Проситель

      - Но не в нефть и газ. - Мехмед не собирался этого говорить, сам не заметил, как сказал.
      - Да, собственно, из-за нефти и газа и вышла хреновина! - Мешок не на шутку разволновался, а потому окончательно отбросил преподавательские замашки, заговорил, как все говорят в Тель-Авиве, на Брайтоне и в России. - Чего удумали, чтобы, значит, нефть и газ даром взять? Что вот, мол, гнойник лопнет, с самого же начала было очевидно, что они не расплатятся с кредиторами, народ восстанет, правительство - вон, новые выборы. Они уже и человечка подобрали, спрятали в карман. Вот он, мол, сядет на Россию и уберет все завалы, расчистит территорию. А мы возьмем нефть и газ - и все остальное - даром, естественно, за вычетом расходов на президентскую кампанию человечка из кармана.
      - Не понимаю, чем плох план? - поинтересовался Халилыч.
      - Только тем, что не осуществился, - ответил Мешок. - Как говорится, пошло не по-бритому. Я вообще обратил внимание, - добавил задумчиво, - что самые логичные, правильные, продуманные планы почему-то никогда не осуществляются.
      Над этими словами следовало задуматься.
      Мехмеду показалось, что Мешок смотрит на него как-то уж слишком пристально.
      - Они не осуществляются, Саша, - объяснил он, - потому, что поверх всякого плана есть промысл Божий, который просчитать нельзя, как говорится, передразнил Мешка, - по определению.
      - А в России, - мрачно заявил Мешок, - поверх промысла Божьего идет промысл сверхбожий, а над ним - суперсверхбожий. Поэтому, - опять посмотрел на Мехмеда, - составление и осуществление планов в России - не что иное, как осознанное самоубийство.
      Мешок говорил чушь, но Мехмеду сделалось тоскливо.
      Мужество прибывало и убывало в нем неконтролируемо и нелогично, как вода в волшебном колодце. Деньги и мужество не являлись сообщающимися сосудами. Но кто хотел денег, был вынужден быть мужественным.
      Однажды, сидя звездной ночью со стаканам красного вина на веранде своего нового подмосковного каменного дома, Мехмед с удивлением констатировал, что к старости убывают, тускнеют, стираются, как захватанные монеты, все желания - и только желание иметь деньги крепнет и наливается силой. Мехмеду даже подумалось, что оно вбирает в себя (сублимирует) потерянный блеск всех прочих - физических - желаний.
      Мехмед вспомнил про ожидающую в машине Зою, и настроение у него окончательно испортилось. Он честно признался себе, что не уверен в себе как в мужчине. Сильную, красивую женщину следовало брать сильно и красиво. "Я стар и слаб, - подумал Мехмед, - у меня дрожат руки, мне почти шестьдесят, все эти витамины не оказывают на меня решительно никакого действия, я превращаюсь в развалину, мои деньги переживут меня..."
      - Не Джерри Ли Коган, Саша, виноват в том, что русский народ столь же безропотно снес все мыслимые и немыслимые финансовые издевательства, как и прежде сносил все, что Господь ни пошлет. - Халилыч наконец разобрался со своей пищащей, как голодный птенец или испуганная мышь, электронной записной книжкой и, похоже, вознамерился ввести разговор в строгие берега: принимать или не принимать консорциуму коммерческое предложение Берендеева?
      - Между прочим, схожий план отлично сработал в Албании, - возразил Мехмед.
      - Наверное, - предположил Мешок, - в отношении Албании у Бога не было промысла.
      - Потому что в Албании нет нефти и газа. Ага, - удовлетворенно уставился в мерцающий мертвенным зеленым светом экранчик мини-компьютера Халилыч, - как только ты позвонил, - повернулся к Мехмеду, - я сделал запрос службе, услугами которой иногда пользуюсь, насчет этого парня. Пока мы тут болтали, пришел ответ. Я коротко, по существу вопроса. "Сет-банк", в совет директоров которого входит Берендеев, действительно располагает активами, которые, если будут добавлены к нашим, позволят нам взять под контроль практически всю тонкую металлургию России. Тут все ясно. Надо только установить механизм принятия решения по продаже ценных бумаг в этом "Сет-банке". Я имею в виду, достаточно ли влияния у Берендеева, чтобы передать нам необходимые пакеты. Но я думаю, вздохнул Халилыч, вновь уткнувшись в экранчик, - что вполне достаточно. А вот и информация по чудесному спасению Нестора Рыбоконя от банкротства несколько лет назад. У него уже был куплен в один конец билет в Доминиканскую Республику, где он выправил себе гражданство и паспорт на новое имя. Однако же, стоило появиться неведомому Берендееву, дела у "Сет-банка" вдруг пошли так хорошо, что господин Рыбоконь даже не удосужился вернуть билет, чтобы выручить хотя бы шестьдесят процентов его стоимости.
      - Я полагаю, - усмехнулся Мешок, остро и ненавидяще посмотрев на Халилыча, - сейчас нам предстоит узнать цену этого самого "вдруг".
      - Я бы не назвал ее чрезмерной, - ответил Халилыч. - Три больших банкротства, примерно пять миллионов так называемых обманутых вкладчиков, четыре трупа: два в Москве, один в Лондоне и один в Лос-Анджелесе.
      - И ни одного уголовного дела, - скорее уточнил, нежели поинтересовался, Мехмед.
      - Так точно, - ответил Халилыч. - Один человек скончался в ванной от сердечного приступа. Другой разбился на машине. Третий, как выяснилось, гомосексуалист, выбросился из окна, оставив записку с признанием, что после смерти друга у него не осталось воли жить. Четвертый - умер в больнице от ураганного какого-то воспаления легких.
      - Я бы мог сказать, - вздохнул после долгой паузы Мехмед, - что Берендеев такой же, как большинство из нас. Но я этого не скажу...
      - Потому что, судя по всему, он хуже, то есть опаснее, нас, - почти что весело закончил за него Халилыч.
      - Но это не означает, что мы отказываемся сыграть с ним в этот game, подытожил Мешок.
      15
      Собственно говоря, писателя-фантаста Руслана Берендеева не сильно волновало, примут люди из американского консорциума его предложение по металлу или нет. Со времени расставания с Дарьей и встречи с Нестором Рыбоконем он существовал в новом мире.
      Точнее, мир был прежним, но видоизмененным.
      Некоторые понятия и положения, прежде изрядно волновавшие и перманентно беспокоившие Берендеева, предстали не имеющими места быть. Для других - новых, - внутри которых протекала отныне жизнь Берендеева, в русском языке не было подходящих (точных) определений. А потому новый мир представал... не странным, нет (это слово не годилось, оно предполагало некую точку отсчета: в сравнении с чем странным?), а... непознаваемо-беззаконным, то есть, грубо говоря, бесконечным в своей странности, которая была "странностью" в той же самой степени, в какой и "нормальностью".
      Просто это был другой мир, вот в чем дело.
      К примеру, в нем оказывались абсолютно лишенными содержания такие словосочетания, как "территориальная целостность России", "геополитическая доминанта", "социальная политика", "стабильность", "справедливость", "процветание", "криминально-космополитический режим", "правительство народного доверия", "корректировка курса реформ", "федеральный центр", "конструктивная оппозиция", "консенсус ветвей власти", "президентско-парламентская республика", "конституционная реформа" и т. д.
      В то же время некоторые другие понятия (представления, характеристики Берендеев не знал, как поточнее обозначить эти состояния) не могли быть выражены словами и, следовательно, осмыслены как нечто очевидное и вечное, такое, к примеру, как страх или радость.
      Как, к примеру, описать томительное, зовуще-сосущее чувство, возникающее во время задержки перечисленных (высланных с нарочным, отправленных по электронным банковским каналам) денег? Тоска невозврата? Нет, в это словосочетание едва ли вмещалась и десятая часть испытываемых - от глубочайшего, граничащего с клиническим идиотизмом спокойствия до бессмысленной, граничащей с буйным помешательством истерии - ощущений. Или чувство, приносимое благой вестью, что деньги наконец успешно, то есть как и задумывалось, завершили назначенный им путь, как корабли, приплыли в порт приписки. Сверхоблегчение? Гиперопустошенность? Писатель-фантаст Руслан Берендеев полагал, что в русском языке нет матрицы для обозначения данного ощущения, поскольку оно характеризовалось беспрецедентной потерей (отдачей) жизненной энергии и затрагивало не столько физическое (хотя, конечно, и его тоже), сколько энергетическое (астральное) тело человека.
      Точно так же не знал он, как выразить словами его былую (сейчас она не то чтобы стихла, но вошла в некие берега) тоску по Дарье. Берендееву казалось, что эта невыразимая в человеческих словах тоска, подобно выплеснувшемуся океану, до краев затопила его внутренний мир, переполнила его, как если бы мир был тарелкой и Берендееву осталось пространства всего ничего - узенькая (золотая?) кайма вдоль края тарелки, по которой он ходил как лошадь по мельничному кругу.
      И еще ему казалось, что, расставшись с Дарьей, он как бы сорвался с некоего якоря, но не пошел на дно, не затерялся без руля и ветрил в открытом (посреди тарелки?) море, а эдаким "Летучим голландцем" вознесся в опять-таки невыразимые в словах пределы - определенно не между небом и землей, а если и между ними, то в какое-то особенное место, внутри которого смещались, скручивались в спирали, спутывались в клубки все мыслимые и немыслимые измерения.
      Берендеев не представлял, как описать (хотя кому он должен был это описывать - себе?) ощущение соединения в сознании несуществующего края (к которому он шел) и отсутствующей точки (с которой он сорвался).
      Но ведь зачем-то же он здесь оказался.
      И не сказать чтобы земной пейзаж открылся писателю-фантасту Руслану Берендееву из его нового положения как-то по-особенному.
      В последнее время, впрочем, его все чаще посещала мысль, что это не он откуда-то смотрит, а кто-то поднял его вверх, как черепаху или крота, и с изумлением рассматривает.
      Зачем?
      Мир новых чувств был необычен, как неожиданный (из глубокого прошлого, а может, глубокого будущего) наряд, и одновременно естествен, как если бы Берендеев всю жизнь стремился к тому, чтобы ходить именно в этом наряде. Необычность мира, в котором ныне существовал писатель-фантаст Руслан Берендеев, помимо прочего, заключалась в рассогласовании причинно-следственных связей, определяющих в обычном мире поступки человека. Берендееву было, в сущности, плевать, получит он от американского консорциума умопомрачительную сумму или нет.
      Чем дольше он над всем этим размышлял, тем менее понимал, зачем вообще затеял эту игру. Классическая цепь: намерение - осознание - цель - усилия издержки - результат в его случае как бы распалась на отдельные живые звенья, каждое из которых обнаруживало стремление не соединиться (сковаться) с другими, а вырасти в нечто самостоятельное, причем вовсе не обязательно в цепь. Таким образом, в новом мире действовали иные (если их позволительно так назвать) законы. Мысли текли вспять. Берендеев не "выковывал" причинно-следственную цепь, а... всего лишь присутствовал при ее внезапном рождении или не менее внезапной смерти.
      Он отдавал себе отчет, что сделался непредсказуемым для большинства людей. Но зато и сам он отныне воспринимал конкретных людей как бы очищенными от смертных сущностей, точнее - вне их человеческого контекста, вне извечных (запрограммированных) страстей, набор которых был относительно невелик (в пределах десятка), в отличие от получаемого от их умножения бесчисленного множества смутных, расползающихся, как раки или дороги, чисел.
      Беда, однако, заключалась в том, что данная метрическая система отныне казалась Берендееву бессмысленной. Ему вдруг открылось, что земля не круглая, а плоская, а также точное число бесов, помещающихся на острие иглы: сорок четыре. Посему люди предстали пред его мысленным взором устремленными в никуда бетонными столбами, на которых на невообразимой высоте некогда вывешивались объявления Штучного доктора. Берендеев догадывался, что для того, чтобы уяснить (как правило, сокрытую от него самого) суть человека, надо забраться на столб и прочитать невидимое объявление. Но у него не было ни сил, ни желания делать это. Мир, в котором жили и действовали люди (и Берендеев в их числе), был не то чтобы неинтересен Берендееву, но как бы смертельно (воинственно) пуст для него.
      Берендеев догадывался, что долго так продолжаться не может. Мир потому и существовал до сих пор, что во все века беспощадно отторгал от себя чуждое, в том числе и "самоотчуждаемое". Берендеев не сомневался, что рано или поздно мир внесет ясность в их взаимоотношения, или, говоря торжественным языком Библии, изблюет его из уст своих.
      Что обернется для писателя-фантаста Берендеева тьмой кромешной, имя которой - смерть.
      Однако же пока что предполагаемая смерть последовательно возвращала его к жизни.
      Он не обманывался насчет этого, оглядывая ночные лунные пейзажи из своего нового жилища на двадцать четвертом этаже, прогуливаясь (в дневное время) возле Останкинского пруда и по Ботаническому саду. Берендеев бы соврал, если б сказал, что готов в любое мгновение оставить мир. В иные моменты да, был готов, в иные же - хотел жить вечно, хотя и понимал, что это невозможно.
      Да и незачем.
      Берендеев вспомнил давний - из другой жизни - разговор с оперуполномоченным Николаем Арзумановым.
      ...Кажется, они встретились на исходе, так сказать, недели, отведенной Берендееву Нестором Рыбоконем для разработки некоей идеи.
      Неделя истекала.
      Идеи не было.
      Берендеев к тому времени окончательно и бесповоротно утвердился в двух вещах: что председатель совета директоров "Сет-банка" отменно (в библейском каком-то стиле) над ним подшутил, предложив придумать за неделю, как сделать так, чтобы недоверчивый, многократно обманутый, безденежный народ понес деньги в неизвестный, решительно ничем, кроме загадочного ограбления, не прославившийся банк; и - что Дарья ему изменяет. Было еще и нечто третье, а именно сомнение в исходных данных поставленной задачи. Зачем Берендееву, если он придумает, как сделать так, чтобы народ принес деньги, отдавать уникальное "ноу-хау" Нестору Рыбоконю? А с другой стороны, как не отдать, ведь не на квартиру же к Берендееву потянутся предполагаемые вкладчики?
      Кажется, была поздняя весна, а может, раннее лето. В сгущавшихся сиреневых сумерках писатель-фантаст Руслан Берендеев брел по набережной Москвы-реки, наблюдая, как вдали - за и над железнодорожным мостом - сумерки уже превратились в вертикальные, как мотки пряжи, нацеленные остриями в землю тучи, из которых во все стороны летели тонкие, ослепительно белые спицы-молнии. Гроза, таким образом, надвигалась с юго-запада.
      Помнится, Берендеев поднялся с набережной на странно безлюдный, свинцово-воздушный Кутузовский проспект и там-то на урезе газона встретил выходящего из круглосуточного (и, следовательно, дорогого) магазина "24" с прямоугольной, как стеклянный кирпич, под серебристой наклейкой бутылкой "Тequila Quatro" в руке Николая Арзуманова. Бутылка с прозрачной текилой посверкивала в руках милиционера, как если бы он нес в руках осколок молнии.
      - Проснись и пой! - весело хлопнул он по плечу Берендеева. - У тебя такой вид, старина, - пристально на него посмотрел, - словно ты решил утопиться... Но ты раздумал топиться, - продолжил после паузы, - потому что идешь прочь от реки. Глотнешь? - неуловимым движением свернул на горлышке пробку.
      - Проснись, точнее, не топись и пей! - задрав голову, Берендеев щедро отхлебнул не дешевого, надо думать, экзотического напитка.
      Текила обожгла нёбо.
      - Получил повышение по службе? - поинтересовался Берендеев у Коли, возвращая бутылку. - Или перешел на содержание к бандитам?
      - Вся жизнь - праздник, - озадачил Коля странным для (непродажного?) милиционера признанием. - Но истинный праздник для профессионала - открытие закона, упорядочивающего профессиональную деятельность.
      - И ты открыл его, кто же еще? - не удивился Берендеев, сам открывший немало законов, большинство из которых не только не упорядочили его профессиональную деятельность, но, напротив, внесли в нее окончательный хаос, лишили эту самую профессиональную деятельность всякого смысла. Чем бесспорнее казался закон, тем меньше ему подчинялась жизнь. Жизнь предпочитала подчиняться каким-то другим законам.
      - Да, - признался Коля, - я назвал его законом отрицания случайностей.
      - То есть, если земля сейчас разверзнется и ты провалишься в ад, это не явится случайностью? - спросил Берендеев.
      - Это не явится случайностью, потому что этого не произойдет, - ответил Коля, - а не произойдет этого потому, что я и в мыслях не допускаю подобного. Закон отрицания случайностей заключается в том, что с человеком не может произойти ничего такого, о чем бы он хоть раз в жизни не думал и к чему, стало быть, он так или иначе, в той или иной степени не готов.
      - Возможно, - согласился Берендеев, - но человек далеко не всегда представляет, что с ним может произойти, и уж тем более к этому не готовится, потому что не знает, к чему именно следует готовиться.
      - Не думаю, - покачал головой Николай Арзуманов. - Человек иногда делает вид, что не представляет, потому что ему так удобно. Ты вот, к примеру, ходил в "Сет-банк", но не хочешь мне рассказать. Стало быть, что-то ты уже себе представил, на что-то уже надеешься. Чисто теоретически, естественно, я понимаю, - снисходительно похлопал Берендеева по плечу. - Но это сбудется, старина, да в таком масштабе, что придется разводить стрелки. Так иногда бывает с исполнением желаний: просишь копейку - получаешь... миллиард. Но я бы не назвал это счастьем. - покачал головой. - нет, не назвал бы.
      - И разводить стрелки будешь опять же ты? - спросил Берендеев.
      - Такая уж моя планида, - вздохнул оперуполномоченный, - разгребать кучи, разводить стрелки, воздавать каждому... даже не по делам... не по мыслям, а... неизвестно по чему. Хотя, - посмотрел Берендееву прямо в глаза, - в сущности, известно. Только объяснить трудно.
      - Но ведь ты, - качнулся от его взгляда, как будто под ногами сместился асфальт, Берендеев, - уже не ведешь дело об ограблении, потому что ограбления, как я понимаю, не было, хотя оно было, и я тому свидетель.
      - Ты прав, - задумчиво отхлебнул из серебристой бутылки оперуполномоченный. - Никто из нас не вправе упрекать друг друга. Мир сдвинулся с оси. Внутри хаоса нет ничего более постоянного, нежели сам хаос. Милиционеры пьют из горла на улице текилу. Писатели переквалифицируются в финансистов. Возможно, хаос руководит нашим миром, но точно так же он не руководит ничем, потому что, в сущности, нечем руководить. Ничто руководит ничем. Я бы объяснил тебе, в чем тут дело, - передал бутылку Берендееву, - но, во-первых, - посмотрел на часы, - через десять минут у меня встреча с возможным работодателем, во-вторых, я могу не уложиться в десять минут, в-третьих, ты мне все равно не поверишь.
      Коля вдруг рванул прямо через широкий проспект сквозь визжащие тормозами и ревущие моторами машины.
      Ожидаемый и, как водится, внезапный дождь вмиг превратил писателя-фантаста Руслана Берендеева в кистеперую, не то шагающую по подскакивающей воде, не то полуплывущую по размываемой суше рыбу.
      Дождь усилился до такой степени, что он уже не видел ничего, кроме воды и мерцающего впереди и справа по курсу слоистого тревожащего света, как если бы огонек одного мира, одного качества странным образом произрастал из огонька другого мира, другого качества, причем миры (качества) были не то чтобы несочетаемы, но разноматериальны, как, допустим, тело и душа - физическая и энергетическая сущности человека.
      И был вмонтирован пульсирующий антидвуединый свет в сплошную стену дождя.
      Как дверь.
      Куда?
      Берендееву решительно не хотелось приближаться к победительно светящему сквозь дождь загадочному огню, как не может хотеться пребывающему в добром здравии и умственной самодостаточности человеку, скажем, вдруг увидеть собственную душу. Ибо не может пребывающий в добром здравии и умственной самодостаточности человек не задуматься (если, конечно, успеет): что за этим последует? Последовать же за этим, как свидетельствует опыт человечества, может единственное, а именно - смерть. Грубо говоря, увидеть то, что видеть не положено, - это все равно что против собственной воли сесть играть в карты, где у противника единственная - во многих вариантах - непобедимая (против жизни во всех ее проявлениях), козырная карта, а именно - смерть.
      Берендеев попытался было, как налим, скользнуть в подземный переход, но почему-то не оказалось подземного перехода на Кутузовском проспекте, хотя именно в этом месте должен был находиться прохладный в самую злую жару подземный переход, где по средам пела сопрано траченная алкоголем женщина со шрамом на лице, а в иные дни недели играл на аккордеоне цыган в неизменных валенках, а цыганенок бил рядом в красный пионерский барабан обгрызенной палочкой.
      Берендеев понял, что ему не дойти (не доплыть) в дожде до подземного перехода, и - следовательно - нет ему иного пути, кроме как в тревожный, летящий навстречу свет, который на поверку оказался огоньком толстой свечи, установленной перед букетом темно-красных роз позади зеркала.
      ...Отряхнувшись, как пес, писатель-фантаст Руслан Берендеев переступил порог небольшого стеклянного, похожего на аквариум павильона, где продавались разнообразные цветы: в единственном числе, в букетах (в полиэтилене и без), в керамических горшках.
      - Желаете купить розы? - осведомилась у Берендеева продавщица.
      Он бы не назвал очень симпатичной эту (от тридцати пяти до сорока) женщину. Она была достаточно стройна, однако черты ее лица показались писателю-фантасту Руслану Берендееву грубоватыми, как бы наскоро вылепленными и исполненными не самыми возвышенными страстями.
      К карману белоснежной блузки продавщицы цветов была прикреплена пластиковая карточка с единственным словом: "Климова". Берендееву показалось странным, что на карточке есть фамилия, но нет имени.
      - Розы? - задумался Берендеев. - Пожалуй, да. Я чего-то хочу, но чего именно, сам не знаю.
      - Я могу вам дать все. - вблизи лицо женщины показалось Берендееву еще менее привлекательным по причине многочисленных мельчайших оспинок, придававших лицу какой-то неженский и в высшей степени несовременный (как будто она принадлежала к неизвестной расе) вид. - И даже больше. Если, конечно, - добавила после паузы, - вы согласитесь взять.
      16
      Рябая женщина в белой блузке и черной юбке приветливо смотрела на Берендеева, и он, убей Бог, не понимал причин этой приветливости. Вряд ли женщина рассчитывала, что он покинет павильон, радостно унося с собой огромный букет, допустим, тигровых орхидей. Едва скользнув взглядом по ценникам, Берендеев догадался, что цветы здесь не про его честь. Настолько не про его, что он даже не понял - в рублях, в долларах, а может, в фунтах указаны цены? Во всяком случае, тюльпан определенно не мог стоить шесть рублей. В то же время шесть долларов (не говоря о фунтах) за один тюльпан было дороговато.
      Берендеев вообще-то был равнодушен к экзотическим, наводнившим Москву цветам, точнее, отдавал предпочтение простейшим, знакомым с детства: сирени, ромашкам, одуванчикам, астрам. Они, в отличие от изысканных, в шуршащем, как снимаемые колготки, целлофане, не наводили на мысли ни о женской, ни о мужской, ни об объединенной в соитии (орхидеи или каллы) плоти.
      Цветы (по шесть... чего?.. за штуку и выше) были, вероятно, про честь банкира Нестора Рыбоконя, а также отныне явно небедствующего оперуполномоченного Николая Арзуманова. Простые люди с улицы (даже во время проливного дождя) не торопились в этот магазин за букетами.
      Берендеев подумал, что мир цветов странно сплющен, спрессован в стеклянном павильоне примерно так же, как, скажем, мир людей в тюремной, рассчитанной на шесть душ камере, когда в нее втиснуто тридцать.
      Впрочем, данное сравнение было не вполне точным.
      В павильоне причудливо смешивался аромат живых (в горшках с землей) и срезанных (в воде) цветов. Стало быть (если придерживаться мысли о тождественности людей и цветов), некоторые из них были отсроченно мертвы, так сказать, срезаны с корней, отцветали, сами того не зная.
      Данное уточнение перегружало метафору смыслом, как баржу рудой.
      Метафора-баржа опускалась на дно, где ею могли любоваться только очень подготовленные (с аквалангами?) читатели.
      Берендеев подумал, что художественное его чутье на нуле, как у нанюхавшейся кайенского перца розыскной собаки. Но тут же утешил себя: невозможно сохранить художественное чутье, когда весь мир превратился в кайенский перец. Мир более не нуждается в литературе, а следовательно, не нуждается в смысловых метафорах. Единственной доступной массам разновидностью искусства сделалось телевидение с его новостями, боевиками, ток-шоу, рекламой и т. д. На смену ищейке (метафор) Берендееву шли иные, в электронных, транслирующих команды прямо в череп ошейниках псы без художественного чутья, но с железными зубами.
      Берендеев вдруг догадался, что именно беспокоит его в этой женщине: избыточная (нечеловеческая) правильность, пропорциональность сложения. Потому-то ему и показалось, что она отлита из воды: вода самоценна и самодостаточна во всех своих проявлениях, а следовательно, совершенна.
      "Если ей удалось справить себе такую удобную, компактную фигуру, - подумал Берендеев, - почему она не удосужилась избавиться от оспин на лице?"
      В это мгновение их глаза встретились, и Берендеев каким-то образом понял, что женщина, точнее, ее внутренняя сущность много старше своей внешней оболочки и что оспины на лице она сохранила как воспоминание об ином времени, про которое она ничего не может сообщить Берендееву, потому что в человеческом (неважно в каком) языке нет ни слов, ни понятий, чтобы описать то время.
      Берендеев подумал, что забыл, когда последний раз дарил цветы Дарье.
      - Я всегда догадывался, - Берендеев опустился в черное кожаное кресло у стеклянного столика, на котором стояли в вазе огромные белоснежные, как ресницы мамонта-альбиноса, астры, - что мир не един, что он делим, хуже того, бесконечно и неправильно делим, но, честное слово, я не понимаю, к чему мне доказательства того, что невозможно постичь умом и чего, следовательно, не существует?
      Он хотел сказать, что едва ли есть вещи менее связанные, нежели непостижимая множественность мира и его странное (и совершенно бесполезное) мысленное блуждание в окрестностях заданной Нестором Рыбоконем темы-цели, которая, с одной стороны, вне всяких сомнений, относилась к миру людей, с другой же - представлялась столь же иллюзорной в смысле достижения, как и предполагаемая множественность мира. Заставить людей по доброй воле нести деньги в "Сет-банк" было столь же нереально, как, к примеру, заставить (тоже по доброй воле) муравьев забрать из муравейника свои яйца и перенести их... да хотя бы в тот же "Сет-банк". И чтобы при этом все тараканы (Берендеев видел одного на сиреневом мраморном полу), опять же по доброй воле, ушли из "Сет-банка".
      ...Писатель-фантаст Руслан Берендеев до сих пор не мог взять в толк, почему он вместо того, чтобы плюнуть в змеиные роговые очки Нестора Рыбоконя, не только принял от него в подарок крылатого осла из неведомого (скорее всего, несуществующего, точнее, являющегося медью или бронзой) вулканического золота, но еще и посмел напялить мышиного цвета, просторный, как саван, плащ загадочно исчезнувшего бизнесмена.
      В дикую жару он шел по вечерней Москве, как опасный маньяк - в саване-плаще, с тяжелой статуэткой осла в кармане, которую вполне можно было принять за орудие предполагаемого преступления.
      Берендееву казалось, что это не он.
      Но, к сожалению, это был он.
      И (самое удивительное) он продолжал идти "не знаю куда" за "не знаю чем" и в данный момент, уже, правда, не в плаще (хотя плащ бы пригодился в этот немыслимый дождь) и без тяжелой статуэтки в кармане. В сущности, подумал писатель-фантаст Руслан Берендеев, вся жизнь человека - поход в "не знаю куда" за "не знаю чем", а именно за... смертью. И некого расспросить, подумал он, никто не хочет делиться опытом, потому что, видимо, это очень личный (personal) опыт.
      Так сказать, опыт, не подлежащий обобщению.
      Не такой, о котором хочется кричать, нести в массы.
      Опыт, исчезающий в момент приобретения.
      Отдельно взятый нормальный человек странным образом не верит в неотвратимость собственной смерти до момента ее наступления, полагает, что тут возможны варианты и компромиссы, что чаша сия - мимо него. Берендеев вдруг понял животных, в предчувствии смерти прячущихся в глухих буреломах (в лесах), в недоступных пещерах (в горах), зарывающихся в песок (в пустынях), исчезающих в воде (на берегах). Берендеев в принципе давно смирился с неотвратимостью собственной смерти, но для него была совершенно непереносима мысль о том, что не ему решать, когда и при каких обстоятельствах это случится, не ему определять место, время и способ ухода. Берендеев подумал, что человек в принципе бессмертен до тех пор, пока способен контролировать свое отношение к смерти.
      Писатель-фантаст Руслан Берендеев, таким образом, был бессмертен.
      Почему-то вдруг ему послышался шум океанского прибоя, а перед глазами встал красный абрис огромного, парящего в тумане над океаном моста, на который Берендеев смотрел определенно сверху, предположительно с огромной, плоской, как футбольное поле, крыши.
      Дело, таким образом, заключалось не во внезапности смерти (глупо было спорить с тем, что судьба первична, а жизнь вторична), а в намерении встретить ее достойно.
      Берендеев подумал, что это, пожалуй, область куда более интимных, нежели сексуальные, переживаний, потому что здесь речь идет об одном-единственном разовом - акте, к которому человек (независимо от возраста, талантов, положения в обществе и т. д.) всегда (насильственно, то есть по решению свыше) готов и (одновременно) к которому мысленно (и не мысленно) готовится всю свою жизнь. Лично для писателя-фантаста Руслана Берендеева была совершенно непереносима мысль о смерти на глазах других людей (хотя бы и сердобольных врачей), о благостном, набриолиненно-румяном лежании в гробу, о горизонтальном путешествии с опечаленными близкими в автобусе в крематорий или на кладбище.
      Берендеев вдруг отчетливо и неотвратимо понял, что хочет умереть так, чтобы никто не видел его ни ДО, ни ВО ВРЕМЯ, ни ПОСЛЕ смерти.