От мира сего

«Интересно, — подумала Люся, — Сергей понимает, зачем шеф его тащит с нами? Сережка умница, он если и поймет — у него не узнаешь», — и вслух сказала:

— Сергей, сойди с левой стороны — тут же идут.

— Тогда он будет слишком далеко от меня, а это ему вредно, — усмехнулся Начальник. — А люди постоят, должны нутром почувствовать, что очень важно Сергею стоять здесь. — Теперь он громко захохотал.

Сергей все же встал позади Люси.

— Простите, патрон, что закон нарушил, но Люся, пожалуй, права.

Начальник. Ты ж видишь, стоят, молчат, посторониться не просят.

Люся. Может, стесняются.

Начальник. Раз стесняются, значит, предлагают решать за них.

Сергей. А вот этого я не хочу. Пусть идут, пусть сами за себя решают. Смотрите, целая лестница стояла из-за меня одного, а теперь вся лестница идет из-за меня одного. Тоже приятно.

Сейчас они уже засмеялись все вместе.

И в ресторане разговор начала Люся:

— Сергей, тяжело пришлось оперировать? В шоке был?

— Мало сказать! Мы сразу начали. Половина бригады из шока выводила — остальные оперируют. Пока мы готовились к операции, давление неплохо удалось поднять.

Люся. Хорошо, что все анестезиологи еще на месте были.

Начальник. Ну, должен сказать, что с их главным наркозным тоже ни встань ни ляг.

Сергей. Это уж точно. Случай ужасный. Парню семнадцать лет. Пока без давления был — молчал; а давление подняли — он как в кино: жить хочу, жить хочу. Представляете ощущение. А наш глава департамента наркоза с таким серьезным рылом говорит: «Прошу минуточку помолчать, и вам, по возможности, постараются удовлетворить просьбу». И, как всегда, непонятно: то ли он уже окончательно сбрендил, то ли он парня подбадривает. Наркоз-то дал отлично.

Начальник. Жаль, что не удалось пришить легкое — удалять пришлось. Но ты молодец — ты сделал, что мог.

Люся обрадовалась, что шеф похвалил Сергея, — обрадовалась за шефа. Одновременно Люся поймала себя на том, что в мыслях она его называет шефом, а не Начальником, как все врачи в клинике.

Сергей. Хорошо, что только бронх оборвался, а то, помню, на дежурстве как-то, так и артерия оборвалась. Ничего не успели — умер.

Начальник. Да, я помню этот случай. Тогда я тебя ругал — надо успевать. Пожалуй, красное сухое к мясу лучше, правда?

Люся. Конечно. А я не помню, когда у нас еще был отрыв легкого.

Сергей. Это еще до твоего появления в нашей юдоли скорби, болезней и радостей выздоровления. Грузовики столкнулись — шофера рулем придавило. Будем здоровы.

Начальник. За твоего больного.

Люся. А крику тогда на операции, наверное, было?!

Это она, пожалуй, как провокатор сказала.

Сергей. Нет, так быстро все произошло, что я не успел вскрикнуть, не только крикнуть.

Начальник. Ничего. Я восполнил. Он у меня получил свое, и по громкости, и по тональности. (Все засмеялись.) Собственно, я понимал, что Сергей не виноват, но врачей, клинику необходимо было подстегнуть. Ну, хватит о медицине, о работе, отдохнуть надо. Сергей все ж, наверное, обалдел за ночь. Поспал хоть немного?

Сергей. Он стабилизировался так к часам четырем — до шести вздремнул.

Л ю с я. Кофе двойной?

Начальник. Конечно.

Люся. А ты, Сереж? Или спать пойдешь?

Начальник. Ничего. Сходит на общество.

Сергей. Ах, так — слово начальства закон! Тогда кофе с коньяком, только, чур, плачу я.

Начальник. Но, но! Забыл, с кем обедаешь? Платит Начальник, ребята. Ох и распустился же ты! А коньяк, черт с тобой, будет.

Сергей. Нет, это не дело — тогда я вымогатель.

Начальник. Вымогатель, конечно, но слово не воробей. Да! Хотел я тебе сделать втык. Ты на днях проявлял благородство души своей — помог безрукому машину завести. Помочь-то хорошо, но неужели ты не мог послать кого-нибудь, или санитара, или студента? Какое ты имеешь право рисковать своими руками? В конце концов, коль ты хирург, то руки твои — имущество казенное. Ведь это показуха, выпендривание. Как бы ты обрабатывал культю сегодня с разбитой рукой? Больничный бы получил? Производственная травма! Гуманизм за государственный счет.

Люся. Кстати, как ты зашил культю бронха?

Сергей. По Гей-Люссаку — абсолютно атипично, совсем не по правилам, но там одни обрывки были и у самой трахеи. Вы уж меня простите, шеф, за Гей-Люссака.

Люся. Почему простите? Мы же всегда так говорим.

Начальник. Я ж говорю, Сергей распустился. Это он меня упрекает. Кто-то в официальной обстановке, на утренней конференции брякнул, что оперировать пришлось с большим трудом, случай был атипичный и сделано было по Гей-Люссаку. Я и выдал тогда. Говорил что-то про жаргон, про студентов, что они могут подумать либо о двух Гей-Люссаках, либо что Гей-Люссак был так разносторонен. В конце концов, я действительно считаю, что, если эта шутка останется студентами не понята, они вполне могут решить, что хирургия проста, ибо можно предлагать новые законы в химии, в физике и одновременно новые операции в хирургии. Так теперь он меня упрекает за эти разъяснения, сделанные в официальном топе конференций. Подожди, милый, допрыгаешься.

Сергей. Грешен, батюшка, казни.

Люся. И вы за Гей-Люссака ругали?!

Начальник. Да, ругал. И впредь буду ругать. В конце концов, мы учим студентов, и этого забывать не надо никогда. Язык они должны знать научный, а не полублатной жаргон! И вы должны это понять оба! Вы такие же преподаватели, как я балерина. Подсчитайте нам, пожалуйста. Вы со студентами ведете себя, как со мной в ресторане. Сегодня — Гей-Люссак, а завтра общий мат со студентами!

Сергей. Ну, от профессионального жаргона до мата…

Начальник. Ты слишком много стал понимать. Слушай, что тебе говорят! Пожалуйста, получите, спасибо. То ты занимаешься клиническими измышлениями с ними, то «вводишь в нашу жизнь» — а концентрацию сулемы для стерилизации они не знают.

Сергей. Так в справочниках…

Начальник. Прекрати это разгильдяйство. Если это положено знать — надо знать. Не треснут, если выучат цифры концентрации, а мыслить научатся, когда будут знать. Как можно доверять студентам их занятия! Деньги им еще можно доверить, но занятия!..

Сергей. Так на экзаменах…

Начальник. Опять идиотство! На экзаменах двоек должно быть минимально. Лучше их не допускать к экзаменам. Это же азбука педагогики.

Сергей молчал. Люся тоже. Начальник посмотрел на них в сказал:

— Время. Пора ехать на общество.

Теперь инициатива была полностью у Начальника.

— Опять спать охота. Может, можно домой, а? Повестка-то сегодняшняя малоинтересная, — робко сказал Сергей.

— Мои сотрудники должны всегда ходить на все заседания хирургического общества.

Люся подумала: «Что это он взъелся? Сергей догадается». Сергей подумал: «А обычно в приватных беседах он спокойнее. Что с ним? Сколько раз я себе давал зарок!..»

СОУЧАСТИЕ

Топорков погасил свет, и снова перед ним все проигралось, все вспомнилось…

— Вы с ним поговорите. Ему лечиться надо.

— Вздор. Очертенел от работы просто. Отдохнуть ему надо. И в конце концов, поговорить с ним надо по-человечески. — Начальник встал, откинул полы халата, вложил руки в карманы брюк и стал ходить. — Вы же все равнодушные люди. Вам поговорить трудно — ведь вас это не касается. Конечно, проще назначить лекарство. Когда нужно простое человеческое отношение — у вас на первом месте лечение, а не отношение. Нельзя безнаказанно угнетать или, наоборот, возбуждать свои эмоции, настроение. Настроение, эмоциональный склад даны нам от природы, этим нельзя играть. Человек должен быть в напряжении своих естественных чувств. Лекарств этих расплодилось свыше меры всякой. А он-то вовсе и не больной. — Начальник подошел к столу, погасил сигарету о край пепельницы, закурил новую.

— Но он очень странно рассуждает, похоже… — кто-то позволил себе заговорить раньше времени.

— Человека, врача действительно заботит положение в клинике, осложнения, смерти. Вы же все настолько закоснели, что считаете положение в больнице нормальным. Слишком хорошо живется вам. А начинаешь вас ругать — обижаетесь. Вот он, — ткнул пальцем в угол, где сидел я, — я его, видите ли, обругал на операции, ему, видите ли, обидно стало, я же видел это по лицу, а я, мой дорогой, — он подошел и склонился над моей макушкой, — себя только в одном виню — что позволил во время операции давать себе советы. Настоящий хирург во время операции никаких советов слушать не должен, — впрочем, не только хирург, но и любой настоящий ученый. Курицу яйца хорошему не научат. А вот если у тебя спросят, тогда, будь добр, отвечай. А то привет — советы во время операции мне вздумал давать. На операции не ругаются только равнодушные. И можете обижаться сколько угодно. Я ведь не проститутка и не нуждаюсь в том, чтобы меня любили все. К тому же от моего крика здоровье больных не страдает, а от твоего дурацкого совета может, и, в конце концов, я после, как руки помою, уже забыл, а ты-то до сей поры рыло воротишь.

(Я понял, что он просто извиняется за вчерашнее, и рыло-то я воротил не от обиды на него, а от душевного смятения. После операции этой я в палате сорвался на больном. И сказал-то всего ничего, а больной обиделся, а сейчас выписывается, отказавшись от операции. Я упрашивал, и извинялся, и родственникам звонил. Выписывается. Хорошо, если пойдет в другую больницу.)

— Вот так, а будете столь резко реагировать на мой крик — известное дело, сначала из помощников в сотрудники, а затем и уж как знаете — на самостоятельную работу. Я кричу, потому что боюсь за жизнь больного. И ругаю я вас, запомните, чтобы прежде всего вышибить из вас равнодушие. И ваше отношение к своему коллеге говорит в пользу моих слов. Видите ли, лечить надо! А вы мне скажите, кто из вас с ним поговорил хоть раз по-настоящему. Ведь я от него дальше всех вас, но я с ним поговорю. А вы, конечно, выше этого. Вы ученые, вы лекарства знаете. А я врач. Врач не тот, кто лечит, а кто вылечивает.

— Да мы…

— Короче, вы все сейчас уходите, а его пришлите ко мне. — Мы все ушли, но потом он вызвал меня и сказал, чтоб я тихо сидел в углу и делал вид, что разбираюсь в операционных журналах. Чтоб ни в коем случае не встревал, но внимательно слушал. Он вошел в кабинет, прошел к столу и сел в кресло ко мне спиной, или не обратив на меня внимания, или просто не заметив.

— Мне сказали, что вы отказываетесь от операций? Что? Устали? Плохо себя чувствуете?

— Да. Что-то, мне кажется, надо сделать перерыв.

— Но нельзя же так реагировать на каждое осложнение после операции. Я понимаю — очень неприятно бывает, когда после твоей операции осложнение, но в нашей работе это в порядке вещей. Совсем без осложнений мы еще не научились оперировать. Никто же и не требует от вас больше, чем мы можем.

— Вот видите, не требуете, а думаете.

— Что думаем?

— Но я ведь действительно не виновен в этой смерти.

— А кто же вас винит?

— И после моего дежурства больной, что умер… я, ну, честное слово, ни при чем совершенно.

— Какой больной после дежурства?! После ваших экстренных операций никто не умирал последнее время.

— Да не мой больной. Доцент оперировал.

— При чем же тут вы?

— На моем дежурстве умер.

— Ну, рассуждайте же разумно: у него несостоятельность кишечного шва выявилась за три дня до смерти…

— А родственники сказали, что я не углядел.

— Ну, дорогой мой, вы же знаете, что обращать внимание на родственников нельзя. Они же не понимают. Они же никогда не знают сути. Да жена и пожелала потом такую же смерть оперировавшему хирургу, а не вам.

— Да, но потом я шел по коридору и слышал, как кто-то трижды сказал: «Вот он. Все осложнения у нас из-за него».

— Да господь с вами, вам просто послышалось. Да еще трижды.

— Вот именно. Трижды ведь не могло послышаться.

— А когда это было, в котором часу?

— В четыре утра.

— А кто был в отделении в коридоре?

— Одна сестра у ординаторской спала, а другая сидела возле буфета.

— Ну вот — сами видите. Кто же мог сказать? А врачи были еще?

— Что вы хотите сказать? Я же ясно слышал это.

— Да почудилось вам с усталости. Никто же вам говорить не мог этого. Вы подумайте, сами сказали — «осложнения у нас», — значит, кто-то из персонала должен быть, а никого не было.

— Может, вы и правы. Но никакой я не вредитель. Я не виноват ни в осложнениях, ни в смертях. Я не виноват в том, что у нас все не ладится.

— Но у нас все ладится.

— Нет, не все ладится — больные-то умирают.

— Человек-то смертен. В хирургии иначе быть не может: много запущенных раковых больных, тяжелых травм.

— Но я же в этом не виноват.

— Да как вы можете быть в этом виноваты? В этом никто не виноват. В этом только бог может быть виноват.

— А я знаю, меня обвиняют.

— Это же невозможно. Вот, например, раковый запущенный больной, который умер у нас вчера. Вы его видели в поликлинике?

— Нет.

— Вы его смотрели до операции?

— Нет.

— А мы его долго держали до операции?

— Нет.

— Он умер от операции или от болезни?

— От болезни.

— Как же вы можете быть виноваты?! Все — «нет», а на нет суда не бывает.

— Я не знаю, но меня обвиняют. А я тоже говорю, что это несправедливо.

— Да кто обвиняет?

— Вот в коридоре ночью.

— Но мы же выяснили, что, во-первых, обвинять не за что — умирать должны, а во-вторых, там не было никого.

— Обвиняет не только персонал. Вчера в трамвае кто-то говорил: «Вот он. Из-за него все».

— Да это не про вас, наверное.

— Каждый день в одном вагоне со мной едет милиционер, и как только скажут: «Вот он», так милиционер подымает голову и смотрит на меня.

— А это по утрам или по вечерам?

— Чаще после работы.

— Значит, вам это просто с усталости кажется. И откуда милиционер!

Я услышал, как тот пытался что-то ответить, но Начальник уже токовал и ничего не слышал и не видел.

— Ну, вот видите. Раз вы устали, то лучше вам, конечно, не оперировать временно. Отдохните. Знаете, вообще отдохните недельку?

— Да я не виноват ни в чем.

— Да бог с вами, я просто хочу, чтоб вы отдохнули, и все. Вы мне верите?

— Верю.

— Честное слово?

— Честное слово.

— Приходите в понедельник и на той неделе снова начнете оперировать. Отдыхайте, не волнуйтесь. Договорились?

— Договорились.

— Ну, идите. Я рад, что у нас с вами нет никаких разногласий, мы думаем одинаково, работаем на одно дело. — Начальник опять влез на трибуну. Теперь не только другого, он уже и себя не слышит. — Я в вас не разочаровался как в хорошем докторе и уж совсем не подозреваю ни в чем. Мы еще с вами до пенсии доработаем вместе.

Начальник захохотал, так сказать, приобнял Его и повел к дверям. Тут Он увидел меня.

— Я думал, мы одни.

— А мы одни. Серенька же не в счет. Абсолютно свой, наш человек. И нем как могила. Все в порядке, не волнуйтесь.

Я сидел, «свой человек», слушал и высокомерно, рационально думал, а «как бы говорил я на его месте». По существу, я тоже хотел противопоставить разум безумию, я был в том же круге существования. Я не любил этих двух в этот момент. Могу ли я любить себя теперь.

Он умер ночью. Говорили, что отравился.

СПИТ НАЧАЛЬНИК, СПИТ СПОКОЙНО

«Конечно, я не так говорил. Боже мой, как я не понимал этого. Я ведь, по существу, просто объяснил ему, что у него галлюцинации. Как я не понимал этого! А я ведь и сам не понял, что это галлюцинации. Ведь, по существу, я ему просто объяснил, что у него шизофрения. Он понял и… Что он так торопился! Как же нам теперь быть?

С другой стороны, мысль о всеобщих подозрениях. Он же не верил никому. И неизвестно, почему не верил: от ситуации или от болезни. Он ведь и от недоверия и от подозрения мог поторопиться. Разве угадаешь. Но нам-то каково! Надо было просто заставить его оперировать. Я не понял. Все не так. Надо было вызвать и сказать: «Завтра будешь оперировать такого-то». Зачем объяснять, говорить, что доверяешь. Надо показать, что доверяешь. С другой стороны, скажешь оперировать, а он перепугается, решит, что подстроена пакость, и опять поторопится. Как угадать?! Куда я смотрел раньше! Ведь было у него и в прошлом как-то такое же смутное настроение. А потом прошло. Он был веселый перед этим, доброжелательный. Соглашался со всем, что ему ни скажешь. Я-то решил, что все хорошо. А это…

Мы его оценивали, расценивали, а он нас осудил. А что мы понимаем в предвестниках. Вот я обрадовался утром, что телефон мне двухкопеечную монету отдал, а вечером он уже не работал. Я обрадовался, а это был первый симптом.

Надо было ему сказать…

Господи, кому же сейчас говорить! И не оправдаешься. Да и не перед кем уже и оправдываться.

Ему легко, он ушел, а мы на всю жизнь… Он сейчас ничего не чувствует, а нам работать. Я же о нем думал, я хотел уговорить его, ведь нельзя, чтоб с такими мыслями работал, ведь это для больных нельзя.

Надо было лечить. А я-то, я-то решил по-человечески. Какое же — человечески, когда неправильно. Какой же я врач!

А ведь теперь же на сколько дней мы все отключимся от больных наших. И больным плохо.

Черт возьми, нам еще на похороны идти.

И что толку каяться, когда не перед кем. Господи! Если бы он был. Все б легче, наверное. Перед кем каяться! А его нет, поторопился он.

А Сергей хорош! Хоть бы вмешался!

Эх, парень! Зачем было торопиться так! Он ушел, и все, а мы с Сергеем сидели и говорили про все ненужное — не про жизнь.

Надо было следом бежать, действительно надо было лечить — они правы. Я высказал свои мысли, а они молчат, и Сергей молчал. Они всегда молчат. Все виноваты.

И Он тоже молчал. Разве так делают: молчит, молчит, а потом раз… и убил.

Что бы почитать — никак не усну. А если и усну, поможет разве?

А говорят: «Судить других не надо. Кто знает, что кого подвинуло на плохое, а может, думал, что он хорошее что делает, для хорошего делает». Не судишь, не судишь, а потом-то тебя, да сразу, да…

Действительно, наверное, судить других страшный грех. А так! Ведь он судил нас, осудил. Господи! — он да он, a мы…

И почитать нечего. Нет, нет, никаких операций пока. И не знаю, когда смогу. А при чем же тут больные? Но я-то не могу, не могу! Но ведь я действительно хотел как лучше. Глупо, даже стыдно говорить эту формулу, но это же факт. Я решил поговорить с человеком по-человечески…

И вот тебе.

А может, разучился?»

НАША СТЕПЕНЬ

— Только я тебя прошу — не зарывайся. Это тебе не апробация, не обсуждение среди своих. На все замечания сначала говори спасибо, а затем, да и то только в случае критики, грозящей провалом защиты, только тогда можешь возражать. Прежде всего: «спасибо, мне очень лестно и т. д.». Понял? Чтоб никаких эксцессов. Меньше слов. Слово — даже не серебро. Диссертация — это не наука, а степень. Ты не выяснением истины занимаешься, а зарабатываешь степень. Понял? А что такое степень, сам знаешь. Значит, Серенький, — спокойно, достойно, вежливо, с поклоном и согласием. Чтоб не так, как Ньютон с Гуном, — ты ничтожный Топорков. Boн такси идет!

— Занято.

— Черт подери. Сколько уже прошли — и ни одного такси. А все равно лучше искать такси долго, чем возиться с собственной телегой. А? — Начальник всегда расстраивался, когда такси сразу не попадалось.

— Угу. У нас еще много времени. Пить хочу страшно. Может, выпьем кваску? — Нервничает, конечно, Сергей.

— Давай. Выпьем. Квас не водка — перед защитой не возбраняется. Водка после. А как доценты — пьют квас? — Оба доцента шли сзади.

— С удовольствием.

— Дайте, пожалуйста, четыре маленьких.

— Хорош квас.

— Говорят, что цистерны не моют целое лето.

— Не морочь голову — пей и получай свое удовольствие.

— Простите, пожалуйста, вы не разменяете нам по две копейки?

— Есть переговорные пункты — там и меняйте.

— У вас же есть. Жалко вам? Я однокопеечные даю — сдача же у вас будет.

— А я вам говорю: я вам не разменный пункт. Разбаловались совсем.

— Сергей! Прекрати. Пошли. Потом позвонишь. Нашел время и повод заводиться. У тебя защита. Не забывайся. Вон такси.

Ловите!

— Ну вот и хорошо. Закурим. Товарищ водитель, закурите? Это дело. А то как-то мне один таксист не разрешил курить в машине. Я тут же расплатился и вылез, конечно. За свои деньги я могу ехать с комфортом?! А ты нашел время склочничать. Защита! — а тебе звонить вдруг. Подумаешь, срочность какая!

— Да обидно ведь. Полно двухкопеечных у него. Какая-то недоброжелательность. Неохота просто сделать человеку доброе, даже когда это так легко и для него, и для всех, — Сергей то ли оправдывался так, то ли наступал, готовился к защите.

— Ладно, ладно. В конце концов, он не обязан. А ты-то сам сказал ему спасибо за квас, так, не по обязанности, а от души? — Начальник по привычке поискал слабое место.

— Конечно, сказал. Уж не знаю, по душе, или по обязанности, или по рефлексу.

— Ну ладно тебе пылить. Ты помнишь все, что я тебе говорил? К таблицам не выходи — говори только, что на таблице номер такой-то то-то. И все.

— А таблицы мне и не нужны. Я их могу и вовсе предать забвению.

— Пожалуйста, без новаций! Есть ритуал, и этот обряд должен быть пройден от корочки до корочки. Диссертация — это не новаторство, и уж во всяком случае не в форме оно должно проявляться. Члены Ученого совета привыкли так — всё! Чтоб все было, как привыкли. У тебя речь на сколько минут?

— Точно не скажу — меньше двадцати.

— Опять валяешь дурака! Не выучил наизусть?! Если больше двадцати, остановят. Приехали. Выгружайся.

Нет, это тоже не было слабым местом.

Совет начался вовремя. Кворум был. Все хорошо. На Сергея лучше было не смотреть: белый, зеленый, противный.

— Сегодня на повестке дня один вопрос. Защита диссертации на соискание степени кандидата медицинских наук Топорковым С. П. Прошу зачитать анкетные данные. Соискателя прошу на кафедру.

Пока секретарь Ученого совета зачитывал анкету, Сергей стоял на кафедре в полуестественной позе, покрываясь постепенно полуестественным цветом. Один из членов Ученого совета громко шелестел серебряной оберткой шоколада, и в мертвящей тишине, какая бывает в первые десять минут при любой защите, звуки эти били прямо по нервам, и прежде всего по нервам соискателя.

— Вопросов по анкетным данным нет? Нет. Так. Вам двадцать минут. Прошу.

— Глубокоуважаемый председатель Ученого совета! Глубокоуважаемые члены Ученого совета! Глубокоуважаемые товарищи!..

Речь началась вроде бы правильно, все несколько успокоились, все пошло, казалось бы, по привычной дорожке, лишь Начальник явно нервничал: это первая диссертация из клиники, вышедшая под его руководством.

— Нет, пока ничего, ребята, а? Я боялся, как он начнет. Нет, нет — все правильно. Только вот «глубокоуважаемые» — это только председатель и члены, а остальные товарищи — уважаемые просто. Ну уж ладно — не обратят внимания. Смотри, смотри, кто взял диссертацию! Смотри, что он читает, смотри, только список литературы. Я не помню: он-то приводится в литературе?

— Тоже не помню.

— Если его нет — зарубит. Как же мы не вспомнили, что он член этого совета! Смотри, проглядел библиографию и закрыл. Что-то говорит соседу. Ох, будет дело. Как же мы опростоволосились! Тише говори! Что бубнишь?

Сергей уложился в четырнадцать минут. Нач был доволен — время наиоптимальнейшее.

— Вопросы к соискателю.

— Каким аппаратом производилось основное исследование? — Прямого отношения к списку литературы этот вопрос не имел. Зачем же он его смотрел? Не ясно. Подождем.

Сергей. Отечественным. Завод «Красногвардеец». Последний выпуск.

— Каковы его технические данные?

Сергей. Простите, но я не могу дать точный ответ, поскольку это не было необходимо для анализа полученных результатов.

Председатель. Вы удовлетворены ответом?

— Нет.

Начальник (своим вокруг). Начинается. Зачем он сразу сказал «не знаю»! Сначала надо ответить хоть что-нибудь! Ох, болван. Надо сказать кому-нибудь, чтобы поговорили с этим типом. Пойди подсядь вон к тому — попроси, пусть он поговорит, скажи, я просил.

На остальные вопросы Сергей ответил, удовлетворив спрашивающих.

Председатель. Есть отзывы? Прошу зачитать.

Зачитывали только окончательную оценку и подпись. Подпись — это очень важно, очень важно, кто оценивает, ведь не всякой оценке можно доверять — другое дело, если академик или известный профессор. Сергей все это время стоял на кафедре и внимательно слушал, как будто он не читал их раньше.

Потом Начальник дал характеристику Сергею. Сделал он это хорошо, показав Сергея с лучшей стороны, и, как и положено, не касался самой диссертационной работы.

Сергей стоял на кафедре и опять внимательно слушал.

Председатель. Нет вопросов к руководителю? Нет. Товарищ соискатель, прошу встать вас рядом с кафедрой и дать место официальному оппоненту.

Сергей встал рядом с кафедрой, и когда он оказался удобен для полного обозрения, вид его произвел еще более неказистое впечатление, если только впечатление может быть неказистым, но такая уж была неказистая вся ситуация. Поза Сергея больше подходила для гражданской казни, но это никого не удивляло — такими бывали все соискатели.

Официальные оппоненты выступили с положительной оценкой. У каждого, кроме хвалебных оценок, было и несколько (не более трех) несущественных критических замечаний.

Сергей после каждого выступления делал два шага в сторону и один-два шага вперед и оказывался на трибуне и говорил сначала благодарение оппоненту, а потом согласие с замечаниями, затем декларировал обещание учесть в дальнейшей своей работе, хоть замечания были в основном о подмеченных стилистических неточностях или опечатках. После каждого такого ответа Сергей выходил и становился рядом с трибуной для полного обозрения. Недаром читался, наверное, и список литературы, в результате он и ответом был не удовлетворен, и вот на тебе — неофициальный оппонент.

Всеобщий перепуг прошел после пяти минут выступления, в которые было сказано, что необходимо сделать несколько клинических замечаний, что напрасно не использован в работе целый ряд важных исследований, проведенных другими учеными ранее, но тем не менее счел работу значительной и безусловно достойной и т. д. и т. и. Пока неофициальный оппонент говорил, почти все члены совета уже опустили свои бюллетени в урну.

Сергей стоял рядом с кафедрой и менялся как в цвете лица, так и в осанке своей, в зависимости от тональности этой непредвиденной речи. И напрасно — голосование уже состоялось.

Затем Сергей опять благодарил на этот раз неофициального оппонента и обещал учесть, согласившись кое с чем.

Потом Сергей опять вышел и встал рядом с трибуной, но ему предоставили последнее, так сказать, слово, и он снова сделал два шага в сторону и два вперед, снова поднялся на трибуну и говорил про свою благодарность председателю и всему совету, потратившим на него столько времени, Начальнику своему и подначальникам, безмерно помогавшим ему, оппонентам официальным и неофициальному оппоненту, коллективу, без которого он конечно же не… и еще кому-то, кому — и сам он потом вспомнить не мог.

Но все это было уже напрасно — голосование состоялось и закончилось, а счетная комиссия к этому времени уже ушла с урной и бюллетенями в ней. Это было удобно, так как никто не терял лишнего времени, и как только Сергей закончил свое слово, комиссия вернулась и зачитала все протоколы своего заседания: о выборе председателя комиссии и результаты голосования.

После объявления результатов голосования первым к Сергею подошел Начальник (это было его право — право первого поцелуя) и, трижды поцеловав его, сказал:

— Молодец! Все хорошо доложил. Скажи нам спасибо. Если б не наша деятельность в зале, неожиданный оппонент тебя бы угробил. Чистая наша степень. Не забывай, парень! А в результате нашей деятельности он даже сказал мне, что клиника наша выдала очень хорошую работу. Вот так, ребята! А вообще-то побоялся бы гробить, наверное: от него ведь тоже диссертации идут. Хотя он знает, что никто этим пачкаться не станет. Мы против мести, да, Сергей?

— А интересно все же, кто-то, наверное, ему что-нибудь говорил. Интересно кто? и что? и почему?

— А какая тебе разница, раз ты против мести? Ты ж все равно станешь делать, как считаешь нужным, а не как тебе подскажет мстительность. А? — Начальник засмеялся.

— Вестимо. Если око да за око, ок не останется, наступит всеобщая слепота. — Сергей сейчас чувствовал себя не в пример свободнее и легче, чем, скажем, утром.

— Ну, вот и договорились. Так что черт с ними, с нашими недоброжелателями. Аминь. Перейдем к делу, так сказать к хлебу насущному. Когда банкет и где?

— В семь в «Метрополе», — устраивал и отвечал за банкет первый доцент.

Начальник. Прекрасно. Столблю тамаду — я буду.

— Естественно. Лучше и не надо. На это и надеялись. — Второй доцент также был при деле.

— Надеетесь, надеетесь! Пора уже и самим начинать руководить организованными пьянками. А! — Начальник захохотал. — Ну, пошли, ребята, пошли. До ресторана идем пешком. Время есть, и успокоиться надо. Не забывай, подлец, заслуги наши кулуарные. Да-а! Ну ладно, впрочем, иди к своим. Вон сестра с твоими ребятами. А мы пойдем пешком, погуляем. Ведь там не ты командуешь. Черт с тобой, иди к своим. И не забывай…

Несколько очумев, даже изрядно очумев от защиты, Сергей стал спускаться к выходу, не слишком обращая внимание на происходящее вокруг. Начальник уже ушел. Друзья-коллеги ушли с Начальником. С Сергеем шли его ребята, ребята его детства, старые, заслуженные, очень притершиеся, и его единственный родственник — сестра Лена.

Они вышли на улицу. Вдали по дороге уходила шеренгочкой с Начальником в центре вся плеяда коллег. Его ребята остановились около входа и стали полукругом. «Теплые» поздравления закончились, они так же, как и все, прикладывались к нему около дверей аудитории, а сейчас наступил момент поздравлений не официальных.