Современная электронная библиотека ModernLib.Net

О поэзии Иосифа Бродского

ModernLib.Net / Биографии и мемуары / Крепс Михаил / О поэзии Иосифа Бродского - Чтение (стр. 11)
Автор: Крепс Михаил
Жанр: Биографии и мемуары

 

 


Чувственная поэзия достигла своего апогея в русской поэзии -- это неумирающие шедевры, которые я привожу не для того, чтобы показать, чего в них нет, а лишь для понимания, что именно нового есть в поэзии Бродского. Как писал Мандельштам "никакого "лучше", никакого прогресса в литературе быть не может, просто потому, что нет никакой литературной машины и нет старта, куда нужно скорее других доскакать." И далее: "Подобно тому, как существуют две геометрии -- Евклида и Лобачевского, возможны две истории литературы, написанные в двух ключах: одна говорящая только о приобретениях, другая только об утратах, и обе будут говорить об одном и том же."30 Для меня особенно важно подчеркнуть, что все, что здесь говорится о новаторстве Бродского по сравнению с традиционным, будь то техника стиха или философские концепции, оценивается с точки зрения оригинальности, новизны и необычности, а не с точки зрения какого-либо абсолютного критерия. Все большие поэты были новы и оригинальны, и их разность в конечном счете и является высшей их оценкой. Целью этого исследования и ставится показать непохожесть Бродского.
      Итак, тема смерти трактовалась в русской поэзии в основном чувственно, а не метафизически. Не будучи философом по складу своему и не желая быть им, Державин решил вопрос о жизни и смерти в стихотворении "На смерть князя Мещерского" воспеванием примирения, как лучшей мины при плохой игре:
      Жизнь есть небес мгновенный дар,
      Устрой ее себе к покою,
      И с чистою твоей душою
      Благославляй судеб удар.31
      В менее эпикурейском плане смирение человека перед лицом неумолимой реальности весьма часто выражалось в русской поэзии в различных тематических вариациях от Жуковского:
      Но мы... смотря, как счастье наше тленно,
      Мы жизнь свою дерзнем ли презирать?
      О нет, главу подставивши смиренно,
      Чтоб ношу бед от промысла принять,
      Себя отдав руке неоткровенной
      Не мни Творца, страдалец, вопрошать...32
      до Есенина:
      Все мы, все мы в этом мире тленны,
      Тихо льется с кленов листьев медь...
      Будь же ты вовек благословенно
      Что пришло процвесть и умереть.33
      Бродский если и приходит к оптимистическому взгляду на вещи, то не сразу и через большие сомнения:
      Бей в барабан о своем доверии
      к ножницам, в коих судьба материи
      скрыта. Только размер потери и
      делает смертного равным Богу.
      (Это суждение стоит галочки
      даже в виду обнаженной парочки.)
      Бей в барабан, пока держишь палочки,
      с тенью своей маршируя в ногу!
      ("1972 год")34
      Кроме того, этот "оптимизм" основан не на простом решении примириться при отсутствии других выходов из положения, но на мысли о равновеликости человека и Бога по размеру потери. А это уже совсем новая мысль.
      Выше, разбирая стихотворение "Бабочка", мы писали, что Бродский в отличие от поэтов-метафизиков не приносит благодарности Богу, а заканчивает стихотворение иначе. Любопытно, что поэт в конце концов приходит к своему апофеозу Бога, но апофеозу сознательному, не взятому на веру, но проверенному на собственном отношении к миру, к апофеозу, путь к которому лежал через сомнение и страдание. Это уже апофеоз другого рода, песня не невинности, но опыта:
      Наклонись, я шепну Тебе на ухо что-то: я
      благодарен за все; за куриный хрящик
      и за стрекот ножниц, уже кроящих
      мне пустоту, раз она -- Твоя.
      Ничего, что черна. Ничего, что в ней
      ни руки, ни лица, ни его овала.
      Чем незримей вещь, тем оно верней,
      что она когда-то существовала
      на земле, и тем больше она -- везде.
      Ты был первым, с кем это случилось, правда?
      Только то и держится на гвозде,
      что не делится без остатка на два.
      Я был в Риме. Был залит светом. Так,
      как только может мечтать обломок!
      На сетчатке моей -- золотой пятак.
      Хватит на всю длину потемок.
      ("Римские элегии")35
      Однако для того, чтобы прийти к благодарности такого рода, нужно было сполна открыть секрет борьбы со Временем. Здесь было много отдано традиции, во всяком случае без отталкивания от нее поэт не пришел бы к своему новому.
      5. Старение
      Тема старения в поэтике Бродского тесно переплетена с темой смерти с одной стороны, и темой времени с другой. Человек как объект биологического существования неотделим от времени, есть его сгусток, тогда как, например, камень или любая "вещь" не имеет внутреннего времени и не зависит от него. Для вещи существует лишь внешнее время, которое к вещи в общем и целом нейтрально, в том смысле, что внешнее время не регулирует ее существования и не определяет его границ. Таким образом, в "жизни" вещи не заключена ее "смерть", "жизнь" и "смерть" вещи -- понятия несоотносимые.
      В отличие от вещи человек обладает внутренним временем, вернее, оно обладает человеком. Это внутреннее или биологическое время течет внутри человека, отмеряя его жизнь. Человек в этом смысле уподобляется песочным часам, с той лишь разницей, что часы эти нельзя перевернуть -- они одноразового пользования.
      С другой стороны, биологическое существование человека отличается и от всякого другого биологического существования его способностью психологически переживать свое бытие в мире. Животные не знают смерти, потому что они не способны переживать, осознавать конечность своего существования, в силу этого их бытие в мире для них не трагично. Человек же знает, что он умрет, и это знание определяет его страх смерти.
      Итак, жизнь человека и его смерть взаимосвязаны и представлены одной временной данностью, каждая единица которой содержит и жизнь и смерть, ибо жизнь -- это постоянное неумолимое движение к смерти. Человеческая смерть в таком понимании есть результат биологического изменения во времени -старения, которое можно приравнять к умиранию. Старение -- это материлизующиеся признаки приближающейся смерти, которой человек страшится. При таком понимании биологического времени и его отношении к внешнему времени человек перестает быть равным самому себе -- он сейчас состоит из других элементов, чем тогда, в прошлом. Так в стихотворении "То не муза" любимая тогда не равна любимой теперь -- это две разные экзистенции.
      Горячей ли тебе под сукном шести
      одеял в том садке, где -- Господь прости -
      точно рыба -- воздух, сырой губой
      я хватал что было тогда тобой.36
      Несмотря на то, что конечность человеческого бытия понимается каждым, переживаться оно начинает каждым по-раэному и в разное время. Вехами переживания становятся или болезни, или/и очевидные признаки старения как физического, так и психологического. Однако если смерть легко поддается объективизации, вытеснению из субъективной сферы сознания -- "смерть -- это то, что бывает с другими" -- старение и болезни объективизируются с большим трудом, ибо их черты вполне материальны. Поэтому старение -- это всегда мое старение, а болезнь -- моя болезнь. Смерть в таком смысле не переживается, ибо она не имеет длительности. Мысль об отсутствии у смерти длительности выражена у Бродского в спайке с контекстом о самоубийстве как грехе малого порядка. О человеке нужно судить не по тому, как он лишил себя жизни, а по тому, как он жил:
      Годы
      жизни повсюду важней, чем воды,
      рельсы, петля или вскрытие вены:
      все эти вещи почти мгновенны,
      ("Памяти Т. Б.")37
      На посылке об отсутствии у смерти длительности, ее мгновенности построен знаменитый силлогизм Эпикура о том, что фактически человек не знает смерти: когда он жив -- ее нет, когда она пришла -- его нет. Все это, конечно, никак не снимает переживания человека своей смерти при жизни. Старение же -- всегда лично и конкретно -- это прежде всего то, что происходит со мной. Личностный аспект болезни и старения отражен в поэзии Бродского в конкретных деталях, присущих не лирическому герою, а самому поэту. Ламентации исходят от конкретного пишущего эти строки Я, а не маски или персоны. Это вовсе не значит, что читатель не подвергает эти ламентации универсализации, примериванию к себе. Но изначально он чувствует, что для поэта они -- не поза, а искренний серьезный разговор и чаще даже не с читателем, а с самим собой.
      Походя отметим, что это вообще любимая позиция Бродского -- беседовать с самим собой в одиночестве. Диалог встречается в нескольких ранних стихах, беседа с читателем крайне редка, если и есть обращения к кому-либо, то, как правило, к лицам "за тридевять земель", умершим или небожителям -- то есть разговор однонаправленный. В раздумьях о старении поэт останавливается на конкретных деталях, с точки зрения традиционной поэзии весьма натуралистических:
      В полости рта не уступит кариес
      Греции древней по крайней мере.
      Смрадно дыша и треща суставами
      пачкаю зеркало,
      ("1972 год")38
      Или в другом стихотворении, затрагивающем эту тему:
      Но, видать, не судьба, и года не те,
      И уже седина стыдно молвить где,
      Больше длинных жил, чем для них кровей,
      Да и мысли мертвых кустов кривей.39
      Как и во многих других случаях тема старения или тема болезни превращается в лейтмотивную и появляется в стихотворениях, впрямую ей не посвященных:
      Могу прибавить, что теперь на воре
      уже не шапка -- лысина горит,
      ("Одной поэтессе")40
      Запах старого тела острей, чем его очертанья.
      ("Колыбельная Трескового Мыса")41
      я, прячущий во рту
      развалины почище Парфенона...
      ("В озерном краю")42
      Натурализм деталей в данном случае оправдан натурализмом самой жизни -к сожалению, эти признаки старения -- реальность, а не выдумка, не сгущение красок.
      Если тема старения появляется в основном в зрелый период "Конца прекрасной эпохи" и "Части речи", то тема болезни лейтмотивно проходит через все творчество с самых первых стихотворений:
      Осенний сумрак листья шевелит
      и новыми газетами белеет,
      и цинковыми урнами сереет,
      и облаком над улочкой парит,
      и на посту троллейбус тарахтит,
      вдали река прерывисто светлеет,
      и аленький комок в тебе болеет
      и маленькими залпами палит.
      ("Шествие", 13. Городская элегия, Романс усталого человека)43
      В связи с этим стоит отметить, что тема болезни, умирания и смерти была для Бродского не просто отвлеченным философским интересом, но конкретным личным переживанием. Она присутствует в его лучших ранних стихах: "Художник", "Стихи пол эпиграфом", "Рыбы зимой", "И вечный бой...", "Гладиаторы", "Памятник Пушкину", "Стихи о слепых музыкантах", "Стансы" и др. Легче назвать стихотворения, где эта тема не затрагивается. Знаменательно, что во многих стихотворениях Бродский размышляет конкретно о своей смерти, а не только о смерти вообще:
      Ни страны, ни погоста
      не хочу выбирать.
      На Васильевский остров
      я приду умирать.
      Твой фасад темносиний
      я впотьмах не найду,
      между выцветших линий
      на асфальт упаду,
      ("Стансы")44
      Лейтмотивной темой ряда стихотворений является тема "сумасшествия" -ожидание его или переживание неминуемой или миновавшей угрозы:
      Наступила зима. Песнопевец,
      не сошедший с ума, не умолкший...
      ("Орфей и Артемида")45
      В эту зиму с ума
      я опять не сошел. А зима,
      глядь и кончилась...
      ("Стихи в апреле")46
      -- через
      двадцать лет, окружен опекой
      по причине безумия, в дом с аптекой
      я приду пешком.
      ("Прощайте, мадемуазель Вероника")47
      Тема старения и болезни человека непосредственно связана с темой страха смерти, а через нее с осознанием оппозиции "человек :: вещь" как отношения переживающей свое существование и страдающей материи к материи, лишенной сознания и бесчувственной.
      Перед лицом времени человек и вещь ничем не отличаются друг от друга, представляя собой лишь сгустки материи, рано или поздно обреченные на распад. Человек же знает, что обыкновенно вещи живут намного дольше, отсюда его зависть к вещам, к их долгожительству, к отсутствию в них боли, страдания, старения, страха смерти. Освободиться от всего этого человек может лишь в результате смерти, которая и знаменует переход человека в вещь:
      Вот оно -- то, о чем я глаголаю:
      о превращении тела в голую
      вещь! Ни горе не гляжу, ни долу я,
      но в пустоту -- чем ее ни высветли.
      Это и к лучшему. Чувство ужаса
      вещи не свойственно. Так что лужица
      подле вещи не обнаружится,
      даже если вещица при смерти,
      ("1972 год")48
      Все это говорится, конечно, не из тайной зависти к вещи, а для того, чтобы раскрыть для себя и для людей весь трагизм их существования, о котором они стараются не думать, вытесняя мысли о смерти на второй план, то есть при полном осознании конечности человеческого бытия как бы допуская свое бессмертие: "Смерть -- это то, что бывает с другими." В результате такой настроенности поэзии Бродского, она звучит как призыв к человеку смело взглянуть в глаза своему бытию в мире, осознать его трагичность и начать жить подлинной жизнью -- позиция во многих чертах напоминающая экзистенциалистскую. В качестве итога к этой главе мы попытаемся сформулировать основные положения поэтической философии Бродского в таком виде как она нам представляется, еще раз напомнив читателю о неизбежной искусственности такого анализа и его свободными манипуляциями с поэтическим текстом.
      6. Попытка синтеза
      Говоря о метафизической тематике стихотворений Бродского, я пытался рассмотреть ее на фоне философской лирики тех поэтов, которые кажутся мне наиболее близкими ему по духу своего творчества. Философские темы так или иначе мелькали и у других, однако вряд ли они могли привлечь внимание Бродского.
      Русские любомудры-шеллингианцы, провозгласившие необходимость слияния поэзии с философией, в своих поэтических опытах ушли от "любо", а к "мудрию" так и не пришли, да к тому же, за исключением разве нескольких вещей рано умершего Веневитинова, их стихи были по большей части беспомощны в поэтическом отношении.
      Несомненный интерес Бродского как к русским классицистам, так и к Баратынскому, Тютчеву и отчасти Фету полностью не объясняет его интереса к метафизической поэзии и не свидетельствует о близости мировоззрения и сходности тем. При сопоставлении Бродского с его литературными предшественниками скорее обнаруживается глубокая разница его мировоззрения, чем какая-либо отдаленная приемственность.
      Вообще попытка рассматривать метафизические темы Бродского в контексте русской поэзии есть во многом дань литературоведческой традиции, как бы негласно условившейся считать лишь поэтические влияния влияниями, упуская из виду, что поэт получает "сырой материал" для своего творчества отовсюду, и помимо поэзии русской и зарубежной (говоря только о письменных источниках) есть художественная проза, научная проза и, наконец, философия всех народов на всех языках. При наличии в двадцатом веке миллионов книг, энциклопедий и словарей, которые могли бы привлечь внимание поэта (не говоря уже о журналах, газетах, кино, теле- и радиопередачах, встречах, диспутах и симпозиумах), поиски источников тех или иных знаний или впечатлений превращают литературоведа в детектива, основным методом которого является гадание на кофейной гуще. Поэтому, оставив вопрос о генезисе философских взглядов поэта, рассмотрим то, что дает нам материал его поэзии собственно, отложив до поры до времени как рассуждения о влияниях, так и привлечение в поддержку высказываний Бродского о литературе вне поэтического контекста -статьях, выступлениях, беседах, интервью и т.п.
      В основе поэтического мировоззрения Бродского лежит отношение живой субстанции, и в частности человека, к мирозданию. На этом уровне Бродский оперирует основными понятиями своей философии, которые выстраиваются в несколько стройных тесно связанных между собой оппозиций: время :: пространство, человек :: время, человек :: пространство, жизнь :: небытие, человек :: Бог, неверие :: вера, время :: творчество. На уровне индивидуальной экзистенции оппозиции: человек :: вещь, любовь :: одиночество, страх смерти :: борьба со временем.
      Время -- верховный правитель мироздания, оно же и великий разрушитель. Время поглощает все, разрушает все, все обезличивает. Во взглядах на время как неумолимую разрушительную стихию, с которой бесполезно бороться, ибо время всепобеждающе, Бродский наиболее близок к взглядам древних греков, с одной стороны, и экзистенциалистов, с другой. Это высшее место времени (у Бродского это слово часто пишется с заглавной буквы) в иерархии мироздания неоднократно подчеркивается поэтом. Время -- абсолютный хозяин всего, все остальное, что не время, -- вещи, принадлежащие хозяину, иными словами, вещное (вре'менное) четко противопоставляется временно'му. Поэт отличается от других людей тем, что он ясно осознает это различие, его глаз "всегда готов отличить владельца /от товаров, брошенных вперемежку /(т.е. время -от жизни)". Время в поэзии Бродского всегда выступает как стихия враждебная, ибо его основная деятельность направлена на разрушение. Отсюда время -- враг как человека, так и всего, что дорого человеку и что им создано. Результат действия времени -- осколки, развалины, руины -- слова, часто встречающиеся в близких смысловых контекстах распада, будь то речь о вещах, зданиях, бабочке или человеческом организме: "развалины есть праздник кислорода и времени". Время -- генеральный разрушитель, который "варварским взглядом обводит форум". Человеку время приносит старость и смерть. Это соединение двух тем -- времени и смерти -- очень характерно для поэзии Бродского. Время -- палач, активная сила, приводящая к смерти: "Жужжащее, как насекомое, /время нашло, наконец, искомое /лакомство в твердом моем затылке". Конечный результат всей живой и неживой материи -- пыль, которую Бродский называет "плотью времени".
      Второй по важности категорией в иерархии мироздания у Бродского является пространство, которое включает как географические территории, так и весь вещный мир вообще. Вечность (прочность) времени противопоставляется вещности (порочности) пространства, в понятие которого включается и человек:
      Состоя из любви, грязных слов, страха смерти, праха,
      осязая хрупкость кости, уязвимость паха,
      тело служит ввиду океана цедящей семя
      крайней плотью пространства: слезой скулу серебря,
      человек есть конец самого себя
      и вдается во Время.
      ("Колыбельная Трескового Мыса")49
      Человек является "крайней плотью пространства" лишь географически, по форме. По внутреннему же содержанию он, как и вся живая материя, относится Бродским к категории времени:
      Время больше пространства. Пространство -- вещь.
      Время же, в сущности, мысль о вещи.
      Жизнь -- форма времени. Карп и лещ -
      сгустки его. И товар похлеще -
      сгустки. Включая волну и твердь
      суши. Включая смерть.
      ("Колыбельная Трескового Мыса")50
      Однако, если живой человек ("товар похлеще") является сгустком времени, то смерть (тоже вид времени) превращает его в вещь -- голое пространство. Иными словами, смерть для человека -- это распад дихотомии "время -пространство" в нем.
      Пространство всегда играет подчиненную роль по отношению ко времени, призванному его разрушать. Деятельность времени по разрушению пространства -- основной закон мироздания, выводимый из поэтической философии Бродского.
      Человек стоит лишь на третьем месте в иерархии мироздания, которое вряд ли существует для него ("цель не мы"). Вопрос о цели не решен у Бродского окончательно, ибо упирается в познание намерений Творца, непостижимых для человека. В поэтической философии поэта превалируют скептицизм и пессимизм, не позволяющие ему верить в какой-либо "благоприятный исход для человека", т.е. возможное сохранение дихотомии "время -- пространство" (в христианском понимании "душа") после смерти. Отсюда и постоянная тема страха смерти в его творчестве, страха превращения человека в пустоту, в ничто. Отсюда же философская категория Ничто (Пустота) с большой буквы, заменяющая иллюзорные понятия Ада и Рая.
      Тем не менее ни скептицизм, ни пессимизм не исключают для поэта существования Создателя. Более того, вера в Бога, хоть она и является "почтой в один конец", признается поэтом за один из критериев моральности индивидуума: "неверье -- слепота, а чаще свинство". Другое дело, что вера (как и существование Творца) совсем не обязана автоматически обеспечивать человеку бессмертие. Вера -- скорее надежда, нежели договор.
      В плане личной экзистенции позиция Бродского во многом близка моральным нормам Христианства. К сожалению, эти нормы (или другие, сходные с ними) мало характерны для людей вообще, независимо от их национальности и культуры. Поэт согласен с оценкой Пушкина о том, что "на всех стихиях человек -- тиран, предатель или узник". В этом смысле следует трактовать и некоторую мизантропию поэта, возникшую в результате разочарования в человеке как существе моральном. Не в одном стихотворении Бродский "отводит взор от /человека и поднимает ворот". Такое отношение обусловливается также и непониманием самими людьми всей трагичности их существования, попытками приспособиться к мирозданию:
      Внешность их не по мне.
      Лицами их привит
      к жизни какой-то не
      покидаемый вид.
      Что-то в их лицах есть,
      что противно уму.
      Что выражает лесть
      неизвестно кому.
      ("Натюрморт ")51
      Поэт угадывает, что в конечном счете не духовное является двигателем жизни, а физическое (выживание). Компромиссом того и другого является приспособление -- основной закон человеческой жизаи, вмещающей в себя и веру в Бога как средство обмануть повсюду подстораживающую смерть:
      Здесь, на земле,
      от нежности до умоисступленья
      все формы жизни есть приспособленье.
      И в том числе
      взгляд в потолок
      и жажда слиться с Богом, как с пейзажем,
      в котором нас разыскивает, скажем,
      один стрелок.
      ("Разговор с небожителем")52
      В плане личной экзистенции самыми сильными чувствами человека, помимо страха смерти, являются любовь и одиночество. Чувства эти образуют оппозицию, они в поэзии Бродского связаны определенными причинно-следственными отношениями: любовь -- это разлука с одиночеством, одиночество -- разлука с любовью. Любовь -- понятие широкое, включающее в себя и любовь к женщине, и любовь к родине, и к друзьям, и к молодости, и к утраченным иллюзиям. Общая схема человеческой экзистенции в такой трактовке представляется неизменной трехчленной формулой последовательности: любовь -разлука -- одиночество. Разлука, ведущая к одиночеству, становится неизбежностью для любых проявлений человеческой жизни: "тех нет объятий, чтоб не разошлись /как стрелки в полночь." Даже заветная мечта человечества о бессмертии при ее осуществлении не избежала бы фатальности этой формулы: "Но даже мысль о -- как его! -- бессмертьи /есть мысль об одиночестве, мой друг." Онтологический и антропологический уровни можно объединить, по мнению поэта, только одним средством -- творчеством. Творчество -- единственный способ борьбы со временем, который имеет шанс одержать победу в этой борьбе. Причем из всех видов творчества наиболее живучим оказывается слово, которое было в начале и которое будет всегда. Все остальные плоды человеческого труда превращаются рано или поздно в руины. Слово же является и связующим звеном между прошлым и будущим: "О своем -- и о любом -- грядущем /я узнавал у буквы, у черной краски." Тема "части речи", остающейся от человека и не умирающей, придает оптимизм конечным выводам Бродского о жизни. Стихи переживают поэтов, поэты живут в стихах и через них в потомках: "Я войду в одне. Вы -- в тыщу." Стихи помогают поэту отыскать в стене времени туннель, ведущий в будущее. Отсюда и оптимистический призыв поэта: "Бей в барабан, пока держишь палочки!", доверие к ножницам судьбы, благодарность Небесам за талант:
      Благодарю...
      Верней, ума последняя крупица
      благодарит, что не дал прилепиться
      к тем кущам, корпусам и словарю,
      что ты не в масть
      моим задаткам, комплексам и форам
      зашел -- и не придал их жалким формам
      меня во власть.
      ("Разговор с небожителем")53
      Заканчивая обзор общих понятий поэтической философии Бродского, отметим, что они не отражаются в творчестве поэта последовательно, в виде отказа от одних и перехода к другим, подъема со ступеньки на ступеньку. Наоборот, каждое новое стихотворение -- это новый текст, включающий тот или иной набор тех же (и новых) тем, как будто бы ничего не ясно, и все вопросы нужно решать заново. В этом и сложность, и новизна, и притягательная сила стихов Бродского, не только вовлекающих читателя в сферу высокого искусства, но и в чем-то изменяющих его отношение к миру и человеку.
      7. Империя
      Метод метафизической поэзии как и философии в целом в конечном счете можно определить как обобщение -- на основе анализа частных сходных явлений мыслитель приходит к определенному выводу о сути любого из них, типизирует, вычленяет их постоянные неменяющиеся черты, пренебрегая случайными и временными. Такими вычленениями у Бродского являются размышления о сущности понятия "империя". Империя -- это типичная для человеческого общества структура жизни, не только в политическом, но и во всех других мыслимых ее аспектах, империя -- это квинтэссенция человеческих взаимоотношений, которая показала себя в работе на деле, в отличие от всех идеальных и прекрасных утопий, будь они социалистического или теологического толка. Поэт, рассуждая о сущности явления, отвлекается от таких частностей как данная страна, нация, политический строй, правитель, время, язык, политические деятели и т.п. Империи существовали до нашей эры, в нашу эру и будут существовать после нашей эры (отсюда название цикла стихотворений Post Aetatem Nostram,54 в котором тема империи раскрывается наиболее сильно). Отсюда же и решение говорить об империи в традиционных терминах римской действительности, хотя только лишь в терминах, ибо то, о чем говорится, одинаково применимо к любому времени и к любой власти.
      Тем не менее, так как Бродский -- поэт русский, а не римский, он иногда приводит реальные случаи из жизни империи советской, что в общем не меняет ничего в силу характерности этих явлений для любой власти вообще. "Император" или "тиран" -- это тиран любой, Сталин ли, Гитлер ли, Мао или Нерон -- безразлично. Так же безразлично какой народ испытывает власть императора -- их взаимоотношения всегда одинаковы, как будто запрограммированы самой сутью власти одного над многими. Вот император приезжает в город, и вот типичная реакция на него народа:
      "Империя -- страна для дураков."
      Движенье перекрыто по причине
      приезда Императора. Толпа
      теснит легионеров -- песни, крики;
      но паланкин закрыт. Объект любви
      не хочет быть объектом любопытства.
      В том и заключается сила обобщения, что перерастает рамки данного: император -- это и цезарь, и кайзер, и дуче, и генсек, и любой у власти, толпа -- народ, легионеры -- милиционеры, полицейские, любая спецслужба, паланкин -- любое средство транспортировки вождя от древнеегипетских колесниц до современных "ролс-ройсов" и "чаек", наконец типично и поведение "объекта любви", скрывающегося от взглядов народа (вспомним султанов, запрещавших глядеть на них, и лучников, поражавших стрелой каждого любопытного, тайком выглядывавшего из окна).
      Более современные параллели напрашиваются сами собой. Империя -- это структура человеческого общежития, захватывающая все его сферы от внешней политики до личной жизни. Во всех империях одинаково наказывают провинившихся по одинаково ничтожному поводу и одинаково находят виновных сверху донизу по лесенке рангов вплоть до "врага народа", который изначально виноват в случившемся и которого надо физически уничтожить:
      Наместник, босиком, собственноручно
      кровавит морду местному царю
      за трех голубок, угоревших в тесте
      (в момент разделки пирога взлетевших,
      но тотчас же попадавших на стол).
      Испорчен праздник, если не карьера.
      Царь молча извивается на мокром
      полу под мощным, жилистым коленом
      Наместника. Благоуханье роз
      туманит стены. Слуги безучастно
      глядят перед собой, как изваянья.
      Но в гладком камне отраженья нет.
      В неверном свете северной луны,
      свернувшись у трубы дворцовой кухни,
      бродяга-грек в обнимку с кошкой смотрят,
      как два раба выносят из дверей
      труп повара, завернутый в рогожу,
      и медленно спускаются к реке.
      Шуршит щебенка.
      Человек на крыше
      старается зажать кошачью пасть.
      Во всех империях вводятся строгие законы по борьбе с нарушителями порядка, в категорию которых попадают и инакомыслящие, и "тунеядцы", и просто люди, которые попали под горячую руку эпохи и обвинены ни за что. Тюрьма -- изнанка империи, число "сидящих" в которой всегда примерно одно, а потому есть ли смысл разбираться кто прав, кто виноват, про цент есть процент, и общая цифра "сидящих" важнее их личных судеб:
      Подсчитано когда-то, что обычно -
      в сатрапиях, во время фараонов,
      у мусульман, в эпоху христианства -
      сидело иль бывало казнено
      примерно шесть процентов населенья.
      Поэтому еще сто лет назад
      дед нынешнего цезаря задумал
      реформу правосудья. Отменив
      безнравственный обычай смертной казни,
      он с помощью особого закона
      те шесть процентов сократил до двух,
      обязанных сидеть в тюрьме, конечно,
      пожизненно. Неважно, совершил ли
      ты преступленье или невиновен;
      закон, по сути дела, как налог.
      Башня, поставленная заглавием этого стихотворения, является символом имперской власти, она одновременно и муниципалитет и тюрьма, ее шпиль -- и громоотвод, и маяк, и место подъема государственного флага. Башня -- один из обязательных институтов империи, единица обязательного набора: дворец (правительственная власть), башня (наглядное свидетельство осуществления этой власти) и зверинец (воплощение неумирающего лозунга человечества "хлеба и зрелищ!").

  • Страницы:
    1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11, 12, 13