ДРЕВО ЖИЗНИ(Фантастический роман в 3 книгах)

      – Хорошо! Я передам их в академию. Попрошу, чтобы разобрались, – пообещал полковник, беря бумаги.
      – Итак, больше ничего? – с тайной надеждой спросил он.
      – Пока ничего.
      – Ладно, иди, отдыхай. Можешь взять себе неделю… нет, три дня отпуска. Потом снова придешь ко мне.
      – Мне нужно четыре дня только для того, чтобы отоспаться, – пожаловался Рок.
      – Ладно, отдыхай, но будь дома. Если понадобишься, вызову.
 

ПАНИКА ПРЕЗИДЕНТА АН

      – Я устал, Эл, честное слово, устал, – в голосе Дона слышалась отрешенность. – Третий год мы с тобой мотаемся из одного конца страны в другой, не имеем даже постоянного угла, где бы можно было пожить некоторое время без постоянного страха ареста. Ты знаешь, мне все время по ночам снится лагерь и псы… много серых псов… они окружили меня и сейчас бросятся, чтобы разорвать на части. Может быть, вернемся в свою избушку… А? Поставим рядом другую, для тебя и Молли.
      – А мои сыновья? Ты о них подумал? Согласятся ли они заживо похоронить себя в лесных дебрях?
      – Но они сами хотят!
      – Хотят, потому что не понимают. Ты подумай. Старшему только двадцать. Он сам скоро захочет иметь семью.
      – Похитим для него нанку!
      – Ты же не веришь в то, что говоришь.
      – Ну давай хотя бы на время. Года на два. Я как вспомню нашу избушку у горячего источника, так сердце займется от тоски. Только там я себя чувствовал свободным и в безопасности. Ну что мы потеряли в этом грязном мире? Мне он представляется как огромная яма, наполненная дерьмом.
      – А тебе не кажется, что мы с тобой как-то помогаем очистить этот мир от дерьма?
      – Ты наивен. Эл. Его никто никогда не очистит. Я не верю. И потом… Ну посадишь ты еще десяток, сотню… что от этого изменится? Как будто в них, в этих ворах, подонках – дело.
      – А в чем же?
      – Во всем. Этот мир, Эл, безнадежно болен. Ему уже ничего на свете не поможет. Он прогнил от корней до вершины.
      – Ты читаешь газеты?
      – Читаю. Но что толку? Очередная кампания. Немного сильнее, чем прошлые. Просто борьба старой и новой мафии. Вот подожди, когда новое утвердится, то все начнется по-старому. Я уже ни во что не верю. И ты меня не убедишь! Мы своей деятельностью только незначительно ускоряем процесс смены мафий.
      – Ты неправ. Мне все-таки кажется, что на этот раз все серьезно.
      – Блажен верующий! Я же другого мнения. Чем дальше все зайдет, тем скорее эта гниль уничтожит сама себя. Чем хуже – тем лучше. Мы только помогаем "выпустить лишние пары". А надо, чтобы котел совсем взорвался.
      – Ты понимаешь, что ты говоришь, Дон? Это же наш народ, наша земля! Как ты можешь желать такого?
      – Земля? Земля, Эл, давно уже не наша. А что до народа, то каждый народ достоин своего правителя. И коль он терпит это, то лучшей участи не заслуживает… Я хочу домой! – Дон встал со стула и пересел на диван рядом с Лоо, которая молча слушала спор друзей.
      – И со стороны наблюдать? Ждать, что из всего этого выйдет? Тебе не кажется, что это трусливо и подло?
      – Кажется, Эл! Кажется! Но моя трусость и подлость, как ты изволил выразиться, только ма-а-ленькая капля в общем море трусости и подлости.
      – Это тебе кажется, что она "ма-а-ленькая". Мы с тобой теперь уже не только вдвоем, но и Лоо, и Молли, и мои дети, обладаем мощным оружием в борьбе с подлостью и спрятаться с этим оружием в дебри – большая, Дон, подлость!
      – Ну пойди куда надо и предложи свое оружие. В лучшем случае тебя опять посадят в лагерь, но уже надолго, а скорее, прикончат, как особо опасного. В системе, которая построена на лжи и пропитана ложью, правда – инородное тело. Тебе скорее простят украденные миллионы, чем способность заразить население правдой. Именно заразить. Эл! Потому что правда в нашем обществе – самая опасная зараза. Нет, Эл, больше я этим мартышкиным трудом заниматься не хочу!
      – Вот и ты меня бросаешь… – горько произнес Эл. – Сначала Коротышка…
      – Ну, Коротышка – другое дело. Ему с нами не по пути. Как это он сказал после истории с Падом? "В ваши интеллигентные игры больше не играю. Подите в…" За всю жизнь не прочитал и пару книг, а раньше меня понял всю бессмысленность нашей затеи.
      – Ну почему бессмысленность? – повысил голос Эл.
      – Да потому, что на солончаке, кроме чахлой травы и лишайника, ничего не вырастет, а ты хочешь рассадить на нем дубравы.
      – Да какой же это солончак, Дон? Вспомни нашу историю. Нашествие мигов. Века они насиловали и грабили народ. И что же, где теперь эти миги?
      – Потому солончак. Эл, что тогда было все не так, как сейчас. Тогда народ не проливал слезы умиления от любви к насильникам и грабителям. Вот в чем вся трагедия. Эл. Наш народ напоминает проститутку, которая от частой порки заболела мазохизмом и теперь получает удовольствие от этого…
      – Не смей, Дон!
      – Пожалуйста, если тебя это раздражает, – он пожал плечами и обнял Лоо.
      – Ты пойдешь со мной в мою хижину?
      – Пойду, куда ты пойдешь, Дон.
      – Но там зимой холодно…
      – А здесь и летом…
      Эл почувствовал почти физическую боль. Он терял друга, единственного близкого человека, кроме Молли и детей, конечно. Но Молли и дети – это не то… Это совсем не то… Он начал колебаться. Дон, естественно, почувствовал это.
      – Отдохни, Эл, а там будет видно.
      – Ну хорошо, – сдался Эл. – Только одно последнее дело…
      – Ты даешь слово?
      – Даю, Дон!
      – Что за дело?
      – Там, на юге, есть один магнат. Некоронованный король.
      – И ты хочешь снять с него корону?
      – На этот раз – голову. Мне известно о нем такое, что если бы его сварить живьем в кипящем масле, то это было бы еще гуманно.
      – Таких у нас не варят, таким дают Героя Труда, предоставляют квартиру в столице, персональную пенсию и машину. Не говоря уже о том, что прикрепляют к спецпункту распределения товаров и продуктов питания. Ты все еще не избавился от своей наивности. Эл. Но пусть будет по-твоему. Но только в последний раз!
 

***

 
      Полковник в этот день пришел на работу на полчаса позже. Из закрытого на ключ кабинета слышен был разрывающийся звонками телефон.
      – Вот уже полчаса звонит, не переставая, – поднялась со своего места при входе полковника Тей. – Что-то, видно, очень важное, – нарушая субординацию, добавила она.
      Полковник вынул связку ключей, но никак не мог попасть в спешке в замочную скважину. Когда он, наконец, открыл дверь и вошел, телефон, как назло, замолк.
      – Какой из них? – подумал полковник, глядя на выстроившийся ряд черных, красных и белых аппаратов.
      На всякий случай снял трубку прямой правительственной связи. Услышав голос секретаря члена правительства, курирующего органы, спросил: – Мне не звонили? – и, получив отрицательный ответ, повесил трубку. "Кто же мог еще?" – он снова снял трубку, но уже другого телефона. В это время черный аппарат общегородской связи, скромно стоящий поодаль от своих собратьев, подал голос.
      – Слушаю!
      – Это я! – услышал он голос президента Академии наук – известного во всем мире математика и физика, с которым две недели назад он имел свидание по поводу рукописи, найденной в деле Эла. – Я вам звоню уже час, – пожаловался академик. – Вы можете приехать ко мне? Срочно!
      – Что-нибудь серьезное?
      – Не то слово! Срочно приезжайте! Я уже звонил главе правительства и нас примут после пяти вечера. В трубке раздались короткие гудки.
      Полковник нажал кнопку вызова секретарши.
      – Мою машину! – коротко бросил он, когда секретарша открыла дверь кабинета.
      Президент Академии наук Лог нервно ходил по громадному кабинету из угла в угол, время от времени теребя длинную черную с проседью бороду. Сотрудники знали, что этот жест означает крайнее возбуждение "длинного Лога", как его за глаза звали сотрудники возглавляемого им института "Синергетических систем".
      – Где? – не отвечая на приветствие вошедшего полковника, обратился к нему Лог, энергично дергая себя за бороду.
      – Что "где"? – немного обиделся начальник уголовного розыска невежливости академика.
      – Автор! Автор где?
      – Здравствуйте! – напомнил ему правила хорошего тона полковник.
      – Ах, да! Здравствуйте! – протянул ему руку академик. – Впрочем, мы уже с вами здоровались по телефону. Так где автор? Куда вы его дели?
      Полковник развел руками.
      – Что-о? Да понимаете ли вы, что вы наделали? Немедленно разыщите автора. Немедленно! – Лог почти кричал. – Это черт знает что!!!
      – Подождите, профессор, не кричите, я хочу вам все объяснить…
      – Нет! Это я вам хочу объяснить. – Лог подошел к столу для совещаний, стоящему торцом к его письменному, и взял в руки мраморную пепельницу.
      – Вот это видите?
      – Вижу, пепельница.
      Лог фыркнул.
      – Пепельница, – иронически проговорил он. – Это не пепельница, а вся деятельность Академии за последние сто лет. Запомните это!
      – Вот оно как, – полковник не удержался, чтобы не поддеть Лога и отместку за его невежливость. А я-то думал, за что вам, ученым, ежегодно присуждают премии? Теперь буду знать.
      Лог ошарашено посмотрел на полковника, еще раз фыркнул и дернул себя за бороду.
      – Ценю ваш юмор! Впрочем… может быть, вы и правы. Но я выразился иносказательно…
      – Учитывая, конечно, разность интеллекта?
      – Перестаньте ершиться. Да, иносказательно! Но вы своими репликами не даете мне закончить мысль.
      – Простите, профессор.
      – Так вот, – наклонив голову, академик дал понять, что принимает извинения. – Если представить значимость и объем работы всей, слышите, я подчеркиваю, всей Академии наук за сто лет за эту пепельницу, так то, что кроется за записками, которые вы мне предоставили, можно представить, как весь этот кабинет. Теперь вам понятно, почему я хочу знать, куда вы задевали автора?
      – Даже так? – невольно вырвалось у полковника.
      – Да! Да! Да! Именно так, молодой человек, – академик внезапно остановился и, глядя прямо в глаза полковнику, тревожно спросил:
      – Он жив?
      – Наверное, да. Но где он, я не знаю.
      – Не понимаю!
      Полковник вкратце рассказал академику все, что было известно об Эле. Лог слушал внимательно, все сильнее и сильнее теребя бороду.
      – Вы понимаете, что вы наделали? – тихо спросил он, когда полковник закончил. – Такие люди рождаются раз в тысячу лет. Что я говорю, в тысячу? Один раз за всю историю человечества. Понимаете? Один раз! Один-единственный раз дает нам судьба случай, и вы не то что упустили, а погубили.
      – Почему я? Это произошло восемь лет назад. Я не могу нести моральной ответственности за моих предшественников. – Лог с досадой махнул рукой.
      – У вас вечные ссылки на ошибки предшественников…
      – Но вы то можете восстановить отсутствующее. Ведь у вас в руках часть записей, а это ключ.
      – Вы думаете, мы не пробовали? Еще как! Но здесь совершенно новая область математики, физики, синергетики. Грешным делом я подумал, что автор записок – космический пришелец из цивилизации, на многие тысячи лет опередившей нашу…
      – Постойте! Может быть, он обращался в Академию?
      – Исключено! Если бы он обратился, то мы бы сейчас знаете где были?
      – Но вполне возможно, что письмо затерялось. Поверьте моему опыту, клерки везде одни и те же, безразлично, где они сидят: в Академии или в правительстве. У вас регистрируются поступающие письма?
      – А что? – оживился Лог, – это идея. Возможно, предварительная экспертиза направила материал на рецензию какому-то тупице, и тот до сих пор держит или… во всяком случае можно найти концы…
      Лог связался по селектору с отделом предварительной экспертизы и отдал соответствующие распоряжения. Ждать пришлось долго. В Академии информационная служба была явно менее оперативной, чем в уголовном розыске. Наконец, через час томительного ожидания заработал телетайп и выбросил на стол лист бумаги.
      – Вот! – торжествующе воскликнул Лог. – Совершенно точно! Эл! Ну, вы молодец… так… так… "Теория синтеза апериодических кристаллов и области их применения". Сто двадцать три страницы. Что? – в замешательстве закричал он. – Отправлена назад? Какой осел распорядился? Заведующего предварительной экспертизы! – почти заорал он в телетайп.
      – Я вас слушаю, президент, – раздался голос в динамике.
      – Я только что давал запрос по поводу работы некоего Эла.
      – Знаю. Я сам провел розыск.
      – Почему отправили назад?
      – Согласно инструкции. В работе не было визы руководителя и, кроме того, она была неправильно оформлена.
      – Виза! Оформлена! Что за идиотизм? Кто дал такую инструкцию? Какой осел?
      В динамике послышалось покашливание.
      – Вы извините меня, президент, но инструкция утверждена вами…
      – Мною? – Лог закрыл правый глаз и как-то сморщился, из-за чего лицо его перекосилось, а борода сместилась вправо. – Этого не может быть, я никогда такой маразм не подписал бы. Пришлите мне ее.
      – Вам проще позвонить вашей секретарше. У нее в папках подшиты все инструкции, но если хотите, я пришлю. Это займет полчаса…
      – Не надо. – Лог выключил селектор и вызвал секретаршу.
      Та минут через пять принесла отпечатанный буквами голубого цвета листок бумаги. Полковник заметил, что в правом углу после "УТВЕРЖДАЮ" стояла размашистая подпись Лога.
      – Подсунули на подпись клерки… – лицо Лога покраснело от стыда и смущения.
      – Не расстраивайтесь, – пожалел его полковник. – Не все еще потеряно. Мы ищем Эла и, надеюсь, найдем его, если он жив.
      – Найдите! Ради Бога, найдите! Вы можете себе представить!
      – Теперь представляю. Мы его уже давно разыскиваем. Правда, с другой целью, но теперь вижу, что ваше дело значительно важнее.
      – Вот как получается… иногда мелочь приводит к ужасным последствиям.
      – За любой мелочью, профессор, стоит что-то крупное…
      Через три дня после встречи полковника и президента Академии с главою правительства все телестанции страны дважды передали в эфир фотографию Эла и просьбу Академии наук к нему немедленно связаться с ее президентом. Если бы Эл смотрел телепередачи, то сейчас он был бы уже в столице и, возможно, беседовал с президентом. Но Эл не смотрел их, да и не мог. Вместе с Доном они мчались в скоростной малолитражке по дороге на юго-восток. Навстречу им двигались колонны тяжелых машин, груженных хлопком, автоморозильники с ободранными тушами баранов и открытые грузовики с кузовами, наполненными доверху арбузами.
      Дон остановил машину и просигналил идущему навстречу грузовику. Шофер кивнул и, не выходя из кабины, подождал, пока Дон выбрал себе десяток арбузов. Сложив их в задний салон, Дон расплатился с шофером, и они поехали дальше.
 

НА ПОСЛЕДНЕЕ ДЕЛО…

      Жара была непереносимой. Не помогали открытые окна и ветровые стекла. Врывающийся в салон машины горячий, смешанный с испарениями плавящегося асфальта ветер не приносил облегчения. Эл время от времени смачивал водой из фляги носовой платок, отжимая избыток влаги себе на рубашку, и клал его на голову. Это приносило некоторое облегчение, но через минуту рубашка и платок высыхали.
      Дорога шла степью. Вернее, здесь когда-то простиралась степь. Лет тридцать назад здесь еще рос ковыль и летом степь казалась бескрайним серебристым морем, над которым порывы ветра вздымали волны диких высоких трав. Эл помнил эту степь с детства, когда они с матерью жили на окраине небольшого поселка неподалеку от рудника, где работал отец. По степи круглый год бродили бесчисленные стада овец, табуны лошадей, поедая торчавшие над неглубоким снежным настом стебли ковыля. Весной же степь, едва только сходил снег, превращалась в сказочный ковер весенних степных цветов, ярко-красные, голубые и желтые головки которых резко выделялись среди только зарождавшейся зелени трав.
      Отец был репрессирован за какое-то неосторожное высказывание в кругу друзей, собравшихся отметить присуждение их заводскому цеху переходящего вымпела. Отца забрали той же ночью, через два часа после того, как последний из гостей покинул дом. Это время. Эл помнил смутно. Мать не захотела оставаться в городе, где все бывшие знакомые и друзья при встрече пугливо отводили от нее глаза. Отцу повезло, он отделался сравнительно легким наказанием. Ему дали всего восемь лет и четыре года поражения в правах. Как только стало известно место отбывания наказания отца, мать продала все вещи, которые можно было продать, и они уехали сюда, в степь. Мать устроилась по специальности в маленькую больницу на окраине, сменив давно рвавшегося в город врача.
      Рудник был окружен деревянным, выкрашенным известкой забором, поверх которого шли три ряда колючей проволоки. Отец отсидел в лагере всего три года. Объявили амнистию, и всех заключенных выпустили, а лагерь ликвидировали. Эл помнил, как бульдозеры сносили забор. Жители поселка, вооружившись кто ломом, кто киркой, а кто просто длинной толстой жердью, с каким-то радостным остервенением крушили деревянную ограду, стаскивали крюками колючую проволоку. Несмотря на то, что доски в этой степной местности высоко ценились, их сваливали в большие кучи и сжигали. Эл видел, как один приземистый, в пушистой лисьей шапке, прихватил пару длинных досок и поволок их было домой. Его тут же настигли, надавали по шее, а доски бросили в костер.
      После освобождения отец прожил еще полгода. Он надрывно кашлял и сплевывал желтую, с прожилками крови мокроту. Мать отпаивала его кобыльим молоком, но отец так и не оправился. Последний месяц он не вставал с постели. Эл подходил к нему и садился на пол у изголовья, замирая от счастья, когда худая, обтянутая желтой кожей рука отца погружалась в его волосы и ласково гладила по голове.
      Отца схоронили летом. Старый завхоз больницы с желтоватыми от курения седыми на испещренном морщинами лице усами под крючковатым носом привез некрашеный гроб, в который положили отца. До сих пор моментами в ушах Эла звучал резкий стук молотка, вбивающего гвозди в крышку гроба.
      Осенью они уехали.
      Теперь степь была распахана и засеяна пшеницей. Чахлые стебли ее едва достигали в высоту локтя человека. Сквозь редкие ряды ее успевших уже пожелтеть стеблей просвечивалась каменистая почва с нерастворенными глыбами химикалий. Время от времени однообразные дороги скрашивали огромные щиты с плакатами. Плакаты призывали идти вперед, до полной победы…
      Двигатель стал глохнуть и сбавлять обороты. Дон включил нейтралку, и машина, прокатив еще метров пятьдесят по инерции, остановилась неподалеку от развесистой липы, бросавшей широкую густую тень на асфальт и придорожную канаву.
      – Давай подтолкнем, – Дон вышел из кабины и, держа правую руку на руле, левой нажал на стойку. Эл уперся руками в багажник. Машина сдвинулась с места и покатила.
      – Что случилось? Бензин кончился? – выпрямился Эл, когда малолитражка вошла в тень липы. Он снял через голову рубашку и вытер потное тело.
      Дон открыл капот.
      – Бензонасос перегрелся. – Он пошарил под сиденьем, нашел чистую тряпку, смочил ее водой из фляги и засунул между коллектором и крышкой бензонасоса.
      – Пусть охладится. Пока перекусим.
      Он открыл багажник, вытащил сложенный вчетверо коврик и постелил в тени у самого ствола липы. Эл тем временем достал из походной сумки хлеб, банку консервов и выбрал на полу заднего салона арбуз.
      – Консервы можешь убрать, – Дон поморщился. – После такой жары они в горло не полезут. Режь пока арбуз, а я вымою руки.
      В дороге пришлось менять спустившийся скат, и руки Дона были грязные по локоть.
      – Удивительные свойства у арбуза, – потянулся Дон за вторым куском, – в любую жару он сохраняет прохладу. – Уф! – облегченно вздохнул он, съев пятый кусок. – Легче стало. Я, знаешь, ужасно люблю арбузы. В нашем городе их почти никогда не было. Завозили крайне редко, да и то незрелые. – Он потянулся за шестым куском, быстро его прикончил и взял следующий.
      – Не лопнешь? – Эл съел два куска и теперь лежал на спине, подложив руки под голову.
      – Лишнее выйдет. Однако пока отдохну, – Дон с сожалением положил взятый было кусок, весивший не меньше полукилограмма, отливающий блеском выступившего сахара.
      – Когда мы закончим твои дела…
      – Наши, Дон, наши, – поправил его Эл, отмахиваясь от налетевших на запах арбуза мух.
      – Пусть будет наши, – согласился Дон. – Хотя я не вижу в них смысла. Так вот… фу ты, черт, откуда их столько налетело, – он схватил снятую перед умыванием рубашку и, размахивая ею, стал отгонять мух, облепивших арбуз.
      – Прикрой его рубашкой, – посоветовал Эл.
      – Так вот, когда мы их закончим, – продолжил Дон, – и вернемся домой, в нашу хижину, то там мне уже не придется пробовать этой штуки.
      – Ты, я вижу, сластена.
      – Грешен! Люблю сладкое, особенно арбузы, дыни, апельсины. А однажды, – оживился он, – дед мой привез ананас. Ты его когда-нибудь ел?
      – Не приходилось.
      – Мм… тогда ты ничего не видел в жизни. Это такая… такая штука… Ну, я даже затрудняюсь тебе сказать, до чего же она вкусная… а запах! Непередаваемый! Вот если, как бы тебе объяснить, смешать дыню с апельсином… нет, не то. В общем, я не могу тебе передать всей гаммы запаха и вкуса. Хотя, не нужны мне никакие ананасы. Не понимаю, как местные жители выдерживают такую жару. Я бы живьем сжарился.
      – Адаптировался бы. Человек – самое адаптивное существо. Он может жить везде, где другие организмы не могли бы существовать.
      – Интересно, а почему это?
      – Я вообще-то не специалист, но объясню тебе, как я понимаю. По-видимому, существует два типа адаптации: жесткая и пластичная. Жесткая – это когда организм уже рождается приспособленным к данным условиям среды существования. Ему не надо обучаться, приспосабливаться, так как он уже оптимально приспособлен. Но у него нет резервов для переадаптации, если условия существования меняются. Некоторые из них могут жить только во влажном и жарком климате, другие – в пустыне, третьи – в условиях тундры, и так далее. Человек же рождается еще ни к чему не приспособленный. У него пластический вид адаптации, позволяющий приспосабливаться к любым условиям. Он способен, как ни один другой организм, обучаться. У него даже инстинкты не так развиты, как у животных. Животные уже обучены и не могут переучиваться. Поэтому человек и выдерживает такие условия, какие не выдержит ни одно животное.
      – Я думаю, – согласился Дон, – если бы в лагере Брюла вместо людей работали слоны, они дохли бы как мухи.
      – Особенно, если бы их заставляли слушать стихи, – рассмеялся Эл.
      – Ну что? Поедим, может быть? – Дон открыл консервным ножом банку с тушенкой и намазал ею два куска хлеба. Протянул один Элу.
      – Ты говорил об адаптации… – напомнил он.
      – Собственно, я все сказал… А в тушенке один жир… смотри! В банке только два маленьких кусочка мяса, грамм по двадцать каждый.
      – Жулики! Заливают банки дешевым смальцем. Так все-таки про адаптацию…
      – Что тебе еще сказать? Ты бывал на спортивных состязаниях или в цирке?
      – Смотрел их только по телевизору. А цирк я вообще недолюбливаю. Особенно, когда показывают дрессированных животных. Что-то в этом тягостное, вымученное. И зоопарк терпеть не могу. Сам знаешь, сидел "в клетке", так что понимаю несчастных животных… Послушай! Мне пришла сейчас колоссальная идея!
      – Интересно, какая?
      – Как совершенно бескровно свергнуть любой насильственный режим в государстве!
      – Ну! Очень любопытно, что ты внесешь в теорию революции? – рассмеялся Эл.
      – А ты не смейся… Я удивляюсь, как до этого не додумались раньше… Надо сделать то же самое, что делают животные, которых запирают в клетки.
      – Что же они делают?
      – Перестают размножаться. Если бы женщины в такой стране перестали рожать детей, провели бы забастовку, то любой режим года через три-четыре сдался. Ты представляешь?
      – Представляю, – посерьезнел Эл.
      – К чему рожать новых рабов и пушечное мясо? Лучше совсем не иметь детей. Хотя бы года три-четыре. Если изменят режим и сделают его более человеческим, то бабоньки наверстают упущенное, а нет, так нет. В чем главная сила земли нашей? В детишках, в этой молодой поросли, и в бабах, которые эту поросль выращивают. Вот где корень всего сущего. А ты посмотри, что с ними делают?! Бабы наши надрываются на работе наравне с мужиками. Где ей время взять воспитывать и растить детей? Утром, чуть свет, тащит их в детсад, потом давится в трамвае или автобусе по дороге на работу, вечером, к концу рабочего дня, нагруженная авоськами, сумками, ползет домой. Да у коровы и то жизнь легче! Ее теленок при ней пасется.
      Ты скажешь, теленка у коровы на бойню заберут. А у бабы? Что, нет? Подрастет, дадут пару сапог, берет, автомат, и шагай, парень, за моря-океаны, выполняй свой долг. А кому он что должен, что там за морем потерял? Хорошо еще, если живой вернется, а то и в запаянном гробу, а матери, которая его вырастила, единовременное пособие… за сына… Это не издевательство ли? Да это еще что! Я на первом этапе, когда меня за того мусора осудили, видел такое, что даже сейчас, как вспомню, страшно становится.
      Нас уже в вагоны грузили, а тут еще одну колонну пригнали. Смотрю, мать честная, пацаны лет по четырнадцать, низкорослые, худые, с тюремной стрижкой, лопоухие. Ватники на них, как на чучелах огородных, ниже колен… а сами – по пояс конвоирам будут… Думаю, за что же их-то? Какую такую опасность представляют они для державы нашей? Смотрю на них, а к горлу ком подкатывает. Дети ведь! Что же вы, люди, делаете? Вконец совесть свою пропили или уже родились без нее? Воришки, скажешь? Хулиганы? А кто их сделал ими? Кто лишил их материнской ласки, кто бросил на улицу? Кто спаивал отца? Бывало, зайдешь в магазин, а там хоть шаром покати, зато этой самой плодово-ягодной бормотухи – хоть залейся. – Дон зло сплюнул. – Иногда мне кажется, – продолжал он, глядя перед собой отсутствующим неподвижным взглядом, – что это все специально делали, чтобы подорвать силы народа, чтобы, значит, вот так все время было и ничего не менялось. Ты только подумай, сколько за последние десять лет спецдомов для идиотов и неполноценных детей понастроили, для тех, кто, значит, родился от алкоголиков и наркоманов…
      Нет! Что ни говори, одна теперь надежда – на баб! Мы, мужики, уже ни на что не способны. А бабы, те, пожалуй, да. Пусть они своим женским оружием воюют за детей своих, за их будущее. Что им сделают? Насильно рожать не заставят. Посмотрим тогда, откуда солдат набирать будут.
      – Но тогда страна станет беззащитной.
      – Ну и хрен с ней, если такая страна. Кому она нужна?
      – У тебя, я вижу, нет совсем патриотизма.
      – У меня патриотизм исчез в лагере. Достаточно побывать в нем, чтобы избавиться от патриотизма и от всех иллюзий. Если ты даже до этого был патриотом и попал в лагерь по ошибке, то выйдешь полностью перевоспитанным, если не законченным бандитом, то озлобленным на всю жизнь. Потом, ты говоришь "патриотизм"? Если патриотизм заключается в том, чтобы восхвалять всю эту мерзость, то я не патриот. Вон, ты видел по дороге плакаты?! "Вперед! Вперед!" Куда, спрашивается, мать вашу, "вперед"?! И так всю землю испохабили. Ты посмотри, что здесь со степью сделали? Лет через пять тут ничего расти не будет. Миллионы лет понадобились природе, чтобы создать тонкий слой плодородной почвы, и лет двадцать "патриотам", чтобы превратить все это в пустыню. Ведь это же бандитизм настоящий! А что с лесом сделали? Ты помнишь тайгу, которую мы валили? Три дерева срубим, а только одно из них вывезем. Зачем, спрашиваю, такой погром? У нас с землей обращаются, как когда-то миги с завоеванным городом. С каких это пор патриотизм отождествляется с любовью к режиму? Нет! Патриотизм – это любовь к земле, к народу, к своему языку, культуре, но не к Брюлу и Паду!
      – За них сейчас, кажется, взялись.
      – Не верю! И давай больше не говорить на эту тему. Расскажи лучше про адаптацию.
      Дон поднялся и подошел к машине.
      – Ну что? – спросил Эл, когда тот вернулся.
      – Пусть еще немного остынет. Давай посидим, пока спадет жара, а то опять где-нибудь станем. – Он снова принялся за арбуз.
      – У тебя слишком много злобы. Дон, – тихо проговорил Эл после длительного молчания.
      Дон размахнулся и швырнул арбузной коркой в стаю полевых воробьев, которые сгрудились возле выброшенных им остатков пищи на дне канавы и уже затеяли между собой драку. Воробьи с шумом поднялись, но далеко не отлетели, уселись на телеграфные провода и стали между собой переговариваться. Затем стая снялась и куда-то улетела. Один воробушек остался на прежнем месте, время от времени чирикая и поглядывая то одним, то другим глазом на сидящих под липой людей.
      – Ничего ты не понял. Эл, – с сожалением отозвался Дон. – Никакая это не злоба, а жалость… Жалость и к себе, и ко всему окружающему… ведь все могло быть иначе… лучше, чище.
      – А я все-таки верю, что будет очищение. Рано или поздно, но это неизбежно… а возможно, оно уже началось. Я чувствую. Дон, признаки его.
      – А!.. Ты просто не видел столько мерзости, сколько мне пришлось насмотреться… Хочешь, я тебе расскажу?..
      – Ради Бога, Дон, не надо! Лучше давай поговорим про адаптацию. Ты меня сбил… О чем я говорил?
      – Ты спросил насчет цирка, – напомнил Дон.
      – Вспомнил! Так вот… у нас говорят: "ловкий, как обезьяна", но знаешь, что ни одна обезьяна не может сравниться с ловкостью тренированного человека, ни одна из них не может выполнить сложные гимнастические упражнения, как человек. Человек, используя свои резервы адаптации, может достичь тех вершин, которые даются каждому виду животных с рождением, и пойти дальше. Но за это приходится платить. Ты слышал о болезнях большого спорта?
      Дон кивнул.
      – Так вот, я думаю, что это результат перехода от пластического вида адаптации к жесткому. А почему тебя это так интересует?