Бриджертоны (№1) - Герцог и я

— Расшалились, — подсказал он. — Но почему? Мы так спокойно путешествуем.

Она внимательно посмотрела на него:

— Саймон, вы не забыли, что сегодня утром мы стали мужем и женой?

Действительно, какой черствый, нечуткий болван! Для нее ведь это…

— Дафна, — произнес он насколько мог нежно, — вам не надо беспокоиться.

— Не надо? — переспросила она, избегая его взгляда.

В самом деле, надо или не надо?.. Он набрал побольше воздуха, словно это могло облегчить ответ. Как он мог забыть о том, что должно тревожить ее весь сегодняшний день?.. Разумеется, он сделает все, чтобы… Но как объяснить на словах?

— Мы подождем с этим… — наконец проговорил он. — С тем, что скрепляет брак, пока не приедем в Клайвдон.

— Подождем?

Саймон в удивлении расширил глаза. Не ослышался ли он? В ее голосе звучало явное разочарование!

— Конечно, — ответил он ласково, как говорят с неразумным ребенком. — Не могу же я… Не можем мы в какой-то придорожной гостинице… Я слишком уважаю вас, чтобы…

Боже, что он несет?.. Видимо, она думала так же, потому что снова переспросила:

— Не можем?

— Нет.

Саймон все-таки до конца так и не понял, что ее сейчас возмущает — если то, что он уловил в ее тоне, было возмущением. Что тревожит больше всего?

— Но почему? — спросила она.

Да, теперь уж точно возмущение звучало в голосе. Он не ошибается.

Он уставился на нее в полном изумлении.

Дафна вышла из-за ширмы и теперь стояла посреди комнаты. Темные глаза казались огромными на побледневшем лице, она нервно облизала губы, и на это движение его тело ответило вспышкой желания.

С дрожащей улыбкой, опустив глаза, она сказала:

— По-моему… мне кажется… место не должно иметь значения.

О, как эти слова были связаны с тем, что он чувствовал сейчас в душе! Как хотелось ему бросить ее на постель, накрыть своим телом!

Он даже протянул к ней руки, едва не потеряв при этом равновесия, и должен был опуститься на постель, чтобы не упасть.

— Дафна! — пробормотал он в пространство. Она по-своему истолковала его жест, интонацию, с которой он произнес ее имя.

— Боже, я должна была знать, — прошептала она со стоном. — Простите… О, простите меня!

Простить ее? Но за что?

Он поднялся с постели, на которую так неловко опустился. Проклятие! О чем она толкует? И почему этот стон?

Она продолжала смотреть на него с испуганным сожалением. Даже состраданием. В чем дело? Возможно, она подумала, когда он по-дурацки оступился, испытывая страстное желание, что у него начинается какой-то припадок? Следствие болезни, о которой она не знала?

Или она так напугана тем, что должно между ними произойти, что просто не в состоянии контролировать свои эмоции и слова?

— Дафна, — мягко произнес он, — что с вами?

Она стремительно приблизилась к нему, ласково провела рукой по его щеке.

— Я так бесчувственна, — сказала она. — Мне стыдно, поверьте… Я должна была понять гораздо раньше.

— Что понять? О чем вы?

Ее рука оторвалась от его лица и бессильно повисла.

— Понять, что вам… что вы не можете… это…

— Что «это», черт возьми?

Она снова опустила глаза, сцепила пальцы рук, чтобы не дрожали.

— Пожалуйста… — прошептала она с мукой. — Пожалуйста, не заставляйте меня произносить вслух.

Саймон почувствовал, что гнев его переливается через край.

— Вот из-за подобных ш-штучек, — проговорил он, заикаясь, — из-за эт-тих д-дурацких п-причуд многие мужчины не хотят жениться! И я их п-понимаю!

Его слова были в большей степени обращены к самому себе, но Дафна не могла не слышать их и застонала еще сильнее, закрыв лицо.

Саймон отвел ее руки от лица и крикнул:

— Какого черта! О чем вы стонете и сокрушаетесь?

— О том, что вы не можете… — чуть слышным шепотом произнесла она. — Не можете сделать то, что нужно в браке… между женой и мужем…

Пожалуй, это немного странно, однако именно в эти минуты его желание овладеть ею возросло до такой степени, что он посчитал нужным снова опуститься на постель.

— Кто вам это сказал? — спросил он грозно.

Поняв его слова буквально, она откровенно ответила:

— Никто, клянусь вам! Я ни от кого… — Еще больше поникнув головой, она с трогательной заботой проговорила:

— Но все равно я обещаю вам быть хорошей женой и никогда… никому…

Наверное, в самые тяжелые годы своего детства, когда язык, казалось, заполнял весь его рот, а слова застревали в горле, не испытывал он такой беспомощности.

Она решила, что у него половое бессилие? Что он импотент?

— Но п… п… — начал он и замолчал.

Не хватает, чтобы к нему вернулось прежнее, почти забытое!.. Он постарался выровнять дыхание, спокойно пошевелить языком.

Дафна по-другому истолковала его затрудненную речь, молчание и решила, что ее долг по возможности утешить

Несчастного.

— Мужчины слишком серьезно относятся к таким вещам, — сказала она. — Но прошу вас, не надо…

— Да, не надо, потому что это полная чушь! — отчетливо выкрикнул он. — Вздор! Она вздрогнула.

— Что?

— То, что вы слышите! — Его глаза сузились, в них мелькнула злость. — Интересно, от кого вы узнали, какие веши волнуют мужчин? От вашего братца?

— Нет, от мамы.

— От вашей матери? — Саймон вскочил с постели, полный негодования. — Она объявила вам, что я импотент? Это называется таким словом? Мать не упоминала его.

— Что же она говорила? Чем забивала вашу голову?

— Не сердитесь так. Она ни словом не упоминала о вас, а говорила только вообще.

— И что именно?

— Не так уж много, — честно призналась Дафна. — Я хотела бы услышать намного больше.

— Вот как? О чем же?

Он спрашивал так настойчиво, что Дафне поневоле пришлось отвечать:

— Ну, она объяснила мне, что матримониальный акт…

— Ваша мать назвала это актом?

— Разве его называют по-другому? А как?

Саймон отмахнулся рукой от ее вопроса и повторил свой:

— И что же вам было сказано об этом акте?

— Она сказала мне, что он… как бы вы его ни называли…

Саймон не мог не оценить ее чувства иронии, тем более при данных обстоятельствах, и с трудом подавил удовлетворенную усмешку.

— …что он, — продолжала Дафна, — предназначен для деторождения и…

— Только для деторождения? — прервал он ее. Дафна нахмурилась, припоминая.

— Кажется, да. Но, по-моему, мама сама не была в этом до конца уверена.

— Значит, не до конца?

Предмет разговора был так смутен для нее, что она не уловила насмешки. Сейчас она хотела одного: защитить свою мать.

— Мама старалась объяснить, но, видно, ей было трудно говорить со мной на такую тему.

— Это после восьмерых детей, — не сдержался он. — Или она уже забыла…

Он осекся, поняв, что зашел слишком далеко, но Дафна снова не поняла его сарказма.

— Я так не думаю, — ответила она серьезно. — Потому что когда я спросила про всех ее детей и не значит ли, что она совершала это… этот акт, — твердо выговорила она, — только восемь раз…

После этих слов Дафна умолкла в смущении.

— Продолжайте, — поощрил ее Саймон сдавленным голосом. Сдавленным не от гнева — от сдерживаемого смеха. Дафна взглянула на него с беспокойством:

— Что с вами? Опять нехорошо?

— Со мной все в порядке.

— Но голос какой-то странный…

— Просто поперхнулся. Я с интересом слушаю вас.

— Так вот, — продолжала она, — когда я спросила про эти восемь раз, мама как-то забеспокоилась…

— Значит, вы все-таки спросили? На этот раз модуляции его голоса не обманули ее. Она с негодованием взглянула на Саймона.

— Вы смеетесь?

Он с трудом сжал губы.

— Нет, с чего вы взяли? — Для большей убедительности он затряс головой.

— По-моему, — сказала она возмущенно, — я задала ей не такой уж дурацкий вопрос. Ведь у нее восемь детей. И она все-таки ответила мне… Да что с вами?

Он уже не мог сдерживаться — кивал головой, махал рукой, было непонятно, смеется он или плачет.

— Ох, не надо… не надо больше… — выговорил он наконец. — Прошу вас.

— Я молчу.

Дафна уселась с оскорбленным видом, сложив руки на коленях и предоставляя Саймону возможность вдоволь насмеяться.

Нужно отдать ему должное — он постарался как можно скорее овладеть собой и не затягивать приступ неудержимого смеха. Успокоившись, он сказал:

— Я, конечно, догадывался, что не следует пускаться с вами в обсуждение подобных вещей и что я пожалею, если начну. И я действительно жалею и прошу простить меня. Но ответьте хотя бы, почему вы решили, что я… — он содрогнулся, — что я не могу выполнять свои супружеские обязанности?

— Но вы же сами говорили, что не можете иметь детей! Ни капли веселости не осталось в его лице.

— Дафна, существует много причин, по которым супругам не следует иметь потомство. — Он разъединил ее руки, сложенные на коленях, начал гладить пальцы. — А вообще, — спросил он ласково и серьезно, — вы имеете хоть какое-нибудь представление о том, что происходит между мужчиной и женщиной в интимной жизни?

— Пожалуй, нет, — откровенно призналась она после некоторого раздумья. — Вас это может удивить, потому что у меня три взрослых брата и мама. Она пыталась мне вчера что-то…

— Ни слова, прошу вас, об уроках, преподанных вашей матерью, — произнес он сдавленным голосом, который довольно явно свидетельствовал о новом приступе смеха. — Иначе я…

— Вы опять смеетесь надо мной, Саймон? — надменно спросила она, и ее тон рассмешил его еще больше.

— Нет, нет, — попытался он уверить ее между новыми взрывами хохота.

— Тогда почему же?

— Ох, Дафна, — выговорил он наконец, — вам еще многому нужно учиться в этой жизни.

— Но разве я против? — возразила она тоном прилежной ученицы, что не убавило его веселости.

И все же в эти минуты его не покидала трезвая мысль о том, что вполне можно было бы избежать этой нелепо-веселой сцены, если бы юных девиц в их домашнем кругу не ограждали в такой степени от реальностей жизни. В том числе и семейной.

Он наклонился ближе, заглянул в серьезные глаза Дафны.

— Я научу вас, — прошептал он.

Она почувствовала, как что-то екнуло у нее в груди и тепло разлилось по всему телу.

Не сводя с нее глаз, он поднес ее руку к губам и поцеловал.

— Я сделаю все, — повторил он, — чтобы вы многое поняли и многое полюбили.

Ей стало трудно дышать. Отчего в комнате так жарко?..

— Я… я, право, не знаю, о чем вы говорите, — пробормотала она.

Саймон сжал ее в объятиях.

— Ты узнаешь…

Глава 15

В Лондоне вроде бы наступило полное затишье с той поры, как новоиспеченный герцог и его супруга отбыли в свое поместье. Ваш автор может сообщить вам всего-навсего не слишком занимательное известие о том, что мистер Найджел Бербрук пригласил на танец мисс Пенелопу Фезерингтон и что та, несмотря на бдительный контроль со стороны матери, не сумела отобразить на своем лице достаточного наплыва нежных чувств по отношению к поклоннику.

Но, в сущности, кого это особенно интересует? Так что ваш автор вынужден на время умолкнуть.

«Светская хроника леди Уислдаун», 28 мая 1813 года

Ей казалось, она снова находится в саду у леди Троубридж, с той лишь разницей, что сейчас можно было никого не опасаться — ни разъяренных братьев, ни случайных свидетелей, ни светской молвы. Сейчас в саду… то есть в довольно невзрачной комнате были только они — законные супруги, которые могли вести себя, как им заблагорассудится, и делать, что хотят…

Но что?.. Этого она еще не знала. Однако ей было обещано, что она узнает.

Губы Саймона коснулись ее губ, они были ласковыми, но требовательными. Их прикосновение вызывало у нее неведомые дотоле ощущения, неясные побуждения и желания.

— Говорил я тебе, — услышала она его прерывистый шепот, — как нравятся мне уголки твоего рта?

— Н-нет, — ответила она, не зная, следует ли вообще отвечать на подобные признания.

Его язык прикоснулся к этим уголкам, ей стало щекотно, она не удержалась от смеха.

— Не надо!

— Надо, — ответил он и продолжал:

— А говорил я тебе, как мне нравится твоя улыбка?

Ей хотелось опять что-то ответить, но она решила не делать этого и просто улыбнулась.

— Она занимает у тебя половину лица. — По-видимому, он продолжал говорить об улыбке.

— Но ведь это ужасно, если так! — воскликнула она. — Как у паяца!

— Это прекрасно, — заверил он ее.

— Ничего подобного! Вы имеете слабое представление о канонах женской красоты, Саймон.

— К черту все каноны!

— Ох, Саймон, — вздохнула она. — Вы настоящий дикарь. Чудесный, своеобразный дикарь.

— Я — дикарь?

Его губы сделались настойчивее. Ей с превеликим трудом удалось промычать утвердительный ответ.

— Слово, которым ты меня назвала, — сказал он с наигранным негодованием, — почти такое же плохое, как импотент.

Она сделалась серьезной.

— Я не хотела вас обидеть. Простите, ради Бога. Он благородно отмел ее извинения:

— Ты тут ни при чем. Это твоя достойная матушка поселила у тебя в голове подобные подозрения. Я готов убить ее за это!

Дафна рассмеялась:

— Бедная мама.

Саймон так прижал ее к себе, что она изогнулась и ощутила, как он прикоснулся к ее животу и лону, вызвав какие-то непонятные ощущения.

— Полагаю, мне остается лишь одно, — услышала она шепот губ, прижатых к ее уху, — доказать на деле мои возможности.

Он осторожно поднял ее и положил на постель. Дафна почувствовала, что дыхание уходит прочь из ее груди. Она не видела ничего, кроме его настойчивых светлых глаз. Весь остальной мир перестал существовать, его не было. Не было стен, потолка — ничего.

Быть может, он все же был, этот мир, но его сейчас целиком заслоняла фигура склонившегося над ней Саймона, его глаза…

Он наклонился еще ниже. На сей раз поцелуй не был легким или нежным, но требовательным, властным. Он не просто касался губ, а пожирал их. Его язык проник к ней в рот и вел себя как хозяин.

Потом Саймон опустился на постель рядом с ней, продолжая прижимать ее к себе, и на этот раз она явно ощущала возбуждение внизу его живота.

— Сегодня, — хрипло прошептал он, — ты станешь моей.

Только моей.

Ее дыхание участилось, оно казалось ей громким, как удары набата, его звуки заполняли всю комнату. Саймон был так близко — весь, все его тело. Это было то, о чем она мечтала, что пыталась представить себе с той минуты, когда тем утром в Риджентс-парке он сказал, что женится на ней. Но никогда она не думала, не могла подумать, что это так волнующе, так захватывающе… Прекрасно. Она не чувствовала сейчас тяжести его большого мускулистого тела, из-под которого не могла бы уже вырваться, даже если бы захотела.

Как ни странно, ей нравилось чувство собственного бессилия. Он мог сейчас делать с ней все, что ни пожелает, и она была готова разрешить ему это.

Его тело содрогнулось, с губ сорвалось имя «Д-даф…», она с некоторым удовлетворением осознала вдруг, что тоже имеет над ним власть: он так неудержимо желает ее, что почти не в состоянии говорить, с трудом выговаривает ее короткое имя.

И, обретя эту уверенность, она внезапно ощутила, что ее тело само знает, что нужно делать, как себя вести. Ее бедра раскрылись навстречу ему, и когда его руки коснулись юбок, начали поднимать их, она непроизвольно обвила ногами его тело, что есть силы прижав к нему свое жаркое лоно.

— О Господи, Дафна, — выдохнул он, слегка приподнимаясь на локтях, — я не могу больше… не могу выдержать.

— И не надо, — ответила она, не вполне понимая, о чем они говорят.

— Мы слишком торопимся. — В его глазах мелькнула привычная ирония. — Но в таком случае нам следует подумать о нашей одежде.

— Одежде? А что с ней?

— Она нам мешает. Надо как можно скорее избавиться от нее.

С этими словами он встал с постели и поднял с нее Дафну, которая вначале едва не захлебнулась от возмущения: ей показалось, он решил подшутить над ней в такой неподходящий момент.

У нее ослабели ноги, она чуть не потеряла равновесия, но он не позволил ей этого сделать. Его руки стали ласкать ее обнаженные ягодицы, и он проговорил с сомнением в голосе:

— Не знаю, как лучше поступить — снять твое платье через голову или спустить вниз, к ногам?

Он с такой естественностью задал вопрос, что она чуть было не стала отвечать, но вовремя спохватилась.

Сначала ее обидела непозволительная шутливость в такие минуты, но тут же она оправдала его тем, что он делает это намеренно — чтобы снять излишнее напряжение, и главным образом с нее.

Заданный самому себе вопрос он быстро разрешил в пользу второго варианта, и вскоре одежда лежала у ее ног. Теперь она была обнажена, если не считать короткой и тонкой шелковой сорочки, сквозь которую просвечивало тело и темнели затвердевшие соски.

Сквозь шелк он гладил ее груди, и эта двойная ласка — упругого шелка и его рук — кружила ей голову, жарким туманом застилала глаза.

— Как давно я мечтал об этом, — сказал он.

— Что же вам мешало? — нашла она силы ответить.

— Не что, а кто. Мой лучший друг Энтони. Твой цербер, твой неусыпный страж.

Еще усилие, и она даже смогла улыбнуться.

— Какой вы гадкий, — сказала она. — Зачем вы так долго мучили бедного цербера?

Однако она почти не слышала своих слов — все ее существо изнывало от желания.

Почему он продолжает говорить? Скорее бы… скорее!

— Я думал о вас каждую ночь, — слышала она его шепот. — О ваших губах, улыбке, о вашем теле. И в своих мечтах я был очень гадкий… Очень испорченный…

Легкий стон сорвался с ее губ. Саймон опустил с ее плеч сорочку, которая тоже упала к ногам.

— Но сегодня… — говорил он, — сегодня мои ночные видения становятся явью. Они уже стали явью…

Он не мог продолжать, потому что обхватил губами ее упругий сосок. Она тоже ничего не говорила, ей не хватало воздуха.

Совершенно обнаженная, она была у него в руках, и он ласково и осторожно положил ее снова на постель.

Теперь его движения стали совсем иными — быстрыми, лихорадочными, — когда он начал срывать одежду с себя, при этом не сводя глаз с распростертой на постели Дафны. Ее кожа в колеблющемся свете свечей отливала цветом спелого персика, прическа, над которой недавно трудился парикмахер, потеряла изысканность и волосы свободно падали на лицо, придавая ему естественность дикой природы.

Саймон, с поразительной легкостью еще несколько мгновений назад справлявшийся с ее одеждой, не мог так же легко разобраться со своими пуговицами и застежками. Дафна, внимательно наблюдавшая за ним, принялась натягивать на себя одеяло.

— Не надо, — сказал он, не узнавая своего голоса. — Я буду твоим одеялом.

Сорвав с себя остатки одежды, уже не слыша ее ответа (а возможно, его и не было), он накрыл ее своим телом.

— Ш-ш, — произнес он, подавляя ее удивленно-взволнованный вскрик. — Тише. Обещаю тебе, все будет хорошо. Доверься мне.

— Я верю, — дрожащим голосом ответила она. — Но только…

— Что «только»?

Его руки гладили ее грудь, бедра.

— Мне стыдно, что я такая неумелая… невежественная, — робко сказала она и почувствовала, как в его горле забулькал смех. — Опять смеетесь?

— Перестань, — пробормотал он, — умоляю, прекрати, если не хочешь все испортить.

— Что я должна прекратить? — обиженно спросила она. — И что во всем этом смешного, черт возьми?

— О Боже, Дафф! — простонал он. — Я смеюсь от радости. От радости, что ты такая… необразованная. — Он нашел ее губы и после долгого поцелуя проговорил:

— Горжусь тем, что я первый, кто удостоился счастья прикоснуться к твоему телу.

Ее глаза расширились.

— Это правда? — спросила она. — Насчет счастья?.. Вы… ты (она впервые назвала его так) не шутишь?

— Чистая правда, — ответил он таким тоном, что она сразу поверила. — В эту минуту я готов убить любого, кто помешал бы нам. Будь это даже твой любимый брат Энтони!

К его удивлению, она рассмеялась.

— О, Саймон! Как чудесно, что вы… ты такой страшный ревнивец! Спасибо.

— Благодарность я надеюсь заслужить позднее.

Внезапно в ее глазах мелькнул лукавый, заманчивый огонек.

— Возможно, — прошептала она, — я тоже заслужу твою благодарность.

Он ощутил, как ее ноги дрогнули, бедра слегка раздвинулись.

— Я уже благодарю тебя… уже… — проговорил он.

Его чрезмерно возбужденный орган любви жег ей живот; Саймон с великим трудом сдерживал желание сразу проникнуть в нее и завершить то, о чем мечтал, ибо помнил, напоминал самому себе: эта первая ночь целиком ее — Дафны — и для нее, а не для него. И она не должна, ни в коем случае не должна испугаться чего-то, испытать неприятные эмоции. Его обязанность — оградить ее от этого. Только радость, только удовольствие, блаженство должны сопутствовать ей в этом первом путешествии в мир сексуальной жизни.

Он знал, чувствовал: она уже хочет его, изнемогает — пусть не в такой степени, как он, — от желания. Дыхание ее участилось, глаза заволокло дымкой вожделения.

Но он решил, что этого мало. Она должна изнывать, сгорать от страсти — тогда ей легче будет принять его, легче перейти рубеж девственности. Он снова начал целовать ее. Не только губы — грудь, плечи, живот… Она стонала и извивалась под его телом, в глазах появились искорки безумия, и лишь тогда он опустил руку и притронулся к ее лону.

Это вызвало обоюдный стон, он убедился, что оно — влажное и жаркое — по-настоящему готово к его вторжению.

Когда он убрал оттуда свою руку, это вызвало у нее протестующий звук.

— Сейчас тебе станет немного б-больно, — проговорил он хрипло, — но я об-бещаю…

— Боже, сделай уже это! — простонала она, мотая головой из стороны в сторону на подушке. И он послушался.

Он вошел в нее одним сильным движением и сразу ощутил, как поддалась девственная плева, однако не услышал крика боли.

— Все хорошо? — выдохнул он.

Она кивнула, продолжая прерывисто дышать.

— Только странное какое-то ощущение, — проговорила она потом.

— Не больно?

Она покачала головой, улыбка тронула губы.

— Все совсем неплохо, — прошептала она. — Только раньше… когда рукой… было еще лучше.

Даже в тусклом свете свечей он увидел, что краска залила ей щеки.

— Ты хочешь так? — тоже шепотом спросил он, наполовину освобождая ее от своего присутствия в ней. — Так лучше?

— О нет! — почти крикнула она.

— Тогда так?

Он снова целиком вошел в нее. Она застонала.

— Да… Нет… Так… И еще… Если можно…

Он начал двигаться в ней, медленно и осторожно. Каждое движение вызывало ее легкий стон, эти звуки сводили его с ума, заставляли действовать энергичнее.

Стоны перешли в крики, дыхание стало еще более прерывистым, и он понял, что она близка к кульминации. Его движения стали быстрее, он сжал зубы, стараясь сдерживаться, чтобы не прийти раньше, чем она, к завершению.

Она со стоном назвала его по имени, еще раз вскрикнула, затем тело ее ослабло под ним, руки вцепились ему в плечи, бедра еще некоторое время двигались с удивлявшей его силой. Наконец она стихла, тело ее почти выпрямилось.

Саймон позволил себе еще одно, завершающее, движение внутри ее, ему не хотелось покидать ее горячее гостеприимное лоно. После чего освободил ее от себя и растянулся рядом с ней, прильнув к ее губам благодарным поцелуем.

Это была только первая из многих бурных ночей.

* * *

Они благополучно прибыли на следующий день в Клайв-дон, и там, к своему смущению, Дафна не покидала спальных покоев хозяина почти целую неделю. (Если не больше. И не будем утверждать, что она чувствовала себя пленницей и рвалась на свободу.)

Когда же они освободились от добровольного заточения, Дафне были показаны почти весь замок, все поместье — она увидела множество комнат, холлов, дорог и тропинок, а не один-единственный коридор, ведущий из холла замка в спальню его хозяина. Немало времени провела она, знакомясь с обитателями замка — служанками и слугами, дворецким, экономкой, с конюхами и лошадьми в конюшне.

Поскольку Саймон очень мало жил здесь, особенно в последние годы, то и сам был знаком далеко не со всеми, и, соответственно, многие из слуг никогда не видели своего хозяина. Но оставались еще и те, кто знал Саймона с самого его детства и был беззаветно предан ему.

Дафна расспрашивала его о тех ранних годах, однако он по-прежнему бывал лаконичен в своих ответах.

— Я жил здесь до того времени, пока не уехал в Итон, гае поступил в школу…

Вот примерно все, чего она от него добилась. И снова ощутила неловкость за свое любопытство и обиду за краткость и сухость его ответов.

— Ты ездил отсюда в Лондон? — спрашивала она. — Когда мы были маленькими, нас часто возили туда из нашего поместья.

— Нет, — отвечал он. — Я жил все время здесь. До школы. Хотя один раз побывал в Лондоне… Но лучше бы не ездил…

В его тоне был решительный призыв прекратить дальнейшие разговоры на эту тему, однако Дафна продолжала интересоваться его жизнью и не собиралась прекращать расспросов.

— Ты был, я полагаю, симпатичным, но болезненным ребенком, — говорила она сочувственным тоном. — Иначе тебя так не любили бы до сих пор ваши старые слуги. — Он ничего не отвечал на это, и она принималась тогда рассказывать о детстве своих братьев.

— Мой брат Колин, — говорила она, — наверное, был похож на тебя в детстве. Веселый, разговорчивый, хотя довольно часто болел. Помню, однажды…

Она застыла в тот раз с полуоткрытым ртом, потому что Саймон, ничего не говоря, повернулся и вышел из комнаты.

Ей хотелось заплакать от обиды. Но она сдержалась.

* * *

Он никогда особенно не интересовался цветами. Его оставляли равнодушным и розы, и фиалки. Но сейчас он стоял у деревянной ограды знаменитого на всю округу цветника и пристально смотрел на растения. Однако не оттого, что решил заняться садоводством. Просто приходил в себя после того, как Дафна разбередила ему душу очередными вопросами о детстве.

Будь оно проклято! Он до сих пор не мог спокойно вспоминать о нем. Поэтому пребывание здесь, в Клайвдоне, было мучительным. Во всяком случае, малоприятным. А привез он сюда Дафну исключительно оттого, что из сравнительно близких к Лондону владений Клайвдон был наиболее пригоден для жилья.

Воспоминания невольно влекут за собой ощущения тех лет, а именно их не хотел и боялся Саймон. Не хотел чувствовать себя снова ребенком, одиноким существом, забрасывающим своего отца уймой писем, на которые не приходит ни одного ответа. Не хотел вспоминать жалостливые лица слуг, их сочувственные улыбки. Да, они любили его, жалели, но разве это могло помочь?

Даже то, что они дружно осуждали и, возможно, ненавидели его отца, не уменьшало страданий мальчика. Конечно, какое-то удовлетворение Саймон находил в этом, но боль и унижение оставались прежними.

И стыд. Больше всего его мучило чувство стыда.

То, что его жалеют и, значит, он достоин жалости, а не обычного внимания, как другие дети, только прибавляло мучений. А чего стоили редкие встречи с отцом? В его детскую голову приходили тогда мысли о смерти — ему не хотелось жить, он жалел, что когда-то имел несчастье родиться…

Воистину он находился в аду и начал из него медленно выкарабкиваться только с поступлением в школу Это был смелый, отчаянный поступок с его стороны, и, к счастью, он оказался успешным.

Разумеется, Дафна ни в чем не виновата, даже в том, что так настойчиво пытается расспрашивать о прошлом. Но сохранившееся с детства жгучее чувство стыда мешает ему рассказать обо всем, что было… Да, стыд и еще, наверное, гордость… Но хорошо ли это? Правильно ли?

Его руки невольно сжали чугунное литье ограды сада, словно он хотел раздавить чувство вины перед Дафной. Он отвратительно обошелся с ней. Вот чего нужно стыдиться!

— Саймон!

Ее присутствие он ощутил раньше, чем она его окликнула. Она подошла сзади, неслышно ступая по мягкой траве. Ему казалось, он слышит шепот ветра в ее густых волосах.

— Какие красивые розы, — сказала она.

Он понимал, что этими простыми словами она хотела улучшить его настроение, успокоить, сказать, что не держит на него обиды. Как же ему повезло — несмотря на свой нежный возраст, его жена оказалась умна — нет, — мудра не по годам! Как будто все уже знает о мужчинах, об их дурацких переменах настроения, об их отвратительной несдержанности.

— Мне рассказывали, эти розы очень любила моя мать, — произнес он. — Трогательно ухаживала за ними. Она умерла при моем рождении, — добавил он.

Дафна наклонила голову.

— Я слышала об этом. Как прискорбно.

Он пожал плечами:

— Я не мог знать ее.

Зачем он так сказал? Неужели он обвиняет и свою мать тоже? Но в чем? В том, что умерла и потому не смогла стать для него защитой от отца? Кто знает, быть может, она повела бы себя точно так, как и ее супруг?

— От того, что не знаешь матери, — услышал он слова Дафны, — потеря не становится меньше.

— Да, — согласился он. — Пожалуй, так.

Позднее в тот же день, когда Саймон отправился куда-то по делам поместья, Дафна подумала, что сейчас самое подходящее время поближе познакомиться с экономкой, миссис Коулсон. Хотя еще не было решено, какое из поместий они выберут своей основной резиденцией, Дафна не сомневалась, что в Клайвдоне ей придется бывать достаточно часто, а потому решила, как советовала мать, не откладывать в долгий ящик доверительную беседу с одной из главных персон в замке.

Она зашла к миссис Коулсон в небольшую комнату за кухней незадолго до вечернего чая и застала хозяйку, привлекательную даму лет пятидесяти, за составлением меню на предстоящую неделю.

— Миссис Коулсон? — произнесла Дафна, негромко постучав в растворенную дверь.

Экономка поднялась со стула.

— Миледи, — сказала она с поклоном, — вам следовало позвать меня.

Дафна смущенно улыбнулась. Она еще не привыкла к своему превращению из «мисс» в «миледи».