Сказание об истинно народном контролере (География одиночного выстрела - 1)

      Снился ему трактор и родной колхоз. И хоть сам он механизатором не был, но во сне своем сидел в кабине новенького МТЗ и пытался завести двигатель. Но двигатель не заводился. Он пробовал еще и еще и вдруг почувствовал, как задрожал, завибрировал металл. "Завелся!" - радостно подумал Павел во сне и тут же понял, что звук, услышанный им, никакого отношения к трактору иметь не мог.
      Это звонил телефонный аппарат.
      Оторвав голову от статьи вождя, Павел взял трубку и поднес ее к уху.
      - Говорите! - предложил он кому-то неизвестному и невидимому.
      - Марию Игнатьевну, пожалуйста! - попросил вежливый мужской голос.
      - Кого? - спросонья переспросил Павел.
      - Марию Игнатьевну, - терпеливо повторил мужской голос. - Ее служебная фамилия Добрынина.
      - А-а... - протянул Павел и положил трубку на раскрытую книгу.
      Вышел в коридор. Заглянул в спальню. Женщина еще отдыхала. Постояв минуту в раздумье, Павел негромко постучал по открытой двери.
      Кровать скрипнула, и из этого Добрынин сделал вывод, что его услышали.
      - Вас к телефонному аппарату! - сказал он и быстро вернулся в кабинет.
      Подошел к ближнему книжному шкафу и стал проверять правильность очередности томов Ленина.
      В кабинет вошла Мария Игнатьевна в длинном сиреневом халате.
      - Здравствуйте! - она ослепительно улыбнулась Павлу и прошла к столу.
      Чуть полноватая, Мария Игнатьевна была тем не менее женщиной красивой, и Добрынин это понял сразу. Вся фигура, аккуратно завернутая в сиреневый халат, выдавала в ней бывшую физкультурницу, а в лице, вдобавок к этому, можно было "прочитать" много других положительных качеств, таких, как доброта, решительность, смелость и ум. Насчет последнего качества, читаемого в каждом взгляде карих глаз его служебной жены, Павел было усомнился. Усомнился в том смысле, что не был полностью уверен: стоит ли считать ум положительным качеством у женщины. Но тут же сам этому сомнению и возразил, чему искренне удивился, так как до этого сам себе ни разу не возражал. Удивился и стал думать, откуда такая способность в нем возникла. И в конце концов пришел к выводу, что он просто-напросто поумнел вследствие большого количества книг в кабинете или же оттого, что спал он, склонив голову на раскрытый томик Ленина. Такой вывод успокоил его.
      - Да, да, это я... - говорила кому-то Мария Игнатьевна.
      Павел любовался ее профилем. Может быть, заметив это, а может, и по другой причине, она обернулась и бросила на Добрынина взгляд, который он не понял. Однако, припомнив, как Виктор Степанович попросил его выйти из кабинета на время телефонного разговора, Павел решил, что и этот взгляд должен был означать нечто подобное, и покорно вышел в коридор, прикрыв за собою дверь.
      Из коридора не было слышно ни слова из телефонного разговора его служебной жены с кем-то неизвестным. Видно, разговор проходил спокойный и приятный.
      И все-таки было что-то неприятное для Павла в факте обретения им служебной жены. Простой логикой он понимал, что раз так организовано сверху, значит и должно так быть, но чувства, крепко связывавшие его с Маняшей и детьми, возмущались, протестовали и проявляли другие признаки несогласия, выражавшиеся в том, что не чувствовал он себя в этот момент самоуверенным, как обычно. Хотя и это можно было списать за счет стояния в коридоре, ведь известно, что даже самое короткое по времени стояние в коридоре может любого человека лишить самоуверенности: от дворника до командарма.
      Но дверь в коридор открылась, и увидевшая Павла Мария Игнатьевна развела руками.
      - Я думала, что вы по делам вышли. А если вы из-за телефонного звонка, то совершенно зря! У меня от вас секретов быть не может... Это Владимир Анатольевич звонил... Да проходите же!
      Павел снова вошел в кабинет.
      - Вы кушать хотите? - спросила служебная жена.
      - Да, - признался Павел, полагая, что сейчас Мария Игнатьевна проследует на кухню, чтобы приготовить что-нибудь вкусненькое, и таким образом он останется в кабинете один.
      Но Мария Игнатьевна подняла телефонную трубку и спокойно произнесла:
      - Пожалуйста, два обеда в третью квартиру. - Здесь на первом этаже кухня, - объяснила она, уловив во взгляде Павла признаки недопонимания..- Очень хорошо готовят! Ну а я пойду приведу себя в порядок.
      Когда она вышла, Павел облегченно вздохнул. Присел за стол с твердым желанием прочитать-таки предложенную статью.
      Статья загипнотизировала Добрынина таинственностью мысли. Он уже дошел до последней точки, а ни подняться, ни пошевелиться не мог,
      И тут очень кстати заглянула Мария Игнатьевна.
      - Обед на столе! - сказала она мягко, приятностью своего голоса освобождая Павла от ленинского гипноза.
      Стол был накрыт в небольшой столовой, которую Виктор Степанович почему-то не показал Павлу. Собственно, там только и могли разместиться один стол да четыре стула.
      Павел сразу сел и придвинул к себе тарелку с борщом. Мария Игнатьевна же начала с салата из свежих овощей, запивая его минеральной водой.
      Борщ был вкусным. Может быть, даже вкуснее Маняшиного. И что-то еще в атмосфере этого обеда было родным и близким. И чтобы понять и найти это близкое, Павел на мгновение остановился и перестал жевать. И точно - тиканье часов заполнило тишину, и Павел, найдя взглядом висевшие на стене ходики, уставился на них с любовью и тихой радостью.
      Туда же посмотрела и Мария Игнатьевна, доедая салатик. Посмотрела, улыбнулась про себя, перевела взгляд на мужа. Потом принялась за борщ. Ела его культурно, не нарушая атмосферы и не заглушая тиканья ходиков, так обрадовавшего Павла.
      Но как ни оберегала она радость Павла, тиканье заглушил дверной звонок.
      Выскочив в прихожую, Мария Игнатьевна открыла дверь и увидела Виктора Степановича.
      - Павел Александрович готов? - спросил он. - Машина ждет внизу.
      - Муж обедает, - чинно ответила Мария Игнатьевна. Виктор Степанович, знавший эту красивую женщину только в меру пересечения их служебных обязанностей, позавидовал Добрынину и посочувствовал себе, имевшему только законную жену, от которой с удовольствием избавился бы по приказу партии. Но партия не приказывала, и жизнь его вследствие этого не менялась в лучшую сторону, а скорее совсем наоборот. Но кого это интересовало?!
      В машине Виктор Степанович как старому знакомому пожаловался Добрынину на неприятности, связанные с партийным строительством, обругав при этом совершенно незнакомых Павлу людей. Павел слушал и кивал.
      - А зачем вы котомку с собой взяли? - спросил вдруг Виктор Степанович. Вы же сегодня еще вернетесь в служебную квартиру.
      - Да так, - ответил Павел. - На всякий случай.
      Виктор Степанович помолчал, потом продолжил ругать своих сотрудников.
      Автомобиль выехал на Красную площадь, и тут у Павла сперло дыхание - он увидел Кремль.
      Сделав несколько глотательных движений, он повернулся к Виктору Степановичу и, тыча рукой в сторону сердца Родины, спросил сдавленным голосом: Ото Кремль?".
      - Да, - ответил тот. - Кремль. А что?
      Да, для человека, из окна кабинета которого были видны и колокольня Ивана Великого, и пара рубиновых звезд на башнях, слово "Кремль" имело совсем иное значение, чем для Павла Добрынина из далекой деревни Крошкино. Как-то сами собой захотели выпрямиться ноги, и Виктор Степанович напряженно проследил движение своего спутника вверх, пока голова Павла не уперлась в мягкий потолок автомобиля. Тут-то трепетное напряжение и отпустило Добрынина, и он снова опустился на сидение, не сводя, однако, глаз с дороги, которая вела в - страшно сказать - Кремлевские ворота, а потом и дальше, по святой для каждого советского человека брусчатке.
      По этой брусчатке машина ехала медленно, может быть, даже со скоростью обычного пешего человека.
      Остановилась так незаметно, что если бы не застывший сбоку угол здания, то Павел бы еще думал, что они едут.
      Выходя из автомобиля, Павел взял с собой и котомку, но на этот раз Виктор Степанович промолчал, только вздохнул негромко. На торце здания виднелась невзрачная дверь - должно быть служебный ход. Туда они и направились.
      Сразу за дверью стоял милиционер. Он ощупал строгим взглядом Виктора Степановича, потом кивнул ему - тот прошел, а милиционер уже принялся за Павла. Взгляд его заинтересовался котомкой, и, повинуясь четким жестам милиционера, Павел опустил котомку на стол дежурного. Гулко ударил топор о столешницу, и милиционер прищурился. Открыв котомку, он первым делом извлек оттуда мешочек с сухарями, потом все прочее и уже в самом конце - топор. Глядя на последний извлеченный предмет, милиционер задумался, и сопровождалось это такой тишиной, что у Павла заложило уши.
      - Товарищ милиционер, - заговорил вдруг Виктор Степанович. - Нас ждет товарищ Калинин.
      Милиционер позвонил кому-то из своего начальства, доложил о топоре и подозрительных сухарях, и о том, что посетителей якобы ждет товарищ Калинин. Буквально через полминуты зазвонил второй телефон на столе, и схва тивший трубку дежурный милиционер только то и делал, как кивал в трубку и повторял "так точно" и "слушаюсь".
      Опустив трубку на место, он повернулся к Виктору Степановичу.
      - Можете идти. Знаете куда?
      - Конечно, - ответил Виктор Степанович, и голос его теперь звучал строго. - Каждый день хожу!
      - А это здесь оставьте! - милиционер показал пальцем на котомку и ее содержимое. - С этим приказано разобраться.
      - Ну, пошли! - негромко сказал Виктор Степанович Добрынину.
      - А... - Павел хотел было спросить о своих вещах, но Виктор Степанович махнул рукой и взглядом указал на мраморную неширокую лестницу, покрытую довольно истоптанной бывшей красной ковровой дорожкой.
      - Заберем! - сказал он уже на втором этаже. - Не пропадут ваши сухари!
      В скромном кабинете, почти лишенном мебели, их встретил сухощавый высокий мужчина лет сорока пяти в темном костюме с орденом. Он приветливо улыбался, ладонью правой руки поглаживая свою "китайскую" бородку.
      - А-а-а! - протянул он, прищуриваясь и разглядывая Добрынина. - Вот вы какой! - и покачал головой, как бы удивляясь и давая внешнему виду Добрынина наивысшую оценку.
      Правда, не было понятно: что он имел в виду. То ли открытое и по-простому красивое лицо народного контролера, то ли его одежду, тоже простую и относительно аккуратную.
      - Ну заходите, садитесь вот сюда, за столик. Поговорим, - приглашал товарищ Калинин, отступая в глубь кабинета. - Жалко только, что к чаю здесь у меня ничего кроме сахара нет...
      Павел открыл было рот, хотел сказать: "А у меня сухари были, да их ваш милиционер забрал!", но не сказал, испугавшись, что в Кремле так разкабисто говорить не положено.
      Хозяин кабинета заметил, как Павел хватанул ртом воздух, да смолчал, и спросил его прямо: "А что вы сказать хотели, товарищ Добрынин?"
      - Да я... У меня к чаю там, в котомке... сухари были, а их забрал...
      - Кто забрал?! - сурово спросил Калинин, и улыбка сошла с его лица, превратив добрый прищур его глаз во взгляд двух мелкокалиберных винтовок.
      Павел рассказал ему о том, что произошло внизу, и тогда товарищ Калинин выглянул в коридор и что-то прокричал туда, а потом, как ни в чем не бывало, настойчиво попросил посетителей сесть за стол, и сам тоже присел. Это был приставной столик как раз на троих посетителей, делавший всю мебельную комбинацию этого кабинета похожей на витиеватую букву "Т". Но товарищ Калинин не пошел обходить большой письменный стол, чтобы усесться в свое кресло, а присел тут же, словно был третьим посетителем.
      Военный внес на подносе три стакана с подстаканниками, сам же и разлил по стаканам чай, потом поставил на столик сахарницу, доверху наполненную рафинадными кусочками. И вышел.
      А еще через минуту в кабинет внесли котомку Павла. Внес ее пожилой милиционер, передал прямо в руки владельца и исчез.
      - Ну, давайте ваши сухари! - весело скомандовал хозяин кабинета.
      Добрынин вытащил заветный мешочек, развязал и высыпал прямо на подносик несколько сухарей. И тут же заметил, что один сухарь был надкушен.
      Это же заметил и товарищ Калинин и огорченно покачал головой.
      - Что поделаешь, - сказал он. - С дисциплиной у нас, конечно, не все в порядке... Ну да ладно!
      И он взял целый сухарь, помочил его в чае и громко грызанул.
      За чаем говорили о сельской жизни, о прошлом, о будущем, но разговор шел какой-то несерьезный. А в конце разговора хозяин кабинета посмотрел вдруг пристально на Виктора Степановича и то ли в шутку, то ли всерьез сказал: "А ты, Степаныч, зря этот галстук у Петренки на селедку выменял! Сдается мне, что галстук-то ворованный..."
      Павел видел, как его спутник побледнел и пальцы прижал к столу, чтобы не дрожали. А тут еще хозяин кабинета попросил его выйти, чтобы с народным контролером с глазу на глаз побеседовать.
      Павлу даже жалко стало Виктора Степановича - так он медленно из-за стола поднимался, словно ему предстояло на казнь идти. Но ничего не поделаешь вышел, как сказали, и остался Добрынин наедине с товарищем Калининым.
      - Ну вот что, Павел... Можно, я тебя буду по-простому называть? Павел кивнул.
      - Тогда давай о деле. Статью о рабкрине прочитал?
      - Да, - ответил Павел.
      - А понял?
      - Нет, - признался контролер.
      - Ну ничего, - успокоил его Калинин. - Главное - не понимать, а действовать. Понятно?
      Павел снова кивнул.
      - В общем, задача твоя не из легких, - продолжал хозяин кабинета. - Родина у нас, как ты понимаешь, большая. Везде глаз да глаз нужен, и то порядка мало. Поэтому на Политбюро и было решено выдвинуть из самой честной народной среды ряд верных тружеников, обучить их всем способам народного контроля и отправить в различные области и края, чтобы вели они там беспощадную борьбу за настоящий порядок, за качество продукции и выполнение всех поставленных задач. Но положение в промышленности усложнилось, и приходится посылать вас без достаточного обучения. Но народ у нас смышленый. Да, я думаю, ты и сам до всего дойдешь. Вкратце-то я тебе объясню. Я ведь с каждым таким контролером лично беседую и скажу прямо: контролеров у нас мало, и каждый из них - на вес золота. Ну, а контролировать жизнь и ее производственные процессы несложно. Приезжаешь в город, узнаешь, какие заводы и фабрики есть, что выпускают. Потом идешь прямо туда, говоришь им:
      "Я - народный контролер" - и требуешь предъявить изделия для проверки качества. Вот, собственно, и все. Ну, там, где качество трудно проверить, - так ты на глазок, а если сомнения, то берешь то, в чем сомневаешься, и сюда везешь...
      - А как же? - не понял Павел.
      - Чуть позже я тебе объясню! - успокоил его хозяин кабинета. - А пока скажу, что выпал тебе нелегкий район действий, так сказать. Северные места... И условия там, конечно, приближенные к боевым. А может, ты не хочешь? Ты скажи! Может, ты не готов к этому?
      - Да нет, готов! - заверил товарища Калинина Павел.
      - Ну, а может вопросы есть? - поинтересовался хозяин кабинета.
      - Есть, - признался Добрынин. - Насчет служебной жены... Как-то... неловко...
      - Ну, брат, это надо, - понимающе закивал товарищ Калинин. - Мне и самому трудно, у меня ведь тоже и моя, венчались еще до семнадцатого, и служебная... Что поделаешь, такой порядок. Я ведь из Твери сам, жена с детьми там осталась, а здесь служебную получил. Правило такое - кто не из Москвы, тот здесь жену получает, так сказать, номенклатурную. Да ты не бойся, они у нас проверенные и пользуются полным доверием, а если что, не стесняйся, говори, и мы заменим...
      - Ну, раз порядок... - развел руками Павел.
      - А может, еще что-нибудь волнует? Может, о своей семье думаешь?! Так ты не беспокойся, они у нас будут под партийной заботой. Так что все в порядке, как видишь... Ну и теперь самое важное. Решил я тебе, Павел, подарок сделать... Непростой подарок... - Товарищ Калинин испытующе посмотрел в глаза народному контролеру. - Такой подарок, за который многие полжизни отдали бы. В общем, коня белого дарю тебе.
      И, тяжело вздохнув, товарищ Калинин на некоторое время замолчал, то ли обдумывая что-то, то ли погрузясь в воспоминания.
      А Павел слушал возникшую тишину и думал. Думал о том, что не случайно, должно быть, его выбрали, и не из-за желания избавиться от честного и правдивого человека. А были, видимо, на то особые причины, о которых он если и узнает, то очень не скоро.
      За окном вечерело, и, несмотря на то, что рядом жил своей бурной жизнью большущий город, было тихо и спокойно. И, может быть, даже спокойнее, чем в это же время в деревне Крошкино, где с наступлением первых сумерек осмелевшие из-за своей невидности дворовые собаки начинали переговариваться-перепаиваться, рассказывая друг другу, кто из них какого размера кость получил, и так этот лай стоял бы до полуночи, пока осовевшие от него хозяева не обругали бы свою псину последними словами, после которых в дело уже мог бы пойти деревянный колок, и собаки, конечно знавшие об этом, замолкали, уткнув свои носы в теплую землю.
      Товарищ Калинин вдруг очнулся, обошел свой письменный стол и вытащил из его ящика книжечку, которую тут же протянул Павлу.
      "Детям о Ленине", - прочитал Павел название и посмотрел на обложку, где великий вождь был изображен на скамейке, окруженный гурьбой ребятишек.
      - Ты не смотри, что название такое, - сказал уже уставшим голосом хозяин кабинета. - Эта книга тебе очень пригодится! Она, в общем-то, не только для детей. Ну вот, я тебе вроде все сказал. Завтра днем на аэродроме тебе седло передадут. А сейчас поезжай домой, отдохни...
      - А как же белый конь? - негромко спросил Павел и тут же смутился из-за наглости своего вопроса.
      - Конь? - повторил товарищ Калинин. - Коня тоже привезут на аэродром. Он здесь, в кремлевских конюшнях. Хорошо?
      Почувствовал тут Павел в себе наличие такого желания, о котором не сказать товарищу Калинину он не сможет. Но как сказать - он не знал, потому как второго наглого вопроса задавать не хотелось.
      - Ну что молчишь? Вижу, что о чем-то просить хочешь? - проницательно подметил хозяин кабинета.
      - Да я... вот...
      - Ну говори, не дакай!
      - Хотел бы, товарищ Калинин...
      - Да называй ты меня по имени, мы теперь равные!
      - Ну... хотел бы я, Михаил, на этом коне от Кремля до аэродрома проскакать...
      - Да-а... - сказал товарищ Калинин. - Желаньице, я тебе скажу!
      - Но это если можно, а если нельзя, то...
      - Сейчас! - остановил Павла хозяин кабинета и подошел к телефону. - Эй, Вася! - сказал он кому-то. - На завтра эскорт свободен? Да? Хорошо. Тогда прикажи, чтобы к двенадцати был готов у Спасских ворот! - Ну вот, - опустив трубку, товарищ Калинин посмотрел на народного контролера. - Порядок. Будет тебе конный проход!
      - Спасибо! -глаза у Павла загорелись, и он едва сдержал свой порыв обнять товарища Калинина и расцеловать его.
      - Потом спасибо скажешь! Главное - Родину люби и делай все для ее блага! Ну все, иди! Нет, постой, скажи-ка мне, зачем топор с собой принес?
      - Жена в дорогу дала, - объяснил Павел, поднимаясь из-за стола.
      - Вот так да! - усмехнулся хозяин кабинета. - Молодец жена! Правильно дала! Тут жизнь такая... да...
      За дверью в коридоре стоял красноармеец, который и проводил Добрынина вниз к автомобилю. Виктора Степановича в машине не было. Только шофер сидел, сонный и молчаливый. Ни слова не сказал за всю дорогу. Лишь когда остановил машину у подъезда, напомнил, что квартира у Павла под третьим номером.
      Дежурный дворник открыл Павлу двери в парадное. Добрынин поднялся на третий этаж, вспомнил про ключ, врученный ему дворником. Нашел его в кармане брюк и отпер двери. Котомку оставил в прихожей, а книгу "Детям о Ленине" взял с собой и прошел в кабинет.
      Включил лампу с зеленым абажуром, и так уютно стало в этой самой человечной комнате квартиры. А тишина, она была непоколебима и настраивала на серьезные мысли. И, усевшись за письменный стол, открыл Павел перед собой первую страницу подаренной в Кремле книжки. Открыл и стал читать.
      Прочитав первый рассказ о Ленине, Павел решил на этом пока и остановиться, тем более, что захотелось подумать немного о смысле и морали этого рассказа. Речь в нем шла о том, как однажды Ленин попал в дом поморских рыбаков одной северной народности. Пришел он туда как гость, и тут же хозяева накрыли на стол и стали угощать Владимира Ильича их национальным супом, который, конечно, для европейского человека показался очень невкусным. Но ничего не сказал им об этом Ленин, а только поблагодарил за угощение. А они, решив, что суп Ленину очень понравился, предложили еще, короче - добавки ему дали. И тут Ленин ничего не сказал, и все съел, как учили его родители еще в далеком Симбирске - повлияло, конечно, воспитание, "общество чистых тарелок" семьи Ульяновых, но и не только это.
      "Да, - подумал напоследок Павел. - Не зря мне эту книгу подарили. Сказали же, что на Север пошлют... Значит надо уважать национальные супы и другую еду..."
      Усталость замедлила процесс мышления, и Павел почувствовал, что засыпает. Но спать сидя не хотелось, и он, оставив свою одежду в кабинете, пошел в спальню. Зашел, закрыл за собой дверь и постоял пару минут, привыкая к темноте. Большой белый квадрат кровати быстро рассеивал ночной мрак, и очень скоро Павел разобрал, что его служебная жена занимает ближний к нему край. А разобрав это, он обошел кровать и лег с другого края, оставив между собою и женою не менее метра. Накрылся краем одеяла, ощутил ватное тепло, окутывавшее его, и заснул, улыбкою прощаясь с уходившим в прошлое таким удивительным до сказочности днем.
      Глава 8
      Звонок с седьмого урока в московской школе, что была в Даевом переулке на Сретенке, прозвенел минут на пять раньше обычного, и буквально через минуту двери классов раскрылись, и в широкий и светлый коридор организованно вышли мальчики и девочки в аккуратно повязанных на белые сорочки алых галстуках. Вышли и быстро построились поотрядно, как и полагается в таких случаях. Директор школы Василий Васильевич Банов прошел вдоль пионерских шеренг, строгим взглядом оценивая внешний вид учащихся, потом вернулся на середину коридора, выслушал рапорты о готовности классных отрядов к линейке и сказал:
      - Ну что, по учебе и другим показателям за прошедшую неделю первое место занял пионерский отряд пятого-А класса, и за это отряд премируется сегодня встречей с кандидатом в депутаты Верховного Совета РСФСР Сильиным Григорием Маркеловичем.
      Пионеры стояли, затаив дыхание. Их взгляды были прикованы к директору школы. Директор был одет в темный костюм, сидевший, однако, на нем несколько неуклюже, а на лацкане горел звездою орден Красного Знамени, на который то и дело "сползал" взгляд мальчишек, взгляд, полный зависти и восхищения.
      - Ну что, - продолжал Василий Васильевич Банов. - Я понимаю, что было бы несправедливо полностью лишать остальные отряды встречи с кандидатом в депутаты, но в любом деле надо проявлять и твердость! Поэтому предлагаю каждому отряду делегировать на встречу по три лучших пионера, которые потом смогут доложить обо всем услышанном своим отрядам. Все, можно разойтись. А отряду пятого-А класса приказываю собраться в полном составе в красном уголке школы ровно через двадцать минут.
      Пионеры разошлись по своим классам для открытого голосования по делегатам на встречу. Только пятый-А - двадцать восемь мальчишек и девчонок, сплоченных в один живой коллективный организм, вышли дружно на улицу поглазеть на проезжающие иногда грузовики. Петя Кольцов, их пионерский вожак, обязал Ваню Климчака быть ответственным за время, потому что у Вани были единственные на весь класс часы.
      В Даевом переулке было тихо и грузовики не ездили. Девчонки собрались отдельно в кружок и принялись что-то обсуждать, а мальчишки стояли по двое - по трое, изредка перебрасываясь не очень важными словами.
      И вдруг тихо подошла машина - черный "ЗИМ", - остановилась у входа в школу, и из нее вышел высокий коротко остриженный мужчина с кожаной черной документной папкой в руках. Он поправил воротник рубашки, дотронулся рукой до узла галстука, проверяя свою опрятность, потом поднялся на школьный порог.
      Красный уголок, а располагался он в самом конце коридора, размером был чуть больше обычной классной комнаты, но всегда отличался завидной чистотой. Каждый учебный день по заведенному графику в нем убирали два человека, убирали на совесть. В графике значились не только ученики, но и учителя, включая директора школы. Во время этих уборок дежурные мыли пол, протирали углы, снимали со стен стенгазеты и прочие политические материалы и аккуратно вытирали с них пыль. Вот и в этот день красный уголок просто блестел. Пятый-А уже сидел на лучших местах, а в задние ряды стульев проходили делегаты от других пионерских отрядов.
      Кому-то не хватило места, и догадливые мальчишки и девчонки составили стулья по два вместе и усаживались на них втроем.
      Открылась дверь, и в уголок вошли директор и кандидат в депутаты. Вся ребятня встала и застыла торжественно.
      - Здравствуйте, товарищи пионеры! - кандидат в депутаты кивнул ребятам и глянул на директора.
      - Садитесь! - сказал директор.
      - Смотри, какая у него родинка на щеке! - прошептала одна девочка-пионерка своей подружке.
      - Да... - закивала вторая. - Так похож на полярника Ширшова!
      - А ты что, его видела? - удивилась первая.
      - Ага, в газете...
      И вдруг, поймав на себе директорский взгляд, девочка запнулась и покраснела.
      - В газете? - шепотом переспросила ее подружка, но вместо ответа получила легкий шлепок ладошкой по ко ленке.
      - Ну что, - снова заговорил директор, оглядывая внимательные лица собравшихся ребят. - Разрешите представить вам кандидата в депутаты Верховного Совета РСФСР, директора прославленного завода "Серп и молот" Григория Маркеловича Сильина. Вы можете задать ему вопросы... ну и поговорить... Пожалуйста!
      Директор вышел из комнаты, а кандидат в депутаты опустился на поставленный для него стул. Казалось, кандидат волнуется. По крайней мере, чувствовал он себя неловко, жевал свои толстые губы, словно обдумывал возможные ответы.
      В первом ряду поднялась рука, и Григорий Маркелович кивнул низкорослому мальчишке, желавшему задать вопрос.
      - Товарищ кандидат, расскажите о вашем детстве! - попросил мальчишка.
      Сильин перестал жевать губы, поднес правую руку к лицу и в раздумье дотронулся пальцем до родинки на щеке.
      - Ну, такого детства, как у вас, у меня, конечно, не было, - стал рассказывать кандидат в депутаты. - Родился я в деревне Панино Московской губернии. Сейчас это - Можайского района. В крестьянской семье. Отец был печником, и меня учил этому делу. Умер он рано, мне тогда пятнадцать лет убыло. Ну, пока он не умер, ездили мы с ним и с братом мамы по Подмосковью, на дачах печи клали, а как умер он, так и остановилась работа. Хорошо, что родственник мой устроил меня в техническую контору Гиллерта, была она тогда на Басманной. Стал я там учеником печника. Положили мне жалованья восемнадцать рублей в месяц на своих харчах... Вот такое детство было...
      - А расскажите нам, пожалуйста, как жили рабочие-печники при старом грабительском строе! - попросила курносая девочка из первого ряда.
      - Ну, как жили? - сам себя спросил кандидат в депутаты. - По утрам я пил кипяток без чая с булкой, в обед съедал фунта полтора ситного хлеба, обязательно черствого - он и стоил дешевле, и уходило его меньше. Вечером, когда уже и спину не разогнешь от усталости, забредешь в грязную харчевню, возьмешь там постных щей да каши. Вот, так сказать, рацион рабочего. Только по воскресеньям я в виде роскоши разрешал себе... не мясо, нет!.. фунт свежего ситного хлеба из крупчатки. Ведь был я еще мальчиком, и ой как хотелось чего-нибудь вкусного и хорошего. Что и говорить, страшная была жизнь. По воскресеньям десятник заставлял ходить в церковь, а вечером читать себе вслух газету "Русское слово". Иногда он уходил с друзьями в чайную, заказывал там чаю - пять копеек пара чая, и играл в карты, в любимого козла. Хорошо еще, что десятник непьющим был и меня приучал к трезвости. Остальные все пили, - да и как не запить от такой жизни!
      В комнату тихонько протиснулись две старушки-учительницы и притаились, встав под стенкой и вслушиваясь в рассказ Сильина.
      Снова поднялась детская ручонка - в этот раз в третьем ряду с правой стороны, у окна.
      - Пожалуйста-пожалуйста!-подбодрил кандидат в депутаты пионера, увидеть лицо которого он никак не мог - настолько тот был мал.
      Мальчишка поднялся и как бы растерялся из-за того, что все на него обернулись.
      - Ну, говори! - по-дружески улыбнулся ему Сильин.
      - А... а вы на фронте были? - наконец спросил маленький пионер.
      - Конечно, был, - Григорий Маркелович кивнул. - И в Первую мировую, но больше в Красной Армии. И скажу вам, что Красная Армия - это целый университет. Мы часто останавливались в бывших помещичьих имениях. И первым долгом искали библиотеку. Во время гражданской войны я успел прочитать почти всех классиков. А в зарядном ящике я всегда возил с собою две-три еще не прочитанных книги...
      В комнату просочились тихонько еще три учителя: один старик-географ и двое двадцатилетних парней-физкультурников. Они попросили старушек-учительниц продвинуться дальше и сами заняли их места под стеной.
      - Про завод расскажите! - попросил кто-то, даже не подняв руки.
      Но кандидат в депутаты не обратил внимания на нарушение пионерского этикета.
      - Про завод? - переспросил он и тут же стал рассказывать. - Ну, завод "Серп и молот" раньше звался заводом Гужона... Пришел я на него в двадцать первом после демобилизации. Напоминал он тогда кладбище - так тихо и заброшено все было. Типичная картина для заводов того времени: оборудование ржавело и портилось, работа производилась только в подсобных мастерских. То была пора "зажигалок", как принято говорить. Рабочие делали зажигалки, спичек ведь в то время всеобщей разрухи почти не было! Делали и другие ходкие товары, которые можно было выменять у крестьян на хлеб и картошку. В мартеновском цеху "Серпа и молота", куда я попал, работала только одна четырехтонная печь.