Бриджертоны (№1) - Герцог и я

— Мой отец, — внезапно вырвалось у него, хотя он не имел ни малейшего намерения говорить об этом, — не был… хорошим отцом.

Он сказал это и сам удивился, насколько потерял над собой контроль.

Дафна слегка наклонилась в его сторону, словно хотела броситься ему на помощь.

— Я знаю о твоем отце, — проговорила она. Это вызвало у него настороженность.

— Что ты знаешь? — спросил он.

— Знаю, что его отношение ранило тебя. Что он тебя отверг… А потом ты — его… — В ее глазах гнев снова сменился состраданием. — Знаю, что он считал тебя больным… неполноценным.

Сердце так гулко заколотилось у него в груди, что он испугался — оно вырвется наружу. Он понимал: нужно что-то сказать, но не мог произнести ни слова.

Он не видел ее испуганных глаз, когда все же сумел произнести:

— 3-значит, т-ты з-знаешь о…

Она закончила за него:

— О том, что ты в детстве заикался? — Она нарочито небрежно передернула плечами. — Ну и что тут особенного? Многие дети… А твой отец, — вдруг решительно добавила она, — жестокий тщеславный глупец! Больше ничего!

Он в изумлении смотрел на нее, не понимая, как ей удалось всего в трех словах дать исчерпывающую характеристику человеку, ненависть к которому он пестовал долгие годы, и она, эта ненависть, давила на него, как ярМо, и не давала освободиться.

— Тебе не понять, — тихо сказал он, качая головой. — Многого не понять. Особенно потому, что ты выросла в такой семье, как твоя. Для моего отца имело значение только одно: род, кровь. И еще титул. Когда он посчитал меня недостойным для продолжения рода, я для него умер.

Кровь отхлынула от ее лица.

— Я не предполагала, что это настолько… — прошептала она. — Боже!

— Хуже, чем можно предположить, — сказал он, удивляясь, с какой легкостью говорит сейчас о том, что все годы было для него под запретом, что он считал глубокой и постыдной тайной. — Я посылал ему письма. Сотни писем, написанных неумелой детской рукой, с униженной просьбой приехать к своему сыну. Он ни разу не ответил. Ни одного раза.

— Саймон…

— Т-ты з-знаешь, что до четырех лет я вообще не мог говорить… А когда он однажды приехал, то не пожалел своего сына, не пригласил врачей, учителей… Он злобно тряс меня и кричал, что выбьет из моей глотки слова. А если нет, забудет обо мне. Проклянет… Т-таким б-был мой от-тец…

Дафна старалась не обращать внимания на то, что Саймон заикается все сильнее. Это пройдет так же быстро, как началось, говорила она себе. Больше, чем затруднение в речи, ее беспокоило его душевное состояние — печаль в глазах, тихий странный голос.

— Саймон, — сказала она, — это было и давно прошло. И отца тоже нет на свете. Успокойся и забудь. Зачем ты начал вспоминать? Зачем?..

Он продолжал, как будто не слышал ее слов. Словно разговаривал с самим собой:

— …Отец говорил, что не может меня видеть. Вспоминал, что молился не просто о рождении сына — но о наследнике. А сын, да еще такой, ему не нужен. Для чего? Чтобы род Гастингсов продолжил заикающийся идиот? Чтобы его герцогское достоинство воплотилось в таком, как я, жалком ничтожестве?..

— Но этого же не случилось, Саймон, — прошептала Дафна. — Все произошло не так…

— Мне наплевать, — крикнул он, — как все окончилось! Прав он или нет! Не в этом дело, а в том, каким он был отцом, как относился к сыну… ко мне… В том, что все его чувства затмила родовая гордыня, и он не видел, не ощущал ничего… ничего человеческого… За что должен понести наказание. Если не он сам, то весь его род! Его род!

Дафну обуял страх перед ненавистью, которая бурлила в его словах, читалась на лице. «Мне отмщение, и Аз воздам», — было написано на нем.

Еще больше испугалась она, когда он вдруг приблизился к ней почти вплотную и процедил сквозь зубы, глядя ей прямо в глаза:

— Но смеется тот, кто смеется последним! И я посмеюсь. Он страшился пуще смерти мысли, что его титул может перейти к такому, каким считал меня, — к заике и дебилу. Но я сделаю хуже. Он перевернется в могиле, когда узнает…

— Саймон! Пожалуйста, прекрати. Мне страшно… Успокойся…

Теперь их роли переменились: уже не он, а она уговаривала успокоиться.

— Нет! — крикнул он так, что она вздрогнула и испугалась, что прибегут слуги. — Нет, слушай меня! Или уходи!.. Ей хотелось так сделать, но она пересилила себя и только на всякий случай немного приблизилась к двери.

— Конечно, я вскоре понял, — продолжал он уже спокойнее, — и окружающие помогли мне в этом, что я не идиот, не полоумный. Да и отец… мне всю жизнь трудно выговаривать это слово… он тоже знал это. А потому успокоился, считая, что род Гастингсов будет сохранен.

Странная улыбка мелькнула у него на лице. Жестокая, мстительная. Такую она не видела никогда раньше и уже поняла, что скажет Саймон. Он сказал:

— Однако род Гастингсов умер во мне… Этого он знать не мог. Об этом не догадывался. Но он исчез во мне, в моей душе, в сердце и не будет никогда продолжен. Ибо даже мои родственники… их так опасался отец… они все женщины. Гастингсов больше нет. — Он пожал плечами и рассмеялся резким неприятным смехом. — У меня только двоюродные сестры, кузины… А я, единственная его надежда, не оправдаю его тщеславных чаяний… От меня он не получит потомства.

Дафна уже отошла от двери, поняв, что угрозы для нее нет, и презирая себя за минутный страх. Она вспомнила вдруг о письмах, которые вручил ей старый герцог Мидлторп. Письмах отца к Саймону. Она так ничего и не сказала о них и не знает теперь, нужно ли вообще говорить. Но, возможно, как раз в них отец сожалеет о своем поведении, кается, просит прощения?

— Быть может, твой отец перед смертью почувствовал угрызения? — неуверенно сказала она. — Муки совести?

— Это уже ровно ничего не значит, — ответил Саймон. — После моей смерти род Гастингсов прекратит свое существование. О нем забудут. И это д-доставит мне р-радость.

С этими словами он поспешно вышел. Но не через дверь в коридор, близко к которой стояла Дафна, а через свою туалетную комнату.

Дафна, обессиленная, опустилась в кресло, по-прежнему продолжая кутаться в простыню, сдернутую с постели.

Что делать? Что ей теперь делать?

Она ощущала дрожь во всем теле и поняла, что ее сотрясают рыдания. Тихие, безмолвные, без единого стона.

«Господи, что же теперь будет? Как жить дальше?»

Глава 17

…Сказать, что мужчина упрям, как осел, означает обидеть это животное…

«Светская хроника леди Уислдаун», 2 июня 1813 года

В конце концов Дафна отважилась на то единственное, к чему привыкла в их семье, где не было принято таиться друг от друга, держать камень за пазухой, а напротив — делиться, советоваться, беседовать обо всем самом сокровенном и сразу выяснять все недоразумения, если таковые возникали.

И потому она решила прямо поговорить с Саймоном. Да и что еще оставалось? Хотя тема разговора была такой трудной… болезненной.

Наутро (где он провел ночь, она не знала, но, во всяком случае, не в ее постели) она застала его в кабинете — большой и строгой, предназначенной исключительно для мужчин комнате, декорированной, насколько она успела узнать, еше отцом Саймона.

К ее удивлению, Саймон, как она увидела, чувствовал себя вполне комфортно в комнате, где все напоминало об отце. Он расположился возле письменного стола, закинув ноги на кожаную книгу для деловых записей, лежащую на отполированной поверхности вишневого дерева. В руках он небрежно вертел большую ракушку, рядом на столе стояли бокал и бутылка виски. Судя по всему, в таком положении он пребывал чуть ли не всю ночь. Впрочем, бутылку пока еще не успел опорожнить.

Дверь в кабинет была приоткрыта, Дафне не пришлось стучать. Но вошла она не без стеснения и остановилась на пороге.

— Саймон? — окликнула она.

Он повернулся на ее голос, нахмурился.

— Ты занят?

Он положил ракушку на стол.

— Не очень.

Она указала пальцем на этот предмет:

— Красивая. Это из твоих путешествий?

— С берегов Карибского моря. Одно из напоминаний.

Она обратила внимание на то, что речь его была совершенно спокойна, никаких признаков вчерашнего волнения, никакой задержки в словах. Это абсолютное спокойствие ее немного задело. Наверное, поэтому она задала довольно нелепый вопрос, не сумев скрыть досады:

— А что, тот берег очень отличается от нашего?

Он снова нахмурился. Видимо, ему было не до разговоров на отвлеченные темы.

— Тот берег значительно теплее, — ответил он сдержанно.

— Об этом я могла и сама догадаться, — обиделась она. В глазах его была все та же бесстрастность, когда он произнес:

— Дафна, я полагаю, ты пришла сюда не для того, чтобы беседовать о различии между тропиками и умеренным климатом?

Она фыркнула. Это были зачатки смеха — не то веселого, не то обиженного. Но от этого ей отнюдь не стало легче начать разговор, которого она так боялась. Набрав побольше воздуха, Дафна произнесла:

— Нам нужно поговорить о том, что случилось вчера ночью.

— Я так и думал, — спокойно ответил он, — что ты пожелаешь продолжить тот разговор.

Ей захотелось подойти поближе к нему и стереть, содрать невозмутимое выражение с его лица.

— Да, я хочу этого, — сказала она, повышая голос. — Потому что чувствую себя… — Она не смогла закончить фразу, ей сдавило горло.

Саймон проговорил, подождав, пока она справится с волнением:

— Сожалею, если ты считаешь себя обиженной… преданной. Но ведь я не хотел… старался избежать бракосочетания.

— Очень легкое оправдание для всего, — сказала она с горечью.

Тон, которым он ответил, показался ей оскорбительно назидательным:

— Могу лишь повторить, что собирался оставаться всю жизнь холостяком.

— Это не те слова, Саймон!

— Это именно те слова!

Он скинул ноги со стола, кресло опустилось со стуком на все четыре ножки. Дафна вздрогнула, щеки ее слегка побледнели.

— Как ты думаешь, — продолжал он, — отчего я так упорно избегал брака? Первопричину ты уже знаешь. Но, кроме того, не хотел… не мог позволить себе жениться и потом… потом лишить свою жену возможности иметь детей.

— Ты думал не о будущей жене, — сказала Дафна. — Ты думал только о себе самом.

— Возможно, — согласился он. — Но когда моей вероятной женой должна была стать ты, все для меня изменилось.

— По всей видимости, нет. Он пожал плечами.

— Ты не права. И сама знаешь это. Я никогда не хотел обмануть… причинить боль… в чем-то задеть тебя… был до конца искренен.

— Ты причиняешь мне боль сейчас, — тихо сказала она.

Тень сомнений, может быть, угрызений совести промелькнула на его лице, но их сменило твердое решительное выражение.

— Если помнишь, Дафна, — сказал он, — я не соглашался сделать тебе предложение, даже когда твой брат так категорически, если не сказать больше, настаивал. Когда мне грозила смерть… Прости, что напоминаю об этом.

Дафна ничего не возразила. Она знала — они оба знали, — что на той лужайке, где должна была состояться дуэль, он мог бы остаться лежать. Мертвый. И что бы ни думала она о нем сейчас, как бы ни осуждала, даже, быть может, презирала за испепеляющую ненависть, от которой он не может и не хочет избавиться, она хорошо знала: Саймон никогда — при тех обстоятельствах — не поднял бы пистолет против ее брата. Никогда бы не выстрелил в него.

А Энтони, оскорбленный до глубины души за сестру, никуда бы не целился, кроме как прямо в сердце Саймона.

— Я сделал это… — снова заговорил Саймон. — Решился умереть, так как знал, что не смогу стать для тебя хорошим мужем. Отцом твоих детей. Ведь я не раз слышал от тебя… ты не скрывала… что хочешь иметь детей, за что, естественно, я не смел тебя порицать. Особенно когда узнал твою семью…

— Ты тоже можешь иметь семью, Саймон. Словно не слыша ее, он продолжал:

— Даже в те минуты, когда ты помешала начать дуэль и благородно предложила себя в жены, я предупреждал, что детей у меня не будет…

В ней снова проснулся былой гнев.

— Ты говорил, что не можешь их иметь. Но оказалось, просто не хочешь. Это совсем разные вещи!

— Нет, — холодно возразил он. — Для меня не разные. Так или иначе, я не могу. Моя душа не позволяет этого. Я уже говорил сто раз.

— Я помню, — упавшим голосом подтвердила она.

Ей, она сознавала, было уже совершенно нечего ему сказать. Исчерпаны все слова, все доводы. Что ж, если ненависть к отцу намного сильнее любви к ней… что тут можно поделать? Только смириться.

— Хорошо, — сказала она. — Видно, больше об этом говорить незачем.

Он молча кивнул. Она тоже наклонила голову.

— Всего хорошего, — произнесла она ровным голосом. После чего вышла из комнаты.

* * *

Почти весь остаток дня Саймон не видел Дафну. Он избегал встреч с ней, ибо не хотел, страшился лишний раз чувствовать себя в положении виноватого. В то время как — старался он убедить себя — вины его ни в чем не было. Ровно ни в чем. Ведь — повторял он в десятый раз самому себе — он честно предупреждал ее обо всех последствиях и у нее была полная возможность поступить по-другому. Он ни к чему ее не принуждал. Разве не так? Разве его вина, что она истолковала смысл его слов несколько иначе и решила, что он не может, физически не может иметь детей? Какая, в конце концов, разница, по какой причине? Факт остается фактом в любом случае.

Однако несмотря на все укоры совести и на то, что он все время думал о Дафне и мысленно видел ее расстроенное лицо, — все-таки он испытывал облегчение от того, что тяжесть тайны упала с его плеч и Дафна теперь знает все о его семейных невзгодах. Если можно их так назвать. А если знает, то может понять и хотя бы немного разделить их.

Да, окончательно решил он уже к вечеру, хорошо, что никакая тайна не разъединяет их больше.

А к ночи почти убедил себя в том, что вообще не совершил ничего предосудительного. Почти — потому что не мог окончательно отрешиться от мысли, что, вступая в брак, понимал: сердце Дафны будет разбито и он — прямо или косвенно — будет виновником. Но он отнюдь не желал этого, ибо считал, что она достойна лучшего: хорошей семьи, семейного счастья и, значит, кого-то, кто в состоянии все это ей дать. А с другой стороны, она была честно предупреждена и сама, словно бабочка, летела на огонь. Даже не бабочка — та ведь не понимает, куда летит и что ее ждет.

Он содрогнулся от мысли о том, другом, кто мог бы стать мужем Дафны. Нет, он не хотел этого! Даже одно предположение было для него невыносимым!

Она принадлежит ему, и только ему! Она его жена…

Но ведь она желала и желает настоящей семьи, детей и, значит, будет с ним несчастлива всю оставшуюся жизнь. А он хочет ее и хочет ей счастья… И как же быть? Что делать?

Он чувствовал себя в замкнутом кругу. И туда же завлек Дафну… Но ведь она сама…

Стой! Довольно!.. Это ни к чему не ведет… А что ведет?.. И куда?..

Он вскочил с кресла в кабинете, куда опять вернулся с наступлением ночи. Нужно еще раз поговорить с Дафной. Объяснить решительно все, снять с себя ощущение вины перед ней, и чтобы она поняла и простила его. Да, именно поняла и простила… Окончательно и бесповоротно…

Она обижена. Кроме всего прочего — на то, что он не пожелал с ней разговаривать, когда она так робко вошла к нему в кабинет. И потому не спускалась ни к завтраку, ни к обеду. Он ел в одиночестве и в полной тишине, если не считать случайных ударов ножа или вилки о тарелку.

Но ведь она его жена, черт возьми! И он вправе видеть ее за столом… и в постели. Да, в постели!.. Везде, где он захочет!..

Он решительно прошагал по лестнице, по коридору, так же решительно отворил дверь их спальни и грозно встал на пороге.

Дафны там не было. Он не поверил своим глазам. Где же она? Уже скоро полночь. Она должна лежать в постели.

А, наверное, у себя в туалетной. Надевает эту дурацкую ночную рубашку, которую он почти тотчас же снимает с нее.

— Дафна! — позвал он, подойдя к двери.

Ответа не было. Да и света там нет — не проникает в щель под дверью. Он толкнул дверь. В туалетной никого не было.

Саймон яростно дернул за шнурок звонка. Еще и еще раз! Не дожидаясь, пока появится кто-нибудь из слуг, он вышел в коридор.

На его зов спешила горничная верхнего этажа, хрупкая блондинка, чьего имени он не удосужился узнать. По его лицу она сразу увидела, что хозяин чем-то разгневан.

— Где моя жена?! — выкрикнул он.

— Ваша жена?

— Да, — повторил он, — я говорю о ней. — Девушка, смотрела на него с таким недоумением, что он посчитал разумным пояснить:

— Полагаю, вы догадываетесь, о ком я говорю. Она примерно вашего роста, волосы темные, густые…

У несчастной служанки было такое испуганное лицо, что ему сделалось стыдно за свой сарказм. Он подумал, что она сейчас спасется бегством и тогда он вообще ничего не узнает. Не будить же всю прислугу и выставлять себя на посмешище!

— Где же она? — спросил он намного мягче и спокойнее.

— Разве она не в своей постели? — пролепетала служанка.

— Насколько могу понять — там ее нет. — Он кивнул в сторону своей спальни.

— Но она же спит не там, ваша светлость.

— А где же, хотел бы я знать?

— Разве она…

Глаза служанки еще больше расширились от ужаса, она тоскливо озиралась, по всей вероятности, ища путь к спасению.

— Говорите же! — прикрикнул Саймон. — Я хочу услышать вас наконец!

— Разве она не в бывшей комнате вашей матери, милорд?

— Что?! — крикнул он так, словно бедняжка сама заставила его жену перебраться туда. — С каких пор?

— По-моему, с сегодняшнего дня, ваша светлость… Но я не знаю… Мы все так и подумали, что вы займете отдельные покои… в конце медового месяца. — Она с огромным трудом произносила все эти слова.

— Вы… вы подумали? — проворчал он.

— Мне сказали, что так поступали ваши родители, и вы, наверное, тоже, ваша светлость.

— Вы… Мы… Родители!.. — закричал он. Девушка отскочила от него шага на два. — Не знаю, как родители, — ворчливо продолжал он, уже обращаясь не к ней, а как бы к самому себе. — Но я… я могу поступать по-другому, черт меня побери?

— Конечно, ваша светлость.

— Спасибо, милая… Могу я узнать у вас, какую именно комнату из тех, что занимала моя мать, избрала сейчас ее светлость герцогиня?

Дрожащий палец служанки указал на одну из отдаленных дверей:

— Вон ту…

— Благодарю вас. — Он направился в указанном направлении, потом рывком повернулся:

— Вы уволены!

Зачем ему нужно, подумал он, чтобы в доме продолжала находиться свидетельница того, как он не мог ночью найти свою собственную жену?

Подождав, пока замолкнут в коридоре звуки шагов расстроенной служанки, Саймон сам двинулся к дверям новой спальни Дафны. Остановившись там, он подумал о том, что, в сущности, ему нечего сказать ей — все уже сказано, и, придя к этой нерадостной мысли, все же постучал в дверь.

Никакого ответа.

Он постучал еще раз. Громче.

Снова ответа не было.

Он поднял руку, чтобы постучать в третий раз, но тут ему пришло в голову, что, возможно, дверь не заперта. От кого ей, собственно, закрываться? Не от него же? Глупо, что он не сообразил этого сразу и поднял шум.

Он повернул ручку двери. Черт! Заперто изнутри!

Он потратил некоторое количество времени на то, чтобы излить свой гнев перед самим собой и перед запертой дверью. Потом издал нечто среднее между человеческой речью и рыком разъяренного зверя:

— Дафна! — И еще громче:

— Дафна! Наконец он услышал шаги за дверью.

— Да?

Это был ее голос. И он звучал дьявольски спокойно. Во всяком случае, по сравнению с его собственным.

— Впусти меня!

Молчание. Потом снова невозмутимый голос:

— Нет.

Он в растерянности посмотрел на массивную дверь. Причиной его растерянности была не сама дверь, а непослушание той, которая была за дверью и осмеливалась отвечать «нет» на его приказ. Жена она ему или не жена, черт побери?! Разве не давала она клятву перед Богом подчиняться мужу своему?

— Дафна, — сказал он с угрозой, — открой немедленно!

Видимо, она стояла у самой двери, потому что сначала он услышал ее глубокий вздох, а уж потом слова, и звучали они очень рассудительно:

— Саймон, единственная причина, по которой я могла бы это сделать, — если бы имела намерение допустить тебя в свою постель. Но я не хочу этого, а потому советовала бы тебе — и все остальные обитатели дома наверняка согласятся со мной — уйти отсюда, не шуметь и лечь спать.

Да она просто издевается над ним! У него потемнело в глазах от злости, а когда туман рассеялся, внимательнее пригляделся к двери: как бы ее взломать?

— Дафна, — сказал он таким спокойным голосом, который напугал его самого, — если ты не откроешь, я… я просто вышибу дверь.

— Ты не сделаешь этого, — последовал ее тоже совершенно спокойный ответ. И поскольку он молчал, окаменев от негодования, она еще более уверенно повторила:

— Этого ты не сделаешь.

Он опять ничего не сказал, однако не оттого, что соглашался с ней, а потому, что был занят решением, как лучше это сделать.

— Ты можешь поранить себя, если решишься на такое, — услышал он ее обеспокоенный голос.

— Тогда открой, — проворчал он.

После недолгой паузы ключ повернулся в замке.

У Саймона хватило выдержки смирить свою ярость и не пнуть дверь со всей силой, на какую он был способен, — ведь за ней стояла Дафна.

Дрожавшей от внутреннего напряжения рукой он распахнул створки и увидел ее, виновницу этого неприличного ночного скандала: руки сложены на груди, в повороте головы, во всем теле готовность к сопротивлению.

— Не смей никогда запираться от меня! — крикнул он.

Она спокойно возразила:

— Я хотела побыть одна. Разве у меня нет на это права? Он не посчитал нужным отвечать на всякие глупости.

— Завтра утром прикажи отнести все твои вещи обратно, в нашу спальню! А сама еще сегодня переберешься туда!

— Нет, — услышал он негромкий голос.

— Что ты, черт возьми, говоришь? — прорычал он.

— А что я, черт возьми, говорю? — ответила она его же словами. — «Нет» означает «нет».

Он был так потрясен, что не сразу нашелся, что ответить.

— Но ведь ты моя жена, — пробормотал он потом. — И обязана спать со мной. В моей постели.

— Нет.

Какое короткое и какое емкое слово!

— Дафна, я последний раз говорю тебе…

Ее глаза сузились. Лицо словно окаменело. Он никогда не видел ее такой.

— А теперь послушай меня, — сказала она. — Ты решил отнять… отобрать у меня нечто весьма важное для женщины. Что ж, я приняла решение ответить тебе тем же.

— Чем? — проговорил он, словно не понимая, о чем она говорит.

— Отнять у тебя саму себя.

Он просто не верил своим ушам. Оцепенел. У него отнялся язык.

Однако Дафна не остановилась на этом. Приблизившись к двери, она повелительным движением указала ему на выход и подкрепила свой жест не менее повелительным приказом:

— А теперь уходи из моей комнаты!

Нет, этого вынести уже нельзя! Он задрожал от гнева.

— Это моя комната! — заорал он. — Мой дом! И ты тоже принадлежишь мне!

— Тебе не принадлежит ничего, — сказала она с горечью, — кроме титула твоего отца. Ты даже сам не принадлежишь себе.

Опять его глаза затуманились от ярости, в ушах зашумело. Не вполне отдавая себе отчет в своих действиях, он шагнул к ней, словно намереваясь ударить… убить… уничтожить…

Слава Богу, приступ ослаб, взрыва не последовало. Он ощутил слабость во всем теле, как после тяжелой болезни.

— Что т-ты хоч-чешь всем эт-тим с-сказать? — с трудом спросил он севшим голосом.

— Подумай и поймешь, — отвечала она.

Снова его охватил гнев: она еще упорствует!

Он кинулся к ней, схватил за руку, чуть повыше локтя. Он понимал, что слишком сильно сжимает пальцы, но ничего не мог с собой поделать.

— Я требую… Слышишь? Объясни мне!.. П-прямо с-сейчас!

В ее взгляде, который она устремила на него, не было ни страха, ни злости. Одно понимание. И еще жалость… Этого только не хватало! Он не потерпит!..

— Ты не принадлежишь себе, — сказала она, — потому что отец управляет тобой до сих пор. Даже из могилы.

Саймон пристально смотрел на нее, не произнося ни слова. Она продолжала, но уже не с горечью, а с грустью:

— Твои поступки, речи… избранный тобой образ жизни… они имеют мало общего с тобой самим, с тем, чего ты желаешь, в чем нуждаешься. Всем, решительно всем, что ты делаешь, Саймон, каждым своим жестом, словом ты пытаешься противостоять ему, своему отцу. Ты беспрерывно что-то доказываешь мертвецу, споришь с ним, оказываешь сопротивление. Хотя он уже давно ничего не может тебе сделать, ничем ответить.

— Это не так, — неожиданно ясным голосом сказал Саймон и поправился:

— Не совсем так.

Дафна попыталась отойти в сторону — ей уже не хватало храбрости противостоять этому сильному, разгневанному мужчине. Однако он по-прежнему сжимал ее руку.

Внезапно он наклонился к ней, его вторая рука скользнула по ее спине и чуть ниже.

— Ты не совсем права, — шепнул он ей на ухо. — Потому что, когда я вот так прикасаюсь к тебе, в моих мыслях нет места для него.

Дафна вздрогнула, кляня себя за то, что не может не желать его, за то, что он в состоянии сделать так, чтобы она желала его.

— Когда мои губы касаются твоего ушка, — услышала она его шепот, — я ни в чем не завишу от него, ничего ему не доказываю.

Она вновь попыталась вырваться, но оставила все попытки, как только он прижал ее к себе.

Медленно и осторожно он повлек ее к постели. И опять заговорил:

— И когда я веду тебя к постели и мы идем… как сейчас… словно один человек… не разделенные ничем..

— Нет! — крикнула она, отчаянно вырываясь.

Он отпустил ее, пораженный силой сопротивления.

— Когда ты ведешь меня к постели, — с рыданиями в горле произнесла она, — то мы не одно целое. Нас даже не двое, потому что между нами находится твой отец. Он здесь всегда…

Саймон опять ощутил беспомощность. Что еще может он сказать? Что сделать?

Она продолжала немного спокойнее, понизив голос:

— Можешь ты, прямо глядя мне в глаза, честно признать, что, когда отрываешься от меня… от моего тела… и отдаешь то, что должен отдать мне… отдаешь это краю простыни… что в эти минуты думаешь обо мне? Можешь?

Он не отвечал. Она печально покачала головой и ответила сама:

— Не можешь. Если ты честен.

Она отступила еще дальше от него, от постели. Однако она знала: он сумеет сломить ее сопротивление. Если захочет. Ибо она сама хочет этого. И тогда завтра она возненавидит его. И еще больше саму себя.

Они стояли, разделенные стеной молчания, в тихой полутемной комнате. На лице Саймона еще видны были следы гнева, обиды, крайнего удивления — смесь самых различных чувств, но Дафне казалось, что постепенно их начинает вытеснять просто замешательство.

— Я думаю, — мягко сказала она, — лучше всего тебе сейчас уйти.

Он растерялся.

— Ты моя жена. Она не ответила.

— Я на законных основаниях владею тобой. Ей подумалось, что он сам с трудом выговорил эту фразу: от растерянности, от бессилия.

— Что ж, это верно, — согласилась она. В одно мгновение он преодолел расстояние между ними. Его руки вновь сомкнулись вокруг ее талии.

— Я могу сделать так, что ты захочешь меня, — прошептал он.

— Знаю.

Снова в его голосе возобладало раздражение:

— И даже если не смогу сделать этого, ты все равно принадлежишь мне. Я вправе применить силу и остаться тут. В этой комнате.

Усталым, отрешенным голосом она произнесла:

— И это я знаю. Но ты никогда так не поступишь.

Он знал, что она права, и потому заставил себя оторваться от нее и стремительно выбежал из комнаты.

Глава 18

…Неужели ваш автор — единственный из всех, кто мог заметить, что мужчины из высшего общества стали в эти дни поглощать намного больше спиртных напитков?..

«Светская хроника леди Уислдаун», 4 июня 1813 года

Саймон ушел из спальни Дафны и напился. Это не было для него привычным и любимым занятием, но он сделал это.

В нескольких милях от Клайвдона, на берегу моря, было немало питейных заведений, куда частенько заходили моряки, чтобы выпить, а также подраться. Двое из них сунулись было к Саймону. Он отмолотил обоих.

В глубинах его души бушевала злость, кипела ярость, они искали выхода и нашли его этой ночью. Ему нужен был лишь малейший повод, чтобы вступить в драку. Повод тоже нашелся.

Саймон был уже порядком пьян, когда началась потасовка, и видел в своих противниках не краснолицых от солнца и ветра матросов, а своего отца. Каждый удар предназначался не им, а ему одному — его постоянному мучителю и недругу. И после каждого удара он испытывал облегчение. Никогда он не считал себя жестоким, кровожадным, но будь он неладен, если ему не было хорошо, когда его кулак попадал в цель.

После того как он разделался с двумя особенно задиристыми, больше никто к нему не приставал. Моряки вскоре ушли, а местные предпочли не связываться — в этом хорошо одетом незнакомце, помимо несомненной силы, они распознали затаенную ярость, а от таких лучше держаться подальше.

Саймон оставался в пивнушке до рассвета. Перед ним стояла большая бутылка с дешевым виски, к которой он постоянно прикладывался; потом он поднялся наконец, расплатился, сунул бутылку в карман, взгромоздился на лошадь и направился домой.

По дороге Саймон допил остатки и выбросил бутылку. Пьянея все больше по мере приближения к дому, он думал только об одном. Одно сверлило его мозг.

Он хотел, чтобы Дафна вернулась к нему. Потому что она от него ушла — он понимал это — не только в другую комнату, а, что гораздо страшнее, оторвалась от его души, от тела. Но он не хочет этого, не выдержит. Она ему нужна, как никто и никогда не был нужен.