могла не заметить, как сильно изменилась Гелда, как она похорошела, с каким изяществом двигалась. И потом, в ней чувствовалась какая-то уверенность - впрочем, уверенности в ней всегда было на двоих. Это была прежняя Гелда, у которой не переводились поклонники, которую вечно куда-то приглашали. Гелда, которая так грациозно каталась на коньках, несмотря на свою полноту, что ее партнеры очень скоро останавливались на краю катка и не сводили с нее восхищенных глаз.
      Жюстина всегда была слишком маленькая; слишком худая, чтобы мальчики обращали на нее внимание; слишком неуклюжая, чтобы заниматься спортом. Она только больше замыкалась в себе, и зависть поедала ее изнутри как прожорливый великан, чудом забравшийся в ее щуплое тело.
      - Отец здесь? ( Гелда покачала годовой.
      - Нет, он в городе. - После недолгих колебаний она добавила, - У него неприятности.
      - Как обычно.
      - Мне казалось, семейные дела должны хоть немного тебя волновать. Мама всегда была к тебе так привязана.
      И между сестрами опять встало прошлое: безобразная гноящаяся рана.
      - Я не виновата, что мама так ко мне относилась, - отрезала Жюстина.
      Ее душил гнев, и если раньше у нее и мелькнуло желание рассказать Гелде о Николасе, теперь это желание прошло.
      - Я тоже не виновата, что я такая, как есть.
      - Это всегда было твоим оправданием.
      - Девушки молча смотрели друг на друга. Жюстина была в полной растерянности. "Боже мой, - подумала она отчаянно, - мы снова стали детьми. Когда мы встречаемся, мы просто не можем вести себя как взрослые; нам хочется только одного - причинить друг другу боль".
      Гелда зажмурилась от яркого солнца.
      - Не хочешь зайти, на минутку?
      - Нет, я...
      - Пойдем, Жюстина.
      - Значит, ты тоже это почувствовал.
      - Да. Сегодня ночью. Или утром. Не знаю.
      - Хорошо, что ты пришел сюда.
      - Мне больше некуда было идти, - сказал Николас. Фукасиги бледно улыбнулся.
      Сегодня не было занятий, и пустой додзё казался огромным. Николас с грустью вспомнил о своей последней встрече с Кансацу в токийском пригороде. Ему показалось, что с тех пор большая часть жизни пролетела незаметно: дни и ночи окутывали его своей бесконечной чередой и убаюкивали, как морской прибой.
      Чего он добился в Америке? Как бы он распорядился этим временем, если бы остался в Японии? Столько лет. А если бы он никогда не занимался будзюцу? Что тогда? Каким бы он был теперь? Правительственным чиновником с высоким жалованием и ухоженным садом. Две недели в году в Киото или даже в Гонконге, когда он не переполнен западными туристами. Преданная жена, дружная семья. Детский смех.
      "Пустота становится заметной только тогда, когда ее больше нет", - подумал Николас Жюстина. Жюстина. Жюстина. Его награда за то, что он, наконец, пересилил прошлое. Николасу вдруг мучительно захотелось снова увидеть могилы родителей, стать перед ними на колени, зажечь ароматные палочки и прочитать молитву.
      - Ты принес? - спросил Фукасиги.
      - Да. Я знал, что это надо сделать.
      - Пойдем.
      Фукасиги провел его через пустынный додзе, пересеченный полосами бледного света, просачивающегося сквозь разрывы в темных облаках.
      Они прошли в самый конец здания, в комнату, устланную татами.
      Фукасиги сел, скрестив ноги, и взмахнул рукой.
      - Поставь это между нами.
      Николас достал сверток, принесенный с собой, и развернул его. Это была шкатулка с изображением дракона и тигра, которую когда-то подарил его родителям Со Пэн.
      - Открой ее. - В голосе Фукасиги звучала почтительность. Николас послушно поднял тяжелую крышку, открыв девять граненых изумрудов. Фукасиги затаив дыхание смотрел на эти камни, искрящиеся и сияющие в тусклом свете.
      - Я никогда не думал, - сказал старик печально, - что мне доведется это увидеть. - Он вздохнул. - Все на месте: Все девять.
      Фукасиги обвел глазами просторную и опрятную комнату, полную глубокого покоя.
      - Время многое меняет. Когда много лет назад ты пришел ко мне в Киото, я сразу не отказал тебе, наверно, только из-за письма моего друга Кансацу. Ты об этом не догадывался? Да, это правда. Если быть откровенным до конца, то, даже прочитав письмо, я боялся совершить ужасную ошибку. В конце концов, как учит нас история, Ака-и ниндзюцу - это не приобретенные знания, а подлинное призвание, с которым нужно родиться.
      Несмотря на то, что написал Кансацу, меня одолевали тяжелые сомнения: следует ли допускать тебя к Аки-и ниндзюцу. Ведь Кансацу сам не был ниндзя, и он не мог ничего знать - так я думал тогда. Но к тому времени многие наши тайны уже были нарушены людьми Запада, одного из которых я, разумеется, видел в тебе. С другой стороны, я безгранично доверял Кансацу. Конечно, теперь я понимаю, что поступил правильно, не прогнав тебя. - Пальцы старика гладили шкатулку; он улыбнулся. - Видишь, не такой уж я и всеведущий, как обо мне тогда говорили.
      - Об этом говорят и сейчас. Старик слегка наклонил голову.
      - Да? Как видишь, это неправда. Только благодаря интуиции Кансацу ты стал первым неяпонцем в рю Тэнсин Сёдэн Катори. И единственным. Высочайшая честь для тебя - и неординарное решение для меня. Но я не жалею об этом решении. За все годы, что я руководил рю, у меня не было лучшего ученика.
      Теперь пришла очередь Николаса склонить голову.
      - Но ты тогда явился к нам с определенной целью, не так ли? И теперь настало твое время. Началось.
      - Боюсь, сэнсэй это началось не сегодня.
      Николас рассказал старику об убийствах.
      Фукасиги сидел неподвижно, и после того как Николас закончил рассказ, установилась тишина. Старик посмотрел на Николаса.
      - Когда ты пришел к нам, ты дал определенные клятвы. Ты должен был понять, что происходит, в ту минуту, когда увидел осколок сякэн. Но ты ничего не предпринял. И может быть, именно поэтому погибли люди, трое из которых - твои друзья. - Глаза Фукасиги светились, как маяки в ненастный день. - Ты тоже мертв, Николас?
      Николас разглядывал свои руки, уязвленный словами старика.
      - Видимо, мне не следовало приезжать на Запад. Наверно, я просто пытался убежать от своей кармы.
      - Ты не настолько глуп. Ты знаешь: куда бы ты ни ушел, ничего для тебя не изменится.
      - Это звучит как проклятие.
      - Можно назвать и так, если тебе нравится. Но твои слова меня поражают.
      - Вероятно, Америка изменила меня, как она изменила Винсента.
      - Об этом можешь судить только ты сам.
      - Я больше ничего не знаю.
      - Мне кажется, ты просто еще не разобрался в себе до конца.
      - Я чувствую, что неразрывно связан с Сайго... и с Юкио... но...
      - Принять свою карму - это не значит стать фаталистом. Мы в большой степени хозяева своей судьбы. Но мы должны также научиться смиряться с неотвратимым: в этом подлинный смысл кармы и только это приносит покой, без которого наша жизнь ничего не стоит.
      - Я все это понимаю, - сказал Николас. - Но есть вопросы, на которые я не могу ответить.
      Фукасиги кивнул и, порывшись в складках своей одежды, извлек оттуда несколько аккуратно сложенных листков рисовой бумаги. Он осторожно передал их Николасу.
      - Это письмо от Кансацу. Согласно его воле, я должен передать тебе это письмо именно, теперь.
      Самый обычный черный "форд".
      Док Дирфорт пытался рассмотреть, кто сидит за рулем, но утреннее солнце ударяло в ветровое стекло, делая это совершенно невозможным.
      Дирфорт достаточно долго наблюдал за "фордом" и убедился, что он не отстает от красного спортивного автомобиля Жюстины. Помня о предупреждении Николаса, он повернул руль и поехал за ними.
      Дирфорта вызвали к больному, недалеко от дома Жюстины, и он решил ее навестить. Подъезжая к ее дому, он заметил сначала ее машину, а потом и этот черный "форд".
      Док Дирфорт держался от них на приличном расстоянии и остановился у обочины, увидев, что оба автомобиля расположились у входа на пляж. Странно, но из черного "форда" никто не выходил. Секунды ожидания тянулись бесконечно долго. Наконец, Дирфорт вышел из машины с намерением догнать Жюстину, шедшую вдоль пляжа, когда заметил, что "форд" медленно тронулся.
      Док Дирфорт поспешил к своей машине. Он изрядно вспотел к тому моменту, когда снова увидел "форд", теперь уже припаркованый. На шоссе почти не было машин, и он вынужден был держаться от "форда" на большом расстоянии, чтобы не выдать себя. Несколько раз Дирфорт терял его из виду на поворотах.
      Теперь он понял, куда направлялись Жюстина и ее преследователь: он сразу же узнал виллу Рафиэла Томкина.
      Гравий скрипел под ногами у Дока Дирфорта; из-за нестерпимо яркого солнца он вынужден был надеть темные очки.
      Вокруг стояла полная тишина. Не слышно было даже успокаивающего шипения прибоя или шелеста ветра в высоких соснах. Было очень жарко. Он приближался к "форду", зловеще черневшему перед ним. Кто мог преследовать Жюстину? И зачем? Николас просил за ней присмотреть. Док Дирфорт вдруг с удивлением обнаружил, что думает о них как о своих детях. "Глупый старик, - покорил он себя. Просто я скучаю без своих девочек".
      Его намокшая рубаха прилипала к телу. Так же, как когда-то в джунглях. Внезапно он зашатался, чувствуя резкое головокружение. "Малярия, -подумал Дирфорт, опираясь о смолистый ствол. - Ничего, осенью это пройдет".
      Он коснулся рукой раскаленного крыла "форда" я заглянул внутрь. Никого не было. Он стоял так, согнувшись, старый лысеющий человек, изнывающий от летнего зноя, когда на черный кузов упада тень.
      Док Дирфорт не сводил с нее глаз; это напомнило ему сцену из какого-то балета, который он смотрел много лет назад: появление Черного Ангела. Тогда его маленькие дочки, сидевшие рядом, громко заплакали. Черные крылья заслонили солнце, и ему вдруг стало холодно.
      Дирфорт начал поворачиваться, но в ту же минуту услышал зловещее жужжание и машинально прикрыл лицо руками. Что-то обвилось вокруг его лодыжек и потянуло его к земле. Металл больно впивался в тело; Дирфорт задыхался и извивался, чувствуя себя как рыба на крючке.
      Он посмотрел на свои ноги: туго натянутая цепь тащила его в густую тополиную рощицу, за которой открывалось кукурузное поле. Он отчаянно перекатывался по земле, пытаясь сесть, как вдруг увидел у самого горла лезвие. Док Дирфорт поднял глаза: на фоне ярко-синего неба над ним нависало лицо, при виде которого он содрогнулся.
      Дирфорт смотрел в эти мертвые глаза, глаза сумасшедшего. Много лет назад он видел такие глаза. "Ниндзя", - подумал Док Дирфорт. Его сердце похолодело при этой мысли, и весь остальной мир перестал для него существовать.
      Звенели цикады, жужжали мухи. Он снова был на Филиппинах, с палатке, привязанный к топчану. И мягкий, сочувственный голос произнес:
      - Почему ты преследовал меня?
      - Почему вы преследовали эту девушку?
      В черных глазах ничего не отразилось. Ниндзя резко дернул цепь, и металлические зубья впились в кожу, разрывая мягкие ткани.
      Голова Дока Дирфорта откинулась назад, и из его полуоткрытого рта вырвался вздох. Кровь отхлынула от его лица.
      - Почему ты преследовал меня?
      Эти слова доносились до него снова и снова, как вечерняя молитва.
      - Почему ты преследовал меня?
      Боль нарастала и спадала, как прилив и отлив, и времени больше не существовало. В какое-то мгновение Док Дирфорт вдруг понял, что этот ниндзя другой. Более жестокий, и, в то же время, менее отчужденный. В нем была какая-то стихийная сила - словно сам дьявол явился за душой Дирфорта.
      Дирфорт не сомневался, что его смерть близка. Теперь уже неоткуда ждать спасения, да и сам он был слишком стар и слаб. Но у любого человека до самой последней минуты остаются силы, над которыми не властны ни время, ни страх.
      Ниндзя надавил коленом на грудь Дока Дирфорта. Медленно, почти нежно он взял его правую руку и выломал большой палец. Он выждал ровно столько, сколько нужно для того, чтобы прошел шок и началась нестерпимая боль. После этого ниндзя принялся за указательный палец, потом - средний, медленно и неумолимо.
      Док Дирфорт дрожал и судорожно дышал. Он бормотал имена своих дочерей и покойной жены. Он уже ничего не видел, но чувствовал, как ниндзя наклоняется ближе, чтобы разобрать его слова. Бешеное ругательство, и снова нестерпимая боль: сломано запястье.
      "Кому-то, - подумал он отрешенно, - придется позвонить детям".
      Наконец, боль полностью овладела Дирфортом, и он потерял сознание.
      Где-то неподалеку послышался детский крик, и это решило его судьбу. Сайго понял, что продолжать эту игру бессмысленно. Он взял второй конец цепи и острым лезвием перерезал Доку Дирфорту горло.
      "С самого начала, - читал Николас, - твой отец подозревал Сацугаи. С их первой встречи полковник понял, что за спиной этого человека стоит мощная тайная организация. Он догадывался - вполне обоснованно, как показало дальнейшее расследование, - что Сацугаи тесно связан с Гэньёся. Эти люди посеяли семена, которые в конечном счете проросли в роковое решение напасть на Пирл-Харбор.
      Твой отец хотел сокрушить Гэньёся, и именно с этой целью он вмешался и спас Сацугаи от военного трибунала. Он думал, что если Сацугаи останется на свободе, то рано или поздно удастся выйти на главных руководителей Гэньёся.
      План был сам по себе хорош, если бы только Сацугаи не раскрыл его. Он оказался в вечном долгу перед полковником - врагом, который поставил целью уничтожить дело всей его жизни. Это было невыносимо для Сацугаи, человека старой закалки, с прочными понятиями о чести. Он знал, что сам и пальцем не сможет тронуть полковника.
      И тогда Сацугаи сделал посланником смерти своего сына, Сайго, и отправил его в Кумамото, в самую страшную рю из всех школ ниндзюцу, Кудзи-кири.
      Через много лет полковник стад понимать, как жестоко он просчитался. Он поставил на карту все и проиграл. Теперь Сацугаи был неуязвим с точки зрения закона - благодаря самому полковнику.
      Твой отец родился в Англии, но он был японцем по духу и принял решение, которое мог принять только японец. Он собственноручно убил Сацугаи".
      Пораженный Николас поднял глаза. Значит, Цзон совершила сеппуку, чтобы смыть этот семейный позор. - Читай дальше, - мягко сказал Фукасиги. "Твой отец был прекрасным воином, и никто не заподозрил его в убийстве - до тех пор, пока не вернулся Сайго. С помощью основ ниндзюцу, которыми он тогда уже владел, ему было нетрудно добраться до истины. Он никому об этом не сказал и вел себя на людях как убитый горем сын, смирившийся с ударом судьбы. Но в тайных глубинах его души разгоралось пламя ненависти и созревал план мщения.
      Сайго умудрился несколько раз прийти вместе с Итами на обед к полковнику, когда тебя не было дома. Не знаю, произошло это в первый его приход или во второй - едва ли это имеет значение.
      Ты уже, наверно, знаешь, что ниндзя Кудзи-кири - искусные фармацевты; они знают тысячу способов лишить человека жизни, даже не дотронувшись до него.
      Боюсь, именно это случилось с твоим отцом. Сайго отравил его медленно действующим ядом".
      Слезы выступили на глазах Николаса, и он с трудом разбирал последние предложения. Его дрожащие пальцы судорожно сжимали рисовую бумагу.
      "Я должен принести тебе самые искренние и глубокие извинения. Хотя я сам не ниндзя, я все же чувствую долю своей вины в смерти твоего отца. Он был моим большим другом, и я обязан был предотвратить несчастье.
      Ты стал для меня символом искупления. Доказательством этому служит то, что ты сейчас читаешь эти строки. Надеюсь, мой дорогой друг Фукасиги рядом с тобой.
      Представляю твое удивление, когда по прибытии в школу Тэнсин Сёдэн Катори ты обнаружил, что плата за обучение уже - полностью внесена. Думаю, ты понимаешь, почему я сделал это перед смертью. Я молю будду Амида, чтобы ты простил глупого старика".
      Николас плакал о полковнике и о Цзон. Он чувствовал, что прошедшие годы спадают с него как красные и золотистые осенние листья. Он оплакивал также своих друзей, которые любили его и которых любил он.